В.Г.Черкасов - Георгиевский. Книга «Генерал П.Н.Врангель». Часть пятая (1917 –– 1918). «ВСЛЕДСТВИЕ БОЛЬШЕВИСТСКОГО ПЕРЕВОРОТА ОТ СЛУЖБЫ ВРАГАМ РОДИНЫ ОТКАЗАЛСЯ» Статьи / Белое Дело Послано Admin 20 Июн, 2011 г. - 16:07 |
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ>>> [1] ГЛАВЫ ПЯТОЙ ЧАСТИ: В Крыму. -- Судьба родственников. -- Киев, Скоропадский. -- Положение Добровольческой армии. -- Встреча с А. И. Деникиным. -- Во главе белых конников.  Из Послужного списка Главнокомандующего Русской Армией генерал-лейтенанта барона П. Н. Врангеля: «Приказом Верховного Главнокомандующего от 9 сентября 1917 г. назначен Командиром 3-го Конного корпуса. Вследствие большевистского переворота от службы врагам Родины отказался и в командование корпусом не вступил». Для того, чтобы яснее представить причины крушения Российской Империи, приведем весьма красноречивое мнение генерал-адъютанта, адмирала, заведующего авиационной частью в российской армии на Первой мировой войне Великого князя Александра Михайловича (1866 –– 1933) из его написанных в 1931 году «Воспоминаний»: «Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими любителями аплодисментов, как Толстой и Кропоткин, такими теоретиками, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками вроде Брешко-Брешковской или Фигнер и авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных переносчиках заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков этой заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах. Как надо было поступить с теми великосветскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с князем Трубецким, ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров! Что надо было сделать с блестящим профессором Милюковым, который считал своим долгом порочить режим, разъезжая по заграницам, понижая там наш кредит и радуя наших врагов? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую Семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армии более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета? Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могли бы составить целый том, который следовало посвятить русским эмигрантам, оплакивающим ныне на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на печальный личный опыт философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова. Все трое по различным причинам отказались следовать указке радикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли; Лесков —потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой; Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской империи без Царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств. Рукописи Лескова возвращались ему непрочитанными, над его именем смеялись самые ничтожные из газетных репортеров, а несколько его замечательных романов, изданных за его же собственный счет, подверглись бойкоту со стороны предубежденной части нашего общества. Немцы и датчане под предводительством Георга Брандеса были первые, которые открыли Лескова и провозгласили его выше Достоевского. Меньшиков всю жизнь прожил в полнейшей изоляции, подобно прокаженному, поносимый всеми современными авторитетами и избегаемый сотрудниками его же газеты «Новое время». Имя этого величайшего русского журналиста являлось символом всего самого низкого, подлого и презренного. Тирания самочинных цензоров российского общественного мнения была настолько сильна, что на сорокалетний юбилей писательской деятельности Меньшикова ни один писатель не решился послать ему поздравительной телеграммы из боязни, что этот поступок сделается известным публике. И этот старик сидел одинокий, всеми покинутый в редакции и писал еще одно из своих блестящих, но, увы, мало кем оцененных «Писем к ближним»! Что же касается Розанова, то даже его уникальная по своей оригинальности философия и его общепризнанный гений не спасли его от остракизма. Его не признавали ни газеты, ни журналы, ни клубы, ни литературные объединения. Его обширное литературно-философское наследие получило распространение только после его смерти, когда после прихода к власти большевиков все старые споры стали казаться смешными. При жизни человек этот, который опередил в своих психологических откровениях на целое поколение Фрейда, был обречен на писание маленьких, незначительных статей в «Новом времени»… Зловещей осенью 1917 г. Великий князь Александр Михайлович проживал в Крыму, куда прибыл П. Н. фон Врангель к супруге и детям после конца Ставки. Там в то время было собрание семейств Императорской крови и аристократии, о чем рассказано в мемуарах Великого князя Гавриила Константиновича: «Вдовствующая Императрица Мария Федоровна жила в 1917 г. в Киеве, где ее и застала революция. Она ездила в Ставку, в Могилев, повидаться с Государем и простилась с ним, увы, навсегда. Затем Императрица уехала на южный берег Крыма и поселилась в имении Ай-Тодор у Великого князя Александра Михайловича и Великой княгини Ксении Александровны. Там жили и сыновья последних: князья Андрей, Федор, Никита, Дмитрий, Ростислав и Василий Александровичи. Их дочь княгиня Ирина Александровна со своим мужем князем Феликсом Феликсовичем Юсуповым и с их малолетней дочерью Ириной жили тоже в Крыму, по соседству от Ай-Тодора, в их имении Кореиз. Затем, в 1918 г., Императрица Мария Федоровна, Великий князь Александр Михайлович, Великая княгиня Ксения Александровна и их сыновья подверглись домашнему аресту, были переведены в Дюльбер, имение Великого князя Петра Николаевича, который тоже был там арестован со своей семьей. Княгиня Ирина Александровна не была арестована. Там же, в Дюльбере, который находился вблизи Ай-Тодора, были арестованы Великий князь Николай Николаевич со своей супругой Великой княгиней Анастасией Николаевной и ее сыном князем Сергеем Георгиевичем Романовским, герцогом Лейхтенбергским. Все они находились под большевистской стражей и не были убиты лишь благодаря преданности, уму и ловкости начальника стражи моряка Задорожного, который лишь прикинулся большевиком. По миновании опасности Императрица Мария Федоровна переехала в имение Великого князя Георгия Михайловича Харакс, рядом с Ай-Тодором. Ее охранял конвой из белых офицеров. Великая княгиня Ксения Александровна с семьей вернулась к себе в Ай-Тодор. Великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича с их семействами в Дюльбере охраняли так же белые офицеры. Весной 1919 г., когда большевики подходили к Крыму, английский король предоставил в распоряжение Императрицы Марии Федоровны дредноут «Мальборо», чтобы уехать из России. Но Императрица согласилась на это лишь с условием, чтобы и все, кому угрожала в Крыму опасность, тоже были эвакуированы. Союзники прислали за ними свои корабли, и таким образом лишь благодаря Императрице Марии Федоровне они были спасены». Чтобы было понятнее происходившее по соседству в Ялте с Врангелями, процитируем еще из мемуаров Великого князя Александра Михайловича о спасшем Императорских родственников бывшем писаре Харитоновского сахарного завода Харьковской губернии, а в красном Крыму — большевистском комиссаре из матросов Задорожном: «В полдень у ворот нашего имения остановился запыленный автомобиль, из которого вылез вооруженный до зубов гигант в форме матроса. После короткого разговора при входе он вошел ко мне без доклада. –– Я получил приказ Советского правительства, –– заявил он, –– взять в свои руки управление всем этим районом. Я попросил его сесть. –– Я знаю вас, –– продолжал он. — Вы бывший великий князь Александр Михайлович. Неужели вы не помните меня? Я служил в 1916 году в вашей авиационной школе. Под моим начальством служило две тысячи авиаторов, и, конечно, я не мог вспомнить его лицо. Но это облегчало установление отношений с нашим новым тюремщиком. Он объяснил, что «по стратегическим соображениям» мы должны будем переехать в соседнее имение Дюльбер, принадлежавшее моему двоюродному брату, Великому князю Петру Николаевичу. Я уже долго не слыхал этого военного термина. Что общего имели «стратегические соображения» с содержанием моей семьи под стражей? Разве что можно было ожидать турецкого десанта? Он усмехнулся: –– Нет, дело обстоит гораздо хуже, чем вы думаете. Ялтинские товарищи настаивают на вашем немедленном расстреле, но Севастопольский совет велел мне защищать вас до получения особого приказа от товарища Ленина. Я не сомневаюсь, что Ялтинский совет попробует захватить вас силой, и поэтому приходится ожидать нападения из Ялты. Дюльбер, с его высокими стенами, легче защищать, чем Ай-Тодор, –– здесь местность открыта со всех сторон». + + + Располагалась семья Петра Николаевича в Ялте на своей даче, стоящей на Нижне-Массандровской улице. В город и его окрестности, кроме Августейших особ, после октябрьского переворота перебрались многие петербургские знакомые Врангелей. А о врангелевской даче 1918 г. младшей дочкой барона Натальей Петровной, которой тогда было 4 года, в ее интервью летом 2002 г. рассказано так: «В Ялте помню двух мраморных львов, их дедушка купил на выставке в Париже… Он перевез их в Ялту, где дом был в итальянском стиле… На этих львах мы, дети, всегда играли, сидели… Помню также дорожку на пляж. Она шла прямо от нашего дома. А на пляже была металлическая ванна, в ней на солнце грелась вода, и дети купались. Однажды я пошла с няней на пляж, а там была Мария Федоровна, мать Николая Второго, вдовствующая Императрица. Она, по-моему, гостила у Долгоруких. У них было огромное имение. Она гуляла по пляжу и сказала няне моей: «Давайте сядем на скамеечку». Няня была очень смущена, а Императрица говорила ей: «Нет-нет, садитесь на скамеечку». Я помню, она была в темном и невысокого роста. Они беседовали, потом она ушла».  Наташа Врангель (первая слева) c братьями, сестрой и мамой Через несколько дней после приезда в Ялту Врангель узнал из газет о трагической гибели в Могилеве генерала Духонина и бегстве корниловских генералов из Быховской тюрьмы. Доходили сведения о продолжающемся полевении Украинской Рады и о зреющей на казачьем Дону «контрреволюции». Однако хорошо зная казаков, Врангель мало верил, что это серьезно. Он прозорливо считал, что казачество в революционном вихре станет настоящим противником красных, лишь испытав на собственной шкуре прелести коммунистического режима. Вскоре из северной Таврии пришли первые вести о выступлениях под красным знаменем, местами начали громить помещичьи усадьбы. Однажды, заехав по делам имения в Мелитополь, Врангель там на вокзале впервые увидел красные войска. Это были разбитые будущим членом белого триумвирата из генералов Алексеева, Корнилова, Каледина Донским атаманом А. М. Калединым под Ростовом-на-Дону матросы Черноморского флота, которых Петр Николаевич потом описал: «С наглыми, зверскими лицами, обвешанные пулеметными лентами и с ручными гранатами у пояса, они беспорядочными кучками пробирались в Севастополь, врываясь в пассажирские вагоны, выбрасывая женщин и детей и избивая станционных служащих». Перед надвигающимся большевистским нашествием крымские татары сплотились в Симферополе под эгидой Курултая. Сформировавшееся татарское правительство стало коалиционным с преобладанием «демократической политики», которую ярко выражал его председатель и военный министр Сайдамет. Сообразно горе-традиции, его, как и Керенского, выбрали из адвокатов при поддержке демократов и туркофилов. В распоряжении правительства были и некоторые вооруженные силы из занимавшего гарнизоны Симферополя, Бахчисарая и Ялты Крымского драгунского полка, укомплектованного крымскими татарами, несколько офицерских рот и две полевые батареи. Гарнизон же Севастополя и его артиллерия были уже в явно большевистском настроении. В Симферополе сформировали штаб армии под началом полковника Генштаба Макухи. Петр Николаевич в Ялте вдруг получил телеграмму за подписью Макухи, сообщившего, что крымское правительство предлагает генералу Врангелю должность командующего войсками. Его пригласили для переговоров в крымскую столицу Симферополь, и в тот же день объявили всеобщую мобилизацию. Когда Врангель прибыл в Симферополь, там вовсю шла регистрация офицеров, бурлили какие-то совещания, беспрерывно заседали разные комиссии. Барон так это вспоминал: «Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он, видимо, был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной керенщиной: предполагая опереться на армию, штатский крымский главковерх, так же как и коллега его в Петербурге, мыслил иметь армию демократизованную с соответствующими комитетами и комиссарами. С первых же слов моего свидания с Сайдаметом я убедился, что нам не по пути, о чем откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях я принять предлагаемую мне должность не могу». Тем не менее, председатель правительства попросил Врангеля быть в штабе на совещании, в чем генерал не отказал. На совещании рассматривали предложенный полковником Достоваловым план захвата Севастопольской крепости и просили Врангеля его оценить. Барон признал план совершенно неосуществимым, как и все присутствующие военные, в том числе — начальник штаба Макуха. Однако премьер и так называемый военный министр Сайдамет, выслушав офицеров, заявил, что согласен с Достоваловым, и указал Макухе немедленно заняться реализацией плана. Врангель, облегченно вздохнув, что избавился от такой компании, поехал домой. Утром 8 января нового, также треклятого, как и минувшая осень, 1918 года ялтинцы узнали, что ночью два эскадрона Крымских драгун, стоявших в Ливадийском дворце, воевали с местной Красной гвардией. Крымцы потерпели поражение и отошли в горы, а власть захватили Советы. Около полудня по ялтинским стенам уже налепили советские прокламации, требующие немедленной сдачи горожанами всякого оружия. Под вечер с прибывшего судна большевиков высадилась матросня и вместе с местными советчиками начала повальные обыски. К Врангелям ближе к ночи явились шестеро матросов, обвешанные пулеметными лентами и гранатами, с мандатом на обыск. Петр Николаевич впустил их со спокойным сердцем: все имевшееся оружие еще с утра надежно спрятали в подвале и на чердаке. Во время обыска барон уселся за карточный стол играть в пикет с сынишкой, совершенно не обращая внимания на шаривших по столам и комодам матросов. Те старались спровоцировать высокомерного хозяина, отпуская наглые замечания, отшвыривая мебель, но Врангель сумел сдержаться. 10 января ялтинцев разбудила орудийная стрельба. Это ночью с гор спустились Крымские драгуны, захватив западную часть города, и по ним били прибывшие из Севастополя два миноносца. С балкона Врангель вслушался в звуки сильной винтовочной стрельбы, разрывы шрапнели уже в центре города совсем неподалеку. Потом два снаряда попали в соседний дом и осколки провизжали по врангелевскому саду. Около полудня отряд красных расположился в усадьбе Врангелей, выставив посты у ее ворот. Барон вышел к группе матросов и вооруженных штатских у балкона, спросив: –– Кто здесь старший? Перед ним встал матрос с деревянной кобурой маузера на боку. –– Вот заявляю вам, что я генерал, а это, –– Петр Николаевич указал на подошедшего вместе с ним брата жены, –– тоже офицер, ротмистр. Знайте, что мы не скрываемся. Об этом командир отряда, видимо, уже знал. –– Это хорошо, –– сказал он, –– мы никого не трогаем, кроме тех, кто с нами воюет. –– Мы только с татарами воюем, –– проговорил другой матрос.— Еще матушка Екатерина Крым к России присоединила, а они теперь отлагаются. «Как часто впоследствии вспоминал я эти слова, столь знаменательные в устах представителя «сознательного» сторонника красного интернационала», –– отметит потом мемуарист Врангель. Красным и на этот раз удалось выбить крымцев из Ялты. (Продолжение на следующих стр.) + + + На следующее утро к Врангелям ворвались уже другие матросы, как и многие тогда устрашающе перекрещенные пулеметными лентами. Двое с винтовками в руках проскочили в спальню барона и приступились к его кровати с криком: –– Ни с места, вы арестованы! Вбежавший маленький прыщавый матрос с револьвером в руке начальнически приказал им встать у дверей, никого не пропускать и кинул Врангелю: –– Одевайтесь. –– Уберите ваших людей, –– спокойно произнес генерал, лениво приподнимаясь на подушке, –– я, вы видите, безоружен и бежать не собираюсь. Сейчас оденусь и готов идти с вами. –– Хорошо, –– сказал матрос, –– только торопитесь, некогда ждать. Они вышли. Врангель, быстро одевшись, прошел в коридор, где жалась в кучки, плакала прислуга, и под конвоем зашагал на улицу. У подъезда дома стояло еще с десяток матросов, и с ними—недавно выгнанный бароном помощник садовника, пьяница и наглец. Тот несколько дней назад на замечание баронессы Ольги Михайловны стал дерзко грубить, а Петр Николаевич как раз проходил мимо, услышал это и вытянул его тростью. Увидев Врангеля, тот заорал: –– Он, товарищи! Этот самый генерал возился с татарами! Я доказываю: он контрреволюционер, враг народа! Подвели арестованным и брата Ольги Михайловны. Генерала и ротмистра вывели на улицу к двум автомобилям. Из собравшейся толпы любопытных понеслись свист, брань, но вдруг какой-то грек осмелился заступиться: –– Товарищи, я их знаю, –– заговорил он, показывая на офицеров, –– они ни в чем не виноваты, и в бою с вами не участвовали. –– Там разберутся, –– монотонно процедил один из конвойных в тельнике присказку, которую следующие семьдесят с лишним лет придется слушать с однообразием метронома советским людям от чекистов, милиционеров, гепеушников, кагебешников. Врангеля усадили в автомобиль, когда, расталкивая толпу, подбежала Ольга Михайловна и бросилась к нему на сиденье. Ее не пускали, баронесса, горя глазами на неколебимом прекрасном лице, вцепилась в дверцу изо всех сил. –– Убейте сначала меня. Я – с мужем и братом! – твердила она. Барон стал уговаривал жену остаться, но она не хотела слушать, заливалась слезами и требовала, чтобы ее взяли с мужем в тюрьму. –– Да ладно, товарищи, пусть едет, –– наконец согласился на дикую эту просьбу старший матросик с револьвером наизготовку. Автомобили помчались по улице к молу. Там у бьющегося истинно черными волнами зимнего моря виднелась большая толпа, слышались крики ярости. Машины затормозили около пришвартованного миноносца. Увидев арестантов, в толпе взревели: –– Во-от они, кровопийцы! Чего там разговаривать, в воду их! Неподалеку от толпы в луже крови валялись два трупа... Врангеля, баронессу и ее брата провели по сходням на миноносец, там—в пустую каюту. Вскоре к ним вошел человек в морской офицерской форме без погон и представился капитаном миноносца. Он был смущен и растерян, и когда Ольга Михайловна стала спрашивать, что с ними будет, капитан устало произнес слова, в которые не верил: –– Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и, вероятно, отпустят... На палубе раздался топот, закричали, дверь распахнулась и в проеме показалась орава матросов. Они требовали выдачи арестантов и немедленной расправы. С большим трудом капитан, кликнувший на помощь охрану, сумел уговорить кровожадную матросню подождать до ревтрибунала. Через полчаса в каюту втолкнули арестованного инженер-полковника. Его взяли по доносу служащего, который был полковнику должен немалые суммы. Он, еще не осознав, что обычно отсюда не возвращаются, беспокоился об оставленных дома деньгах и важных документах. Петр Николаевич так описал эти несколько десятков минут: «Жуткое, неизъяснимо тяжелое чувство охватило меня. Я привык глядеть смерти в глаза, и меня не страшила опасность; но мысль быть расстрелянным своими же русскими солдатами, расстрелянным, как грабитель или шпион, была неизъяснимо тяжела. Больше всего ужасала меня мысль, что самосуд произойдет на глазах у жены, и я решил сделать все возможное, чтобы ее удалить. Между тем, она упросила капитана провести ее в судовой комитет и там пыталась говорить и разжалобить. Наконец, она вернулась, конечно, ничего не добившись. Я стал уговаривать ее пойти домой: –– Здесь ты помочь мне не можешь, –– говорил я, –– а там ты можешь найти свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе. После долгих колебаний она решилась. Я был уверен, что уже больше ее не увижу. Сняв с руки часы-браслет, которые она подарила мне невестой и которые я всегда носил, я сказал ей: –– Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их могут отобрать. Она взяла часы, и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица: –– Я поняла, все кончено, –– сказала она, –– я остаюсь с тобой. На ее глазах только что толпа растерзала офицера». Врангели стали ожидать конца. В сумерках в каюту вошли матросы во главе с важно державшимся молоденьким комиссаром в кепке и френче, который объявил инженер-полковнику, что тот свободен. За него заступились работавшие под началом полковника портовые рабочие. –– Вы же, –– сказал комиссар Врангелю и его шурину, –– по решению судового комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в помещение арестованных. Вскоре красногвардейский конвой повел Врангелей и так не во время гостившего у них родственника-ротмистра с миноносца в здание таможни. Была кромешная темнота южной январской ночи без звезд, холодный ветер с дождем. В их новой тюрьме огромного зала почти без мебели с выбитыми стеклами и грязным полом находилось человек пятьдесят. Среди этих генералов, офицеров, студентов, гимназистов, татар, оборванцев у Врангелей на душе стало легче. Почти все здесь лежали, но никто не спал, шел тихий разговор с тяжелыми вздохами. С лестницы, где стояла, покуривая, лузгая семечки, толпа матросов и красногвардейцев, доносилась матерщина. Стали вызывать на допрос. Подошла очередь Врангеля, которого допрашивал маленький и лохматый студент в пенсне. Сперва задавал генералу обычные вопросы об имени, годах, семейном положении, потом — признает ли я себя виновным? –– В чем? –– поинтересовался барон. Тот замялся, поправил пенсне. –– За что же вы арестованы? –– Это я должен был бы спросить вас, но думаю, что и вы этого не знаете. О настоящей причине могу только догадываться. Врангель рассказал, как побил за грубость с женой наглеца, из мести ложно донесшего на него, и добавил: –– Не знаю, есть ли у вас жена. Но думаю, что если есть, то вы ее так же в обиду бы не дали. Студент ничего не ответил, записав показания, и отправил генерала к арестантам. С утра в таможенный зал стали приводить новых арестованных, а к вечеру доставили хорошего знакомого Врангелей — молодого князя Мещерского, офицера Конно-Гренадерского полка, задержанного при попытке бежать в горы. Около восьми вечера в зале появился великан матрос с белокурой шевелюрой и довольно интеллигентным лицом, в его свите был ночной допросчик-студент и комиссар с миноносца. –– Это председатель ревтрибунала товарищ Вакула, –– торжественно объявил кто-то из матросов, –– сейчас здесь он с товарищами будет вас допрашивать. Трибунальцы двинулись от одного арестованного к другому. Они задавали вопросы узникам, неумолимо поглядывая им в глаза, те напряженно отвечали. Вот повели прочь старого генерала Ярцева, князя Мещерского, какого-то студента, еще одного... Люди расходились «в расход». Комиссар Вакула подошел к барону и баронессе. Студент в пенсне, допрашивавший Врангеля накануне, нагнувшись к уху председателя, напомнил: –– Тот самый, о котором я вам говорил. –– За что арестованы? –– спросил Петра Николаевича председатель ревтрибунала с гоголевской фамилией Вакула. –– Вероятно, за то, что я русский генерал, другой вины за собой не знаю, –– отвечал несгибаемый Врангель. –– Отчего же вы не в форме? Небось, раньше гордились погонами, –– Вакула перевел взгляд на баронессу Врангель. — А вы за что? Ольга Михайловна ответила: –– Я не арестована, я добровольно пришла сюда с мужем. Вакула усмехнулся. –– Вот как? Зачем же? –– Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до конца. Председатель ревтрибунала поучительно обвел стоящих вокруг взглядом и произнес: –– Не у всех такие жены! –– он упер стволы зрачков во Врангеля. — Вы вашей жене обязаны жизнью, можете быть свободны… Тут надо уточнить, что в интервью дочери генерала Н. П. Врангель-Базилевской летом 2002 г. эта сцена описана по-другому, однако надо верить все же «Запискам» Петра Николаевича, откуда здесь все о Врангелях в Ялте 1918 г. рассказывается один к одному. О «бессмертности» Петра Николаевича Врангеля, невозможности ему случайно погибнуть весьма прозорливо, как теперь мы знаем, говорили еще на Великой войне, что описал его отец Николай Егорович: «Благополучно бежавший из Крыма граф Муравьев-Амурский рассказал мне… что когда его (П. Н. Врангеля. — В. Ч.-Г.) увозили… его жена, которая в течение всей войны на фронте была сестрой милосердия, встала перед автомобилем, требуя, чтобы сперва ее убили… И опять, как при атаке у Каушена, случилось невозможное… Слушая этот рассказ Муравьева, я невольно припомнил наивное изречение солдата эскадрона сына. В самом начале войны этот солдат привез нам письмо и очень картинно и живо рассказал об одном кровопролитном деле. –– Как его (т.е. сына) не убили? –– сказала моя жена. –– Это никак невозможно, ваше превосходительство! –– с убеждением сказал солдат. –– Как невозможно? –– Немцу их не убить». + + + Потом из вакуловской свиты Врангелям объяснили, что освободят их лишь утром после того, как они пройдут какую-то регистрацию. Когда трибунальцы, закончив свое «ходячее» заседание, вышли, через десять минут под окнами на молу затрещали винтовки. Сначала ударили три беспорядочных залпа, затем — несколько отдельных выстрелов. Узники бросились к окну, но в глухой темноте ничего не увидели. –– Расстреливают… –– деревянным голосом сказал кто-то. Арестанты закрестились. Позже Врангель узнает от старого ялтинского смотрителя маяка, видевшего казни рядом с таможенным залом-тюрьмой, что за этот день и два следующих расстреляют только здесь более ста человек. Трупы их с привязанным к ногам грузом бросались прямо у мола в воду. Немцы, которые вскоре займут Крым, извлекут часть мертвых –– в том числе молодого князя Мещерского. А тело генерала Ярцева через несколько недель волны выбросят на берег в Симеизе. Вот что еще мы знаем из мемуаров другого очевидца этих событий неподалеку в Биюк-Ламбате князя В. А. Оболенского: «В Севастополе шли массовые расстрелы, в Ялте офицерам привязывали тяжести к ногам и сбрасывали в море, некоторых после расстрела, а других — живыми. Когда после прихода немцев водолазы принялись вытаскивать трупы из воды, они оказались на дне моря среди стоявших во весь рост, уже разлагавшихся мертвецов. В Евпатории подвергали убиваемых страшным пыткам, которыми распоряжались две женщины-садистки. В Симферополе тюрьма была переполнена, и ежедневно заключенных расстреливали «пачками». И вокруг нас по дачам рыскали севастопольские матросы, грабили, а кое-кого и убивали». Пока за окном на дне пучины «сажали» «лес» мертвых, арестованные в таможенном зале мучались от голода, не евши второй день. К ночи, наконец, им принесли ведро бурды, миски и одну общую ложку. Однако, как рассказал позже сидевший здесь граф Муравьев-Амурский, «офицеров было приказано кормить только остатками, собранными из мисок прочих арестантов». Врангелям повезло: матери Ольги Михайловны удалось через тюремщиков передать им сваренную курицу, подушку и два пледа. Более или менее Врангелям удалось устроиться на полу, Петру Николаевичу было необходимо прилечь из-за его старой контузии. На войне генерал пренебрег полным госпитальным курсом ее лечения, вернувшись в строй. С тех пор любое сильное волнение вызывало у него мучительные сердечные спазмы. Последние полгода они его не беспокоили, однако в эту ночь так прижали, что барон не смог заснуть, и к утру от слабости с трудом держался на ногах. К полудню конвойный красногвардеец отвел Врангелей домой, где генерал слег в постель на неделю. Через несколько дней остатки сопротивлявшихся крымцев скрылись в горы, Симферополь, Евпатория, Ялта оказались в руках большевиков. Более тысячи человек, главным образом офицеров, они расстреляли в разных городах. Особо кроваво красные ублюдки отличились в Симферополе, убив массу офицеров почти со всеми чинами крымского штаба во главе со зверски замученным полковником Макухой. В Ялте пошли едва ли не еженедельные обыски, на которых отнимали драгоценности, белье, верхнее платье. Денежную контрибуцию наложили на состоятельных горожан, первым номером этого списка шел известный крымский ростовщик, вторым — графиня Мордвинова, а третьим — мать баронессы О. М. фон Врангель, супруга бывшего камергера Высочайшего Двора. Числилась в нем и проживавшая в Ялте престарелая графиня Толстая, которая поспешила все отдать, зашив в платье лишь некоторые драгоценности. О них донесла ее горничная, старуху Толстую заодно с дочерью арестовали, драгоценности едва ли не с кожей выдрали и засадили обеих в тюрьму. Однако супруга камергера Иваненки, теща Врангеля, сумевшая даже в тюрьму у кровавого мола передать зятю и дочери курицу да пледы, по боевитости ему и ей не уступала. Как к ней, списочному номеру 3, не приставали, не грозили большевистские головорезы, ничего она им не дала, и не была арестована. Заморозили текущие банковские счета ялтинцев, с них можно было получать лишь сто рублей в неделю, а из-за боязни реквизиций подвоз в город прекратился, подскочили цены на продукты. Как и все имущие люди, Врангели только и заботились, чтобы спрятать, спасти от грабежа обысками ценное для дальнейшего существования с домашними. Большинство их прислуги было давнее и преданное, этим людям барон тоже был обязан спасением от расстрела. Когда Петр Николаевич ждал в тюрьме решения трибунала, они, собравшись с некоторыми бедняками квартала, которым всегда помогала Ольга Михайловна, пришли на мол требовать освобождения Врангеля от имени «революционного народа». Теперь по их же изобретательности Врангели наладили держать деньги в металлических кронштейнах для портьер. Драгоценности баронесса с другими женщинами позашивала в детские куклы, а меха, кружева, белье — в диванные тюфяки и подушки. Оружие барон сам закопал в саду, и, несмотря на частые обыски, ничего у них не находили. Врангели почти не появлялись на улице с опротивевшим «толкающимся «революционным пролетариатом», как вспоминал генерал. Теперь они постоянно жили под угрозой нового несчастья, особенно тревожно — во время наездов севастопольских матросов на миноносце. Тогда в Городской Думе точились ночные собрания и неизменно арестовывали новых ялтинцев. Предупрежденные прислугой об очередном вояже Врангели уходили из дома, ночуя на дальней окраине города у знакомых в более спокойном татарском квартале. Петр Николаевич вспоминал: «Мы решили переехать куда-либо в окрестности Ялты, дабы быть дальше от города, где особенно остро чувствовалась пята хама. Жене удалось устроить мне гражданский паспорт, где я значился горным инженером, и мы в конце февраля перебрались в Мисхор. Хотя в ближайшей татарской деревушке Кореиз был также введен советский строй и имелся свой совдеп, но татарское население, глубоко враждебное коммунизму, приняв внешние формы новой власти, по существу осталось прежним. Единственной разницей была введенная для покупки продуктов карточная система, весьма стеснительная. Продуктов вообще, с прекращением подвоза из северной Таврии, в Крыму стало очень мало. Мы отпустили большую часть своей прислуги, оставив лишь совершенно верных нам людей, и поселились в маленькой дачке, ведя замкнутую жизнь и почти никого не видя, хотя кругом жило много знакомых… В Мисхоре, Алупке и Симеизе большевистская пята ощущалась несравненно менее, нежели в Ялте. За два месяца, которые мы прожили в Мисхоре, было всего два-три обыска у некоторых лиц и то произведенные приехавшими из Ялты красногвардейцами. Мы совершенно избегли обысков. На страстной неделе распространился слух, что на Украину двинуты немецкие войска, что Киев и Одесса заняты немцами и что в районе Перекопа идет бой. Слуху этому сперва мало кто поверил, однако в последние дни стали появляться все новые и новые сведения; среди красноармейцев стало заметно беспокойство, многие уезжали. Кажется в среду или в четверг, выходя из церкви, я встретил только что прибывшего из Ялты графа Ферзена. Он сообщил мне, что в Ялте в прошлую ночь был произведен вновь ряд обысков; между прочим, искали и меня, пришли на нашу дачу и едва не растерзали жившего там князя Гагарина, допытываясь, где нахожусь я. Когда граф Ферзен уезжал из Ялты, к молу подошло какое-то судно, и он видел, как шла погрузка. Говорили, что грузятся семьи комиссаров. Утром татары из Кореиза пришли сказать нам, что из Бахчисарая на Ялту идут немецкие войска. Вечером я отправился с женой в церковь. Подходя к шоссе, мы увидели спешащих к шоссе людей, и узнали от них, что через Кореиз проходит немецкая пехота и артиллерия. Действительно, колонна артиллерии, под прикрытием пехоты, и длинная колонна обозов тянулась по шоссе. Трудно было принять за действительность это движение немецких войск на южном побережье Крыма. Я испытывал странное, какое-то смешанное чувство. Радость освобождения от унизительной власти хама и больное чувство обиды национальной гордости». + + + Для фон Врангелей, оставшихся «под большевистской пятой» в Петрограде и окрестностях жизнь была и продолжилась трагично. Вот что в полном объеме рассказал в своих мемуарах отец генерала Николай Егорович о гибели в феврале 1918 г. его племянника Георгия Михайловича, деда Н. Л. Врангель-Бецкой и ее брата, барона С. Л. фон Врангеля, с которыми я встречался в Москве накануне 7 ноября 2002 г.: «Семья моего покойного брата Михаила погибла целиком. Сыновья были расстреляны, жена умерла от истощения. О смерти одного из них, Георгия, стоит рассказать. Георгий с молодой женой и малолетними детьми безвыездно жил в своем Торесове, Петергофского (современные исследователи указывают: Торосово Ямбургского уезда. — В. Ч.-Г.) уезда. Человек он был крайне добродушный и с крестьянами настолько ладил, что когда имение было отобрано «в общую собственность», он преспокойно остался жить в своей усадьбе. Ему и его семье выдавали, как и крестьянам, паек, оставили для пользования одну из его коров, дали лошадь. Так он прожил несколько месяцев. Но вот из фабрики вернулся в деревню сын его бывшего камердинера и начал дебоширствовать у него на кухне. После одного скандала племянник пригрозил ему выгнать его из дома. –– Выгонишь? Ну ладно. Увидим, кто кого! Ночью из станции Кикерино, где стояли красноармейцы, парень привел отряд солдат. Разбив окна, они проникли в дом, отобрали оружие, деньги, ценные вещи и потребовали ужинать «непременно в парадной столовой». Потом, приказав подать подводы, велели и племяннику собираться. Но крестьяне упросили его не трогать. Часть солдат уже сидели в санях, когда один одумался. –– Неужто так и уйдем, не убив хоть одного буржуя? Другой приложился и выстрелил. Георгию разрывной пулей раздробило плечо. Старуха мать и жена его подхватили, унесли в спальню, начали перевязывать. Но солдаты ворвались в комнату, выстрелили в него в упор. Затем последовала дикая сцена. Труп раздели донага, над ним глумились, топтали ногами, швыряли по комнатам, выкололи глаза и в рот вставили папироску. Потом послали в деревню за девушками и когда они явились, один из солдат сел за фортепиано и начались танцы. Танцующие подбегали к трупу, на него плевали… и того хуже. Мать и жену убитого полуодетых выгнали на мороз. Затем приказали привести малолетних детей. Но тут староста бросился на колени и выпросил детей себе. Дети были спасены. Через несколько дней один из детей заболел. Лекарства добыть нельзя было, в квартире было холодно, племянница с ним переехала в детскую больницу, где кое-кто из старых докторов еще удержался. Когда доктор заявил, что надежды нет и мальчик должен умереть, сиделка собралась ребенка уносить. –– Что вы делаете? –– спросила мать. –– В мертвецкую несу. Все равно околеет, что с ним тут еще маяться. Доктор уехал, ординатора не было, и живого ребенка унесли в мертвецкую, переполненную трупами. Мать последовала за ним. К счастью, через час он скончался. Дочери моей сестры пропали без вести. По слухам, одна расстреляна в Полтаве. Дочь брата Георгия княгиня Куракина с малолетним сыном была в Киеве взята заложницей и в Москве посажена в тюрьму. Мальчика заточили в другую. Потом племянницу приговорили к смерти, но казнь была за большие деньги заменена вечной тюрьмой. Сын ее был выпущен, но пропал без вести. Отец ее мужа, князь Анатолий, –– в тюрьме, жена его разбита параличом, внуки от другого сына голодают. Племяннице моей сестры Араповой после разных ужасов удалось бежать в Болгарию, где она перебивается уроками. Сыновья ее тоже долго сидели в тюрьме, потом бежали и сражались в армии сына (генерала П. Н. Врангеля.—В.Ч.-Г.). Племянники мои Врангель, Бибиков, Скалон, князь Ширинский-Шахматов убиты, старуха тетка Врангель большевиками зарыта живая, сыновья адмирала Чихачева расстреляны, племянницы Вогак, Алексеева, княгиня Голицына умерли с голода. Кн. Имеретинская разбита параличом. Барон Притвиц тоже от голода ослеп, потом умер. Пришлось его, за отсутствием гробов, свезти в общую могилу в бельевой корзине, взятой напрокат. Генерал Пантелеев с женой тоже умерли от голода; бароны Нолькен всей семьей отравились; полковники Арапов и Аничков расстреляны, –– впрочем, к чему продолжать! Проще упомянуть о тех, которые еще остались в живых. Из всех моих родных и близких каким-то чудом уцелела жена, Араповы, о которых уже упомянул, и только те из племянников и племянниц, которые до революции были за границей. Больше никого нет. Большевики мели чисто». Николаю Егоровичу с супругой в квартире на Бассейной улице пришлось «уплотниться»: «Перевел секретариат и бухгалтерию Нефтяного общества, и вещи из этих комнат теперь беспорядочно наполняли остальные. В большой гостиной под картинами известных мастеров, хрустальной люстрой восемнадцатого столетия, рядом с мебелью эпохи Возрождения сложены были кули с картофелем. Комнаты, за исключением спальни жены и моей рядом, не топились. И дрова были на исходе, и людей не хватало». На еду барон распродавал за бесценок «собранное с такой любовью в течение пол-столетия». Великолепное ампирное зеркало на барельефах египетских сфинксов высотой около трех с половиной метров сторговал у него за картошку и забрал в деревню мужик-мешочник. Когда тот снова приехал к нему, притащив очередной мешок картофеля в счет оплаты, Николай Егорович поинтересовался об утраченной им прекрасной вещи: –– Благополучно ли довезли зеркало домой? –– Довезти я довез, да в хату не взошло. Пришлось поставить под навес. Барон сокрушенно вспоминал: «За первоклассного Тинторетто, за которого мне прежде давали около двухсот тысяч, я едва-едва получил двадцать, а за коллекцию миниатюр, за которую теперь по дешевой оценке можно получить не менее полмиллиона франков, я выручил лишь восемнадцать тысяч… Все вещи были старые друзья, редкие друзья, которые никогда ни разочарований, ни горечи не причиняли. И теперь эти друзья уносились враждебными дикарями, которые даже их прелести постичь не могли». Когда после убийства Урицкого осенью 1918 г. большевики развяжут красный террор, Врангель-старший решится бежать в Ревель, куда перебралось подведомственное ему Товарищество спиртоочистительных заводов. Однако его жена Мария Дмитриевна мечтала уехать в Крым, потому что сын и невестка ее об этом «усиленно просили», как рассказывала она позже. Кроме того, с мужем баронессе было не по дороге, оттого что «в Ревеле в то время были немцы, и во мне кипело патриотическое возмущение». Судьба жестоко обойдется с Марией Дмитриевной, которой придется застрять в красном Питере аж до конца октября 1920 г., работая служащей Эрмитажа и по случаю, обладая поддельной трудовой книжкой с записью: «Девица Врангель—конторщица». А Николаю Егоровичу удастся выбраться из Совдепии на поезде под видом больного немца в оккупированный германской армией Псков, потом—в Ревель и вскоре—в Финляндию. Лишь в 1920 году они воссоединятся с женой в Дрездене, а в 1922 году переберутся к Петру Николаевичу и семье сына в Сербию, где летом 1923 года Николай Егорович скончается в городе Сремские Карловцы. + + + 29 апреля 1918 года (отсюда все даты—по новому стилю) германское оккупационное командование на Украине провело «съезд хлеборобов» в Киеве, на котором главу военных формирований Украинской народной республики генерал-лейтенанта П. П. Скоропадского «избрали» гетманом Украины. П. Н. Врангель, хорошо знавший новоиспеченного гетмана, решил заехать в Киев к нему в гости по дороге в Минскую губернию в свое имение, оккупированное теперь польскими войсками. Барон вспоминал: «Генерала Скоропадского я знал исключительно близко. Мы провели службу в одной бригаде — я в Конной Гвардии, он — в Кавалергардском полку, где долго был полковым адъютантом. Во время японской войны мы служили вместе во 2-ой Забайкальской казачьей дивизии. В 1911 году, прокомандовав недолго Финляндским драгунским полком, он был назначен командиром Конной гвардии и с полком вместе вышел на войну. Последовательно он командовал нашей бригадой, а затем 1-ой гвардейской кавалерийской дивизией. Во время Августовских боев, осенью 1914 года, я в течение месяца исполнял должность начальника штаба Сводной дивизии, которой командовал генерал Скоропадский.  Гетман Скоропадский в центре в черных черкеске и папахе Среднего роста, пропорционально сложенный, блондин, с правильными чертами лица, всегда тщательно, точно соблюдая форму, одетый, Скоропадский внешним видом своим совершенно не выделялся из общей среды гвардейского кавалерийского офицерства. Он прекрасно служил, отличался большой исполнительностью, редкой добросовестностью и большим трудолюбием. Чрезвычайно осторожный, умевший молчать, отлично воспитанный, он молодым офицером был назначен полковым адъютантом и долгое время занимал эту должность. Начальники были им очень довольны и охотно выдвигали его по службе, но многие из товарищей не любили. Ему ставились в вину сухость и замкнутость. Впоследствии в роли начальника, он проявил те же основные черты своего характера: большую добросовестность, работоспособность и настойчивость в достижении намеченной цели. Порыв, размах и быстрота решений были ему чужды. Трудно верилось, что, стоя во главе края в это, исключительное по трудности время, Скоропадский мог бы справиться с выпавшей на его долю непомерно трудной задачей. Вместе с тем, среди моря анархии на всем огромном пространстве России как будто образовался первый крепкий островок». В Киеве, неоднократно обедая у гетмана, Врангель убедился, что тот нарочито играет в «щирую Украину» вплоть до разговора на «украинской мове». В ответ на предложение Скоропадского о сотрудничестве, Петр Николаевич сказал: –– Я думаю, что мог бы быть наиболее полезным в качестве военачальника, хотя бы при создании крупной конницы. К сожалению, поскольку я успел ознакомиться с делом, я сильно сомневаюсь, чтобы немцы дали тебе эту возможность. Многое из того, что делается здесь, для меня непонятно и смущает. Веришь ли ты сам в возможность создать самостоятельную Украину? О Добровольческой армии, основанной генералами Алексеевым и Корниловым, проделавшей минувшей весной свой Первый Кубанский поход, прозванный «Ледяным», в котором был убит Корнилов, до Киева доходили разноречивые слухи. Однажды Врангеля пригласил на чашку чая бывший командир 2-го конного корпуса князь Туманов. Там о добровольцах, которыми теперь командовал генерал Деникин, рассказывал только что прибывший с Дона генерал М. А. Свечин. По словам Свечина, Добровольческая армия после гибели ее командующего Корнилова была обречена на поражение. Он сообщил, что остатки белых, не сумевших взять Екатеринодар, в несколько тысяч отошли в Донскую область; ни средств, ни оружия Белая гвардия не имеет, среди ее начальников разногласия. Это тяжело расстроило генерала Врангеля, любившего Корнилова, поклонявшегося гвардейскому. Рассказы генерала Свечиным отсрочили вступление барона Врангеля в Белую борьбу на Юге России. Почему М. А. Свечин был столь пораженчески пристрастен насчет Добровольческой армии? Возможно, потому что этот Михаил Свечин являлся странной личностью, имея еще более «странного» родного брата Александра Свечина, тоже генерала. Судьбы сих братьев-генералов, почти ровесников, разошлись лишь с марта 1918 года. Генерал А. Свечин, в сентябре 1917 года — начальник штаба Северного фронта, в марте 1918 года добровольно вступил в Красную армию, став помощником начальника Петроградского укрепрайона. Потом он будет начальником красного Всероссийского Главного штаба и профессором Академии Генштаба РККА. В 1938 году этого Свечина его большевистские покровители расстреляют. Генерал же М. Свечин, в августе 1917 года — командир 1-го кавалерийского корпуса, станет белым генералом, послужит Донским атаманам Краснову, Богаевскому. В эмиграции будет начальником подотдела РОВСа, благопристойно скончается в 1969 году в Ницце. Печально, что вполне приличный на вид генерал М. А. Свечин, невольно, что ли, все искажающий вслед за своим красным братцем, тогда в Киеве сбил барона Врангеля с Белого Дела. Тем более, что, как потом выяснится, генерал Корнилов еще в Ростове-на-Дону при самом зарождении Добровольчества пытался разыскать в России Петра Николаевича. В Киеве у барона была и весьма омерзительная встреча. Однажды он собирался уходить из гостиничного номера, как в дверь постучали, на «войдите» она открылась и на пороге вырос никто иной, как генерал Одинцов. Тот самый бывший командир 3-й Кавказской казачьей дивизии, что юлил перед комитетчиками в Корниловские дни и пытался пристроиться к Генштабу в духонинской Ставке… Как отмечал Врангель, Одинцов был: «Одним из первых предательски перешедших на сторону красных войск. Делегатом от Крыленко прибыл он в Ставку, настаивая на сложении генералом Духониным власти. Теперь совместно с другим предателем Сытиным, бывшим дежурным генералом Румынского фронта, и советским «дипломатом» Раковским он прибыл в Киев в составе «мирной делегации». Я с трудом узнал его в штатском». Одинцов бодро шагнул навстречу барону и протянул ему для пожатия обе руки с приветливыми словами: –– Здравствуй, бесконечно рад тебя видеть! А мне говорили, что ты погиб. Врангель стоял и не думая протягивать ему даже на аристократический манер два пальца, цедя сквозь зубы: –– Очень благодарен за твои заботы. У меня их касательно тебя не было. Я знал из газет, что ты не только жив, но и делаешь блестящую карьеру. Одинцов пламенно его прервал: –– Я вправе, как всякий человек, требовать, чтобы мне дали оправдаться. Мне все равно, что про меня говорят все, но я хочу, чтобы те, кого я уважаю и люблю, знали бы истину. Гораздо легче пожертвовать жизнью, чем честью, но и на эту жертву я готов ради любви к Родине. –– В чем же эта жертва? –– Как в чем? Да в том, что с моими убеждениями я служу у большевиков. Я был и остался монархистом! Таких, как я, сейчас у большевиков много. По нашему убеждению, исход один — от анархии прямо к монархии. Усмехнулся Врангель. –– И вы находите возможным работать заодно с германским шпионом Троцким? Я полагаю, то, что он германский шпион, для вас не может быть сомнением? –– Не он один, таких среди советских комиссаров несколько. Но в политике не может быть сентиментальностей и цель оправдывает средства. –– Это все, что ты хотел мне сказать? В таком случае, я полагаю, всякие дальнейшие наши разговоры излишни. Барон подошел к двери и распахнул ее Одинцову на выход. Проехав в Белоруссию, Петр Николаевич расположился в его имении в Минской губернии неподалеку от Бобруйска, где уже властвовали германские войска, разоружившие польские части. В конце июля 1918 года из писем Врангель узнает, «несмотря на пессимистические сведения Свечина», что «Добровольческая армия, передохнувши на Дону, казалось, готовится поднять весь Кавказ». В начале августа барон снова устремляется в Киев. В Киеве русские потрясены большевистским убийством Царской Семьи. После отслуженной здесь панихиды монархические манифестанты столкнулись на улицах с малороссийскими самостийниками. В городе с немецкой помощью формируется Астраханская (Южная) монархическая армия под лозунгом «За Веру, Царя и Отечество», цвета ее знамен и знаков отличия: белый, желтый, черный, –– как Императорского штандарта. Врангель, считающий, что Астраханское войско «лишь отвлечение потока русских офицеров, стремившихся под знамена Добровольческой армии, продолжавшей геройскую борьбу против насильников родины и поставившей в основу этой борьбы верность старым союзникам», ищет контактов с представителями генералов Алексеева и Деникина. Он встречается с помощником Верховного руководителя Добровольческой армии генерала М. В. Алексеева генералом А. М. Драгомировым, следующим в захваченный теперь добровольцами Екатеринодар, где их Ставка, и договаривается приехать туда, чтобы влиться в борьбу. + + + Оставим на время нашего героя, чтобы лучше представить положение Белой армии, в ряды которой генерал барон П. Н. Врангель встал в сентябре 1918 года. Для создания Добровольческой армии сбежавший из тюрьмы города Быхова генерал А. И. Деникин пробрался в Новочеркасск 22 ноября 1917 года и сразу отправился к Донскому атаману генералу Алексею Максимовичу Каледину50. Тот очень обрадовался старому боевому другу, говаривали с которым разговоры и под настилами пуль на фронтах Великой войны. Деликатный Деникин поинтересовался, не осложнит ли его приезд и скорое прибытие генерала Корнилова отношений атамана с ревкомами. Каледин хмуро сказал: –– На Дону приют вам обеспечен... Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах. Деникин смотрел на него и не узнавал. Каледин, с аккуратной короткой прической, крутобровый, со смоляными пышными усами, очень походил на его ближайшего друга в Быхове генерала Романовского «офицерской костью» и оптимизмом. Теперь же перед ним был человек, «как будто бы придавленный неизбежным горем», что отметит потом в мемуарах Деникин. Генерала Каледина в июне 1917 года на Большом войсковом круге избрали атаманом войска Донского, руководителем войскового правительства. На московском Госсовещании 13 августа он поддержал Корнилова, четко заявив свои меры для спасения Родины: 1. Армия вне политики, запрещение всех митингов и собраний. 2. Все Советы и комитеты должны быть упразднены как в армии, так и в тылу, кроме самых низовых, но и их права должны ограничиваться хозяйственной деятельностью. 3. «Декларация прав солдата» пересматривается и дополняется «Декларацией обязанностей солдата». 4. Дисциплина поднимается самыми решительными мерами. 5. Все меры, принимаемые на фронте, распространяются и на тыл. 6. Дисциплинарные права начальствующих лиц восстанавливаются. После большевистского октябрьского переворота в Петрограде Каледин стал вводить на территории Области войска Донского военное положение. 26 октября донские большевики, захватив власть в Ростове-на-Дону, предъявили атаману ультиматум сдать пост. Каледин во время разговора с Деникиным готовился со своими казаками выбить красных из Ростова и погнать их из Донбасса при помощи сколачиваемого уже находившимся здесь генералом Алексеевым первого добровольческого отряда. Антон Иванович в ответ на калединское пожелание поехал с прибывшим генералом Марковым на Кубань дожидаться новочеркасского приезда Корнилова. Там они пробыли пару недель в станице Славянской, потом в Екатеринодаре, где начал формироваться добровольческий офицерско-юнкерский отряд под командой капитана Покровского. 2 декабря калединские казаки вместе с алексеевцами заняли Ростов, они двинулись на Донбасс, но там наткнулись на ожесточенное сопротивление. С появлением в Новочеркасске 6 декабря Корнилова агенты «Алексеевской организации», основанной из офицеров генералом Алексеевым еще в Петрограде, созвали в город генералов, скрывавшихся на Кубани и Кавказе. В Новочеркасске уже крутились представители «Московского центра» –– антибольшевистской организации, недавно созданной из членов кадетской партии, торгово-промышленных и буржуазно-либеральных кругов: Милюков, Струве, князь Г. Трубецкой, бывший глава Госдумы Родзянко51, спровоцировавший вместе с Гучковым и генералом Алексеевым отречение Государя. Были в Новочеркасске и Гучков, Шульгин, Н. Львов, Савинков. Гучкову кто-то из офицеров уже отвесил пощечину, а ворота дома, где остановился Родзянко, измазали дегтем, как положено обозначать местопребывание потаскух. Офицеры высказывались: –– Провалили всё, а теперь драпанули под защиту добровольцев и донцов. Крайне таинственно мелькнул здесь и Керенский, которого Каледин не принял. Атаману некогда было разбираться с «мертвыми душами», Дон бурлил. Казаки, напоровшись на отчаянность красных в Донбассе, заговорили о сепаратизме своих земель. Казакам-фронтовикам, уставшим на войне, воевать с Москвой за идеи бывших царских генералов не хотелось. Они косо поглядывали на формирующихся добровольцев, поэтому Каледин и усылал до поры до времени Деникина на Кубань. Колыбелью будущей Добровольческой армии был бывший госпиталь на Барочной улице, где распоряжался генерал Алексеев. У него под командой уже находилось три сотни офицеров и юнкеров, в «Алексеевской организации» действовал комитет по снабжению, выискивающий средства, начиная с местных толстосумов. Но в эту Русскую Смуту «пожарским» «минины» давали неохотно и мало. С прибытием Корнилова все увидели, что его отношения с Алексеевым никуда не годятся. На совещании старших генералов и общественных деятелей из столиц эта проблема крайне заострилась. Корнилов потребовал полной власти над создающейся армией и заявил, что в случае невозможности этого переберется в Сибирь. Алексеев, своими руками создающий данную армию, тоже хотел прямо участвовать в деле. Было очевидно: если уйдет Корнилов, армия развалится, а коли покинет свое детище Алексеев, добровольцы расколются. Требовались именно они двое, и собравшиеся взволнованно убеждали их в самопожертвовании, «государственной» необходимости компромисса. Неизвестно, чем бы кончилось, ежели не вмешался уравновешенный Деникин. Он предложил золотую середину: военная власть переходит к Корнилову, гражданская и внешние сношения –– к Алексееву, а все, связанное с Донской областью, –– к Каледину. Так родился триумвират первого антибольшевистского правительства: Корнилов ––Алексеев –– Каледин. Ему был придан «Гражданский совет», куда вошли М. Федоров, Г. Трубецкой, П. Струве, П. Милюков, Б. Савинков. Самым одиозным был здесь близкий сподвижник Керенского Савинков52. У многих офицеров чесались руки, как указал позже один из них: «На Савинкова была устроена правильная охота с целью его убить». Знаменитого террориста самого едва не «заохотили», поэтому вскоре он скроется с Дона, чтобы, нелегально возникнув в Москве, продолжить борьбу с большевиками, полагаясь лишь на себя. В правительство также ввели генералов Деникина, Лукомского и Романовского, но Антон Иванович отказался в нем участвовать из-за пребывания там Савинкова. К концу декабря 1917 года «триумвират» вместе с «Гражданским советом» выработал политическую декларацию, в основу которой легла «Быховская программа», выработанная в заключении арестованным Корниловым с другими генералами. «Хозяином земли Русской» должно было стать Учредительное собрание, чтобы «окончательно сконструировать государственный строй». Имелось в виду то Собрание, что будет созвано после свержения большевиков, а не «Учредилка», какую в начале января 1918 года разгонит знаменитый этим матрос Толя Железняков, у которого «караул устал». «Непредрешенческая» декларация «триумвирата» не провозгласила лозунга монархической реставрации, но и не предположила учреждение республики. Ее генеральские создатели не заглядывали вперед по привычному им принципу полководца Наполеона: главное ввязаться в бой, а там видно будет. 27 декабря 1917 года был отдан приказ о переименовании «Алексеевской организации» в Добровольческую армию! + + + На Дону рождалось двоевластие, стычками забродившее в Новочеркасске.10 января 1918 г. в станице Каменской прошел съезд фронтовых казаков, инициаторами которого были вахмистр Подтелков и прапорщик Кривошлыков. На него приехали представители созданного в октябре Донского областного Военно-революционного комитета и из Московского Совета такие «казаки», как А. Френкель, С. Сырцов, а из ВЦИКа –– А. Мандельштам, М. Янышев и другие. Но они сумели повернуть на свою сторону фронтовиков и в результате образовался казачий ВРК во главе с Подтелковым и Кривошлыковым. Донские полки начали отказываться подчиняться Каледину, который, как жалили злые языки, «ненавидит революцию до предела психической слепоты». Донцы в начавшейся Гражданской войне пытались уверить себя, что их казачья хата с краю, как совершенно точно предполагал развитие ситуации на Дону Врангель. От генеральского триумвирата в Новочеркасске на казаков веяло проклятым «царизмом». Переговоры между калединским правительством и казачьим ВРК прошли в Новочеркасске 15 января. Здесь Подтелков, выдвинув ультиматум о сдаче власти, заявил: –– Войсковое правительство не добьется мира. Оно само разжигает гражданскую войну... Вы, атаман Каледин, обманываете казаков, говоря о независимости Дона. На самом деле вы дали убежище врагам русского народа и втягиваете в войну с Россией все казачество. Как и в 1905 году, вы хотите пролить казачью кровь за помещиков и богатеев... Смеетесь? Придет срок –– плакать будете! Мы требуем передачи власти нам, представителям трудящегося народа, и удаления всех буржуев из Новочеркасска и Добровольческой армии с Дона! Каледин, родившийся в простой донской станице, поднявшийся против «казаков» из Москвы с простонародными по происхождению Корниловым и Алексеевым, слушая про «богатеев» и «буржуев», еще мог смеяться. Но генерал не мог убедить разбушевавшегося вахмистра (которого позже повесят образумившиеся казаки), что не может быть «независимости Дона» без войны с красной Россией. Он ждал вестей от войскового старшины (подполковника) В. М. Чернецова. В это время кумир молодежи Чернецов вел свой партизанский отряд на красное гнездо в Каменской. И эти восемьсот офицеров, гимназистов, кадетов и студентов под командой храбреца подполковника разбили и разоружили встречные ревкомовские части! Как только об этом донесли Каледину, он выдвинул казачьему ВРК свой ультиматум –– самораспуститься. Делегаты ВРК бросились в Каменскую, на которую уже наступал Чернецов. Под его ударами ВРК пришлось перебраться в Миллерово. Подтелков и Кривошлыков воззвали к «трудовому казачеству», но фронтовики не хотели драться что за Каледина, что за этих. Тогда 19 января казачий ВРК признал власть ВЦИКа и Совнаркома, сплотившись с Донским областным ВРК. Это и решило судьбу Чернецова, а потом –– Каледина. 20 января красные войска 1-й Южной революционной армии, группы Саблина с авангардом из казаков 10-го, 27-го, 44-го полков под командой войскового старшины Голубова, широко известного «разинством» и пьянством, обрушились на чернецовцев. Многие из этих юных партизан лишь недавно были обучены стрелять, их разбили, а израненного Чернецова привели к Подтелкову. Когда бывший вахмистр оскорбил Каледина и дружину подполковника, он ударил его по лицу. Чернецова изрубили шашками... Деникин потом это оценивал: «Со смертью Чернецова как-будто ушла душа от всего дела обороны Дона. Все окончательно развалилось». Когда Чернецов сражался за Каменскую, Корнилов перебросил свои белые части на более опасное оперативное направление в Ростов. Здесь призыв вступать в добровольцы тоже не приветили, откликнулись лишь та же молодежь и подростки, которые гибли с Чернецовым. В конце января на Ростов двинулись с севера, запада и востока красногвардейские войска и красные отряды казаков. Корнилов решил уходить на Кубань. 28 января они с Алексеевым сообщили об этом Каледину в Новочеркасск. 29 января генерал Каледин собрал в Атаманском дворце войсковое правительство, прочитал телеграмму из Ростова и сообщил, что для защиты Донской области на фронте нашлось лишь 147 штыков. Он сказал: –– Положение безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено враждебно. Сил у нас нет, сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я слагаю. Члены правительства стали обсуждать его заявление, Каледин прервал: –– Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла! После окончания совещания Алексей Максимович прошел в свои комнаты. Постоял у двери гостиной, в которой его жена разговаривала с гостьей. Молча ушел к себе. Сел за стол и написал предсмертное письмо генералу Алексееву: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага...» После этого генерал Каледин «по-крымовски» застрелился. Так же, как он и Крымов, в сущности, в Восточной Пруссии поступил и другой отличный русский генерал Самсонов –– в «своем» окружении. Проигрыш сражения, а значит потеря чести, был для генералов той закалки равносилен смерти. Калединское самоубийство всколыхнуло Дон. На другой день на Войсковом круге съехавшиеся депутаты от станиц и войсковых частей объявили себя властью и избрали Войсковым атаманом А. М. Назарова, а Походным –– генерала П. Х. Попова. Назаров тут же начал мобилизацию казаков от семнадцати до пятидесяти пяти лет и разгромил в Новочеркасске Совет рабочих депутатов, а Ростов-на-Дону объявил на военном положении. 9 февраля красные войска под командованием Р. Сиверса начали штурм ростовских оборонительных сооружений. Добровольцев могли окружить, и Корнилов приказал отходить за Дон в станицу Ольгинскую. Корнилов в прощальном письме своим близким написал: «Больше, вероятно, встретиться не придется». Алексеев в таком же послании сказал так: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы». Корнилов, Алексеев, Деникин (с 30 января –– на должности командира 1-й Добровольческой дивизии), Романовский и другие штабные собрались в вестибюле дома ростовского миллионера Парамонова. Взяли винтовки и карабины, зашагали по ночным опустевшим улицам к выстроенным в поход добровольцам. На месте сбора распределили четырехтысячную колонну с несколькими орудиями и тремя десятками повозок. Скомандовали. Пошли в ночь Корниловский ударный полк подполковника Неженцева, Георгиевский –– полковника Кириенко, офицерские батальоны полковников Кутепова, Борисова, Лаврентьева, Тимановского, юнкерский батальон капитана Парфенова, Ростовский добровольческий полк генерала Боровского, кавалерийские дивизионы полковников Гершельмана и Глазенапа, другие мелкие части. В стылой темноте впереди «светлой точки» Белой гвардии шли бывшие: два Верховных главкома русской армии, один командующий фронтом, начальники высших штабов, корпусные командиры с вещмешками за плечами.... + + + Следующий день был почти сплошь белым. Глубок снег, в котором, опираясь на палку, утопал передовой колонны Корнилов в высокой папахе. Всадник конного дивизиона предложил ему свою лошадь. Генерал мрачно взглянул. –– Спасибо, не надо. Посадили на повозку Алексеева, которого приступы тяжелой болезни почек доводили до потери сознания. Он устроился рядом с чемоданом, там вся казна армии: миллионов шесть рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами. Поправляя запотевшие очки, Михаил Васильевич разгладил седые усы, сказал идущему рядом Деникину: ––Не знаю, дотянем ли до конца похода. Деникин уже сильно простудился, давился кашлем от навалившегося тяжелого бронхита. Как было сразу не заболеть? Украли в Новочеркасске его вещи: полностью военную форму и теплую одежду. Шел всю ночь по снегу в старых дырявых сапогах да в одном потрепанном еще в Быхове костюме, хорошо, хоть выручили меховой шапкой на бритую голову. Антон Иванович подтянул ремень карабина на плече, плохо слушая Алексеева. Беспокоило другое: патронов очень мало и снарядов всего лишь сотен семь. Подумал: «–– Остается одно –– ценой крови с боя брать у большевиков». Растянувшаяся в снегах колонна двигалась бодро: 36 генералов, более двух тысяч офицеров, более тысячи рядовых, тут – особенно веселые юнкера, кадеты, гимназисты. Великая им выпала честь идти на смерть с такими командирами и товарищами... Врачи, чиновники, сестрички милосердия, раненые обоза. Вперемешку шинели, пальто, платки, гимназические фуражки. Трехцветно реял над ними флаг –– русский, единственно поднятый на бескрайней земле России. В станице Ольгинской остановились на четверо суток, был Военный совет. Опять столкнулись точки зрения Корнилова и Алексеева. Корнилов стремился поскорее выйти к Волге, на север, чтобы оттуда идти на Москву. Его поддерживал Лукомский, считавший: надо уходить в задонскую Сальскую степь, в так называемый район зимовников с Походным атаманом генералом Поповым, который вырвался от красных в Новочеркасске с полутора тысячью конников, пятью орудиями и сорока пулеметами. Там красные отряды не могли помешать, они вели «эшелонную войну» и опасались отрываться от железных дорог. С Задонья открывался путь на Волгу вдоль магистрали Торговая –– Царицын. Всегда осторожный Алексеев и тут занял расчетливую позицию, настаивая идти наоборот, на юг, на Кубань: –– Идея движения на Кубань понятна массе, она отвечает той обстановке, в которой армия находится. Ему вторил Деникин, находившийся под обаянием своего бывшего академического преподавателя: –– Следует двигаться на Екатеринодар, где уже собраны некоторые суммы денег на армию, где есть банки, запасы. Богатый Екатеринодар, еще находившийся в руках Кубанской Рады, и большинству генералов казался заманчивее. Казачий же потомок Корнилов лучше всех этих генералов знал казачью психологию, он не сомневался, что «колебания» и «нейтралитет» донцов временны. Стоит их переждать, и после прихода красных они истинно подымутся, что и произойдет на самом деле. Генеральское большинство все-таки настояло на своем –– на Кубань! В донских станицах по пути они уже столкнулись с местным горе-энтузиазмом и разуверились в батюшке Тихом Доне: огромное село в лучшем случае «наскребало» десятка два добровольцев. А атаман Попов ушел с верными казаками на Задонье в свой Степной поход. Стоит согласиться с крупным белоэмигрантским военным теоретиком генералом Н. Н. Головиным, считавшим это решение «редкой стратегической ошибкой» Алексеева. Как и пророчили многие, и в такой ключевой момент «дед» оказался «не способным на творчество». Взятый добровольцами курс на Екатеринодар потребует от них предельно выложиться. В это время бывшая русская Кавказская армия отходила из Турции на Кубань, оказалась на ней запертой и послужила для большевистских начальников отличным кадром для создания многочисленной Красной 11-й армии. Пока добровольцы будут сражаться на Кубани Троцкий успеет выиграть время для создания Рабоче-Крестьянской Красной армии. После ухода немцев она станет дисциплинированно драться с белыми. Стали добровольцы собираться в свой первый поход. Провели инвентаризацию имущества, реорганизовали армию (численностью –– один обычный пехотный полк), укрупнив части. Выступили в составе: 1-й Сводно-Офицерский полк (из 1-го, 2-го, 3-го Офицерских батальонов, Военно-морской роты, Дивизиона смерти Кавказской кавалерийской дивизии), командир –– генерал Марков. Корниловский ударный полк (из Славянского Корниловского ударного полка, как он стал называться в Новочеркасске) –– полковник Неженцев. Партизанский полк (из пеших донских партизанских отрядов) –– генерал Богаевский. Юнкерский батальон (из Юнкерского и Студенческого «полков») –– генерал Боровский. Чехословацкий инженерный батальон –– капитан Неметчик. Три дивизиона кавалерии (первый –– из бывших партизан Чернецова, второй –– из остальных донских отрядов, третий –– офицерский) –– всего 600 всадников. Артиллерийский дивизион –– четыре батареи, по две трехдюймовки в каждой. 28 февраля 1918 года Добровольческая армия двинулась в свой Ледяной поход –– 1-й Кубанский. + + + Празднично светили почистившие перышки ветераны-полки. Отливали малиново-черными фуражками и погонами корниловцы с трехцветными или «ударными» красно-черными знаками-углами на рукавах. Черный («Смерть за Родину») и белый («Воскресение России») были основными цветами Офицерского полка и четко они членили ряды. Генерал-ветеран Деникин, скинувший штатские обноски, был в этой гордо цветной, а больше «разночински» одетой Добровольческой армии уже в должности заместителя ее командующего генерала Корнилова. Этим же днем добровольцы выбили красных из станицы Кагальницкой. А большой бой они дали в пушкински ясный, слегка морозный мартовский день у крупного села Лежанка уже в Ставропольской губернии. Атаковать Офицерский полк пошел в авангарде. Старые и молодые полковники шагали взводными. Впереди всех –– полковник Тимановский, прозванный «Железным Степанычем», помощник командира полка, как всегда в атаке, с трубкой в зубах. Под заломленной черной папахой –– очочки на круглых неподвижных глазах, выбритые углом усы: печатает широким шагом, хотя многими ранами перебит позвоночник. Одну из рот ведет сухой, крепкий Кутепов, черная фуражка на затылке, смоляные усищи и бородка вздрагивают –– отрывисто командует своей молодежи, те развеселились, будто на балу... Проносится на коне к головному отряду Марков, разнося кого-то. Глухой высокий разрыв шрапнели! Офицеры, не останавливаясь, разворачиваются. Без выстрела (патронов мало!) в полный рост идут на пулеметный огонь. Село опоясано окопами, от церкви лупит красная батарея, винтовки и пулеметы секут наступающих. Те залегают перед незамерзшей речкой. И сразу вправо, в обход зашагал Корниловский полк. Там взметывается трехцветное знамя –– под ним с конниками летит Корнилов! Выскакивают под сплошные пулеметы с другой стороны юнкера и ставят орудия. Ударяют по окопам. Залегший Офицерский не выдерживает, он поднимается и стеной бросается через ледяную речку вброд. Справа наступают корниловцы. Они и Офицерский полк без выстрелов идут на окопы, экономя патроны, чтобы бить штыком... Еще в январе Корнилов добровольцам сказал: –– Вы скоро будете посланы в бой. В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя! Кто-то спросил: –– А если не удастся победить? Корнилов ответил: –– Если не удастся, мы покажем, как должна умирать русская армия. Этот поход был Ледяным и по ожесточению сердец. Буквально «ледяным» он стал не только из-за бросков через реки, как началось под Лежанкой, а и за всю стужу дорог с отчаянными сражениями насмерть, от чего леденит человечью кровь. 500 верст за 80 дней так шли добровольцы, тая на снегах и снова возрождаясь, выдержав более сорока боев. 3 698 уцелевших бойцов получат медаль «первопоходников» –– на Георгиевской ленте серебряный терновый венец, пронзенный мечом.. Будет это им и за бой у Ново-Дмитриевской. Ранним утром они шли к станице по сплошной жидкой грязи. Дождь, зарядивший с вечера, пропитал одежду и залил сапоги. К полудню обрушился липкий снег, который метелило ветром. Застлало глаза, уши, носы, жалило словно колючками. Уперлись в реку: стремнина, пена, кипящая у камней. Мост снесло. Генерал Марков в черных погонах, белая папаха набекрень, весело проехал на коне по обледенелому спуску вниз. Въехал с двумя конными разведчиками в реку, раздвигая сапогом воду, будто черноморский прибой на отдыхе в отпуске. Двинулся стремнине наперерез. Выбрался Марков на противоположный берег, приказал переправлять Офицерский полк. Кони в ледяную воду шли плохо, но их гоняли обмерзшими, пока не перекинули полк и так мокрый насквозь. И снова зловещий сюрприз –– грянул мороз! Ветер взвыл, обрушившись снежной пургой. Люди и кони обросли ледяной корой. Гробы одежды не давали повернуть голову, поднять ногу в стремя. Спустилась ночь. Другие части добровольцев остались позади за ледяным потоком, впереди –– превосходящие силами красные. Марков взглянул в темень, откуда теплыми светлячками мерцали станичные огни, задумчиво сказал: –– Не подыхать же из-за погоды. Пошли в станицу! Он приказал всем спешиться. Полузамерзший Офицерский полк, как уже бывало с русскими в Альпах, на Шипке, в Карпатах, сжимая прилипающие сталью винтовки, беззвучно бросился на Ново-Дмитриевскую. Мгновенно ударили по ним со всех направлений винтовки и пулеметы. Офицеры едва держались на ногах, проваливаясь по колено в болото из грязи, снега и льда. Но в станице окрепли в рукопашной! На следующий день одна из «сестричек» лазарета увидела Маркова, потерявшего в ночном бою шапку, уж в новой, форменной папахе Офицерского полка: черная барашковая с белым верхом, перекрещенным черным шнурком. Девушка, по легенде, заложившей название этого похода, восхищенно сказала: –– Это был настоящий ледяной поход. Ледяной поход Добровольческой армии не надо смешивать с Ледовым походом кораблей Балтийского флота в то же время –– с февраля по март 1918 года. «Ледовый поход» вел капитан 1-го ранга Алексей Михайлович Щастный, спасая от немцев 236 кораблей и судов красного Балтфлота. Потом Троцкий обвинит капитана в контрреволюционном заговоре. А. М. Щастный «удостоится» первого расстрельного приговора «революционного суда» Советской России. Как раз перед боем в Ново-Дмитриевской 28 марта добровольцы объединились с частями 29-летнего В. Покровского, сформировавшего после октябрьского переворота на Кубани 2-й Добровольческий отряд. Этот лихой Георгиевский кавалер, выпускник Павловского военного училища и Севастопольской авиационной школы, в Первую мировую был военным летчиком, штабс-капитаном командовал 12-м армейским авиационным отрядом в Риге. 1 марта 1918 года Кубанская Рада назначила Покровского командующим войсками Кубанской области и произвела в полковники и 13 марта –– в генерал-майоры!.. А на следующий день Екатеринодар сдался без боя красным частям бывшего хорунжего А. Автономова и бывшего есаула И. Сорокина. Кубанские добровольцы Покровского назвали свой марш к Корнилову, как и балтийские моряки, –– Ледовым походом. Добровольческие вожди искоса посматривали на «мгновенного» генерала Покровского, который, по выражению Деникина, был «кипучей энергии, смел, жесток, властолюбив и не очень считался с моральными предрассудками». Но его две с половиной тысячи бойцов, как также указал Антон Иванович, представляли из себя на Кубани только одну «фактическую силу, способную бороться и бить большевиков». Замечательно, что создал ее не казак Покровский. + + + Таким образом, шесть тысяч белых бойцов вышли в начале апреля 1918 г. под Екатеринодар и начали его штурмовать. Они захватили предместья, вокзал, артиллерийские казармы, один отряд прорвался даже к городскому центру, но после этих трехдневных боев военное счастье им изменило. Против белых дрались в три раза превосходящие красные силы, у них были бронепоезда, гаубицы и легкие орудия. В белых лазаретах находилось уже более полутора тысяч раненых, и многие в атаках полегли. Убили любимца Корнилова, командира «его» ударного полка Неженцева. Эта смерть особенно зловеще повеяла на Командующего. Генерал Корнилов собрал 11 апреля второй после Ольгинского Военный совет в штабе, расположившемся на ферме сельского кооператива, и сказал: –– Положение действительно тяжелое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту. Как ваше мнение, господа? Генералы возразили, Корнилова поддержали только Алексеев и кубанцы. Командующий не изменил решения, Алексеев сумел его лишь убедить отложить атаку на сутки. Когда с совета разошлись, Деникин спросил Корнилова: –– Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе? –– Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб. –– Этого вы не можете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи жизней. Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся. Корнилов уперся в него глазами. –– Вы выведете. Деникин встал из-за стола. –– Ваше превосходительство! Если генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армию –– она вся погибнет! Перед этим штурмом (выпавшим именно на 13-е число, хотя и по новому стилю) Марков сказал своим офицерам: –– Наденьте чистое белье, у кого есть. Екатеринодар не возьмем, а если и возьмем, то погибнем... Белая Гвардия поднялась в это раннее утро и привычно пошла к Екатеринодару на смерть. Но сначала Господь милостиво дал погибнуть самому Корнилову, чтобы не было еще одного «крымовски-калединского» выстрела. Деникин следил за боем с речного обрыва над Кубанью невдалеке от фермы, у окна которой сидел за столом над картой Корнилов. Штабной дом красные давно пристреляли, но Командующий, как всегда, плевал на опасность. Было 7.30. Гранаты со свистом неслись над деникинской головой. Вот один снаряд ударил в рощу у фермы, второй –– в дом! Он окутался взрывом... В ферме, простреленной в стену, у разбитого стола лежал Корнилов. Кровь сочилась из ранки на виске, текла из ноги. Вынесли генерала наружу, Деникин подбежал и склонился над носилками. Корнилов был без сознания, тяжело дышал. Приник лицом к холодеющей руке Командующего Антон Иванович. –– Вы примете командование армией? –– спросил его начальник штаба Романовский. Деникин поднял голову. –– Да. Через час Корнилов умер. Приехавший Алексеев сказал Деникину: –– Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помоги вам Бог! Корниловская гибель сломила дух наступающих добровольцев. Кроме того, в Офицерском полку пошли сомнения: сможет ли Деникин вывести армию? Стали доказывать: –– Марков был правой рукой Корнилова, его шпагой, его мечом. Только он должен стать во главе армии. Генерал Марков обрезал своих подчиненных: –– Армию принял генерал Деникин. Беспокоиться за ее судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше, чем самому себе! Деникин отменил штурм Екатеринодара. Тело Корнилова отвезли в станицу Елизаветинскую и положили в сосновый гроб, местный батюшка отслужил панихиду. Он рисковал: за весну на Кубани большевики насмерть замучили более двух десятков священников, исполнявших требы для проходивших добровольцев. Корниловский гроб замаскировали сеном на повозке, Командующий отправился в свой последний путь уже не впереди уходящего войска. 15 апреля остановились в немецкой колонии Гначбау. Здесь Корнилова неприметно опустили в землю его конвойцы, сравняли это место с землей, чтобы не обнаружили красные. Из генералов лишь Деникин «стороной, незаметно прошел мимо, чтобы бросить прощальный взгляд на могилу». На следующий день в Гначбау появились красногвардейцы. Прослышав, что белые тут что-то зарывали, решили –– золото! Начали копать и действительно наткнулись на свежее, золотое для них захоронение. Найденный труп Корнилова потащили на телеге в Екатеринодар. На соборной площади там выкинули тело на мостовую. Сорвали с него одежду, топтали ногами, превратив в бесформенную массу. Повесили голого покойника на дереве, веревка оборвалась –– над упавшим телом снова глумились. Потом перевезли его на городскую бойню, где сожгли останки. 21 апреля главный редактор московских «Известий ВЦИК» Стеклов (Нахамкис) написал в своей газете: «Со смертью Корнилова отходит в историю целая полоса российской контрреволюции». Это правда. Так закончился Ледяной поход, но он доказал, что есть «светоч». Белые добровольцы были страшны в бою с противником, но после него обретали сдержанность, врожденную культуру, благородство. Они были христиански «отходчивы». Побеждавшие числом красные злопамятно мстили, беспощадно расправляясь и с беззащитными, о чем потом будет систематически сообщать «Деникинская комиссия» по расследованию их зверств. Дико, что спустя время в СССР вдруг появятся «добровольцы», которые –– комсомольцы. Для них композитор Фрадкин сочинит шлягер «Комсомольцы-добровольцы». Такая же история с украденной еще у сражавшихся истинных добровольцев песней первопоходников: Слушай, гвардеец, Война началася. За Белое Дело В поход собирайся. Смело мы в бой пойдем За Русь Святую... В кривом зеркале красных исполнителей «гвардеец» превратится в «товарища», а «Русь Святая» станет «Властью Советов». + + + Знаменательным событием той весны было подписание 3 марта 1918 года ВЦИК и СНК РСФСР Брестского мира с германским правительством. Спасая свою власть от немецкой военной угрозы, большевики отдали из России всю Прибалтику, значительные части Украины и Белоруссии. Эта большевистская акция окончательно ввергла страну в Гражданскую войну: масса людей возмутилась. Добровольцы в Ледяном походе не подозревали о таких новостях, и в конце апреля выйдя из него, удивились откату красных. Это немцы по Брестскому договору занимали Украину, Крым, идя на Донбасс. Потом оказалось, что германские войска простерлись от Севастополя до Пскова, от Ростова-на-Дону до Киева, по всей Украине, Белоруссии и Крыму. Новый Командующий Добровольческой армией Деникин, остановившись в донских станицах к юго-востоку от Ростова, подводил текущие итоги. Самой радостной была весть от идущих к нему на соединение частей полковника Михаила Гордеевича Дроздовского. Выпускник Киевского кадетского корпуса, Павловского военного училища и академии Генштаба, он сражался на русско-японской войне, а Первую мировую заканчивал Георгиевским кавалером, командиром 14-й пехотной дивизии. В конце декабря 1917 года Дроздовский начал формировать на Румынском фронте 1-ю белую Отдельную бригаду русских добровольцев. В марте она в тысячу бойцов ринулась в их знаменитый поход из Ясс на Дон, чтобы соединиться с Корниловым. 17 апреля дроздовцы взяли красный Мелитополь и узнали, что Дон (как и предполагал покойный Корнилов) против большевиков восстал! Отряд Дроздовского двинулся на Ростов, куда ворвался сходу. Это было на Пасху, но в следующий день их красные выбили, кинув сюда пехотные эшелоны из Новочеркасска. Зато оттяжка туда большевистских сил помогла южной группе казачьего ополчения полковника Денисова, штурмовавшей Новочеркасск и взявшей его. Казаки бы не устояли, если б по красным сзади не ударил Дроздовский, подоспевший из Ростова. Красных били и преследовали 15 верст. Тысячу двести верст 61 день пробивался на Дон отряд Дроздовского, и в Новочеркасске их забрасывали цветами хватившие лиха под ленинцами жители. Отсюда Дроздовский докладывал Деникину: «Отряд прибыл в Ваше распоряжение...Отряд утомлен непрерывным походом, но в случае необходимости готов к бою сейчас. Ожидаю приказаний». Полковник Дроздовский был рьяным монархистом, как, например, и Кутепов, сменивший убитого Неженцева командиром Корниловского полка. Их убеждения поддерживало немало добровольцев. Февралисту Деникину, которому симпатизировала левая часть армии, предстояло в очередной раз определиться с общими политическими установками. Лозунг «Великой, единой, неделимой России», на который особенно упирали добровольческие вожди после распада «триумвирата» с Калединым, и «непредрешенчество» начали раздражать как казаков, так и некоторые офицерские круги. «Неделимая» Россия не устраивала донцов, кубанцев, которые никогда не уставали грезить о восстановлении «вольного Дона», «Запорожской Сечи». «Непредрешенчество» волновало сильно поправевшую часть добровольцев. Многие либерально настроенные, столкнувшись в боях с фанатичным красным противником, решили, что единство и величие России способна возродить лишь такая же крепкая идея монархизма, хотя, по своим старым симпатиям, указывали на монархию конституционную. Не было общей идеологической точки зрения и у командования. Алексеев говорил: –– Нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица. В то же время сей «профессорский» путаник считал, что монархические лозунги принять для армии нельзя: –– Вопрос этот недостаточно еще назрел в умах всего русского народа, и предварительное объявление лозунга может лишь затруднить выполнение широких государственных задач. Деникина против «царистских» идей также поддерживали Романовский и Марков. Надо было снимать остро назревшую двойственность, как отмечал позже Антон Иванович: «Атмосфера в армии сгущалась, и необходимо было так или иначе разрядить ее. Дав волю тогдашним офицерским пожеланиям, мы... рисковали полным разрывом с народом, в частности, с казачеством –– тогда не только не склонным к принятию монархической идеи, но даже прямо враждебным ей. Мы решили поговорить непосредственно с офицерами». В станичном правлении станицы Егорлыкской собрали начальников вплоть до взводных. Деникин сделал заявление: –– Была сильная русская армия, которая умела умирать и побеждать. Но когда каждый солдат стал решать вопросы стратегии, войны и мира, монархии и республики, тогда армия развалилась. Теперь повторяется, по-видимому, то же. Наша единственная задача –– борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас же разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которые теперь если и не помогают армии, то ей и не мешают, начали активную борьбу против нас?.. Да, наконец, какое право имеем мы, маленькая кучка людей, решать вопрос о судьбах страны без ее ведома, без ведома русского народа? Хорошо –– монархический флаг. Но за этим последует, естественно, требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имен, в том числе кощунственно в отношении великой страны и великого народа произносится даже имя чужеземца –– греческого принца. Что же, этот вопрос будем решать поротно или разделимся на партии и вступим в бой? Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход –– вера в своих руководителей. Кто верит нам –– пойдет с нами, кто не верит –– оставит армию. Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду. Я веду борьбу только за Россию. И будьте покойны: в тот день, когда я почувствую ясно, что биение пульса армии расходится с моим, я немедля оставлю свой пост, чтобы продолжать борьбу другими путями, которые сочту прямыми и честными... По сути дела, Командующий не дал права выбора: кто не верит руководителям –– оставит армию. Пользуясь правом главного начальника, он навязал свою точку зрения. Деникинские доводы малоубедительны. Неимение права (непредрешение) решать судьбы страны? Но его брали на себя и отлично воплощали в жизнь «кучки» с другими генералами, начиная с древних римлян, Бонапарта, позже –– Франко, де Голль, Пиночет. «Имя»? Но тогда еще были живы все российские Великие князья и сам Государь Николай Второй. На это намекнет Антону Ивановичу Черчилль в 1920 году в Лондоне, спросив его за завтраком: –– Скажите, генерал, почему вы не объявили монархии? Самолюбивый, упрямый Деникин будет стоять на своем: –– Почему я не провозгласил –– не удивительно. Я боролся за Россию, но не за формы правления. И когда я обратился к двум своим помощникам: Драгомирову (младшему –– В. Ч.-Г.) и Лукомскому, людям правым и монархистам, –– считают ли они необходимым провозгласить монархический принцип, оба ответили: нет! Такая декларация вызвала бы падение фронта много раньше. Да что ж могли ответить «помощники» Командующему, причем, «правый» Лукомский –– бывший масон? Похоже, что в ту весну в России был единственный авторитетный человек, способный нацелить добровольцев «За Веру, Царя и Отечество», –– неугомонный генерал граф Ф. А. Келлер, лишившийся за «защиту» Николая II своего 3-го конного корпуса, чтобы губил его февралист Крымов, потом –– Краснов, расформировавший в ноябре 1917 года корпус в Великих Луках после своего побега из Петрограда. В июне 1918 года граф отказался от «чести» служить в такой Добровольческой армии и написал о «непредрешенчестве» Алексееву: «Объединение России –– великое дело, но такой лозунг слишком неопределенный, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирожденный, законный Государь, умалчиваете». Не суждено было Келлеру сформировать Северо-Западную Псковскую монархическую армию, чтобы, как граф мечтал, «через два месяца поднять Императорский Штандарт над Священным Кремлем». Его вроде бы случайно захватили в киевской монастырской гостинице, потом –– застрелили петлюровцы. Но случайностей не бывает. Божьему Промыслу именно так «требовалось» «сделать» с Россией за то, что большинство ее народа Христа забыло. Генерал Деникин отстаивал свое тоже от всего сердца. Он действительно «немедленно оставит свой пост», как только увидит другое «биение пульса армии» –– Врангелевское. Благородно поступил Антон Иванович и после его заявления в Егорлыкской. У многих офицеров как раз в это время истекал срок четырехмесячного письменного соглашения, которое они заключали на службу в добровольцах. Командующий предоставил трехнедельный отпуск всем желающим: –– Захотят –– вернутся, нет –– их добрая воля. Большинство из этого отборного народа России вернулось. Белая Гвардия уже нимбом носила незримый терновый венец и не могла вкладывать обнаженный меч в ножны. + + + Свое исконное непредрешенчество Деникин перед добровольцами отстоял, но проблема «Единой, Неделимой России» вкупе с «немецким вопросом» была посложнее. Обозначились они после того, как немцы, вторгшись на Дон, заняли западную часть его области до железной дороги Воронеж –– Ростов, оккупировав Таганрог и Ростов. 11 мая 1918 года в Новочеркасске открылся «Круг спасения Дона», а 16 мая он избрал генерала П. Н. Краснова Донским атаманом. Краснов взял курс на полную автономию Дона от России и сотрудничал с немцами, считая, что они победят Антанту, не признавшую Брестского мира. В конце мая в станице Манычской Деникин встретился с Красновым. На совещании присутствовали Алексеев, Романовский, Кубанский атаман А. П. Филимонов, а также генерал А. П. Богаевский: участник Ледяного похода, сейчас ставший председателем Совета управляющего отделами Донского правительства. Деникин сразу обрушился на красновский план по совместным боевым действиям с немцами, заявив, что Добровольческая армия с ними не может иметь ничего бщего. Не уступающий Деникину красноречием и упорством Краснов, как он позже сам написал, «дал понять генералу Деникину, что он уже более не бригадный генерал, каким знал атамана на войне Деникин, а представитель пятимиллионного свободного народа и потому разговор должен вестись в несколько ином тоне». Краснов настаивал, чтобы добровольцы двигались на северо-восток на Волгу к Царицыну, где имеются пушечный и снарядный заводы, громадные запасы военного снаряжения, что позволит деникинцам обрести «русскую» базу и не зависеть от казаков. Он развивал «антиалексеевско-антиденикинскую» идею Корнилова перед Ледяным походом. Хвала была б атаману за спрямление такого удара против красной Москвы, если б еще в начале мая он не ходатайствовал так же перед германским главнокомандующим в Киеве Эйхгорном о занятии Царицына немецкими войсками! Никто из добровольческих генералов тогда об этих ходах Краснова не знал, но Деникин и так продолжил гнуть свою линию по движению на юг, освобождению Задонья и Кубани. Он опирался на то, что за Волгой на большой приток офицерства нельзя рассчитывать, а кубанцы, как и донцы, уже бросали свой «нейтралитет», желая «скинуть совдепию». Деникина поддержал Алексеев и Кубанский атаман Филимонов. Стали разбираться с денежными делами. Чемоданчик, рядом с которым трясся на повозке в Ледяном походе Алексеев, хранил те 6 миллионов рублей, что дал еще Каледин, разделив пополам свою кассу. О новой донской помощи Краснов сказал: –– Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне. Деникин вспылил: –– Добровольческая армия не нанимается на службу! Она выполняет общегосударственную задачу и не может подчиняться местной власти, над которой довлеют областные интересы! Все-таки договорились, что донцы будут переправлять добровольцам часть боеприпасов и снаряжения, получаемых через немцев с украинских складов из имущества бывшего русского Юго-Западного фронта. Краснов потом язвил: –– Да, да, господа! Добровольческая армия чиста и непогрешима. Но ведь это я, Донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, смываю их в волнах Тихого Дона и чистенькими передаю Добровольческой армии. Весь позор этого дела лежит на мне! Почему «немецкие», если оккупанты награбили их из русских запасов? В общем, донские казаки подкалывали добровольцев, называя их «странствующими музыкантами», а те Всевеликое Войско Донское по его переменчивости и любви к застольям –– «Всевеселым»... В это время очнулись, наконец, бывшие союзники Российской Империи, в которых верил Деникин. Сорокатысячный Чехословацкий корпус, батальон которого был с добровольцами в Ледяном походе, восстал против Советской власти своими эшелонами, движущимися между Пензой и Владивостоком по эвакуации в Европу. В июне чехи взяли Сызрань, Самару, Златоуст, Челябинск, Омск, Новониколаевск и Владивосток, где возникли белые правительства и начали формироваться русские Добровольческие армии. Антанта объявила Чешский корпус частью своих войск, началась ее интервенция: в Мурманске и Архангельске высадились англичане, во Владивостоке –– британцы, американцы, французы. К концу 1918 года на Дальнем Востоке будет 70 тысяч союзников, на Русском Севере –– 20 тысяч, в Закаспийской области –– 5 тысяч. Немцы, до этого уважительно почитавшие добровольцев рыцарями, не препятствовавшие передвижению к ним офицерского пополнения, сквозь пальцы смотревшие на их «снабжение» Красновым, резко изменились. В Киеве закрыли вербовочный добровольческий центр, стали требовать деникинских чехов как «военнопленных». Их интересы стал ярко выражать Краснов, направивший два письма императору Вильгельма не только от имени Войска Донского, но и от несуществующей Доно-Кавказской федерации, куда якобы вошли кубанцы, терцы, астраханские казаки, ставропольские калмыки с горными северокавказскими народами в придачу. Атаман Краснов писал, прося Вильгельма: «Содействовать присоединению к Войску по стратегическим соображениям городов Камышина и Царицына... и города Воронежа, и станции Лиски, и Поворино... Всевеликое Войско Донское обязуется за услугу Вашего Императорского Величества соблюдать полный нейтралитет во время мировой борьбы народов и не допускать на свою территорию враждебные германскому народу вооруженные силы». Большевики отдали Вильгельму одни земли России, другими уже «распоряжался» Донской атаман... Деникин понимал, что на беспринципность Краснова толкала зависимость от немцев на протяжении пятисот километров западной границы его области. Да делать Антону Ивановичу было нечего –– хоть такой «союзник» перед крепнущей на глазах Красной армией. Советское правительство переходило к общей мобилизации, упразднило войсковые комитеты, отменило у военных выборность. Большевики создали инструкторские школы для подготовки командного состава, взяли на учет царских офицеров, привлекли из них на службу массу бывших генштабистов. Как боевые офицеры на это пошли? Было введено заложничество. Если офицер переходил к белым, отвечали все его родные, семья вплоть до детей. Их трупами чекисты-китайцы, например, наладили кормить зверей в петроградском зоосаде –– так же, как когда-то в римских цирках бросали львам первых христиан. Вот после такого поэт А. Блок возненавидел свою поэму «Двенадцать», где «масонски-романтично» изобразил красных матросов, шествующих за Иисусом Христом в «белом венчике из роз». 200 тысяч китайцев вместе с такой же армией корейской неквалифицированной рабочей силы выписало в Россию еще царское правительство. Теперь в ЧК, «интернациональных» красных отрядах они упражнялись в азиатчине вместе с латышами, военнопленными венграми, немцами. Над «зверским механизмом» надзирали чекисты, над армейским –– военные комиссары, с марта 1918 года контролировавшие всю жизнь красных войск. К ноябрю 1918 г. Красная армия будет насчитывать до полумиллиона штыков и сабель, к 1919 году –– уже 800 000. Мобилизованные солдаты неустойчивы, их «скрепляли» комячейки в каждом отряде, полку. Против отступающих в бою встанут заградительные отряды, расстреливая бегущих. 130 тысяч бывших унтер-офицеров, вошедших в Красную армию, так же во многом обусловят ее победу. + + + С девятью тысячами добровольцев, двадцать одним орудием, двумя броневиками выступил генерал Деникин 22 июня 1918 года во 2-й Кубанский поход против ста тысяч северо-кавказских красных войск, имевших более сотни пушек. –– Но за нами –– военное искусство, –– сказал Командующий. – В армии –– порыв, сознание правоты своего дела, уверенность в силе и надежда на будущее. Добровольческую армию, куда влился отряд полковника Дроздовского, Деникин разделил на три пехотные, одну конную дивизии и одну конную кубанскую бригаду. В своей еще неистрепанной форме уходили в новые бои пехотинцы Партизанского полка. Ее сшили им в середине апреля женщины села Гуляй-Борисовка, и на Пасху молодые донские партизаны впервые надели ее. Синий и белый цвета –– традиционно молодежные –– отличали их погоны и фуражки. Корниловские ударники после гибели шефа полка Корнилова добавили на черные погоны белую выпушку и серебряную букву К. В этом новом добровольческом походе на Екатеринодар яро столкнулось ожесточение красных и белых. Бывшие офицеры, перешедшие к красным, знали, что пощады от бывших однополчан не будет. На станции Тихорецкой, когда белые захватили штабной поезд, красный начальник штаба, бывший полковник сначала застрелил свою жену, потом себя... Захваченным ранеными добровольцам красные отрубали руки, ноги, вспарывали животы, резали языки, уши, выкалывали глаза; иногда обливали керосином и сжигали живьем. В бою под Белой Глиной дроздовцы наткнулись на эти жертвы. Вывели всех пленных красноармейцев и расстреляли. Деникин вызвал к себе Дроздовского и строго указал на недопустимость массовых расправ. Позже в своих «Очерках Русской Смуты» Антон Иванович писал: «Нужно было время, нужна была большая внутренняя работа и психологический сдвиг, чтобы побороть звериное начало, овладевшее всеми –– и красными, и белыми, и мирными русскими людьми. В Первом походе мы не брали пленных. Во Втором –– брали тысячами. Позднее мы станем брать их десятками тысяч. Это явление будет результатом не только изменения масштаба борьбы, но и эволюции духа». В сражениях Второго кубанского похода добровольцы прославились своими лобовыми атаками в полный рост, без выстрелов. Красные называли их «психическими», но наступать так приходилось больше из-за недостатка патронов. Неподдельными героями выглядели дроздовцы. Под любым огнем всегда бесстрастен был их командир: смуглый от загара, с тонким коротконосым лицом в неизменном пенсне. Перед боем Дроздовский, бывало, наберет в фуражку черешен или семечек, уплетает под пулями. Дроздовец А. В. Туркул, впоследствии –– генерал, автор лучших в художественном отношении (обрабатывал талантливый литератор Иван Лукаш) белых воспоминаний «Дроздовцы в огне» указывал их восприятие большевиков: «Среди земляков в поношенных серых шинелях, с темными или обломанными красными звездами на помятых фуражках, среди лиц русского простонародья, похожих одно на другое, часто скуластых, курносых и как бы сонных, мы сразу узнавали коммунистов, и всегда без ошибки. Мы узнавали их по глазам, по взгляду их белесых глаз, по какой-то непередаваемой складке у рта. Это было вроде того, как по одному черному пятнышку угадала панночка в «Майской ночи» ведьму-мачеху среди русалок. Лицо у коммунистов было как у всех, солдатское, скуластое, но проступало на нем это черное пятно, нечто скрытое и вместе с тем отвратительное, смесь подобострастия и подлости, наглости и жадной вседозволенности, скотство. Поэтому мы и узнавали партийцев без ошибки, что таких погасших и скотских лиц не было раньше у русских солдат. На коммунистов к тому же указывали и сами пленные». Первая фаза похода должна была обеспечить тыл со стороны Царицына, чтобы прервать железнодорожное сообщение Северного Кавказа с Центральной Россией. Для этого добровольцы захватили узловую Торговую и станцию Великокняжескую. Истратив на то пять дней, они передали царицынское направление Донскому белому войску. Вторым этапом было круто свернуть на юго-запад и пройти вдоль «железки» 150 километров к Тихорецкой, чтобы, овладев там пересечением двух линий: Царицын –– Екатеринодар и Ростов –– Владикавказ, –– обеспечить фланги для екатеринодарского наступления. С этим справились за полмесяца. С 10 по 14 июля добровольцы нанесли тяжелое поражение 30-тысячной группе советских войск бывшего прапорщика О. Калнина под Тихорецкой, где стрелялся в штабном поезде красный «полковник» с женой. Потом в боях под Кущевкой и под Екатеринодаром уже талантливо отличился другой красный «генерал» –– И. Л. Сорокин. Сорокин был из плеяды лучших красных полководцев в первый период Гражданской войны, таким же, как позже донской казак Ф. К. Миронов, выпускник Новочеркасского казачьего юнкерского училища, бывший войсковой старшина. Сорокина и Миронова потом большевики сами убили, а главное, замолчали в советской истории. Зато «приподняли» такого, как Буденный, хотя его «легендарная» Первая Конная никогда не выдерживала по себе прямого сабельного удара, что указывали и белые конники, и отчаянно дравшийся с ней Н. Махно, у которого буденновцы смогли перенять лишь его знаменитые тачанки. Генерал В. Н. Удилов, бывший первый заместитель начальника 2-го главка КГБ, также отмечает («За что Хрущев отомстил Сталину». «Независимая газета», 17. 02. 1998): «Сподвижники Иосифа Виссарионовича... по военным вопросам –– Ворошилов и Буденный, руководители Первой Конной армии, сумевшие при помощи Сталина присвоить себе заслуги Второй Конной казачьей армии». Был Сорокин кубанским казаком и окончил всего-навсего войсковую фельдшерскую школу, но заканчивал Первую мировую войну есаулом. Примкнув к эсерам, в начале 1918 года он организовал на Кубани первый красный казачий отряд. С февраля 1918 года был помощником командующего Юго-Восточной красной армией, в августе станет главкомом Красной армии Северного Кавказа, в октябре –– командир 11-й красной армии. Тогда же «разминется» он с советскими и расстреляет в Пятигорске группу руководителей ЦИК Северо-Кавказской советской республики и крайкома РКП(б). В ставропольской тюрьме в ноябре еще до суда Сорокина застрелит один из командиров РККА. Многих других отличных красных «генералов» из «бывших» утаят советские историки. Более или менее, из-за всероссийской известности, «повезет» Брусилову, М. Бонч-Бруевичу, брату крупного большевика –– «бездарному, тупому и на редкость беспринципному», как аттестовал его генерал Врангель. Коммунисты постараются создать впечатление, будто победу в Гражданской выковали не опытные бывшие офицеры, а голытьба. Впрочем, это русскому народу, ставшему на все готовым населением Советской России, будет неважно... Екатеринодар Добровольческая армия взяла 15 августа 1918 года. Она ворвалась в город, о котором мечтал Корнилов, уже без генерала Маркова. Сергея Леонидовича убили в конце июня под станцией Шаблиевкой. Отходящий красный бронепоезд наугад посылал снаряды, и осколки предпоследнего ударили генералу в затылок и снесли часть левого плеча. Хотя нет случайностей и никакого «наугад»: в апреле Ледяного похода Марков, такой же лихой бывший разведчик, как и Корнилов, удало разгромил бронепоезд красных черноморских матросов на станции Медведовская. Выдав себя за служащего станции, Марков попросил их по телефону подослать бронепоезд к переезду. Когда он приблизился, Марков, изображая красного, подскакал к нему и приказал остановиться. Белые артиллеристы ударили в паровоз, на вагоны бросились марковцы. Тогда генерала контузило единственным выстрелом на самым ухом. После гибели Сергея Леонидовича его полк переименовали в 1-й Офицерский генерала Маркова полк, 1-я рота получила на свои черные погоны белый шефский вензель «ГМ». Многие командиры доблестно показали себя во 2-м Кубанском походе. Пехотинских полковников Кутепова, Тимановского произвели за боевые отличия в генералы. В кавалерии генералами стали полковники Улагай, Топорков, Науменко, Бабиев. Этого чина удостоился и захвативший Ставрополь в июле и присоединившийся к добровольцам полковник А. Г. Шкуро. Он был выпускником 3-го Московского кадетского корпуса и Николаевского кавалерийского училища, на Первой мировой войне сформировал в 1915 году Кубанский конный отряд особого назначения для действий в тылу на германском фронте. Весной 1918-го организовал партизанский отряд в районе Кисловодска, в июне стал командиром кубанской партизанской дивизии. В это время Добровольческая армия насчитывала уже около сорока тысяч штыков и шашек. Она имела 86 орудий, 256 пулеметов, 5 бронепоездов, 8 броневиков и два авиационных отряда с семью самолетами. Фронт армии растянулся на триста-четыреста километров. + + + 26 августа 1918 года добровольцы заняли Новороссийск. В это время в Екатеринодаре подтвердились слухи о расстреле большевиками Царской Семьи в Екатеринбурге. Командующий Деникин, очевидно, выражая и волю Верховного руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева, приказал отслужить панихиды по Николаю II лишь как по бывшему Верховному Главнокомандующему Русской армии, а не как по Государю, подчеркивая этим к умученному Царю свое лишь официальное отношение. Большинство же офицеров и солдат благоговейно молилось об упокоении душ замученной Августейшей Семьи. Но были и те, кто считал, что Император заплатил за вольные и невольные прегрешения против русского народа». В среде интеллигентской «революционной демократии», нахлынувшей в освобожденный Екатеринодар, деникинский приказ служить панихиды даже в неполноценном значении по отношению к Святому Царю-Мученику критиковался и осуждался. Монархисты и сочувствующие гибели Августейшей Семьи последнего русского Царя были возмущены германским императором, который, помирившись с большевиками Брест-Литовским договором, вполне мог бы попытаться спасти от расстрела своих династических родственников Романовых. Правда, Государь Николай II, обсуждая еще в тобольском заключении по дошедшему туда слуху такую возможность, якобы она вытекает из сделки по Брестскому договору, воскликнул: –– Если это не предпринято для того, чтобы меня дискредитировать, то это оскорбление для меня! Государыня Александра Федоровна добавила: –– После того, что немцы при посредстве большевиков сделали с Государем, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенной немцами. Такова была Государыня, немка по национальности, какой недруги постоянно приписывали прогерманские интересы. Остаток жизни ее супруга и детей прошел в высочайшем православном, истинно русском духовном подвиге. Глубоко верующий христианин Деникин ощутит глубокое почтение к их мученической кончине, когда, спустя годы, узнает о глубине смирения, с которым Романовы ждали своего часа. Он напишет в письме: –– Облик Государя и его семьи в смысле высокого патриотизма и душевной чистоты установлен в последнее время прочно бесспорными историческими документами. В это время, несмотря на склонность к полноте, русско-офицерское, так сказать, лицо Деникина особенно дышало энергией. Это создавал прямой, твердый взгляд живых глаз, они редко мигали в развернувшихся дебатах с екатеринодарцами, так же как под фронтовым огнем. Но уже ложилась печать ответственности, напряжения, седели вслед бороде и подкрученные усы. Зато по-прежнему стеной держал генерал плечи под погонами, на вороте кителя светил один Георгиевский крест, над левым карманом –– другой. Рядом с ним теперь отливал серебром Знак участника Ледяного похода –– терновый венец, пронзенный мечом. Таким в сентябре Командующего увидит генерал Врангель, но сделает свои умозаключения. Убийство Царской Семьи потрясло, но выглядело вполне «закономерно» на фоне того, что обнаружили белые в отбитых ими у большевиков местностях. На освобожденных территориях начала работать деникинская «Особая Комиссия» по расследованию их зверств, за период 1918-19 годов она насчитает миллион семьсот тысяч жертв красного террора. Из дела № 40 Акта расследования о злодеяниях, учиненных большевиками в городе Таганроге за время с 20 января по 17 апреля 1918 года: «В ночь на 18 января 1918 года... началось выступление большевиков, состоявших из проникших в город частей красной армии Сиверса... 20 января юнкера заключили перемирие и сдались большевикам с условием беспрепятственного выпуска их из города, однако... с этого дня началась... расправа со сдавшимися. Офицеров, юнкеров и вообще всех, выступавших с ними и сочувствовавших им, большевики ловили по городу... Не были пощажены раненые и больные. Большевики врывались в лазареты и, найдя там раненого офицера или юнкера, выволакивали его на улицу и зачастую тут же расстреливали... Над умирающими и трупами еще всячески глумились... Погиб штабс-капитан, адъютант начальника школы прапорщиков: его, тяжело раненого, большевистские сестры милосердия взяли за руки и за ноги и, раскачав, ударили головой о каменную стену. Большинство арестованных «контрреволюционеров» отвозилось на металлургический, кожевенный и, главным образом, Балтийский завод. Там они убивались... На металлургическом заводе красноармейцы бросили в пылающую доменную печь до 50 человек юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении... Убитых оставляли подолгу валяться на месте расстрела и не позволяли родственникам убирать тела своих близких, оставляя их на съедение собакам и свиньям, которые таскали их по степи... По изгнании большевиков из Таганрогского округа... с 10 по 22 мая 1918 г. было совершено вырытие трупов погибших... На многих, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотые и рубленые раны прижизненного происхождения... иногда... свидетельствовали о сплошной рубке всего тела; головы у многих, если не большинства, были совершенно разможжены и превращены в бесформенные массы с совершенной потерей очертания лица; были трупы с отрубленными конечностями и ушами...» Из дела номер 56 по Евпатории, где красные появились 14 января 1918 года, описание казней в которой похоже на ялтинскую расправу, какой чудом избежал генерал Врангель: «Все арестованные офицеры (всего 46) со связанными руками были выстроены на борту транспорта. Один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены... Всё это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Ужаснее всех погиб шт. ротм. Новацкий, которого матросы считали душой восстания в Евпатории. Его, уже сильно раненого, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта...» Так было на транспорте «Румыния», а на «Труворе» офицеров раздевали до исподнего, отрезали уши, нос, губы, половой член, иногда и руки, сбрасывали в воду. На двух этих суднах за три дня казнили триста человек. О красных расправах в Крыму очевидцы свидетельствовали: «В Севастополе... в феврале произошла вторая резня офицеров... убивали по плану и уже не только морских, но вообще всех офицеров и целый ряд уважаемых граждан города, всего 1около 800 человек». Здесь перед казнью выкалывали глаза... В Ростове-на-Дону: «Штаб Сиверса категорически заявил, что все участники добровольческой армии и лица, записавшиеся в нее, без различия степени участия и возраста их, будут расстреляны без суда... В штабе арестованных раздевали... Среди белого дня, по улице большого города гнали зимой по снегу голых и босых людей, одетых только в кальсоны, и, подогнав к церковной ограде, давали залпы... Многие крестились, и пули поражали их в момент молитвы...» Расстреливались и четырнадцатилетние подростки. В Екатеринодаре и Новочеркасске офицерам рубили головы. Даже тени таких зверств не смогли выискать советские историки у белых. Кромешнее всего –– как «большевистские сестры милосердия» убили в Таганроге тяжелораненого штабс-капитана. А потом эти «девушки», воспетые советскими кинематографистами в образе чапаевской Анки-пулеметчицы (хотя в действительности такой не существовало), наверное, ведь и рожали детей, выродками «напитывая» новое поколение, «замещая» распятых на красном кресте. К концу августа 1918 г. армия атамана Краснова наступала в Саратовской и Воронежской губерниях, а добровольцы освободили от большевиков часть Ставропольской губернии, большую территорию Кубанской области и почти всю Черноморскую губернию. В Екатеринодаре Деникин восстановил власть краевого кубанского правительства, представители которого участвовали в в своем Ледовом и белом Ледяном походах. Антон Иванович по этому поводу потом отмечал: «Взятие Екатеринодара было вторым «роковым моментом», когда по мнению многих –– не только правых, но и либеральных политических деятелей, добровольческое командование проявило «недопустимый либерализм», вместо того, чтобы «покончить с кубанской самостийностью», посадив на Кубани наказного атамана и создав себе таким образом спокойный, замиренный тыл». Деникин вернул кубанцам полновластность, хотя его бойцов при въезде в Екатеринодар встретило такое воззвание: «Долгожданные хозяева Кубани, казаки и с ними часть иногородцев, неся с собою справедливость и свободу, прибыли в столицу Кубани». Подписал его генерал Букретов. Н. А. Букретов был из горских грузинских евреев-кантонистов и в полковничьем чине приписан к казачьей станице Кубанского казачьего войска. Выпускник Московского юнкерского училища и академии Генштаба, он в Первую мировую воевал штаб-офицером для поручений при Кубанской пластунской бригаде, за бои под Саракомышем получил Георгиевский крест, с 1915 года стал генерал-майором. В конце 1917 года Букретов являлся командующим Кубанскими войсками и членом правительства Быча. В начале 1918-го ушел в отставку и отказался участвовать в Ледовом –– Ледяном походе кубанцев и добровольцев, отсиживался на своей ферме. «Иногородец» Деникин, увидев подошедшего к нему на вокзале Букретова, сказал ему: –– Вы в своем воззвании отнеслись с таким неуважением к Добровольческой армии, что говорить мне с вами не пристало. Более благосклонно отнесся Командующий к Кубанскому атаману Д. А. Филимонову, с которым был в Ледяном походе, и к другим кубанским правителям: Л. Л. Бычу, Н. С. Рябоволу, столпу кубанско-украинского сепаратизма, –– которые в начавшихся застольях провозглашали или не возражали таким здравицам: –– Кубань отлично сознает, что она может быть счастливой только при условии единства Матери-России. Поэтому, закончив борьбу за освобождение Кубани, казаки в рядах Добровольческой армии будут биться и за освобождение великой, единой России. Лицемерие тостов выяснится позже. И в начале 1920 года Кубанская рада изберет войсковым атаманом именно Букретова, который в 1919 году будет арестован генералом Покровским по обвинению во взяточничестве и превышению власти на посту председателя Продовольственной комиссии кубанского правительства. Букретов приложит все усилия, чтобы ускорить разрыв между Кубанью и командованием белых, сдаст остатки Кубанской армии красным. Тем не менее, все многотрудные взаимоотношения с кубанцами, которые на деле никогда не отрекались от своего «суверенитета», Деникин подытожит так: «Ни генерал Алексеев, ни я не могли начинать дела возрождения Кубани с ее глубоко расположенным к нам казачеством, с ее доблестными воинами, боровшимися в наших рядах, актом насилия. Но помимо принципиальной стороны вопроса, я утверждаю убежденно: тот, кто захотел бы устранить тогда насильственно кубанскую власть, вынужден был бы применять в крае систему чисто большевистского террора против самостийников и попал бы в полнейшую зависимость от кубанских военных начальников». В Екатеринодаре добровольцы определились и со своей формой власти, которая до этого диктовалась единоличной волей командующего и его окружения. Военным главой после Корнилова был Деникин, «внешней политикой» и финансами по-прежнему ведал Алексеев, который здесь, оставшись единственным из новочеркасского «триумвирата», издал свой первый приказ в качестве Верховного руководителя Добровольческой армии. Этим приказом Алексеев учредил должность помощника Верховного руководителя, на которую встал недавно прибывший генерал А. М. Драгомиров. Этот сын знаменитого генерала окончил Пажеский корпус и академию Генштаба, был командиром 9-го Гусарского Киевского полка. На Первой мировой получил ордена Святого Георгия 4-й и 3-й степени, закончил войну в июне 1917 года главнокомандующим армиями Северного фронта. Алексеевым также был образован Военно-политический отдел с функциями канцелярии при Верховном руководителе. 31 августа 1918 года организовалось правительство –– «Особое совещание» при командовании Добровольческой армии. Его председателем стал Алексеев, первым заместителем –– Командующий армией Деникин; помощник председателя –– Драгомиров, помощник Командующего –– Лукомский, начальник штаба –– Романовский. Задачами добровольческого правительства стали: разработка вопросов по восстановлению управления и самоуправления на территориях власти и влияния армии; обсуждение и подготовка временных законопроектов государственного устройства как текущих, так и по воссозданию великодержавной России; сношение со всеми областями бывшей Империи и союзническими странами, а также с видными деятелями, необходимыми для возрождения России. + + + Вот в такую обстановку белого Екатеринодара прибыл в начале сентября 1918 г. генерал барон П. Н. Врангель, как он напишет: «вместе с женой, решившей разделить мою судьбу». В Добровольческой армии Петр Николаевич увидел немало знакомых, заслуженных офицеров, которые прославятся потом и рыцарями тернового венца, как называли воинов Белой Гвардии. Например, Врангель близко знал генерала-от-кавалерии И. Г. Эрдели, бывшего командующего Особой армией на Юго-Западном фронте, в которую входили войска гвардии. Здесь был также полковник М. Г. Дроздовский, бывший командир 14-й пехотной дивизии, однокурсник Петра Николаевича по Академии Генштаба, встречавшийся ему еще на русско-японской войне. Недавно произведенного в генералы Кубанским правительством В. Л. Покровского барон знал штабс-капитаном авиационных войск, состоявшего в Петрограде в созданной Врангелем и графом Паленом офицерской организации. Полковник А. Г. Шкуро помнился барону с Лесистых Карпат есаулом, командиром партизан Кубанского конного отряда особого назначения для действий в тылу на Германском фронте. Петр Николаевич вспоминал: «В числе офицеров штаба оказалось несколько моих старых знакомых, между прочим, исполнявший должность старшего адъютанта штаба 1-ой гвардейской кавалерийской дивизии, в бытность мою в ее составе, полковник Апрелев, старый сослуживец мой по гвардии. Теперь он занимал должность начальника связи. В составе разведывательного отделения оказался бывший офицер моей 7-ой кавалерийской дивизии поручик Асмолов. Асмолов и Апрелев участвовали в борьбе Добровольческой армии с самого начала и оба принимали участие в так называемом "Ледяном походе". От Апрелева я узнал, что генерал Корнилов еще в Ростове делал попытки разыскать меня и дважды писал мне в Петербург, зовя в армию. Ни одно из этих писем до меня не дошло». О Командующем Добровольческой армией генерале Деникине Врангель тогда высказывал только положительное мнение: «Он имел репутацию честного солдата, храброго, способного и обладавшего большой военной эрудицией начальника. Его имя стало особенно популярным со времени нашей смуты, когда сперва в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, а затем главнокомандующего юго-западного фронта, он независимо, смело и твердо подымал голос свой на защиту чести и достоинства родной армии и русского офицерства». Деникин не раз слышал о Врангеле от генерала Корнилова, поэтому при их встрече разговор Командующего с Петром Николаевичем сложился своеобразно. Деникин как бы начал размышлять вслух: –– Ну, как же мы вас используем? Не знаю, что вам и предложить, войск ведь у нас немного... Действительно, белые тогда насчитывали около 35 тысяч штыков и шашек при восьмидесяти орудиях, а противостоящая им красная армия Северного Кавказа под командой Сорокина имела 80 тысяч штыков и шашек при ста орудиях. Сорокалетний барон Врангель ответил: –– Как вам известно, ваше превосходительство, я в 1917 году командовал кавалерийским корпусом, но еще в 1914 году был эскадронным командиром и с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не встать во главе эскадрона. –– Ну, уж и эскадрона... Бригадиром согласны? –– Слушаю, ваше превосходительство. Так Генерального штаба генерал-майор П. Н. Врангель стал командиром бригады в 1-й конной дивизии, а через несколько дней его перевели командующим 1-й конной дивизии Добровольческой армии. Окончательно утвердят барона на этой должности в ноябре. Дивизию «отдали» Врангелю исключением из правил: на командные должности у добровольцев всегда выдвигали «первопоходников» –– участников Ледяного похода. Но на Петра Николаевича у генерала Деникина были особые виды, как пишет в своей книге «Белые против красных. Судьба генерала Антона Деникина» бывший воин Добровольческой армии, в эмиграции –– близкий друг семьи А. И. Деникина Д. В. Лехович: «Деникин видел, что в условиях гражданской войны подвижность и маневр кавалерии имели первостепенное значение. Поставив целью создать мощную конницу, он искал человека, которому можно было доверить дело. Среди тех, кто служил в его армии, такого человека не имелось, а потому Антон Иванович решил испробовать вновь прибывшего генерала с репутацией талантливого и решительного кавалерийского начальника... Услуги, которые Врангель оказал армии, оправдали ожидания. С самого начала он показал себя выдающимся кавалерийским начальником, отлично разбиравшимся в боевой обстановке, умеющим брать на себя ответственность, принимать решения на месте. Оценив в нем качества полководца –– искусство маневра, порыв и энергию, генерал Деникин, всецело доверяя Врангелю, с искренней радостью продвигал его по службе. Повышения одно за другим следовали с невероятной быстротой. Высокого роста, на голову выше толпы, худой, поджарый, с зычным голосом, Врангель импонировал войскам своей «декоративной» наружностью и манерой держаться. Он сумел подчинить себе своевольных и трудных людей вроде Покровского и Шкуро. С ростом роли Добровольческой армии быстро росла в ней и роль барона Врангеля». Поручик артиллерии Сергей Иванович Мамонтов в своих мемуарах «Не судимы будем» вспоминает: «Нужно было торопиться вернуться в Петровское. Думаю, что пленных было пять-шесть тысяч человек, а то и больше. Впервые пленных не расстреливали, а послали в тыл и из них сформировали белые полки, которые сражались вполне прилично. По дороге полки остановились и построились в широкое каре. Рядом с нашими четырьмя орудиями построились три красные пушки, которые мы все возили с собой. В каре галопом вошел генерал Врангель. Он осадил своего чудного коня, снял папаху и зычным голосом крикнул: –– Здорово, орлы!! Громовое «ура» было ему ответом. Передний ездовой красного орудия тоже сорвал папаху и вопил «ура». + + + 1-я конная дивизия, которую возглавил генерал Врангель, дралась на Майкопском направлении. В ней почти отсутствовали средства связи, медикаменты и перевязочные материалы, а патроны и снаряды в основном отбивали у красных. От случая к случаю Донской атаман генерал Краснов делился с деникинцами боеприпасами, разживаясь ими у немцев с захваченных теми складов еще русской императорской армии. Против белых конников этой дивизии сражалось около 15 тысяч красных, по большей части пехотинцев, с тремя десятками орудий. У них боеприпасов имелось вдоволь, располагали даже броневиками. Осмотревшись на месте, в районе станицы Темиргоевской, где был штаб его дивизии, Врангель отметил как боевое упорство противника, так и его бездарное общее управление войсками. Учтя все это, Петр Николаевич в течение трех недель пытался подавить красных по-разному: и угрозой обхода, и фронтальным внезапным ударом конного строя. Все же упорность в обороне, какая во многом зависела от численного перевеса красных, всегда их выручала, обрекая на бесплодность врангелевское хитроумие. В конце сентября на помощь врангелевцам подошли дроздовцы, чтобы двинуться на Армавир. Они обрушились на красных с фронта, а Врангель обошел большевиков со своими конниками с востока. Тем не менее, в этот день после полудня положение остановившейся у реки Чамлык дивизии Врангеля стало критическим. Барон приказал ей отходить к переправе, артиллерии сниматься. Чтобы прикрыть отступление, он скомандовал четырем сотням корниловцев атаковать конницу красных. Сотни развернули лаву, бросились вперед, но смешались под фланговым пулеметным огнем большевиков, покатились назад. Генерал Врангель вскочил на коня, кинулся наперерез отходящим корниловцам, увлекая их в атаку. Часть их устремилась за бароном, он кричал и несся впереди с обнаженной шашкой. Шквал винтовочного огня хлестал навстречу, но генерал в своей белой черкеске, припав к конской гриве, летел, молясь, чтобы сотни устремились вслед. Оглянулся: основная казачья лава не шла, крутилась под бешеной пальбой на месте... За всю свою длинную фронтовую службу редко Врангель попадал под такой обстрел. Упал рядом с ним его значковый казак. Бац! –– убили лошадь под офицером-ординарцем барона. Небольшая часть скакавших сзади стала отставать, но вдали, увидел Петр Николаевич, дивизионная батарея, слава Богу, уже отходила к переправе. Врангель поскакал назад к полкам, перебирающимся на другой берег. Не повезло и воевавшей с фронта 3-ей пехотной дивизии Дроздовского, она понесла тяжелые потери. Врангель потом так оценивал случившееся: «На душе у меня было мерзко... Части за мной не пошли. Значит, они не были еще в руках, отсутствовала еще та необходимая духовная спайка между начальником и подчиненными, без которой не может быть успеха». Барон имел в виду ту, так сказать, психологию боевого родства, которую он ощутил у другой реки –– Збручь, когда пил чай «вприкуску» с «горяченьким» осколком. Героем этих боев, где не повезло Врангелю и Дроздовскому, стал фронтовой сосед Петра Николаевича генерал Покровский: благодаря напору его дивизии красные все же откатились, в том числе и перед частями врангелевской дивизии. Все это было преддверием целой полосы удач белых в октябре-ноябре 1918 года, что также отметил в мемуарах Врангель: «Начинается победоносное наступление наше, закончившееся полным поражением противника и очищением всего Северного Кавказа». Город Армавир был взят конниками Врангеля и частями генерала Б. И. Казановича 26 октября. Они захватили три тысячи пленных и массу пулеметов. Петр Николаевич торжествовал: «Чувство победы, упоение успехом, мгновенно родило доверие к начальнику, создало ту духовную связь, которая составляет мощь армии. С этого дня я овладел моими частями и отныне дивизия не знала поражений». Армавирских пленных Врангель решил влить в свою дивизию, веря: русский солдат, хотя и повоевавший со звездой на лбу, основой своей «белее», –– потому что Святая Русь, а не «классовая борьба» лежит в истоках нашего национального характера. Чтобы и духа не осталось смутьянского, барон приказал расстрелять всех комиссаров и командиров захваченных красноармейцев. Солдатам же было выдано оружие, они встали в ряды пластунского батальона. Потом он развернется в стрелковый полк и прославится вместе с генералом Врангелем. К середине ноября Ставрополь был окружен врангелевцами. Красные попытались прорваться на север. Врангель мгновенно воспользовался, что их ударные части оторвались от основной массы. Атаковал с тыла, потом развернул свои полки и ринулся на город! Большевистские части бежали в северо-восточные степи, белая конница сидела у них на плечах, захватывая пленных и огромные обозы. Ставрополь был взят 15 ноября. В этих сражениях высокая фигура Врангеля с золотыми аксельбантами и красными лампасами на синих бриджах под штандартом с Георгием Победоносцем стала издалека узнаваемой его солдатами и офицерами, его лихая мужественность отложилась неизгладимым почтением даже в их столь «обветренных» душах. Из воспоминаний поручика артиллерии де Корвея: «Мы расположились на ночлег в станице Константиновка; Врангель со своим штабом остановился в просторном казачьем доме с большим двором, ворота которого, к счастью, были заперты. Среди ночи неожиданно раздались пулеметные очереди –– это прорвались красные. Врангель вскочил и, схватив портфель со штабными документами, полуодетый выскочил во двор, где едва не столкнулся с красноармейцем, невесть как попавшим сюда. Посреди двора стоял стог сена, на который Врангель бросил портфель. Красноармеец устремился за ним, но был застрелен одним из штабных офицеров. Казаки подвели Врангелю коня, он вскочил в седло, приказал открыть ворота и, взяв у адъютанта саблю, ринулся в атаку». Поручик Грициус, скакавший с дюжиной казаков в этот миг к штабу, в его мемуарах: «Толпа красных ломилась в ворота, я достал саблю и бросился на них. В этот же момент ворота открылись, и оттуда, рубя саблей направо и налево, вылетел Врангель, и за ним еще несколько человек…» Начальник штаба дивизии полковник Соколовский, отходивший вместе со штабными и Врангелем к околице станицы, вспоминал: «Нас преследовала сплошная стена всадников. Врангель остановился и, вглядываясь в предрассветный сумрак, произнес: «Черт возьми! Похоже, они нас изрубят». В тот же момент с противоположного конца станицы раздался пушечный выстрел, и над красными кавалеристами разорвалась шрапнель. «Это наши, –– сказал Врангель, –– едем к ним, это стреляет наша батарея». Из книги сына барона Алексея Петровича: «Ольга Врангель сопровождала мужа как медсестра полевого лазарета… В одну из таких ночей на окраине села раздались выстрелы, –– напали красные. В суматохе, не обращая внимания на свист пуль, выносили раненых и кое-как размещали их в повозках, запрягали лошадей. Опасаясь кровавой расправы над ранеными, пыток и насилия, большинство сестер носили с собой ампулы с ядом, чтобы принять его, когда не будет иного выхода. Кто-то поскакал в ближайшую станицу, где находился Врангель со своим штабом. Взяв свой конвой и всех, кто был под рукой, Врангель поспешил на помощь. Вспоминает Ольга Врангель: «Подъехали казаки, Петруша остановил лошадь; вокруг свистели пули. Перейдя на французский, чтобы не поняли казаки, он отчитывал меня, недвусмысленно дав понять, что у него и без того хватает дел, чтобы еще волноваться за судьбу своей жены. Видимо, от пережитого волнения трагическая ситуация повернулась ко мне своей комической стороной: красные, пули, раненые, скачущие казаки –– и среди этого ада мой муж, беседующий со мной по-французски. Я рассмеялась. Взбешенный, он повернулся и ускакал».  Супруга Петра Николаевича баронесса Ольга Врангель П. Н. Врангель получил под свою команду 1-й конный корпус, куда вошла 1-я конная дивизия и 2-я Кубанская генерала С. Г. Улагая. Врангелевскому корпусу приказали преследовать Таманскую красную армию. В этой погоне белые части слишком вырвались вперед, их могли отрезать: разведка перехватила красного вестового с приказом об общем контрнаступлении. Врангель быстро сориентировался, 1-й конный корпус, получив все запасы патронов, встал на своей позиции насмерть. А барон вместе с Кубанской дивизией за несколько часов до намеченной красными фронтальной атаки ринулся на большевиков! Советское войско бежит, Врангель же беспокоится и о других красных, наседающих по соседству на части генерала Казановича. Барон бросает свою конницу туда в южном направлении, молниеносный маневр и атака –– новая победа! Взяли две тысячи пленных, сорок пулеметов, семь орудий, добротные обозы. За все эти бои и другие боевого отличия П. Н. Врангель 5 декабря был произведен в генерал-лейтенанты. К концу 1918 года красные попытались развить контрнаступление на ставропольском направлении. Как раз в это время в корпус Врангеля прибыла союзническая миссия вместе с генералом А. И. Деникиным, который стал Главнокомандующим Добровольческой армией после кончины в октябре ее Верховного руководителя генерала М. В. Алексеева. Петр Николаевич продемонстрировал высоким гостям набег. Обходная колонна его корпуса двинулась по зимней распутице быстрым маршем и подсекла с фланга и тыла большевиков, снова навалившихся к югу на части генерала Казановича. Итог: тысяча пленных, 65 захваченных пулеметов и 12 орудий. Врангель не спал из-за этого два дня, проскакав более ста верст. О том, как там пришлось, вспоминал полковник Лебедев: «Мой полк направился к берегу реки, за которым находились позиции красных, а еще дальше –– село. Мы перешли реку, и я увидел знамя генерала Топоркова, с несколькими офицерами стоявшего около переправы. Когда мы преодолели длинный подъем за рекой, я оглянулся и увидел еще одного всадника, рысью приближающегося к нам; это был генерал Врангель. Он пусти свою лошадь галопом. Мы преодолели подъем; свистели пули, окопы красных были перед нами. Я услышал хриплый голос Врангеля6 «Полковник Лебедев, покажите, что вы не зря носите свои погоны, –– вперед!» Казалось, это бы не я, а кто-то другой. Как со стороны, я слышал свой голос, выкрикивающий команды. Эскадроны развернулись и пошли в атаку. Ехать было тяжело, лошади скользили, спотыкались и падали; по нам велся интенсивный огонь, но мы мчались вперед и после казавшейся бесконечной езды врезались в оборону красных. Прорубая себе дорогу, мы ворвались в деревню, после чего красным не оставалось ничего, кроме бегства или сдачи в плен». 1-й конный корпус Врангеля и отряд генерала Станкевича объединили в войсковую группу под командованием генерала Врангеля. Ей поставили задачу: овладеть главным оплотом Таманской армии красных –– селением Святой Крест. Отбить у безбожников место с таким названием было чем-то вроде подарка к близкому Рождеству Христову. Группа Врангеля при помощи 1-го армейского корпуса Казановича слаженно обрушилась на красных и разгромила их как раз в Новый год –– 31 декабря по старому стилю. Таким образом, белые освободили от советской заразы почти весь Северный Кавказ. Об этом времени рассказывает в своих мемуарах атаман Кубанского казачьего войска А. Филимонов: «Освобождение Северного Кавказа принесло Врангелю огромную популярность среди казаков: станица за станицей приветствовала его как героя. Решением Кубанской казачьей Рады он и его жена стали почетными гражданами станицы Константиновская. Желая глубже связать себя с казачеством, Врангель перебрался туда с семьей. Мы часто встречали баронессу Врангель с детьми в открытой коляске среди полей и садов. Во время этих прогулок она любила беседовать со старым кучером-казаком. Ее простая и естественная манера держаться с людьми принесла ей популярность не меньшую, чем у ее мужа. Десятилетний сын Врангеля Петр, носивший, как и его сверстники, черкеску и астраханскую папаху, играл вместе с ними. Каждое утро он седлал свою лошадку и в сопровождении казака отправлялся за десять километров на станцию за почтой. В казачьей форме, затянутый ремнем, он ничем не отличался от детей казаков». Поручик С. И. Мамонтов в книге «Не судимы будем»: «Прибыл генерал Деникин и держал перед нами речь. Выступление было длинным и скучным… Сюда бы Врангеля в казачьей форме на горячем коне, который бросил бы всего несколько слов… и они бы зажгли сердца казаков. Но перед нами стоял неказистый меланхоличный Деникин и длинно говорил нечто нудное и маловразумительное». Неизвестный по фамилии пехотный поручик в рукописных воспоминаниях: «Послышался цокот копыт, и показалась группа всадников… Мы припали к земле у кромки поля, готовые в любую минуту спрятаться в пшенице, если они окажутся красными… Когда мимо проезжал последний всадник, кто-то из нас крикнул: «Кто вы? Какого полка?» Казак, едва взглянув на нас, обронил: «Мы –– Врангеля!» Начавшийся 1919 год Генерального штаба генерал-лейтенант барон П. Н. фон Врангель встретил в новом качестве –– командующим Добровольческой армией, в связи с тем, что под руку Главнокомандующего Деникина теперь встали старые и новые войска, объединенные под названием –– Вооруженные Силы на Юге России (ВСЮР). Это произошло, так как Донской атаман генерал Краснов согласился подчинить свою Донскую армию генералу Деникину. К 23 января была новая реорганизация: Добровольческую армию разделили на Крымско-Азовскую генерала А. А. Боровского и Кавказскую Добровольческую, командующим которой стал генерал Врангель. |
|
Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ https://apologetika.eu/ URL этой статьи: https://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2032 Ссылки в этой статье [1] http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=877&mode=thread&order=0&thold=0 |