В.Черкасов-Георгиевский «Сегодня прикатила мне неваляшка – 69 – лет. Память о родословце»
Послано: Admin 06 Дек, 2015 г. - 09:58
Мемуарное
|
Сегодня 6 декабря 2015 года: у православных память Святого Благоверного князя Александра Невского, у католиков день Святого Николая Чудотворца, с чего начинаются их Рождественские праздники, -- а мне исполнилось-таки 69 лет. Экая цифра 69 – как ее не крутни, с какого бока не пусти, а она неваляшкой выльется эллипсом шестерки и девятки, куда-то катится еще. Но ни себя, ни людей не проведешь, что это уже почти 70 лет. Вот та цифра неколебимая, однозначная – топорик семерки и ноль…
В 89-й главе Псалтири, в молитве Моисея, человека Божьего, определенно указывается:
«Дней лет наших -- семьдесят лет, а при большей крепости -- восемьдесят лет; и самая лучшая пора их -- труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим».
Это я в августе 2015 в черноморской Анапе на раскопках античной Горгиппии
Это я в ресторане «Брюгге» во дворе моего дома 6 декабря 2015 года ровно на 69 лет
Ну до топорика у меня еще годишко в зачете, а там, глядишь, за благонравное поведение Господь для вразумления на спасение души и еще сколько-то, возможно, накинет. Хотя и поднадоело мне в этом измерении, гвоздят-мучают мои почти два десятка болезней, немощей, из каких с пятерку смертельных, а как дорого заработать все-таки на окончательное почивание душевный покой…
Люди норовят подводить в такие даты итоги. Я ни в коем случае не в обиде на мою непростую жизнь. Слава тебе, Господи, за предоставленные мне возможности! Удалось написать, опубликовать столько и на такие любимые темы, что младым не мог возмечтать. Понятно, заплатил за пижонство, невзгоды писателя сильно порушенной личной, семейной жизнью. Однако мне неизвестен ни один более или менее путевый писатель, у которого бы гладким образом катило и в персональной судьбе. А Пушкину на его переживания в этой области одна великосветская и умная его подруга так и объяснила, что для литератора выбитость из жизненной колеи – самое обычное и привычное дело.
Не могу много распространиться на сию личную тему, потому что считаю День рождения никакой не заслугой рожденного человека в сей день, в «днюху» -- как в чем-то верно прозывает с уничижением молодежь такую дату. Заслуга тут только родителей. По смыслу их: твоих зачинателей и производителей на свет, -- надо вспоминать, благодарить. Лично ты – не при чем. Вот именины человека, день памяти твоего небесного покровителя, по имени какого, ежели православно, дается на всю жизнь тебе прозвание, именины твоего имени – сие есть подлинный ДУХОВНЫЙ день рождения странника по земле. Именины лишь и праздновали в старой России, а «днюхи» дней рождений застолбили только в поганое советское время и так длят-подлят по сии времена в нашей стране, безысходно ставшей РФ.
Поэтому всегда думаю я в мое 6 декабря о родителях, о предках моих. Причем больше думаю не о дне, когда мне удалось выскользнуть на свет Божий, а о том дне, когда ЗАЧАЛИ меня папа и мама, когда, благодаря их любовным усилиям, Господь Бог вселил, вдунул в меня мою бессмертную душу. Было сие в марте 1946 года. Поэтому, дорогие мои читатели, больше всего из времен года я люблю весну, которая мартовски-синяя. Посему синий цвет вообще предпочитаю, он меня не давит, а укрепляет, воодушевляет не случайно.
Мой отец Г.А.Черкасов после двух отсидок, фронта, перед третьей посадкой через 4 года в 1949 году. Подпись под этим фото рукой Черкасова, заканчивавшего войну подпоручиком Войска Польского в 17-й стрелковой дивизии: «Гор. Краков, 1945 год. Конец войны. Еду в Москву -- демобилизация 2-й очереди.»
Март 1946-го в Москве. Отец подпоручиком Войска Польского с крестом ордена на груди, с шашкой на бедре только что пришел с фронта. Слюбились с моей мамой, снимавшей комнату со своей двоюродной сестренкой со Смоленщины Марусей в Москве на Оружейном переулке, поженились и переехали жить к отцу между Савеловским вокзалом и станцией метро «Динамо». Об этом я подробно написал в своей автобиографической повести «Зимние рамы». Там о всех моих предках с подлинными фотографиями, обо мне парнишкой: ПОЛНЫЙ ТЕКСТ СЕМИ ЧАСТЕЙ: В.Черкасов-Георгиевский “ЗИМНИЕ РАМЫ”. Повесть о сталинском детстве>>>
Цитирую ниже начало этой повести, показываю некоторые фоты, а все думаю, как легко, звонко с верой в прекрасную будущую жизнь обнимали друг друга тем мартом мои мать и отец, теперь уж скончавшиеся давно. Как верилось и ждалось ими, что после кромешной войны заживет народ счастливо вокруг. Сколько сил было в порывах их молодости! Благодаря сему и помощи Божией и я прошел уже долгий свой путь. Слава Богу за все!
Семья Черкасовых, сфотографированная 8 февраля 1916 года. Слева направо: дядя Витя – средний брат -- мальчиком; бабушка; дядя Саня -- старший брат -- на побывке с фронта; тетя Тоня, бывшая сестрой милосердия; дедушка, он обнимает моего отца Георгия -- младшего брата -- мальчиком
ИЗ ПОВЕСТИ «ЗИМНИЕ РАМЫ»
Пролог “ПОСЛЕ ВОЙНЫ”
Дом Севы Пулина в начале 1950-х годов был московским старожилом -- бревенчатый, двухэтажный, двускатная крыша. Он стоял у Бутырского рынка в круговерти дворов и улочек между Савеловским вокзалом и стадионом "Динамо". Люди, людики, как сказал бы Сева, жившие здесь вокруг фабрик, заводов, складов, невольно поддавались артельному и стушеванному нраву вокзала, рынка и стадиона.
Стушеванному хотя бы потому, что на вокзал Савеловский искони с недалекого Верхневолжья в плацкартных, общих вагонах, с фибровыми чемоданами, мешками, сундуками прибывали мастеровые, хлебопашцы за особыми покупками, за гостинцами, за тем, чтобы осмотреться и, может быть, осесть в оживленной и работящей столице.
Рынок -- отборными плодами, продуктами, пушистыми вениками, лубяными мочалами, лубочными игрушками явствовал горожанам полевой, лесной прародиной.
Сень огромнейшего тогда стадиона СССР -- "Динамо" витала над деревянными ущельями улиц. Когда на дне поднебесно ревущих “динамовских” трибун футболист в длинных трусах вбивал мяч в тугую сетку белоствольных ворот, рокочущее эхо его подвига реяло над шумом станков, звоном трамваев, детской разноголосицей во дворах. Мужчины, старые и молодые, на лавочках у палисадников, в путешествиях вдоль булыжных мостовых, на перекурах в заводских затишьях, в шалманах за кружкой пива уважительно вслушивались в громокипящий звук.
Они привычно носили гимнастерки, тельняшки с недавней войны, а свои боевые медали давали поиграть ребятишкам. Если бы кто-то настоятельно поведал им, что проживают они на камнях бывшей дозорной Бутырской заставы, в бывшей Бутырской cолдатской слободе, они не придали бы значения этим историческим фактам. Но по такой многовековой насущности некоторое время назад они как их деды, прадеды взялись за оружие для защиты Родины. На это безысходно призвали из черной радиотарелки на стенах комнат с обоями в цветочек коммунальных квартир.
С такой же подневольной заботностью, как когда-то на фронт, они спешили утрами к фабричным проходным, думая только о сегодняшнем и будущем дне. Зимой затемно, летом на рассвете они шагали по трем улицам, 1-ой, 2-ой, 3-ей, имени немецкого революционера Бебеля, по Полтавской, названной в честь победы Петра Великого над шведами под Полтавой, по Писцовой, где через нее лицом к лицу стояли две краснокирпичные школы, мужская и женская, словно собравшиеся неумолимо выучить навыку древних “писщиков” и писцов.
Эти люди никогда не старались думать, что за Савеловским вокзалом по дороге к центру, к Кремлю стоит Бутырская тюрьма, бессонно пропитанная нескончаемыми лавинами арестантов. О ней старались не вспоминать, хотя Бутырка, а не рынок, вокзал, стадион, зияла главной приметой этой части города. Так и о московских Таганке, Лубянской Внутрянке, Матросской Тишине, Лефортове, ленинградских Крестах, владимирском Централе, о всех раздольных тюрьмах этого времени никто до поры ни за что не думал, чтобы терпеливо жить на Русской земле, как бы ее новые начальники не называли.
Мой смоленский дедушка по маме Семен Киреевич Романенков в 1950-х годах
Моя мама Клавдия Черкасова, урожденная Романенкова, в 1951 году
Часть I. ПОРТУПЕЯ
ГЛАВА 1
Сева проснулся рядом со спящей мамой и увидел на этажерке стопки тетрадей. Значит, мама, учительница-математичка, проверяла их допоздна, и будет спать целое утро, потому что ей на работу не к первым урокам. А у него сегодня счастье из-за ремонта в постылом детском саду – весь день дома.
Сева позвал бабушку, живущую за гардеробом. Она откликнулась:
-- Беги ко мне, Севочка.
Сева перескочил через маму, приземлился на солнечные пятна по дощатому крашеному полу, лучево пробившихся сквозь морозные узоры окна их первого этажа дома. Обогнув гардероб, ширму, прыгнул на бабушкину кровать. Бабушка достала из-под стола рядом молочно-белый фаянсовый ночной горшок, понесла погреть его сидение. Раскрыла чугунную дверцу уже разгоревшейся печки-голландки, побеленным кирпичным уступом уходящей в потолок.
В oтсветах пламени бабушкины глаза заблестели, на морщины щек легли тени, и оттого, что пятнышко родинки у заострившегося носа четко ожило, что седые волосы превратились в желтые, бабушка показалась Севе молодой как его мама. Красоту подвели только кончики губ книзу.
В бабушкиной половине со вторым окном их комнаты обитали редкие, ни у кого не виданные Севой вещи. То есть всякие всячины Севе встречались в гостях, как, например, фотоаппарат и заводной паровоз у Димки, сына дядя Петра. Но все это было недавно сделанное, что, наверное, можно смастерить снова и даже в более знатном виде. Бабушкины вещи не могли иметь повторения, потому что родились в старую старину, при царях, без которых не бывает настоящих сказок. Они получились прямо из рук людей, без помощи машин, и оттого заключали в себе секреты духа тех хитроумных людей с бородами.
Таким был буфет с вырезанными на дверках листиками и виноградинками, он красно светился не краской, а самим деревом, уже продырявленным по углам маленькими жучками. Такой была медная чернильница и даже простая вещь – щипцы для орехов. Как ножницы без колец, их железные палочки фигурно соединялись между собой в несколько кружков для различных по величине ореховых скорлупок -- грецких, наших лесных, земляных китайских, миндаля. Серебряные по цвету щипцы давно потемнели, затейливая вязь на ручках стерлась. Только представить себе, сколько они работали в праздники для детей, для ба6ушек бабушки, закопанных в землю или улетевших на небо...
Сева, четырехлетний кареглазый худенький мальчик со стрижкой с чубчиком, посидел на теплом ободе горшка , поставив босые ноги на половик, сшитый бабушкой из одеял верблюда. Потом сбегал к себе на половину и принес ковбойку, байковые штаны, лифчик с резинками для чулок, коричневые чулки в полоску. Оба знали, что в детском саду Сева одевается сам, но бабушка долго натягивала и застегивала ему одежду неповоротливыми руками.
Моя бабушка Полина Герасимовна Черкасова, урожденная Борисова, в молодости до замужества в конце XIX века
Бабушка ушла варить кашу на кyxне, куда еще выходила дверь семьи дяди Леши Ермолычева. Их взрослые, кроме мамы, готовившей еду дома, занимались интересными делами. Дядя Леша делал станком самолеты на заводе у трамвайной линии, а его старший сын недавно демобилизовался -- приехал с моря, где на корабле в войну сражался с немцами. Он привез с собой с музыкальными пуговичками баян, который вечером уносил куда-то. А иногда сидел на табуретке в кухне и, раскрыв дверь в коридор, где в потемках шла лестница на второй этаж дома, играл жильцам песни.
Этот дядя, настоящий матрос, давал поносить своему брату Витьке, ровеснику Севы и как бы его дpугy, ремень с якорем на литой пряжке. Ремень Витьке уменьшали по животу, он засовывал под него пистолет, сделанный из фанеры сапожным ножом его папой. Витька научился драить пряжку простой и шерстяной тряпочками с белой жижей “асидол” из специальной баночки так, что бляха постоянно блестела. Он гладил пальцами пряжку с выступающим прекрасным якорем и говорил иногда задумчиво:
-- Если ее залить свинцом, то как дашь...
Мама Ермолычевых заговорила с бабушкой на кухне, а в их комнате было тихо. Дядя Леша и дядя Матрос уже, наверное, ушли на работу.
Но вдруг за стеной что-то упало, покатилось и вслед завыл Витькин голос. Должно быть, другой его брат, четвероклассник Юрка, которому сегодня учиться во вторую смену, двинул Витьке за проступок по шее.
Витьке доставалось чаще по сравнению с Севой, и колотили того под горячую руку, чем попало. А все же Севе приходилось завидовать ему. Сама боль, хоть и от ремня, которым стегали Севу, быстро пройдет. Мучительно педагогическое наказание, какое мама хорошо знала, потому что работала в школе учительницей. Это когда тебя занудно ругают, а потом долго стоишь в углу. И очень подлое, когда предупредили, что отлупят, но не сразу, а через некоторое время, чтобы прочувствовал. Скоро видишь, что внутри мама уже не серчает на тебя, но будет бить, потому что обещала. Лучше бы ей это делать сразу, по человеческой простоте и злости. Но так, наверное, тяжелее.
Однажды, в гневе излупив его, мама сама заnлакала. Сева обнял и пожалел ее. Но никогда не забыть ему и того, как мама, рассердившись, поставила его в угол и сказала, что не даст купленного для Севы мороженного. Совсем успокоившись, мама села за стол и медленно, чмокая, съела это детское мороженное у Севы на глазах.
Может быть, по всем этим причинам Витька казался пацаном больше, чем Сева, хотя был ниже его ростом. Витька как бы не думал об опасностях.
Чтобы скорее во двор, Сева, не ломаясь, съел манную кашу, подметая ложкой ее быстро остывающие края. За это бабушка дала ему порцию удивительного печенья, которое сама пекла чудесно. Как кусочки желтого песка, ноздреватое по виду, оно таило вкус орехов и вишневого варенья.
Верхний мой снимок в Анапе августом 2015, а нижний -- 6 декабря 2015 на праздновании моего 69-летия с супругой в бельгийском ресторане «Брюгге». Он находится во дворе нашего дома на Бауманской улице, бывшей Немецкой, напротив Пушкинской школы, что стоит на месте, где якобы тут во флигеле маиора Скворцова родился поэт А.Пушкин, хотя и спорят, что произошло то подальше – на Госпитальном переулке. Однако сие не имеет отношения к 69-летию со дня рождения писателя В.Г.Черкасова-Георгиевского.
|
|
| |
|
