В.Черкасов-Георгиевский "КРЕМНИСТАЯ ГРЯДА": Создатель "Государей московских" Д.М.Балашов. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 06 Дек, 2010 г. - 12:33
Литстраница
|
«Бремя власти» — интереснейший пример политического романа с историко-документальной основой, своеобразное произведение в художественно-стилевом отношении.
В центре его — образ зрелого князя с самым распространенным на Руси прозванием Иван, знаменательно окрещенного историками как государь Иван I, однобоко врезавшийся в нашу память со школьной скамьи во многом из-за своего прозвища — Калита: «кошель», или «денежная сумка» по-древнерусски...
Драгоценная, поучительная доля исторического романиста. Следуя за его научно достоверным пером, за его распахнутым взором, мы, независимо от возраста и степени образованности, снова учимся понимать характеры и судьбы наших предков, мужей великих, потому что в главном движут писателем не хрестоматийные выкладки, а художественные откровения, одухотворенные «преданиями старины глубокой». И потому в путешествии с Дмитрием Балашовым в жизнь великого князя Ивана наше сердце поставит рядом с энциклопедическими оценками его личности: «жестокий», «хитрый», «умный», «упорный» — еще я эпитеты: «несчастный», «мужественный» — созвучно трагической ноте, на которой обрывается предшествующий «Бремени власти» роман «Великий стол», эпилогом какого торжественно и мучительно звучит «Молитва Ивана Калиты»:
«Смраден я, и жесток, и черств душою, и жаден, и алчущ, и нет во мне нужной любви к ближнему моему! Земля страждет от дурноты моея! И стать другим не хочу я, Господи!..
Ибо того, что смогу я, не смогли бы они по величеству души своея и погубили бы землю свою и язык свой... Не для себя, для земли и языка русского молю я о милосердии Твоем!..
Хощу я содеять то, что содеять могу, и верую: ко благу земли моей послужит скверна моя. Ни на мал час не дам я пощады бренному телу сему! Не утомлюсь, и не престану, совокупляя землю, и до гроба дней моих не похочу иной судьбы и славы иной!»
Князь Иван свято выполнил свою клятву. Хитроумно используя помощь ордынского хана Узбека, он собрал русские земли вокруг бревенчатой Москвы, подчинив своему влиянию северо-восточный край будущей державы, отороченной каменным великолепием Твери, Пскова, Новгорода. Он оправдал свой титул, могущественное прозвище, упорно скупая земли, жестоко захватывая чужие владения. Подношениями огромной дани он сделал вековую казну Золотой Орды еще более ослепительной... Чтобы через близкие десятилетия на Куликовом поле русские уже блеском отечественного оружия славно решили судьбу государства. За эти сведения из грядущего Иван Данилович отдал бы и последнее — несчастные сокровища своей души... Но чудес в политике не бывает. И князь мужественно сделал все, что на бремени дела смог. Экономически поднял страну и, что идеологически очень важно, обеспечил ее столицу — Москву резиденцией митрополита — тогда Феогноста — «всея Руси». И потому на своем смертном одре, несмотря на «холодную росу пота», «воспаленные вежды» чела, Иван I успокоится от слов будущего наследника высшей духовной власти на Руси, своего крестника Алексия: «Ты, князь, не мог поступить иначе! Не мог погубить устроенья княжества своего и дел своих многих не мог отринуть... Не возмог иначе, ибо рожден здесь, от отца своего, и наречен князем волости своея, и не мог же ты устроить иную землю!»
Роман «Бремя власти» состоит из двух частей: «Зодчество князя Ивана» и «Тверской колокол». Для понимания идеи, философского стрежня, системы образных средств произведения характерен рисунок и манера подачи материала третьей главы, пружинно вводящей нас в круг злободневных забот, настроений Ивана Калиты.
Как всегда у Балашова, композиция главы наглядно сценична, драматична по интонации. Мы застаем Великого князя в тягостный миг принятия им очередного решения: «Серебра много в домах боярских, у горожан в скрынях. Пущай с жонок колтки и чепи сымают!— Иван, вперя взор в преданные глаза Мины, знал сейчас, что похож на брата Юрия и еще, быть может, на тот жестокий Спасов, лик, но, и зная, не смягчил ни взора, ни слов. За ярлык ростовский было дано столько, что даже и Юрий не вдруг решился бы на такое. А взять надо было вдвое. И пущай Мина с Кочевой это поймут, пущай деют с насилием великим, но соберут ростовскую дань! Этот его замысел недолжен пропасть. Иначе — не стоять великому княжению. И это было первое, чего не мог, на что не решался Михаиле Тверской. А он, Иван, «тихий и скромный»,— решился. Пускай его заклеймят, яко татя, но он сим серебром соберет воедино Русь! И пусть черный народ тянется к Москве».
В то же время жестокость тона, ответственность мыслей князя неколебимы, когда он тут же узнает от боярина Мины о разбое его «молодцов»: «Скажи молодцам,— произнес... с тихой медленной силой,— что грабить своих, это — самого себя сожирать! Ни разрешить, ни простить сего князю немочно! Когда бьют своих, это конец!— почти выкрикнул он, возвышая голос.— Конец власти, языка, земли, всего сущего в ней! Так погибла Русь при Батые! Пущай поганые режут друг друга! Не мы!— Он примолк. Договорил спокойно:— Мне во княжестви своем потребны тишина и от татьбы бережение. Злодеи те будут казнены завтра...»
Боярин уходит. Наедине с самой собой вроде неумолимая княжеская душа вдруг выталкивает жгучую картину: «Не часто казнят дружинников на Москве!— позорную телегу с двумя Миниными «робятами», палача в красной рубахе, священника с крестом и то, как жадно и долго целуют крест обреченные смерти, и последний жалобный крик, и кровь, и тяжело падающие в корзину головы, и ропот и шум толпы, вздохи и возглашения жонок, невесть с чего, словно на скомороший праздник, прибегающих кажен раз позоровать на казнь...»
Уже не «темен и страшен» «недвижный взор» Ивана, «лоб был в испарине, и должный покой долго не снисходил к душе».
«С тем большим облегчением ступил он, после полудневного перерыва, за порог книжной палаты, где переставал быть властным, а становился только мудрым и где не позволял себе никакой, даже невольной грозы. (А меж тем изограф-иконописец узрел и тут в нем сугубую твердоту!) Он дорожил этими часами тишины, где были вдумчивая работа писцов, да шорох раскрываемых и развертываемых хартий, да порою беседа, всегда не о суедневном, а о том, что выше и тоньше грубых забот дня».
Далее перед нами еще один из многочисленных, ярко тронутых кистью автора ликов Калиты, работающего с дьяконом-писцом над переводом с греческого «Правды» — византийского свода государственных законов. Особое внимание князя привлекает глава «О градском устроении». И вот он уже с прилежанием слушает размышления на эту тему своего «бледного», «невзрачного» помощника, «любуется» страстным накалом мыслей этого, казалось бы, далекого от бурлящей вокруг действительности, незначительного человека. Калите дано живо чувствовать их родство душ и патриотических помыслов — благословенный талант угадывать и привлекать к делу полезных, лучших людей Отечества, независимо от родства и звания, так грандиозно раскрывшийся потом в Петре Великом и целой плеяде людей, могучих «устроителей» нашей Родины.
Мелькнувший здесь образ писца, готовящегося в монахи, емко обозначен автором отточенными штрихами графика: «Работа с Калитою была более чем приятна ему не ради сытного куска (он ограничил себя в пище и питии раз и навсегда, когда еще выбирал стезю жизни), а тем несказанным чувством причастности к великому, которую давал ему этот труд. Личной славы (греховной гордыни!) он не хотел. Но — и когда упорно изучал греческий язык во Владимире, и когда мерил ногами и посохом дороги Руси, и когда вкушал хлеб и квас в крестьянских дымных и душных избах, и когда ночевал в стогу ли сена, в овине, на полатях в чужой поварне, в холодной ли келье очередного монастыря,— всегда мечтал он об этом вот: невестимо и безымянно прикоснуться к тому, ради чего изощрял свой ум и добывал книжное знание. Много веков спустя скажут: «Хотел пользу народу своему принести». Он понимал по-другому: послужить Господу и князю — в чем для него была духовная и насущная служба своей стране». В своем раскрытии образ типичен для балашовской галереи персонажей различных степеней, выпуклой мозаикой отражающей глубинную народную суть средневековой Руси.
За делами — Калита торопит игумна с закладкой нового храма, решает с «посельским» вопрос о привлечении крестьян на пустующие московские земли — незаметно приближение вечера. Зовут ужинать. Полновесен итог дня, но «сгорбился» князь, «тяжко ему сейчас предстать перед своими домашними», хотя нет среди них старшей дочери Маши — юной жены ростовского князя, чей удел пришлось сегодня отдать на разграбление во имя ордынского выхода... Сколько таких дней у князя Ивана!
Вторая часть «Тверской колокол» в лучших традициях политического романа непосредственно повествует о напряженном, кровопролитном противостоянии Твери и Москвы, хитросплетенном — Орды и Руси, Литвы и Новгорода. В отличие от предыдущих произведений серии, широко оснащенных картинами нравов, быта, батальными сценами, здесь писатель, главным образом, исследует механику борьбы за власть, людскую природу в этом процессе. Ключевыми моментами художественного анализа служат монологи, беседы героев, авторские отступления. Апофеозом философской мысли романа является разговор князя Ивана со своим наследником Симеоном в полумраке хранилища государевой казны, озаренным сиянием драгоценных россыпей, где сын примеряет шапку Мономаха.. Великий князь внушает будущему преемнику кредо власти: «Помни! Не за богатства мы боремся — за власть. И единое искупление, единое оправдание наше перед Господом, чтобы власть сия когда-то обернулась благом вceй Русской земли. Запомни, затверди, как молитву, как «Отче наш», три основы всякой власти, три условия, три камени краеугольных, коими упрочает всякая власть на земле и без коих не постоит и изгибнет.
Первое — сугубое единение всех граждан земли твоея, единение в любви, в совокупном дружестве!
Второе — уважение к родной старине, к навычаям и заветам прадедним.
И третье — всегда должно опору свою находить в большинстве языка твоего, в тружающих, в работниках добрых! Всем не угодишь, но коли начнешь угождать втуне ядящим и немногим за счет многих, не устоишь!»
«Пустые слова!» — мог бы воскликнуть подслушавший их Иванов недоброжелатель, очевидец вероломных деяний князя. «Мудрые, пророческие!»— говорим мы с расстояния веков.
С болью видим мы гибель в Орде по наветам Калиты великодушного, легкомысленного красавца, тверского князя Александра, падение, мерзость запустения богатейшей зодчеством, культурным и хозяйственным наследнем Твери, откуда в невзрачную Москву увозят гордость города — стозвонный колокол. Следим с болью и с глубоким пониманием исторической необходимости случившегося: «Жизнь — вечное напряжение духовное, вечный напор и борьба с коснотою бытия. Исчезнут войны, отпадут шелухою скорби минувших времен, но не перестанет свершатися, всегда и всюду, пусть в иных, высших ипостасях своих, очищенных от грубизны животного насилия, вечное борение первоначал. И без напряженья того, без напора и спора, сникает и гибнет неотвратимо всякое бытие. Зло и добро так же не живут друг без друга, как без ночи рассвет или вода без огня. Убери противоборство начал из жизни — и порушишь и истребишь самую основу ее. И борьба Твери с Москвою была нужна первее всего духовно — нужна для блага всей Русской земли. Без этого напора, борения и противоборства сил не сотворилось бы великой страны».
Несмотря на плотную смысловую нагрузку текста, роман читается легко, увлекательно. Во многом причиной этому, так сказать, драматургическая подача материала автором. Главы, как правило, начинаются с четкого обозначения времени и места действия.
46. «Жарынь! В улицах Москвы клубами горячая пыль...»
52. «К Сараю подходили ночью...»
53. «Алексий сидел на грубо тесанной скамье в келье Геронтия и отдыхал душою...»
61. «Тусклое золото свечей. Маленький гробик...»
Главы, как правило, заканчиваются эмоциональным всплеском.
46. «Тогда уж уходить в монастырь...»
52. «И если скажется «быть», то чья воля и чья власть настоять на своем?..»
53. «И даже ужаснулся Алексий, поняв, почуяв, что теперь означает для крестного — не отступать...»
61. «Мачеха вновь с молчаливым укором явилась на пороге...»
Перед нами благодатное поле для работы кинорежиссера, театрального постановщика — событийная законченность сцен, пронизанная яркими речевыми характеристиками персонажей. Емкая зрительность происходящего высвечивает за счет живописных штрихов: Калита, жалеющий и уважающий «восьминогих тружеников» — пауков «за тонкую красоту прозрачной паутины»; хан Узбек, кутающий руки в рукава халата...
В полифонии красок, мелодий величественной картины романа высверками, лиричными аккордами звучат пейзажи: «Засыпанная снегами, в темных оснеженных лесах, в белых лентах замерзших рек и ниточках санных дорог, едва прочерченных катышками застывшего навоза, голубая под солнцем, серо-серебряная в сумерках и пугающе холодная темною морозною ночью, под высоким мерцанием звезд, лежала страна. Белою пылью снегов заносит поля и утонувшие в сугробах деревни, курящие седыми струями дыма, розового на заре». «Бледное небо легчало, начиная наливаться утреннею голубизной. Звезды померкли, и нежно-золотое сияние уже вставало над неясной зубчатою преградой окружных лесов».
Под сочными мазками кисти оживают детали быта: «Студень готовили в котлах, на варку пива ушли все княжеские запасы солода, лагуны, и бочонки с густой янтарно-коричневой хмелевой жижей выстаивались по погребам, ожидая своего часа...»; «Свечи в кованых серебряных стоянцах. Ордынская глазурь на столе. Ковры глушат шаги, заслонки окон задвинуты, муравленая печь пышет жаром...».
|
|
| |
|