Лейб-гвардеец, монархист С.Н.Шидловский о демократах, погромах и нестроениях с казаками
Послано: Admin 02 Янв, 2024 г. - 10:57
Белое Дело
|
Сергей Николаевич Шидловский родился в 1897 г. в Санкт-Петербурге. Закончил гимназию. В 1916 г. поступил в Пажеский корпус и в феврале 1917 г. произведен Высочайшим Приказом в прапорщики с прикомандированием к Лейб-гвардии Конной артиллерии. В июне отбыл на австрийский фронт. Произведен в подпоручики в июле 1917 г. Принимал участие во всех боях и походах своей батареи. С ноября 1918 г. в Добровольческой Армии. В 1920 г. получил чин штабс-капитана. После эвакуации из Новороссийска в марте 1920 г. продолжал сражаться в армии генерала барона П.Н.Врангеля в Крыму, вместе с которой был эвакуирован из Ялты в Константинополь. В 1920 — 1930-е годы вместе с женой и двумя детьми жил и работал в Марокко. Скончался в Париже в 1962 г. и был похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
Цитаты из книги: Шидловский С. Н. Записки белого офицера. — СПб.: Алетейя, 2007. — 88 с. — (Серия «Русское зарубежье. Источники и исследования»).
Электронный вариант: http://ava.telenet.dn.ua/bookshelf/Shidlovskij_S_N%20-%20Zapiski/index.html
Из предисловия книги В.Цветкова:
“Основной состав конной батареи, где воевал Шидловский, был из немцев-колонистов, среди которых антисемитские настроения были традиционно сильны. Многочисленные немецкие колонии (по собственной инициативе создавшие в начале 1919 г. отряды самообороны — «Zelbetchutz») подвергались жестоким, постоянным грабежам, насилию со стороны представителей советской власти и, особенно, местных украинских атаманов. Как писал автор: «большую роль часто играла личная месть — в армии было много солдат из мелких собственников и хуторян, дочиста ограбленных и разоренных, у которых крестьянами в начале революции были вырезаны семьи». Трехдневный еврейский погром в Нежине автор объясняет тем, что «все местные евреи стреляли в нас из домов, причиняя нам крупные потери». Таким образом, террор становился ответом на терpop. Здесь уже невозможно было различить «правых» и «виноватых»... Есть и еще один весьма характерный элемент повествования. Сергей Шидловский — гвардейский офицер-монархист и для него отказ от провозглашения монархических лозунгов, неопределенный лозунг «непредрешения» означает одну из основных причин поражения Белого движения. Несколько раз в своих «записках» он отмечает излишний «демократизм» белого командования, стремление подстроиться под «завоевания революции», признать их прогрессивность, нередко вопреки «здравому смыслу». Свой тезис Шидловский подтверждает указанием на то, что практически все административные должности в белом тылу занимались «демократами», не имевшими должного административного опыта».
+ + +
С.Н.ШИДЛОВСКИЙ: Большевики все время обходили, их наступающие цепи обнимали весь горизонт, цепей было всегда несколько — одна за другой. При всем том за все это время не было ни одного боя, в котором бы они нас разбили. Когда же мы сопротивлялись и наступали, то не встречали почти никакого сопротивления. Красные совершенно не выносили атаки кавалерии и никогда ее не принимали. Стрелять у них не умели ни отдельные стрелки, ни артиллерия, и по тому количеству патронов и снарядов, которые они выпускали, мы несли минимальные потери, они же от нашего огня страдали гораздо больше. Они брали не качеством, а количеством. Это были, скорее, банды, а не войска...
В это время вступил в командование вторым взводом капитан Ржевский, воевавший с 1917 года на Кубани. На правом фланге наступал 2-й офицерский Дроздовский конный полк, с ним были два наших орудия. Два эскадрона лавой, на рысях пошли на окопы, большевики не выдержали, они почти и не стреляли, потери наши были — один раненый. С налета заняли позиции и ворвались в Армянск. Между тем в окопах между другими озерами еще сидели красные, которых 2-й Гвардейский и Кирасирский полки пригнали прямо в наши объятия вместе с большевистской артиллерией.
Против нас в этот день главным образом действовал еврейский коммунистический полк, само собой разумеется, что пленных не брали. Приблизительно через 10 дней после этого я проезжал по этому месту, и трудно было дышать из-за трупного запаха. В Армянске были взяты обозы и тут же в Армянске произошел здоровенный еврейский погром: ни офицеры, ни солдаты не могли стерпеть, что какие-то евреи, по существу своему буржуи, вздумали принять коммунистический облик. К этому прибавилось то, что мы повсюду во всех деревнях Крыма наслушались жалоб именно на евреев-коммунистов…
Приехали мы в Харьков меньше чем через неделю после его занятия Добровольческой армией. Остановились в своем доме на Костомаровской улице. Город имел праздничный вид, все были в белом, все с национальными ленточками, офицерам чуть ли не кидались на шею. Когда я входил в трамвай, старые дамы уступали мне место, заставляя садиться. Занял Харьков Белозерский полк; население встречало его на коленях, забрасывая цветами; на улицах были разостланы ковры, полотенца и другие материалы, по которым пришлось шагать добровольцам. Входили они в город с трубачами и песнями, в числе последних — любимая добровольцами. Вот ее припев:
Все мы на бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
Мало кто из певших эту песню остался в живых. Слушали ее жители со слезами, что и понятно после всех тех ужасов, которые пришлось пережить Харькову: обысков, арестов, расстрелов. Знаменита была своими зверствами харьковская черезвычайка во главе с комиссаром Саенко, жидовского происхождения, собственноручно мучившего и убивавшего свои жертвы. Я был и видел откопанные тела убитых; ничего более ужасного нельзя себе представить.
ЧК помещалась в огромном пятиэтажном доме на Чайковской улице с садом, окруженном глубоким рвом и тремя рядами проволоки. Жутко было входить в него. В верхних этажах помещались служащие черезвычайки, канцелярия и камеры арестованных, в которых сидели генералы, офицеры, их жены и дети, были богатые купцы, мелкие торговцы. В подвальном этаже находилось помещение для допросов и пыток: большая темная комната, забрызганная кровью и с невысохшей еще кровью на полу. Тут же на полу были найдены куски отрезанных носов и ушей, на стенах следы распятия людей, дырки от гвоздей, следы прислоненных голов и тел. В другой комнате, где проходили сточные трубы со всего дома, было устроено нечто вроде бассейна из помоев и отбросов. Туда бросали некоторых несчастных, которые тонули в этой ужасной грязи и задыхались от вони. В саду были произведены раскопки и найдены тела замученных. Между ними были женщины и совсем молодые еще мальчики и девушки с выколотыми глазами, отрезанными ушами и носами, вырезанными языками, вырванными ногтями, скальпированные, с вырезанными на плечах погонами и забитыми вместо звездочек гвоздями, с вырезанными полосками кожи, с вывороченными руками и ногами; почти все трупы носили следы ожогов. Фотографии всего этого тогда имелись.
Все население Харькова было допущено к осмотру этих тел и дома. Когда их откапывали, кругом толпа стояла в безмолвном оцепенении. Вдруг среди тишины раздался голос: «Так им и надо!» Сперва все как бы застыли, но через мгновение накинулись на жидовку, произнесшую эти слова и, если бы не подоспел в это время какой-то офицер, ее бы растерзали на клочки. Это слышал и видел мой двоюродный брат барон Фредерикс. Замечательно, что почти все комиссары города Харькова были евреи; они всегда имели все, что хотели, жили у себя широко, ни в чем себе не отказывая. Многих из них поймали и повесили, в числе их и Саенко...
И среди всего этого опустошения нашли жида, собравшего нашу первоначально разграбленную крестьянами паровую мельницу, отремонтировавшего дом управляющего и расположившегося там хозяином на взятой за помол у крестьян нашей мебели. Он преспокойно рубил наш лес и топил им паровой двигатель мельницы и дом, брал с крестьян большую плату за помол, и ничего с ним мужики сделать не могли, т. к. он был под покровительством уездного совета...
Вернувшись в Харьков, провели в нем только три дня. Даже в Харькове в это время стал заметен недостаток людей, могущих и способных занимать ответственные посты в гражданском и военном тыловом управлениях вновь занимаемых областей. Приходилось назначать людей неизвестных, часто не отвечающих элементарным требованиям порядочности, знания и опыта. Нужно сказать, что в этом отчасти был виноват главнокомандующий [А.И.Деникин] — человек безупречный и честный, но не умевший подбирать себе помощников и исполнителей, и благодаря своей слабохарактерности легко подпадавший под их влияние, в частности, своего начальника штаба генерала Романовского, человека не глупого, но узкого, не умевшего, или не желавшего (то и другое, на мой взгляд, преступление) привлекать и заставлять людей работать. Отчасти виной этому была его демократичность, а, как известно, наши демократы по большей части не способны к государственному строительству и управлению...
Заняли мы Бахмач приблизительно около 20-го июля 1919 года. Почти одновременно 1-я дивизия вошла в Конотоп.
В это время Добровольческой армией был взят Киев и Курск, части шли на Орел. Прорвавшиеся было на Купянск красные, были окружены и частью уничтожены, частью взяты в плен. Донские казаки подходили к Воронежу. Начался знаменитый рейд генерала Мамонтова на Тамбов, Козлов, Пензу, Елец. Армия генерала Врангеля — кубанские казаки — была под Саратовом. Настроение было прекрасное и приподнятое. В Бахмаче захватили много паровозов и вагонов, частью груженых снарядами и патронами. Жители радостно нас встречали, они много пострадали от комиссаров и жидов, немилосердно их обиравших и разорявших. На третий день нашего прихода был парад, который принимал приехавший в Бахмач генерал Юзефович. Он благодарил части за блестящее наступление...
В конце июля 1919 года начинается второй период наступления Добровольческой армии. Прекратилось победоносное шествие и начались тяжелые бои с переменным счастьем. Большевики к этому времени подвезли войска из Сибири, действовавшие против Колчака. Нельзя обойти молчанием отношение нашей ставки к формированию новых частей. Среди офицеров было масса желания развернуть и увеличить части, создавать ячейки старых полков. Не знаю, чему это приписать — опьянению от победы или чему другому, — но этому Ставка препятствовала всеми силами. В штабе главнокомандующего говорили, что войска достаточно для достижения Москвы и окончания гражданской войны, но не понимали, что эта война была война кавалерии. Нужна была быстрота во всех начинаниях, это поняли большевики и непрерывно увеличивали свою кавалерию, которой прежде было у них весьма мало и отсутствием которой объясняется наш первоначальный успех. У нас же довольствовались имевшимися двумя дивизиями, рассчитывая на казаков, которые так жестоко нас обманули…
Я вместе с полковником бароном Фитингофом поехал в Нежин повидать командира батареи, бывшего при первом взводе. Узнали следующее: на второй день занятия Нежина большевики — бригада червонных казаков — под командованием бывшего полковника Генерального штаба Крапивянского ворвалась в город и только благодаря своей нерешительности не захватила весь гарнизон. Нашему взводу, стоявшему на окраине города, пришлось пробивать себе дорогу, чтобы не попасть в плен. Все местные евреи стреляли в нас из окон домов, причиняя нам крупные потери. Части собрались около вокзала, откуда перешли в контратаку и к вечеру очистили город. Начался страшный еврейский погром, продолжавшийся около трех дней. Во время набега красных повозка со всеми офицерскими вещами, которую не успели вовремя запрячь и увезти, попалась большевикам, разграбивших ее дочиста...
В Глухове мы сменили стоявший там полк 1-ой дивизии; из состава нашей же дивизии 3-й Конный полк был оставлен для защиты Кролевца и потому малочисленность наша не позволяла перейти в серьезное наступление. Два раза Кирасирский полк с нашей батареей продвигался до Десны и почти подходил к Шостинским заводам. Красивые бои происходили при занятии деревни Сабичев в 25 верстах севернее Глухова. Она расположена в небольшой ложбине, войска наши, поднявшись на доминирующий над долиной гребень, с налета сбивали красных и врывались в деревню. Оба раза брали приблизительно по 300 человек пленных, коммунистов и жидов расстреливали, остальных распределяли по частям…
ГЛАВА ПЯТАЯ. Отступление. Курск — Харьков — Ростов. Дезертирство казаков. Бои за Дон. Эпидемия тифа. Эвакуация из Новороссийска.
В это время среди казаков начинаются разногласия. Награбив за весь поход довольно много всякого имущества, многие из них самовольно уходили домой. В основном это была молодежь, не имевшая понятия о дисциплине. Сперва мы призывали казаков оставаться в частях, но наши призывы не всегда имели воздействие. Казаки понесли большие потери, иные погибли в боях, другие лежали по лазаретам, еще другие были эвакуированы по разным причинам домой, так что держать в руках молодежь было некому. А между тем на казаков наваливалось все больше обязанностей, которые они не исполняли. Все это не могло не сказаться на настроении и боевом духе частей...
В это время началась эвакуация за границу семейств военных и штатских; они стремились к выезду за пределы досягаемости большевиков. Одесса была сдана, и только небольшая часть из бывших там штатских смогла погрузиться и переплыть в Крым с генералом Шиллингом. Большая же часть под командой генерала Бредова направилась к Румынской границе в надежде спастись там от красных, но румыны встречали войска пулеметами и не пускали в пределы Румынии. Тогда генерал Бредов решил пробиваться на соединение с поляками. Это ему удалось, но поляки разоружили отряд и всех посадили в концентрационные лагеря за проволоку, приставив часовых. Офицеры были отделены от солдат, а посещение ими солдат зависело каждый раз от разрешения коменданта лагеря. Отношение поляков было отвратительно...
6 января 1920 года части Буденного впервые форсировали Дон и заняли станицу Ольгинскую, оттеснив казаков на юг; 6-го вечером дивизия наша получила приказание сосредоточиться следующим утром в Батайске, соединившись с дивизией кубанских казаков генерала Топоркова, чтобы перейти в наступление на Ольгинскую. К 12 часам 12 января мы тронулись, впереди была кубанская дивизия, наша же дивизия была в резерве, но как только казаки столкнулись с красными, так и побежали. Положение было весьма серьезным. Вся дивизия, рассыпавшись по большому пространству на рысях отходила к Батайску, наша же бригада только что перешла железную дорогу и вытянулась в походной колонне на Ольгинскую. Барбович приказал полкам развернуть фронт и атаковать, что и было исполнено без всяких предварительных перестрелок. Бригада рассыпалась в лаву. У нас в эту минуту так воспрянул дух, что все полетели вперед и в один миг большевики были сметены. Мы с налета захватили Ольгинскую, взяв около 200 пулеметов и 18 орудий. Только после этого совместного с казаками боя стало ясно, что казачьи войска находятся в состоянии полного развала...
В это время ставка наша начала заигрывать с кубанцами. Дело было в том, что кубанцы за время наступления, награбив и отправив свои трофеи домой, уходили с фронта, а между тем теперь тыл и фронт находились в зависимости от их доброго желания и расположения к добровольческим частям. Начальство не сумело поставить их на место, стало за ними ухаживать. И тогда кубанцы закусили удила, вновь появились социалистические рады с приказами, направленными против добровольцев; соответственно этому направлению и отношение к нам обострилось. Часто бывали случаи, когда жители не пускали солдат в дома и не кормили их даже за деньги, хотя сами жили очень богато и питались, ни в чем себе не отказывая...
Я остался один из здоровых офицеров, если не считать бывшего на фронте полковника Фитингофа. Из 134 солдат, бывших в Переяславске и Придорожной, 32 человека оставалось здоровых. Они должны были убирать около 200 лошадей, за которыми приходилось зорко смотреть, т. к. на Кубани немилосердно их крали и уводили. Необходимо было доставать корм людям и лошадям, ругаться со станичным атаманом из-за квартир и крова для лошадей, для чего тратилось немало энергии, которой подчас просто не хватало из-за усталости и беспросветности положения.
Казаки чинили нам во всем препятствия, дело дошло даже до того, что они не давали досок на гробы и дерева на кресты и выгоняли из домов больных солдат прямо на улицу. Они становились все нахальнее и нахальнее, обвиняя Добровольческую армию в измене и отступлении. Ясно была видна большевистская пропаганда...
В это время положение на фронте было следующее. Добровольческий корпус, отбив еще несколько раз попытки красных переправиться через Дон в районе от Азова до станицы Ольгинской, перешел в наступление и после сильного боя занял Ростов и Нахичевань. Но в это время большевистская кавалерия Буденного прорвалась на станицу Тихорецкую, форсировав Маныч. Казаки не смогли, конечно, удержаться и отступили. Следствием этого было оставление добровольцами Ростова и переброска нашей кавалерийской бригады под Егорлыцкую в помощь казакам. Разбить и отогнать большевиков в этом месте — это была последняя надежда задержаться на Кубани. Для этого здесь были сконцентрированы все казачьи силы, которые удалось собрать, и бригада Барбовича — всего около 30 000 шашек. И здесь у Егорлыцкой произошел страшный бой, в котором я не участвовал, но про который много слышал. Дело было так.
В авангарде всего кавалерийского отряда стояла бригада генерала Барбовича, которая вошла в соприкосновение с большевиками. От красных ее отделял ручей в небольшой балке, и по ту сторону на холмах маячила лава красных приблизительно силою около полка. Через ручей имелся один мост. Первым переправился гвардейский полк и сразу же пошел в атаку. Сбил лаву, но за холмом в ложбине оказалось более шести дивизий красной кавалерии (вся армия Буденного). Бригада генерала Барбовича выдержала 6 атак, каждая из которых сопровождалась рубкой. Чтобы показать, насколько был интенсивен бой, стоит сказать, что прислуга пулеметной команды переменилась три раза, т. к. ее всю вырубали.
В это время казаки на той стороне ручья, несмотря на все просьбы о поддержке, не двигались с места. Не имея возможности больше держаться из-за очень больших потерь и видя всю безнадежность ожидания помощи от казаков, Барбович приказал отступить. Казаки сразу же повернули оглобли и отошли по направлению на Екатеринодар. Барбович же повел бригаду на соединение с добровольческим корпусом генерала Кутепова, который, как следствие этого боя, должен был отступить и который, как только весть об Егорлыцке достигла его, отошел от Дона по направлению к Новороссийску...
Части были раздеты и голодны, а получить что либо из складов было невозможно даже за два дня до эвакуации, — мы пытались посылать требования еще десятого марта. Штабные господа и интенданты спохватились, но было уже поздно, надо было спасать людей. Это было самое большое наше поражение и не только материальное (кроме всего остального армия потеряла весь свой конский состав), но и нравственное — все были совершенно деморализованы. Новороссийская эвакуация была гибелью для всей армии, да и, пожалуй, гибелью всего Белого движения на юге России. И, конечно, Ставка была в этом бесконечно виновата. Надо было все это предвидеть и не допустить войска до того морального падения, в каком оно было во время эвакуации, вернее сказать, благодаря этой ужасной эвакуации.
|
|
| |
|
