МЕЧ и ТРОСТЬ

В.Черкасов-Георгиевский «Про войну и тюрьму»

Статьи / Мемуарное
Послано Admin 08 Сен, 2014 г. - 11:37

Хотя и интернетно, я солено, ежедневно отравился кровавостью российско-украинской войны. Уж, наверное, никогда не смогу отстраненно писать о любой войне.

Раньше было по-иному. Почти во всех моих книгах, а особенно о белогвардейцах, громыхала, канителилась, пронзала мой авторский нюх война, ее оружное, героическое, трусливое. Я писал это из мемуаров, публицистики, дневниковости через свидетельства, ощущения, взгляды воевавших людей, в том числе и лично знакомых мне бывших фронтовиков, осмысляя и дополняя собственными чувствами. Теперь, когда месяцами нырял во всамделишную вонь, ужас, интернет-извержения фронта, боев, ран, смерти, руки опускаются. Как свысока, дидактически анализировать, публицистически, художественно воспевать или умнО рассусоливать это месиво, трепещущее окровавленными бинтами, обрубками тел, трупами? Как выводить в красивеньком компьютере тепленькой комнаты бездны, которые ежеминутными скоропостижными схлопами косят из нашей общей жизни людей?

Раньше я думал, что, жизненно и журналистски повидав, хватив кое-что из опасностей, возможностей мгновенной собственной гибели, имею право порассуждать о том. Однако ныне, варясь в военном интернет-котле с его детальными видео-высверками, понял, что ничтожны мой опыт и писания, размышления перед адом, дымящимся через недалекое российское пространство. Мне доводилось в разное время в краткие его отрезки окунаться в подобное, но сие меркнет перед всепожирающим валом текущей войны.

Тем не менее, моего опыта достаточно, чтобы оценить главное для солдат в мясорубке – страх неминуемой смерти. Отчего смельчаки и трусы? Как и почему уходят от сего самого жуткого, чтобы воевать? Во-первых, в помощь моя журналистская работа в тюрьмах и лагерях. В конце 1970-х -- начале 1980-х я иногда не раз в месяц корреспондентски ездил по зонам, где исследовал жизнь осужденных уголовников, брал материал у самих зэков по острию их мрачного бытия в приключениях, интригах, расправах, убийствах уже на отсидке.

Как тогдашний знаток этой тематики, ездил я не только от журнала «Воспитание и правопорядок», а и от журнала «Смена» (самый знаменитый очерк -- "Свадьба в зоне" [1]), от еженедельника «Совершенно секретно», в которых мои публикации, как и в сериалах моих книжных детективов, подписаны не Че-Ге, а просто В.Черкасов. По описанному мной в «Совершенно секретно» (№2 от начала существования этого издания) зэковскому восстанию в Кирово-Чепецкой зоне меня с челобитным письмом от зэков, которых начальство несправедливо подводило под «вышку», разыскал в Москве бывший «смотрящий» одного из отрядов, что также легло в основу моего криминального романа «Перекури, палач!». В этой истории удалось отстоять зэков. Мне некуда было уйти от такого выбора, потому что воспитался своим отцом, отсидевшим 11 лет в ГУЛАГе. Меня зловонным магнитом притягивали нары, решетки, запретка между честью и подлостью, малодушием и мужеством, ненадежная на ней жизнь. Да и батя однажды сказал, как приговорил:

-- Неплохой ты парень, но чтобы стал настоящим мужиком, надо тебе пару годков отсидеть. Тогда золотым будешь.

Сесть мне пока не удалось, хотя я своей публицистикой в РФ стараюсь, а вот кое-что понять о тюрьме, лагере, о почти военной готовности там человека проститься с жизнью припало, хотя и не с зэковской стороны, и даже по моим плотным занятиям этой темой -- на год больше отмеренного отцом срока.

Не совсем точно написал А.Макаревич в своей последней песне «Моя страна сошла с ума»: «Но если решил не быть говном -- и жить легко, и умирать».

Сего маловато. Для легкой без треволнений жизни и смерти надо обязательно веровать в Бога, чтобы не бояться ничего и никого кроме Него. Требуется быть уверенным, что неземное бытие – вечное, а жизнь под ногами лишь для проверки. Необходимо обрести чувство, что лучшее состояние души не на этом свете, а на том. Сейчас мне, человеку под семьдесят лет, эдак просто говорить, когда жизнь надоедлива ежедневными болями болезней, разочарованием во многих людях, вычерпанными удовольствиями денег, престижа, кайфа, секса. А в период моей зоновской журналистики, когда я несильно верил в Бога, ну да, больше вело это самое «не быть говном». Но не поэтому спокойно чувствовал я себя, одиноко работая внутри зон без охраны в гуще осужденных отморозков – торил жутковатый оселок, что гвоздит солдата на войне. Там делало невозмутимым другое.

Я болтался по тюрьмам, по зонам всех лагерных режимов, вплоть до «особо опасного», мужских и женских, до камер смертников, которых тогда расстреливали, колесил по зоновскому СССР от Туркмении до северов, Сибири, Дальнего Востока. Однажды в лагерном штрафном изоляторе попросил оперативника привести мне на беседу головореза, который за несколько дней до этого убил соседа по здешней камере. Опер не имел права оставлять корреспондента наедине с таким зэком, но я упросил опера уйти, чтобы поговорить со свеженьким убийцей с глазу на глаз. Тот ушел, а зэк сидел в паре метров от меня на стуле, крутил глазами и нервно попросил у меня, закурившего сигарету:

-- Дайте докурить.

Зэк расправился с соседом не случайно, до убийства он изводил того ночами, делая «велосипед» – вставлял спящему кусочки бумаги меж пальцев ног и поджигал. Но этот лысоватый мужик с пляшущими черными зрачками сейчас ждал возможного «вышака», и так хотелось ему хоть немного одурманиться, затянуться табаком, которого его охрана ненавистно лишила. Нельзя было мне что-то ему давать, но я протянул из руки в руку дымящуюся сигарету.

В книге «Путешествия. Рассказы о писателях России» я и начал очерк о Д.Балашове пересказом своего настроения в ночной зоне, какой цитирую с выпуском текста, что якобы был в «вагончике строителей»:

«Мое путешествие к писателю Дмитрию Балашову на­чалось задолго до поездки в его потемневший сруб на Онежском озере. Впервые в одной журналистской коман­дировке я случайно познакомился с его «Младшим сы­ном». Была осенняя, дождливая ночь, неярко горящая лампочка без абажура качалась под потолком. Я лежал поверх одеяла в одежде с балашовским романом в руке, который предложил почи­тать перед сном встретивший меня, и слушал ве­тер, зло воющий по сосед­ству. Близким утром площадка вокруг должна была огласиться лязгом, треском, ревом. Я думал о пред­стоящем шумном пробуждении и наконец наугад развер­нул страницы книги. "...С жарких лугов и цветущих гречишных полей пах­ло медом, — прочитал я, — стрекозы, с легким жужжани­ем, неподвижно висели в воздухе. Данилка стоял в высо­кой траве, сжимая в потной ладошке щекотно скребущего кузнечика. Кузнец уже высунул голову с удивленно-округ­лыми глазами и, сердито разводя челюсти, старался вы­рваться на волю"... О будущей судьбе мальчишки я узнал позже, в другие дни, а тогда, вдруг окунувшись в книгу, очутившись на ярком приволье, я ощутил и горечь окружающей промозглой ночи, и радость светлых неторопливых слов, и томи­тельную приязнь к мальчику, еще не знающему, что ста­нет знаменитым, жившему семьсот лет назад».

Меня устроили на ночь в боковушке кабинета начальника этой отдаленной колонии, в поселке рядом с которой нет гостиницы. Основной вход в это административное здание был с воли -- с улицы, но половина дома с выходом в зону стояла на территории лагеря, выглядывала с моего второго этажа окнами на колонию с локалками зэковских бараков. На рассвете меня разбудил стуком в дверь, громыханием посуды принесший завтрак зэк. Он выставил на стол суповой бачок на десять порций и полпротивня жареной рыбы из кухни лагерной столовки. Я возразил, что так рано много не ем, тем более – суп.

-- Никак утром без супчика нельзя, – хлопотливо пояснил зэк.

За колючкой перед трудовым, нелегким тогда в тех краях днем, суп на завтрак – могучее подспорье, хотя из такого бачка, сваренного «для начальника», едят даже из "братвы" немногие, как и жареную на сливочном масле рыбу.

О том, что это страшные командировки, меня случайно надоумил приятель, в юные наши годы обычно исчезавший при начале уличной драки:

-- Как же ты не боишься?

Я потом стал размышлять. Да я боялся всего, что боятся другие в этой жизни! Но действительно при поездках к зэкам, когда всегда беседовал в зоне с очередным в робе наедине в каком-нибудь пустом помещении, не то, чтобы бояться, а и не думал: он может вскочить, зажать меня с заточкой к горлу для захвата в заложники, а-то и «завалить» по расстройству... Я не думал по великому ПОДСОЗНАТЕЛЬНОМУ инстинкту самосохранения – стоило задуматься, как привалил бы страх. Тогда я не понимал этого стержня, который, видимо, ведет и солдат на войне. Беда спросившего меня приятеля была в том, что он думал о драке еще до ее начала. Теперь-то я, к сожалению, много и часто думаю даже о том, чего, скорее всего, и не будет, потому что раздерганы за жизнь психика, эмоции, нервная система. А в молодости, среднем возрасте был по барбосовскому организму целен, по-вольчи ощетиниваясь лишь перед нависшей опасностью.

В 1991 году я безбоязненно себя чувствовал в толпе, снесшей памятник Дзержинскому на Лубянке, в 1993 году – около Белого дома вплоть до его артиллерийского расстрела, когда до подхода танков шла автоматная, снайперская перестрелка над нашими головами. Тогда это выходило само собой, а у приятеля не выходило.

Лишь теперь я узнал единственно-верное лекарство от страха – истинная, до потрясения души, сердца молитва. Ты не думаешь об угрозе твоей жизни, сиюминутный страх боли, мучений -- как бы преддверия здешней смерти уходит, потому что молишься о более высоком -- жизни вечной.

В последние годы мне выпала хирургическая операция, какую делают не под общим наркозом, боль слышно. Кое-кто из моих соседей по палате, крепких на вид мужиков, стал отключаться по ДУМАНИЮ. Один хряпнулся в обморок, когда его еще готовили к операции изнурительно-болевыми процедурами. Другого повезли, как положено, на кресле-каталке в операционную, а возвратили в палату через пятнадцать минут – тоже без сознания от вида операционного стола...

Я и взялся молиться. Молился так, как никогда до сего! Удивительно, на операцию отправился почти веселый. А как символично – в операционной на втором операционном столе лежит благочинный подмосковный поп Георгий из МП, с которым я до того спорил о сергианстве в коридорах. Он, седовласый, осанистый, умница, похожий на патриарха Алексия 2-го Ридигера, и, конечно, уперто-сергианский, неприязненно откликался о нашем митрополите Виталии. Лежит Георгий уж обколотый, под зажженной лампой, выглядит лицом неплохо – то ли от уколов, то ли помогла даже эмпешная молитва. Я подошел к его столу, перекрестился, сказал ему с теплотой по-братски:

-- Спаси, Христос.

Мы знаем, как истово молились перед фронтовыми атаками в 1941-45 годах даже советские солдаты с партбилетом в кармане. Наверняка гонят страх молитвенно и нынешние солдаты российско-украинской войны. Только украинским помощь Бога круче, правда на их стороне. Но таких воинов в наши времена меньшинство, остальные отважно идут в бой, похоже, от того, что характерами нащупали -- лишнего-то не надо брать в голову.

Как бы кто не спасался от военного страха, чудовищна своей начинкой сама ВОЙНА. Как миллионы теперь людей в РФ, Украине, по всему свету, я постоянно осознаю, что в текущие через меня секунды живут под выстрелами, встают на пули другие. Тяжело у них на душе, сколько бы не храбрились.

Нет, уж никогда не посмею я смаковать сражения, бои идущих на смерть солдат. Омерзительны люди из напавшей на Украину РФ, жирующие писаниной, разжигающей пожар погуще на гное нынешней войны.

Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  https://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  https://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2993

Ссылки в этой статье
  [1] http://smena-online.ru/stories/svadba-v-zone