В.Черкасов-Георгиевский. Роман «Орловский и ВЧК». Часть III. НЕМЦЫ И МОРЯКИ
Послано: Admin 25 Ноя, 2011 г. - 11:33
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>>
ЧАСТЬ III. НЕМЦЫ И МОРЯКИ
Глава первая
Вернувшийся в ставший уже едва ли не родным Комиссариат юстиции, в кабинет на Фонтанке, 16, Орловский узнал странную новость. В его отсутствие в штат Центральной уголовно-следственной комиссии, председателем которой резидент являлся, без всякого согласования с ним включили двух человек.
Не подозревая, что это за люди, Орловский было, собрался идти ругаться о бесцеремонности с его начальником Крестинским. А потом подумал:
«Возможно, без меня потому и обделали, что один из новичков или оба – подставные из ЧеКи. Сначала надобно к ним присмотреться».
Первым он вызвал для знакомства Скорбина. Когда этот худой, низкорослый мужичок появился на пороге, Орловский, поглядев, как тот комкает старую шапку в растрескавшихся от тяжелой работы руках, прикинул, что он вряд ли агент. Новенький, осторожно ступая ногами в чеботах, подошел и с восхищением уставился на письменный стол елизаветинского рококо вычурных линий с капризно изогнутыми завитками. Его Орловский взял сюда из кабинета на Екатерининской улице вместе с креслом павловского стиля, на котором бронзовая восьмиконечная звезда была вделана в спинку.
– Понимаете в краснодеревской работе? – спросил Орловский.
– Имел-с я к ней отношение поверхностное, лишь гробовое, товарищ комиссар, – Скорбин улыбнулся с печалью, которая окрашивала этого человека, начиная с фамилии, удлиненной физии с уныло загнутым вниз кончиком носа и кончая похоронного цвета обмотками на тяжеленной обуви. – Знаете-с, как говорят о бывших моих занятиях? Семерых сегодня хоронил, двоих поить к колодцу водил, трех младенцев в рай отправил, и склеп старой бабушке поправил.
– Превосходно! – воскликнул Орловский, вспомнив рассказ Ревского о Гробе и Заступе. – Вы как раз нужны в сыск налетчиков-попрыгунчиков, над которым мы бились здесь и в Москве. Вас кто направил ко мне?
– А из угро вашего – такой представительный, старого закалу-с. Я на Большеохтинском кладбище-то состоял могильщиком. Да в последнее время с дела сошел-с по нездоровью, сыростью от земли ишиас нажил и надорвал сердчишко. Болтался там, а товарищ этот, пальто у него еще с бобром, заприметил меня, под ваше начало и рекомендовал.
– Ага, сам Кирпичников! – с удовольствием узнал и назвал Орловский руководителя Центрального бюро уголовного розыска при его комиссии, бывшего начальника сыскной полиции.
Тот был вне подозрений, которые беспокоили Орловского. То есть, подложить по службе свинью своему шефу, которым для него являлся Орловский, Кирпичников был способен, но для ПЧК вряд ли стал бы стараться. Скорее всего, опытный сыщик присмотрел безработного Скорбина на Большеохтинском кладбище, около которого начала действовать банда Гроба, для будущей агентурной или консультативной работы именно по этой шайке.
– Слыхали о попрыгунчиках, начавших свои преступления около вашего кладбища? – уточнил он.
– Как не слыхать-с, однако боле ничего не знаю.
– Вот и постарайтесь узнать. На той неделе они продолжили налеты в Москве у Ваганьковского кладбища, после чего там почти всех гастролеров уничтожили. Но их главарь жив и, возможно, снова возобновит свои действия у нас с остатками банды. Я изложу потом вам последние сведения подробнее, а сейчас к вам такие вопросы. Готовы ли, товарищ Скорбин, под видом ищущего работенку у воров на подхвате пособирать сведения в уголовных и, так сказать, околокладбищенских кругах? Как это вы «надорвали сердчишко»?
Скорбин потер ручищи, задумчиво поглядел в окно на ледяную Фонтанку и уныло заговорил:
– Вполне могу попробовать. А с сердцем-то больше нервное. Верите али нет, товарищ комиссар, а и могильщики настрахаются в иной раз… В аккурат с месяца три назад я с артелью одного человека схоронил, так и по сей час в себя не приду. Морда-с у него такая, что и в гробу, в предцарствии лежащая кирпича просила. Носик только посинел… Правое слово даю – спросите, коли не верите, наших. Из прасолов он, из спецьялистов по мясному делу. Помер-с человек, в иной мир отошел, а на роже такая краснота, что живому дай Бог.
– Неужели есть такие в наши голодные времена?
– А что же, – печально обвел его Скорбин запавшими глазами. – У него здоровье еще то: кровь скотинную пил. Нам прямо казалось, что вот встанет и тиснет по уху. Сказывали, силен был – тушу коровью али бычью, изволите представить, без какой иной помочи один на крюк вешал. А помер уж с водочного опою, лишнего испил и помер… Сродственники толковали, что из гроба вставал и ходил ногами по ихней квартире. Оборотень!
– Попрыгунчики, видимо, имеют отношение к публике того сорта, – надевая очки, проговорил Орловский, переставший шутить на эту тему после того, что рассказал ему Ревский.
– Да-с, такие бывают. Им и земля нипочем… Когда крышку на гроб тому обломаю прибивали, так старшой наш Герасим Сидорович сам видал, как он рожу сморщил, будто чихать желание имел.
Орловский все же улыбнулся. Могильщик грустно и поучительно произнес:
– Вы на мои слова, товарищ, не смейтесь. У нас практическое дело за много лет, всяко видывал. Упокойный в вежливом положении тоже всякое имеет поведение. Возьмет и чихнет, а живой человек умом срешится… Выходит: помереть не помрет, только время проведет по нечистого духа вразумлению…
Его высокородие понял, что не найти ему лучшего агента для поиска в Петрограде Гроба и оставшихся попрыгунчиков.
+ + +
Вечером этого дня дома на Сергиевской Орловский услышал легкий, эдакий вкрадчивый стук в дверь, а когда ее открыл, увидел на пороге графиню Муру Бенкендорф.
Она вошла словно в свою прихожую, весело глядя на него искристо-пятнистыми глазами. Была в манто, лайковых перчатках, белом пуховом шарфе и в таком же берете, модно надвинутом низко на лоб и на одно ухо. Сбрасывая шубу на руки Орловского, воскликнула с неувядаемым английским акцентом:
– Ах, у тебя есть водка, чтобы согреться от морозной улицы?
– Непременно, дорогая, – чаруясь, сразу попадая в ее дамскую власть, отвечал агентурщик и, вешая шубу, невольно отметил, как плотно сидит на Муриных бедрах черная шелковая юбка в складку, а на бюсте – блузон с «верхним просветом».
Он проводил ее в столовую, ушел в кладовку и вскоре вернулся обратно с графином водки и бутылкой отличного «божоле» из неиссякаемых запасов прежних хозяев этой квартиры.
Они стали пить водку, потом вино из севрских хрустальных рюмок, закусывая картофелем «в мундире».
Мура, белозубо улыбаясь, встряхивая кудрями, распущенными на лоб и плечи, повторяла:
– У тебя здесь гораздо уютнее, чем в квартире генерала Мосолова.
– Откуда ты узнала мой адрес?
– Ах, мне кто-то подсказал у вас на Фонтанке, когда я там оказалась.
– Что? – удивился Орловский. – Никто тебе в Комиссариате не мог этого сказать.
Мура будто не услышала его слов, взяла со стола декоративную фарфоровую тарелку, скользнула взглядом и назвала по-английски изготовившую ее керамическую фабрику:
– «Браун-Вестхед, Мур энд Компани». – Продолжила по-русски: – Почти: «имени Муры»… Каковы роспись, позолота, серебрение! Такие делали в конце девятнадцатого века в английском Стаффордшире.
Впервые насторожившийся в отношении графини Орловский заговорил о начале их знакомства:
– Кстати, ты все еще являешься свидетельницей по делу о налетах попрыгунчиков. В Москве часть прибывшей туда банды удалось перестрелять, но главарь по кличке Гроб ушел. Ты должна хорошо помнить Гроба из всех налетчиков по высокому росту, как и его близкого помощника, действовавшего особенным холодным оружием, – упомянул он и Заступа.
Мура прекрасно продемонстрировала ее свойство не отвечать прямо на поставленный «наотмашь» вопрос. Ее умное красивое лицо внезапно приняло сладкое, лукавое выражение, оно сделалось «кошачьим». Графиня с полуулыбкой тянула трубочкой пурпурно накрашенных губ вино и молчала.
– Дорогая, – уже следовательски насел Орловский, – ты запамятовала человека, сообщившего тебе в Комиссариате юстиции адрес председателя Центральной уголовно-следственной комиссии. Однако вряд ли ты могла забыть впечатления, полученные тобой в крайне опасных обстоятельствах. Опиши мне, пожалуйста, подробнее двух упомянутых мною налетчиков.
Ее лицо ни на йоту не изменилось, графиня не собиралась вдаваться в почему-то ненужные или опасные для нее ответы.
Резидент вспомнил из разговора о ней в этой же столовой с лейб-гренадером Моревым, что после исчезновения Муры летом, якобы для поездки к детям в Эстонию, Локкарт так же не мог добиться от нее определенного ответа. Он вспомнил, что Морев сказал, цитируя резидента английской разведки Бойса:
«Мура не принадлежит ни к вышивающим, ни к приседающим бывшим барышням. Она умна, жестка, знает чувство ответственности на мужском уровне. Сознавая свои силы, опирается на собственные прелести, здоровье, энергию, очарование. Графиня умеет находить людей, ладить и жить с ними. Это исключительная женщина».
Ничего Орловскому не оставалось, как пошутить на отвлеченные темы:
– Недаром еще твоей прабабушке Пушкин посвятил стихотворение.
Ее лицо вмиг отвердело.
– И не одно!
– Разве? Я-то имел в виду «Портрет».
– Ну-у, милый. Есть еще «Наперсник». – Мура поставила рюмку и продекламировала:
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
Мура вскочила, провальсировала по комнате с развевающейся плиссировкой юбки. Резко остановилась, отчего подол взбился выше точеных колен, и всплеснула руками.
– И это не все. В беловой рукописи Александра Сергеевича сохранилось продолжение этих стихов:
Счастлив, кто избран своенравно
Твоей тоскливою мечтой,
При ком любовью млеешь явно,
Чьи взоры властвуют тобой;
Но жалок тот, кто молчаливо,
Сгорая пламенем любви,
Потупя голову ревниво,
Признанья слушает твои.
Орловский вновь залюбовался ею и заметил:
– Аграфена Закревская отличалась эксцентричностью, была весьма темпераментна. В общем-то – под стать самому поэту.
– О да, Бронислав! Господин Пушкин был увлечен ею, был настолько доверен прабабушкой, что ему припадало выслушивать не всегда скромные признания графини. Александр Сергеевич не мог освободиться от ее образа, о ней же пишет и в восьмой главе «Евгения Онегина». Там, ежели помнишь, вышедшая замуж за генерала Татьяна сидит за столом, с кем же? Под именем Нины Воронской опять выведена Аграфена Закревская:
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
Орловский улыбнулся, щуря серые глаза.
– Да это какая-то хрестоматия по родной литературе.
– Не смей смеяться!
Мура села к нему на колени, обвила рукой за шею, прильнула к его губам легким влажным поцелуем и грустно заговорила, глядя окна:
– Как ужасен этот давно мне знакомый город… Много голодных, старых, вооруженных, в лохмотьях людей. Женщины теперь сплошь носят платки, мужчины – фуражки и кепки, шляпы исчезли. Великолепные особняки на островах и роскошные квартиры на левом берегу Невы превратились в такое же ничтожество, как апартаменты генерала Мосолова, или стоят пустыми и загаженными нечистотами…
Она спрыгнула на пол, села на свой стул, налила себе вина и «хлопнула» из красивой рюмки.
– Что же делать, дорогая, – рассеянно произнес Орловский.
Его раздирало от желания поговорить с графиней начистоту, отвести душу как с человеком своего класса, породы.
«Пусть весной столь подло кончился мой роман с Мари Лисовой, – думал Орловский, – увел-таки ее кирасир. Но с Мари я ведь мог говорить о чем угодно, а главное, о нашем общем Белом Деле. А теперь в моих объятиях одна из красавиц и умниц Империи, графиня, но я не могу ей приоткрыться ни в чем».
– Кого же ты видел в Москве, Бронислав? – спросила она.
– А, кстати, имел дело с нашим общим знакомым, с Петерсом.
Собеседница с безмятежным лицом небрежно поинтересовалась:
– Что же он?
– Да все то же. Один маузер на ремне, второй – на столе. Петерс, узнав, что ты у меня в свидетельницах, что я выручал тебя с Гороховой, мило шутил. Он неплохого о тебе мнения.
Графиня пристально смотрела на него, вдруг сказав:
– Не называл меня немецкой шпионкой?
– С какой стати? Английская агентка ты и так вылитая, даже говоришь будто выросла в каком-нибудь Стаффордшире. Но отчего немецкая?
– Кто же вас, большевиков, знает, – надув губки, проговорила она.
– Мне, Мура, действительно, странно, отчего я тебе интересен? Это после самого Брюса Локкарта.
Ее лицо снова стало «сладко-меховым».
– Именно потому, что «после». Это такая смена декораций, такой колорит… Но расскажи же еще о твоих разговорах с Петерсом.
Мура словно выспрашивала, что он узнал о ней у Петерса. Орловский подумал, что главное-то о Муре ему передал через Морева Эрнест Бойс. Размышляя об этом, он невольно сказал полуправду о московской командировке:
– Петерса, как и ВЧК, больше всего, безусловно, волнуют немцы. После Брестского соглашения они были кем-то вроде союзников, а теперь…
Она прервала его:
– Неужели и ваше правительство пойдет на поводу у англичан и французов вслед за Временным и императорским?
Орловский с интересом поглядел на любовницу самого главного из здешних англичан, столь немилосердно аттестующую Антанту. А графинюшка взволнованно продолжила:
– Вся правда в том, что Государь Николай Второй никогда не вел сепаратных переговоров с Германией. Слухи об этом распространяли сами немецкие дипломаты и их офицеры Генштаба с целью развалить союз Антанты и вывести Россию из войны. А вот французы сепаратно переговаривались в Швейцарии с представителями кайзера Вильгельма Второго. Лягушатники пытались решить свои проблемы за счет территориальных приобретений Германии в русской Польше и Прибалтике. И для того, чтобы прикрыть это, французская разведка постоянно подсовывала в печать ложные сведения о русско-германском сговоре.
Орловский взял Муру за ручку и поцеловал ее со словами:
– Все, что касается кайзера Вильгельма, тебе должно быть известно лучше других.
– Ах, Бронислав, ты имеешь в виду тот бал в Потсдаме, когда он дважды приглашал меня на танец?
Резидент встал и, склонив голову, учтиво произнес:
– Могу ли и я рассчитывать на тур вальса?
Графиня вспорхнула со стула и подала ему руку. Они закружились в танце.
Его высокородие вел Муру по направлению к спальне. И когда они вплыли в нее, Орловский поднял даму на руки, чтобы опустить на кровать.
+ + +
В один из этих вечеров у Орловского была встреча в «Версале» с агентом Орги Самуилом Ефимовичем Могелем, известным также, как Ванберг. Резидент до командировки в Москву свел его с представителем германской разведки Вальтером Бартелсом, жаждавшим заполучить себе в помощники такого финансового гения, и хотел узнать об их сотрудничестве.
Агентурщик, по обычаю, явился в кабаре пораньше приглашенного и в «своем» кабинете разговорился с официантом Яшей, беспокойно ждущим новостей о лиговских уголовниках после убийства Ревским «ямника» Мохнатого почти на его глазах.
– Живи отныне, любезный, совершенно спокойно, – сообщил Орловский. – Куренка и Филю Ватошного убили гастролеры-попрыгунчики в Москве на сухаревской «малине» у Глашки Косы. Теперь некому предъявить тебе счет, как за передачу сведений Ревскому об убийстве Шпаклей и Мохнатым Ани Брошки, так и за соучастие с Ревским в ликвидации самого Николы Мохнатого.
– Слава тебе, Господи! – воскликнул официант, крестясь на восток, и ударил пальцами руки о пол поясной поклон.
Опытный агентурщик Орловский не дал Яшке отвлечься от его роли осведомителя, завербованного Ревским:
– В Москве выяснилось, что верховодит попрыгунчиками некий Гроб. Он высоченного роста, тело как брусок. Не слышал о таком?
– Истинный крест, не слыхивал, Бронислав Иванович, – снова закрестился Яша. – Ну, а вообще о гробах по своей линии разное могу рассказать.
Резидент, в последнее время невольно собирающий всевозможные данные о гробовом и могильном деле, поощрил его:
– Пожалуйста, опиши.
– На Нижегородской ярмарке, бывало, господа в гроб танцовщицу клали. А люди все солидные-с, с положением, фабриканты-с: из сундучного ряда, самоварщики тульские, меховщики арзамасские. Гробик-с от фирмы бюра процессий похоронения Полушкина требовали и чтобы весь черный, пострашней-с. Свечи, люстры жгли еще для страху… Один гробик на зиму в подвале оставили, а в половодье, как ярмарку затопило, его водой-с снесло. Уплыл-с.
– Так ты работал и на Нижегородской ярмарке?
– Как же-с, целый ряд лет.… У гроба купцы настоящей слезой рыдали, и нам, на них глядючи, жалко-с. А кого и чего – сами-с не знаем-с! Жалко – и всё. Может, чужих денег-с… Цыганы кого не разжалобят, коли им платить. То заорут, чтобы плясать, а то – горе мыкать. Вот какую географию сочиняли-с… прости, Господи, согрешения наши, в аду нам за них, за греховные дела наши гореть.
Из-за малиновой портьеры на входе в кабинет Могель, которого было не узнать! Не мокроносым, кашляющим агентишкой в пальто, увязанным бабьим платком, он явился, а во-первых, в енотовой шубе Орловского, спасенной им на чекистской облаве в парадном и на крышах. А когда скинул ее, оказался в прекрасной темной тройке в белую тончайшую полоску, узел дорогого сиреневого галстука печатал ворот батистовой рубашки.
– Совсем другое дело, когда взялись за привычные коммерческие занятия, Самуил Ефимович! – воскликнул Орловский.
Тот, огладив снова завивающуюся смоляную шевелюру, барственно поглядел на Яшку и отчеканил:
– Лангусты, цыплята, ананасы, яблоки мельба и охлажденное рейнское вино.
Официант исчез, а Могель-Ванберг хозяином положения уселся на диванчик, будто снова нажил когда-то имевшиеся у него десятки миллионов.
Орловский спросил его о знакомстве с германским разведчиком:
– Какое впечатление у вас от Вальтера Бартелса?
– Он не перегружает меня агентурной работой. Основной круг интересов Вальтера в наших взаимоотношениях – скупка и перепродажа русских ценных бумаг.
– Я и предполагал, что он больше будет использовать ваши финансовые способности. Но мне-то по-прежнему необходима ваша помощь в контрразведывательных действиях.
Яша накрыл стол, они выпили. Начали есть, и Могель, по его привычке говорить с набитым ртом, забормотал:
– Бронислав Иванович, однако не забудьте, что в качестве товарища Могеля я в Петрограде уже не дееспособен. И разыскиваемым трибуналом господином Ванбергом меня в два счета расстреляют.
– Но теперь вы живете под другими именами, и у вас должны появиться какие-то новые связи, судя по новому костюму и возможности угощать лангустами, – улыбнулся резидент.
– О, да! Я возобновил отношения с некоторыми бывшими биржевиками и, конечно, со спекулянтами.
– Это и нужно, потому что я продолжаю заниматься начальником комиссаров и разведчиков ПетроЧеКи Целлером и его новым подчиненным комиссаром Гольгинером.
Могель закивал.
– Помню, это тот Целлер, у которого расстреляли пятерых подчиненных за служебные злоупотребления.
– Да, и в основном – за присвоение на обысках золотых вещей, драгоценностей, антиквариата. Но прежде чем целлеровская пятерка встала к стенке, она успела изрядно попользоваться чекистскими мандатами, распродавала направо и налево все награбленное. Через «ямников» делать им было это некрасиво, поэтому прибегали к помощи дельцов повыше – барышников, спекулянтов. Фамилии целлеровских людей: Густавсон, Бенами, Коссель, Матин, Ковалев.
Самуил Ефимович воздел руку с вилкой.
– Есть попадание! На Бенами и Косселя работал Михаил Иосифович Ахановский, это крупнейший спекулянт произведениями искусства. Он обладает всесторонней протекцией и содержит у себя ценности известного коллекционера Хотькова-Рожкова, имея на это хранение германское свидетельство. Ну, а связи с ЧеКой, налаженные через Бенами и Косселя, у него так и остались. Сейчас они, возможно, идут прямо на Целлера. Я хорошо знаю Ахановского и недавно проворачивал с ним дельце.
– Превосходно, постарайтесь через него получить на Целлера что-то новое. К сему озаботьтесь, пожалуйста, и второй фигурой – Гольгинер. Целлер этого своего подчиненного не любит, это человек председательши ПЧК Яковлевой.
Могель, схватив жирной пальцвми рюмку с вином, отпил и подмигнул.
– Все понял, Бронислав Иванович. Целлер и Гольгинер вам нужны, чтобы взяться уже за эту Яковлеву, заменившую Урицкого.
– Совершенно верно. Тут я вижу парадоксальное сплетение. Гольгинер, возможно, замешан в связях с английской разведкой, а Целлер – с немецкой, потому что якшался с агенткой германцев артисткой Карой Лотой. И вы сейчас указали, что имеющий германские документы на чью-то коллекцию Ахановский является лицом, через которого люди Целлера сплавляли награбленное. Очень вовремя вы встали на услуги для Бартелса! Это то, что касается немецкой стороны дела. О проработке в данном клубке английской линии я уже сам позаботился. Тем не менее, Гольгинером напрямую заниматься не могу, потому что давно общаюсь с Целлером и на Гороховой выгляжу его сообщником. Придется вам присмотреться к Гольгинеру, хотя теперь ваш основной участок работы – немецкие сферы влияния и связи, Бартелс.
– Весьма рад, что могу помогать вам по-прежнему, – забухтел Могель, дробя клыками цыплячьи косточки.
Впервые за историю их сотрудничества Самуил Ефимович не спрашивал денег и не намекал о гонораре. Ну, да ведь чего-то стоила енотовая шуба с плеча резидента.
+ + +
Вызвал для знакомства к себе в кабинет Орловский и другого новичка, введенного в его отсутствие в комиссию.
Этот Милитов раньше был сапожником. Выглядел он удало и говорил быстро:
– Эка жись-от была хреновая! Хозяин товар свез и продал, а деньги на вине пропил. Вот ферт какой! Сами бы загуляли, а на загул нет. Сидим, ровно домовые, и в кулак свистим. Винцо-то и в пользу, и во вред.
Орловский оглядел его востроносое, буроватого оттенка лицо и поинтересовался:
– На какую же пользу?
– Ну… как? Для отдохновения души и тела.
– Что же вас привлекло на работу в нашу комиссию?
Милитов строго посмотрел.
– А я здесь причем? Меня партячейка направила. Надо ж укреплять ряды советских юристов.
– Та-ак, – озадаченно протянул Орловский. – Какая же ячейка, когда вы были одним из сапожников у какого-то хозяина?
– О, товарищ комиссар! Это когда было-то? Я при старом режиме и в солдатах состоял, только там по своему мастерству пошел и тем уберегся. Почитай даром на казну работал. Нас, чеботарей, «кислыми сапогами» звали, потому солдатска шинель шерстиной в нос от сырости отдает. Я хорошо могу сапог военный для ахвицера кроить… Вообче, сапожник – последний по деревням человек. Наше дело почитается за последнее рукоделие.
– Потому вы его и бросили?
Милитов покрутил носом и веско сказал:
– Революция призвала. Как в прошлом годе народ на буржуев поднялся, я тоже с ним пошел. Митинговал и все такое, в коммунистическую партию приняли меня с почетом.
– Понимаю, товарищ Милитов. Я ведь большевик с немалым дореволюционным стажем, – проговорил Орловский, пытаясь поймать выражение глаз собеседника, чего никак не удавалось.
Очень напоминал Милитов его бывшего коллегу, председателя одной из комиссий Туркова. Тот тоже был коммунистом, выдавал себя за рабочего, а оказался бывшим лакеем публичного дома и крупнейшим уголовником по кличке Гаврила – главарем банды, терроризировавшей весной Петроград и грабившей даже строго охраняемые эшелоны. Правда, Турков-Гаврила не увлекался спиртным, но при разговоре тоже почти не смотрел в глаза и имел «никакое» выражение лица.
– Знаю, товарищ комиссар, что вы немало сделали для рабоче-крестьянского дела, – пробубнил Милитов, отводя взгляд.
Орловский попытался обращаться с ним еще проще, осведомился по-свойски, даже с наивностью:
– Неужели правда, когда говорят: пьян как сапожник?
Впервые физия собеседника приобрела, очевидно, истинное обличье, задорно осветилась.
– Да конечно! Бывало, кричишь: «Хозяин, давай денег, завтра на работу не выйду – давно башкой о сенки не стукался!» То есть, ухожу в офицяльный запой.
Подумал резидент, что такому бесшабашному, пожалуй, чекисты не стали бы доверять задание. Но тут же вспомнил о лейб-гренадерском поручике Алексее:
«Тот во имя Белого Дела бросил пить. Почему же Милитов сделать это не в состоянии для его идеи? Однако есть ли все-таки она у него?»
Орловский встал из-за стола, открыл секретер и достал оттуда бутылку водки. Поставил ее на стол, а рядом – набор, когда приходилось угощать коллег или посетителей: два стаканчика, несколько вобл, банку с вареньем, блюдца и ложечки.
– Давайте, товарищ, выпьем за знакомство, – приказным тоном сказал он, разливая водку. – Закусывайте, чем хотите, к чему больше привыкли, к соленому или сладкому.
– Конечно, к солененькому, – оживленно пробормотал Милитов, схватил вяленую рыбку и замолотил ею для размягчения по краю стола елизаветинского рококо.
Печально стало агентурщику от своей провокации, да делать нечего.
Выпили по одной, потом по другой, так как не по-русски ограничиваться единственным возлиянием.
– Надеюсь, завтра на работу выйдете, а не в запой, – пошутил Орловский, убирая бутылку.
– Как можно! – четко ответил Милитин, глядя на него острыми глазами, будто к вину и не прикладывался. – То при кровавом царе было, а это при власти нашей.
«Вот негодяй! Он ни в одном глазу, – подумал резидент, – это не я его, а он меня провоцирует».
Тем не менее, недостаточно было всех этих примет, чтобы даже заподозрить Милитина. Но слишком многого Орловский навидался в красном Петрограде, чтобы оставить в покое этого новичка в отличие от Скорбина, рекомендованного бывшим имперским сыскным начальником.
«Хотя…– пришла ему на ум история в начале этого года, – ведь удалось же Целлеру использовать против меня бывшего привратника Министерства внутренних дел Империи. Того старика Колотикова завербовали за счет включения его сына в отряд чекистов, где юнцу понравилось. И Колотиков, которого я когда-то спасал из ЧеКи, от нее же пошел на провокацию…Что можно сделать с неустойчивым человеком, лишь сатана знает».
Господин Орловский столь исследовал и перепроверял свое окружение, исходя из простой логики. Раз он постоянно что-то замышлял в контрразведку против чекистов, почему они не должны испытывать его, комиссара всего севера республики, замеченного в неблагонадежных связях, замешанного в пограничных перебросках, в которых офицеры попадались с поддельными документами на бланках его комиссии?
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
