Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-38 г.г. 10.НЕДОБИТКИ.
Послано: Admin 19 Дек, 2023 г. - 09:09
Литстраница
|
Предыдущие публикации глав — 1.ЭТАП — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ. 2.СЕВЕРА — МИМО СОЛОВКОВ. ТРОЦКИСТЫ. БЕЛОГВАРДЕЕЦ МИХАЙЛОВ. ПЕРВОЕ САМОУБИЙСТВО. 3.УХТПЕЧЛАГ – ЛАГЕРНО-УГОЛЬНАЯ ПЫЛЬ. ПРОФЕССОР РОХКИН. ПОЭТ С.ЩИПАЧЕВ. ТРОЦКИЙ-МЛАДШИЙ. 4.ГОЛОДОВКА – ЦИНГА. «ШПИОН» ВАЛЕРА. ОПЕР УСЬКОВ. 5.СМЕРТНИКИ – КИРПИЧНЫЙ ЗАВОД. ПАЛАТКА НА РАССТРЕЛ. КАШКЕТИН. МИШКА ПШЕНИЧНЫЙ. УБИЙСТВО «ПРОКУРОРА». 6.КРЕСТИКИ — КАТАКОМБНЫЙ СВЯЩЕННИК ОТЕЦ ЕГОР. МУЧЕНИКИ. НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ. 7.РАССТРЕЛ — ГРАБЕЖ. В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ. ОЧЕВИДЕЦ РАХМАТУЛИН. 8.УЦЕЛЕВШИЕ – СЛЕПОТА. ЖОРКА МОСКВА. БАНДИТ СПЫХАЛЬСКИЙ. МЫШОНКОВ. 9.ШТРАФНИКИ — АФЕРИСТ-ГРУЗИН. КОНТРАБАНДИСТ ЮСУПОВ.
Эти воспоминания Г.А.Черкасова отредактированы его сыном писателем В.Г.Черкасовым-Георгиевским. Георгий Акимович был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно.
Мать Г.А.Черкасова Полина Герасимовна в молодости, урожденная Борисова
10. НЕДОБИТКИ – УПРАВА. УДАВЛЕННИКИ. ПРЕДАТЕЛЬ РОЙТМАН.
Утром выяснилось, что наша бригада идет во вторую смену, целых полдня свободны. Я пошел посмотреть, что творится в конторе управления лагеря.
Управление, большое одноэтажное здание, специально, что ли, построенное зэками из гнилых бревен, стояло под горой при спуске к Воркутке. Начальника лагеря Воронова — "хромого барина" уже не было, я увидел нового, который именовался — начальник Воркутпечлага капитан Попов. Он, громадный в ширину и высоту, с обвислым брюхом, лет сорока, ввалился с улицы в коридор в военной форме при чекистских регалиях. То ли еврей, то ли кавказец, но точно нерусский.
Зыркнул на толпящихся по разным вопросам зэков так, словно этих врагов народа надо немедленно на распыл. К такому страшно приблизиться не то, что зэкам, а, наверное, и рядовым чекистам! Они повскакали навытяжку в комнатах с открытыми дверями, замерли "смирно" в коридоре. Вытянулись по стойке и зэки, вольнонаемные, чуявшие себя зэками под взором Попова.
На стене висит его приказ: "Нижепоименнованные заключенные за бандитизм и продолжение контрреволюционной деятельности в лагере приговорены к расстрелу: Серебряков, Каменецкий первый, Каменецкий второй..." Список шестидесяти человек, где в первых строках фамилии троцкистов вперемешку с действительными бандитами и ворами. В конце: "Приговор приведен в исполнение. Начальник лагеря капитан Попов". Расстреливал зимой московский Кашкетин, а оформили за подписью недавно прибывшего Попова. Концы путали.
Знакомый зэк, стоявший рядом, тихо мне говорит:
— Цифра 60 должна быть четырехзначной.
Я отвечаю:
— А ты скажи Попову, он исправит.
Зэк от ужаса съежился, закрыл уши руками.
Узнал я от зэков о трагедии профессора Рохкина. Он еще до моего угона к смертникам освободился, собирался ехать в Москву за получением паспорта. Я советовал ему отправляться немедленно. А он, оказывается, внял советам других. Мол, прямо на волю в центр ехать из лагеря опасно, снова прихватят как бывшего лагерника. Рохкин решил пока остаться в глухих местах, поработать вольным, и с такими документами добираться в Москву. Отъехал километров триста в Усть-Усу, устроился работать плановиком. Паспорт ему выдали, стал вольным человеком коми-зырянского края. А когда начался воркутинский "сенокос", о Рохкине вспомнили, раз он неподалеку. Снова арестовали, привезли на Старый Кирпичный завод и расстреляли "за компанию". И ведь сам Рохкин рассказывал, что один советский перебежчик через границу из СССР в Иран там оставаться передумал. Оттуда написал письмо председателю ВЦИК Калинину с просьбой вернуться и чтобы его не наказывали. Получил одобрительный ответ с гарантиями безопасности с подписью самого Калинина. Когда вернулся, его засадили в тюрьму… Эх, Григорий Евсеич, что ж ты меня не послушал!
Кому в СССР можно было верить? А вот ежели потерял веру в самого себя, другое дело. Император Николай Первый сказал вдове, просившей помиловать приговоренного сына: "– Закон выше меня". Но бывший второй секретарь обкома компартии на нарах мне разъяснил:
— Законы пишутся для дураков, а для тех, кто стоит у нашей власти, нет никаких законов, потому что они и создают законы для направления масс в нужное русло. В Бога же они не веруют.
Во вторую смену я работал на откатке. Подкатывал порожние вагонетки к рештаку, откуда сыпался уголь. Заполненные с верхом гнал по рельсам на коренные плиты, где транспортники цепляли их за трос и выдавали на гора. Полуторатонно груженую вагонетку надо спиной столкнуть с мертвой точки и, медленно набирая скорость, катить метров двести. Ежели "забурился" — сошел с рельс, дело плохо. Надо вагой или ломом вывешивать этот вагон угля над осями колес, возвращая на рельсы, где между шпал вода со льдом.
Ты протух от газа, задыхаешься от него, мокрый под капелью с кровли, на болоте под ногами крутишься ежедневные десять-одиннадцать часов смены. Потому и вешались, зэки говорили "отмучился", начальство — "подох".
Один ГУЛаговский чин протестовал, что в шахты присылают зэков, неспособных справляться с шахтерской работой: конторщиков, парикмахеров, торговцев, артистов. Настаивал, чтобы арестовывали в Донбассе шахтеров для выполнения планов. Видел я этих донбассцев. Первые три-четыре месяца они работали не нам чета, а потом, как и обычные зэки, желтели от голодухи, зеленели от газа, попадали в санчасть и уходили на "вечное освобождение".
В этот день я откатил сорок восемь груженых вагонеток и столько же порожних. Научился вешать лампу на край впереди вагона, а не около себя, освоил вывеску вагой, когда "забуривался". Я приобрел сноровку, чтобы не заваливало с рештака, когда не успевал подкатить вагонетку, иначе, надрываясь, подбирал лопатой просыпанный на рельсы уголь. Для этого в ту смену я оборвал руки и ноги.
Ну а со временем я втянулся в откатку, перестали ныть мышцы, ломить кости. Я был молод и крут, был матерым парнем, бывшим под расстрелом. А многие сдавались смерти.
Однажды мне осталось откатить еще десяток вагонеток. Остановив криком рештак над груженым вагоном, я погнал его по темному штреку. Как опытный откатчик, теперь я не вешал на вагонетку лампу, она слепила глаза. Научился катать наощупь в полной темноте как слепая шахтерская лошадь, изучил свою дорогу до особенностей рельсов и шпал.
На середине застопорился: вагонетка уперлась и съезжала назад. Я впотьмах обошел вагон и пошарил рукой — ощутил вроде мягкого мешка, провел по нему вниз — ноги на весу! Кто-то удавился на распорке кровли между двумя стойками! Приподнял тело, кричу:
— Очнись, что ты делаешь!
Он мертв. Нет ножа, чтобы перерезать веревку, снять с петли.
Побежал к лаве, кричу наверх. Моторист решил, что я командую включить рештак. Врубил его, уголь посыпался, заваливая штрек.
— Остановите! — кричу изо всех сил.
Остановили, съезжает вниз на заднице Спыхальский с лампой. Увидел завал угля.
— Холера ясна!
— Там человек удавился, надо снять с петли!
— Цэ не наше дило! Подбирай уголь!
— Да, может, он живой.
Спыхальский пошел к штреку, бурчит:
— Не бендит он живой, когда умирать захотел.
У вагонетки он осветил лицо удавленника, сказал невозмутимо:
— Цэ Пашка с четвертой лавы, забойщик. Не трожь его. Опер запретил снимать с петли. Они сами его снимут. Пойду, позвоню на гора, а ты убирай уголь.
Он пощупал пульс у Пашки.
— Отменчился, — сказал по-польски "отмучился".
Я прикинул, что Пашка удавился вот-вот, с полчаса назад я катил здесь предпоследний вагон. Ежели б снять его, еще теплого, с петли, вытащить на воздух, сделать искусственное дыхание, глядишь, и пришел бы в себя! Но запрещали снимать, чтобы определить: сам повесился или повесили.
В лаве работяги помогли мне подобрать уголь, закинуть в вагонетки и вывезти на гора.
Может быть, Пашку повесили? Блатари так расправлялись с неугодными. До меня Жорка Москва пока не добрался. Но, например, кричал в бараке, видя:
— Во! Интеллигент наш из Лондона сегодня за смену выкатил пятьдесят шесть вагонов! Значит, может работать, сволочь! Притворяется!
Потом самого ссученного Жорку воры ночью зарезали на нарах Кировской пересылки. Воркутинский топор его не догнал, а от ножа "законников" не ушел.
+ + +
По вечерам я заходил к старым знакомым зэкам, уцелевшим от расстрелов. Рассказали, как уводили на Старый Кирпичный завод управлявшего московским трамваем Рабиновича с его краснознаменной бригадой. Однако уничтожение ударников зэковского труда не сулило администрации ничего хорошего по выполнению производственных заданий. Тем более, что геологи и разведывательные партии по изысканию угля на Воркуте обнаруживали все новые и новые месторождения, которых хватало на сотню лет.
Не все троцкисты ушли на Обдорск под пулеметы, а некоторые, как и я, вернулись, кто с Усы, кто со Старого Кирпичного завода, — десятка полтора. Это юрист Стецовский, постоянно работавший в конторе, услужливый, уступчивый человек. Из Гомеля Абрам Розенберг, бывший со мной в палатке смертников, не тот Розенберг, какого убили за похожесть на прокурора. Теперь Абрам вкалывал забойщиком как вол, да и был мощью похож на циркового борца. После смены он лежал в бараке, плотно укрывшись одеялом, испуганно выглядывал, словно выволокут и снова уведут куда-то. Говорил шепотом, повторяя:
— Надо пережить, надо пережить.
Уцелел Михаил Семенович Фишман, работавший в санчасти фармацевтом, — нужный для лагеря специалист.
Они не были троцкистами-ортодоксами и попали лишь за разговоры на троцкистские темы. Предателем из них был москвич Ройтман, он "биографом" намеченных к ликвидации участвовал с чекистами в подготовке Кашкетинских расстрелов. За это теперь на берегу Воркутки ему дали отдельную землянку, освободили с хорошим пайком от работы. Есть описание внешности знаменитого дореволюционного провокатора Азефа, оно совпадает с рожей Ройтмана. Цитирую:
"Все его лицо выражало животную, ненасытную страсть. С низким лбом, горбатым хищным носом и большими выпуклыми глазами, беспокойно бегавшими из стороны в сторону, оно было похоже на Шейлока, требовавшего из-под сердца человека фунт живого мяса. Сочные толстые, характерно фигурные губы, были всегда плотно сжаты и выражали собой ненасытную страсть к обжорству, женщинам и деньгам, за которые он готов был продать даже своих детей и родителей".
— Я увидел Ройтмана прогуливавшимся по берегу. Сказал ему, что вернулся из палатки на Усе. Он прервал меня:
— Давайте не будем об этом, не стоит вспоминать. Лучше я вам спою Вертинского.
Он стал напевать:
Ты не плачь, не плачь, моя красавица,
Ты не плачь, женулечка-жена.
В нашей жизни многое не нравится,
Но зато в ней столько раз весна!
(Продолжение следует)
|
|
| |
|
