Рассказ белого штабс-капитана И.Бабкина «По Таврии»
Послано: Admin 13 Фев, 2010 г. - 14:56
Белое Дело
|
По пыли, по быстро увеличивающемуся пятну, я понимаю своим воспаленным мозгом, что принимать бой - все погибнем. От меня теперь зависит жизнь ребят. Я должен принять единственно верное решение.
-- Уходим! Капитан Видеман, Попов, Мехонько, Сапрунов, Можальсков - через пару верст отделяетесь и влево, в сторону Никольщины. Остальные при мне!
-- Нда-с, вот и вздремнули! - сухо клекочет Видеман, поворачивая своего Гнедка.
Сначала рысью, потом и в галоп мы мчимся прочь. Все, как приказано: через пару верст группка Видемана отделяется и уходит влево. Мы семеро сначала галопируем прямо, потом резко сворачиваем вправо. Если мне не изменяет память, там в десяти-пятнадцати верстах будет старый ерик, поросший камышом. В камышах сможем переждать.
Красные не ожидали от нас такого маневра. Пока они напрягают свои прококаиненные мозги, что делать, мы уже далеко. Ни выстрелов, ни разрывов ручных гранат не слышно. Дай-то Бог, чтобы и ребята Видемана успели куда-нибудь залечь.
Сонного тления как ни бывало. Наши кони летят ветром в поле. Пот враз высыхает на лбу. Образуется соляная корка. Ее стираешь рукавом. И кожа снова впитывает, вбирает каждой порой горьковатый степной ветер.
Потом снова переходим на быструю рысь. Еще через пару верст на медленную.
-- Оторвались, Иван Аристархович? - это Костин.
-- Кажется, да.
Мы молчим. Прислушиваемся. Лошади чутко поводят ушами. Что-то тревожит и нас в этой бескрайней выжженной солнцем степи. Но что? Ведь ушли...
Нет, не ушли. Неожиданно из-за лысого, истоптанного овцами косогора вывалили они на нас. Не меньше сорока всадников. Тоже вояки опытные, это видно сразу. Рассыпались в лаву, ревут свое «ура!», пики выставили, из карабинов по нам палят.
-- Сволочи!
-- Вперед, офицеры! Бей красную падаль!
Бросились мы вперед. Заревели навстречу красным. Бьем в них из карабинов. Рвем шашки из ножен. Схлестулись. Я расстреливаю магазинную пачку. Выхватываю наган. Вот солнышко и затянулось смертною кисеей. Вскрикнул кто-то позади меня. Значит, пуля достала молодца. В пыли сбились наши кони. Жестока схватка. Помню, что бью я из нагана по красному казаку. А он от пуль моих уворачивается, скалится чертом неуловимым, шашку заносит. Но вдруг откинулся назад, шашка выпала. Вижу, что прямо с боку его Шевцов из карабина снял. Нет такого красного черта, которого бы не сбила офицерская пуля.
Тут и самого Шевцова смерть настигла. Ударил его красный конник пикой в спину, сшиб с коня. Я в этого краснюка две пули всадил. И еще бил бы, да кончились патроны в моем нагане. Я со своего жеребчика нагнулся, карабин Шевцова подхватил. И вовремя! Свистнула шашка надо мной, да только воздух рассекла. Когда я поднялся, увидел, как здоровенный детина на огромном битюге в самую свару врубился. И тут же вторым взмахом - по шее поручику Костину. Костин возле своей кобылки стоял, как он вылетел из седла, я не видел. Только теперь пытался назад вспрыгнуть. Отлетела его голова, ударил фонтан крови!.. Завизжал я нечеловечески, рванулся к детине, из карабина по нему бью, пулю за пулей всаживаю... И в еще одного. И в следующего...
Втроем оторвались мы. Со мной Чижов, с рассеченным плечом, да Свириденко, молодой широкоплечий хохол с усами старого, времен Тараса Бульбы, запорожца. Красные нас не преследовали. Тоже потеряли человек двенадцать-пятнадцать. Еще трех добить - себе дороже станет.
Верст пять шли мы аллюром по выжженной степи. Синее небо, серая степь, бурый сухой ковыль по земле стелется. Ветер колыбельные вспоминает. Не сдаемся мы, идем ровно и быстро. Потом придержались. Сердце никак не могло успокоиться. Билось, билось. В ушах шум, посвист и стук. Сошли с коней. У них морды в пене. Ушами прядут, на нас косят. Чижову было плохо. Вся гимнастерка темная от плеча и вниз. Кровь надо было остановить.
-- Свириденко, держи его под микитки...
Я сделал перевязку. Чижов скрипел зубами и кряхтел как старик. По его лицу обильно тек пот. Мы допили последнюю воду из баклажки.
Когда запрокинул я голову, то увидел: высоко в небе - орел. Ходит широким кругом. Может, за нами присматривает. Нет, орелик, ищи себе красную падаль на обед. Мы еще живы!
Снова в седла. Пытались найти ерик, там и укрыться. Но ни ерика, ни хоть какой-то поросли не было. Ехали шагом. Одна серая бесконечная степь, одно безумное палящее солнце. Которому было все равно, кто и как сегодня погиб.
-- Не найти нам камышей, - сказал я, не узнавая своего голоса.
-- Ничего, Иван Аристархович, давайте сразу на Никольщину, - ответил слабо Чижов.
Мы стали заворачивать еще шире вправо. Хотя кто знает, вправо ли, влево - сделали еще один круг по степи, и уже в синих душных сумерках увидели какое-то сельцо. Десятка полтора-два хат. Окна светятся. Перед нами рощица. Дорога тянется вдоль полей. Поля сжаты, стерня да пыль - все их обличье. Да луна выкатилась совсем некстати. Никольщина ли это, еще ли какое-то селение, сказать трудно.
-- Мабуть, цэ е Ныкольшчина, хосподын капытан? - подает голос Свириденко.
Нет, в селение это мы входить не будем. У рощицы подождем утра, там разберемся. Потом нужно все равно двигаться на хутор Чистое.
Никольщина - это крохотное сельцо-экономия. Мы там были месяц назад, всем батальоном. Запомнили вкусную воду в колодцах. Такая она была вкусная, что мы тогда пили и пили ее. Вместо кваса, вместо пива, вместо молока. Утром, днем и вечером. А местные мужики только посмеивались: добра водица-то? Вот так-то! К нам из Аскании-Новой приезжают, канистрами воду берут. Пейте, офицерики, что ж, воды-то не жалко, другая натекет...
Когда подъезжаем к рощице, тихий свист останавливает нас.
-- Иван Аристархович, мы тут поди два часа...
Это капитан Видеман.
Экий ловкач! Сам сел в дозор, своим ребятам дает отдохнуть.
-- Да, Никольщина это... Только...
-- Красные?
-- Не знаем.
Мы падаем с наших коней, оставляя их нерасседланными. Они постепенно успокаиваются, изредка всхрапывая в ночи. Костра мы тоже не разводим. Сия роскошь нам нынче не позволительна. Не хватало еще, чтобы к нам ночью подобрались.
-- Слышали давеча стрельбу, - тихо говорит Видеман. - Это вы?
-- На крупный разъезд нарвались, Алеша. Четверых потеряли. Шевцова, Костина, Батожкова и Лепилина.
Я рассказываю, как было дело. Видеман опустил голову, согнулся. Заметил я, что мы все чаще и чаще гибель наших ребят воспринимается как нечто несправедливое. В Первом походе, в боях на Кубани, в Донбассе, у Ростова, в нашем рывке на север, на Москву, смертей было не меньше. Каких людей теряли! Золотую молодежь. Цвет армии, самых честных, чистых, жертвенных. Но тогда это было объяснимо: мы за Россию дрались.
Чем объяснить наши сегодняшние потери? Когда Россия подлегла под эту большевицкую мразь, как...
-- Он говорил мне: стань ты моею...
Это уже из другого романса.
Чижов и Свириденко в это время приняты остальными. Нас теперь всего восемь человек. Да, надо выбираться. Сначала до Чистого, на соединение с Крестовским, затем к батальону. А пока отдых. Сон! Скоро все засыпают, кто где, кто как. Кто подложив сумку под голову, кто - просто кулак.
Примерно в час ночи Видеман меня расталкивает:
-- Ваня, посиди за меня. Возьми еще кого, а то я Богу душу отдам!
Четыре часа сна меня ничуть не взбодрили. Я чуть не выдал бравому капитану по первое число. Но вовремя спохватился - он же нес охранение все это время.
-- Хорошо, Леша.
Потом скорчившись, сижу в кустах, прислушиваясь, вглядываясь в блестящую дорогу на Никольщину. Опять думаю о чем-то. О том, как не удалось нам увернуться от краснюков вчера днем. О том, что еще четверых не стало с нами. И за это надо бы еще потрепать красный тыл - перебить не меньше четырех сот. О том, что Крестовский, наверное, уже давно поджидает нас на Чистом...
В предутренних густых сумерках от Никольщины проползла повозка. Мужик на облучке курил, запах душистого самосада принесло ко мне утренним ветерком. Стало даже зябко. Ребята в рощице храпели - ну, чисто Соловьи-разбойники! Ах, если б так прохладно было бы весь день. Не восходи, солнышко жаркое. Задержись хоть на один денек. Дай нам всыпать этой красной нечисти еще разок и - айда через их позиции к своим!
-- Господин капитан, - громко шепчет со стороны кто-то. - Иван Аристархыч!
Я размыкаю слипающиеся глаза.
-- Что такое?
-- Это я, Костин!
Я цепенею, не веря собственным ушам.
-- Что?
Трясущимися руками достаю коробок спичек, чиркаю одну. Небритое лицо Костина возникает в слабом неверном свете спички. Фуражка все так же сдвинута на затылок. Тонкий острый нос. Глаза... его глаза...
-- Но я же...
-- Я вас искал, искал... Потом собразил, что вы на Никольщину поскакали!
Спичка обожгла мне пальцы и погасла.
-- Господин капитан, вы отсюда уходите, на Никольщине красные... Поутру уходите. Сейчас они не сунутся, а с восходом солнца...
-- Постой, поручик, так разве тебя?..
-- Нет, я за лошадью спрятался. Убили мою Векшу. Потом я какую-то красноармейскую лошадь поймал, за вами угонялся...
Или я с ума сошел?
-- Пойдите, поспите, Иван Аристархович.
-- Но...
Он положил мне руку на сгиб локтя.
-- А я тут за вас побуду, не впервой в дозоре...
Так настойчиво. Не знаю, почему, но я не спорю. Уступаю ему место за кустом. Сам делаю несколько шагов в сторону и просто падаю на траву. Трава росистая, приятная, прохладная. Это последнее, что остается в моем сознании. Потом тьма.
Толчок в плечо будит меня. Вижу лицо Сапрунова, склонившегося надо мной.
-- Господин капитан, пора!
-- Куда?
-- Пора двигаться, - говорит Сапрунов. - Мы только из разведки. В Никольщине красные. Не меньше роты, два пулемета...
Сажусь на земле. Подтягиваю сапоги. Во рту сухо и противно. Уже утро. Солнце упирает мне свой луч в темечко.
-- Знаю. Костин мне доложил.
Сапрунов странно посмотрел на меня. Но я не обратил на это особого внимания. Офицеры и казаки уже садились на коней. Мой жеребчик ждет меня. Увидел, всхрапнул, узнавая.
Два дня мы не поили лошадей. Что ж, выносите, родимые!
Я заношу ногу через седло. Сажусь. Алексей Видеман подъезжает:
-- Мехонько и Сапрунов ходили в Никольщину. Разведали все.
-- Не надо было им ходить. Могли раскрыть нас. Костин же рассказал...
Видеман пристально смотрит мне в лицо. Но ничего не говорит. Машет рукой другим, приказывая следовать за ним. Когда мы выбираемся из рощицы, я по привычке пересчитываю людей. Восемь вместе со мной.
Встающее солнце бьет нам в лицо. Это хорошо. Это значит, что красным со стороны Никольщины оно тоже бьет в лицо, и они не видят нас.
-- Алеша, а где Костин? - спрашиваю я Видемана.
Он отстраняется, словно бы лучше меня рассмотреть.
-- Ты же сам сказал, что он погиб вчера.
-- Но он вернулся. Под утро. Сказал, что выскочил из той переделки. Он же и сообщил, что в Никольщине красные...
В глазах Видемана не то жалость, не то еще что-то. Белесые у него глазки. С повыгоревшими ресницами. Хлопает он веками, отворачивается.
-- Что? Думаешь, капитан Бабкин сбрендил?
-- Нет, Иван Аристархович, может, привиделось тебе. Все же больше недели с коней не слазим. Спим в седлах...
Я повернул своего жеребца.
На этот раз без особых происшествий мы покрыли около сорока верст еще до полудня. Красных больше не встречали. На хуторе, не обозначенном ни на одной карте, смогли напоить коней. У старика-хуторянина купили молока и хлеба для себя, два мешка овса для коней. Собрали, у кого что и сколько было. Плата оказалась разнобойной. Я дал царскую кредитку-десятку. У Можальскова оказались советские бумажки. Попов выложил кучу «колокольчиков». Кто-то подбросил сверток ничего не стоящих керенок. Видеман пошарил в своих карманах и извлек Государев серебряный рубль. Положил его поверх бумажного вороха. Подмигнул старику:
-- Чтоб ветром не унесло!
Хуторянин покачал головой, но деньги аккуратно собрал и унес в хату. Потом вышел, вынес нам хлеба. Был тот хлеб нарезан большими неровными ломтями. Мы его ели, запивая молоком. Никогда больше в своей жизни я не едал ничего более вкусное.
|
|
| |
|
