В.Г.Черкасов - Георгиевский. Книга «Генерал П.Н.Врангель». Часть пятая (1917 –– 1918). «ВСЛЕДСТВИЕ БОЛЬШЕВИСТСКОГО ПЕРЕВОРОТА ОТ СЛУЖБЫ ВРАГАМ РОДИНЫ ОТКАЗАЛСЯ»
Послано: Admin 20 Июн, 2011 г. - 16:07
Белое Дело
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ>>>
ГЛАВЫ ПЯТОЙ ЧАСТИ: В Крыму. -- Судьба родственников. -- Киев, Скоропадский. -- Положение Добровольческой армии. -- Встреча с А. И. Деникиным. -- Во главе белых конников.
Из Послужного списка Главнокомандующего Русской Армией генерал-лейтенанта барона П. Н. Врангеля:
«Приказом Верховного Главнокомандующего от 9 сентября 1917 г. назначен Командиром 3-го Конного корпуса.
Вследствие большевистского переворота от службы врагам Родины отказался и в командование корпусом не вступил».
Для того, чтобы яснее представить причины крушения Российской Империи, приведем весьма красноречивое мнение генерал-адъютанта, адмирала, заведующего авиационной частью в российской армии на Первой мировой войне Великого князя Александра Михайловича (1866 –– 1933) из его написанных в 1931 году «Воспоминаний»:
«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими любителями аплодисментов, как Толстой и Кропоткин, такими теоретиками, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками вроде Брешко-Брешковской или Фигнер и авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных переносчиках заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков этой заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.
Как надо было поступить с теми великосветскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с князем Трубецким, ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское высшее учебное заведение в рассадник революционеров! Что надо было сделать с блестящим профессором Милюковым, который считал своим долгом порочить режим, разъезжая по заграницам, понижая там наш кредит и радуя наших врагов? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром III из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую Семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царем армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу армии более, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?
Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могли бы составить целый том, который следовало посвятить русским эмигрантам, оплакивающим ныне на улицах европейских городов «доброе старое время». Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений. Чтобы не идти далеко за примерами, достаточно сослаться на печальный личный опыт философа В. В. Розанова, публициста М. О. Меньшикова и романиста Н. С. Лескова.
Все трое по различным причинам отказались следовать указке радикалов. Розанов — потому что выше всего ставил независимость творческой мысли; Лесков —потому что утверждал, что литература не имеет ничего общего с политикой; Меньшиков — потому что сомневался в возможности существования Российской империи без Царя. Все трое подверглись беспощадному гонению со стороны наиболее влиятельных газет и издательств. Рукописи Лескова возвращались ему непрочитанными, над его именем смеялись самые ничтожные из газетных репортеров, а несколько его замечательных романов, изданных за его же собственный счет, подверглись бойкоту со стороны предубежденной части нашего общества. Немцы и датчане под предводительством Георга Брандеса были первые, которые открыли Лескова и провозгласили его выше Достоевского.
Меньшиков всю жизнь прожил в полнейшей изоляции, подобно прокаженному, поносимый всеми современными авторитетами и избегаемый сотрудниками его же газеты «Новое время». Имя этого величайшего русского журналиста являлось символом всего самого низкого, подлого и презренного. Тирания самочинных цензоров российского общественного мнения была настолько сильна, что на сорокалетний юбилей писательской деятельности Меньшикова ни один писатель не решился послать ему поздравительной телеграммы из боязни, что этот поступок сделается известным публике. И этот старик сидел одинокий, всеми покинутый в редакции и писал еще одно из своих блестящих, но, увы, мало кем оцененных «Писем к ближним»!
Что же касается Розанова, то даже его уникальная по своей оригинальности философия и его общепризнанный гений не спасли его от остракизма. Его не признавали ни газеты, ни журналы, ни клубы, ни литературные объединения. Его обширное литературно-философское наследие получило распространение только после его смерти, когда после прихода к власти большевиков все старые споры стали казаться смешными. При жизни человек этот, который опередил в своих психологических откровениях на целое поколение Фрейда, был обречен на писание маленьких, незначительных статей в «Новом времени»…
Зловещей осенью 1917 г. Великий князь Александр Михайлович проживал в Крыму, куда прибыл П. Н. фон Врангель к супруге и детям после конца Ставки. Там в то время было собрание семейств Императорской крови и аристократии, о чем рассказано в мемуарах Великого князя Гавриила Константиновича:
«Вдовствующая Императрица Мария Федоровна жила в 1917 г. в Киеве, где ее и застала революция. Она ездила в Ставку, в Могилев, повидаться с Государем и простилась с ним, увы, навсегда. Затем Императрица уехала на южный берег Крыма и поселилась в имении Ай-Тодор у Великого князя Александра Михайловича и Великой княгини Ксении Александровны. Там жили и сыновья последних: князья Андрей, Федор, Никита, Дмитрий, Ростислав и Василий Александровичи. Их дочь княгиня Ирина Александровна со своим мужем князем Феликсом Феликсовичем Юсуповым и с их малолетней дочерью Ириной жили тоже в Крыму, по соседству от Ай-Тодора, в их имении Кореиз.
Затем, в 1918 г., Императрица Мария Федоровна, Великий князь Александр Михайлович, Великая княгиня Ксения Александровна и их сыновья подверглись домашнему аресту, были переведены в Дюльбер, имение Великого князя Петра Николаевича, который тоже был там арестован со своей семьей. Княгиня Ирина Александровна не была арестована. Там же, в Дюльбере, который находился вблизи Ай-Тодора, были арестованы Великий князь Николай Николаевич со своей супругой Великой княгиней Анастасией Николаевной и ее сыном князем Сергеем Георгиевичем Романовским, герцогом Лейхтенбергским.
Все они находились под большевистской стражей и не были убиты лишь благодаря преданности, уму и ловкости начальника стражи моряка Задорожного, который лишь прикинулся большевиком.
По миновании опасности Императрица Мария Федоровна переехала в имение Великого князя Георгия Михайловича Харакс, рядом с Ай-Тодором. Ее охранял конвой из белых офицеров. Великая княгиня Ксения Александровна с семьей вернулась к себе в Ай-Тодор. Великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича с их семействами в Дюльбере охраняли так же белые офицеры.
Весной 1919 г., когда большевики подходили к Крыму, английский король предоставил в распоряжение Императрицы Марии Федоровны дредноут «Мальборо», чтобы уехать из России. Но Императрица согласилась на это лишь с условием, чтобы и все, кому угрожала в Крыму опасность, тоже были эвакуированы. Союзники прислали за ними свои корабли, и таким образом лишь благодаря Императрице Марии Федоровне они были спасены».
Чтобы было понятнее происходившее по соседству в Ялте с Врангелями, процитируем еще из мемуаров Великого князя Александра Михайловича о спасшем Императорских родственников бывшем писаре Харитоновского сахарного завода Харьковской губернии, а в красном Крыму — большевистском комиссаре из матросов Задорожном:
«В полдень у ворот нашего имения остановился запыленный автомобиль, из которого вылез вооруженный до зубов гигант в форме матроса. После короткого разговора при входе он вошел ко мне без доклада.
–– Я получил приказ Советского правительства, –– заявил он, –– взять в свои руки управление всем этим районом.
Я попросил его сесть.
–– Я знаю вас, –– продолжал он. — Вы бывший великий князь Александр Михайлович. Неужели вы не помните меня? Я служил в 1916 году в вашей авиационной школе.
Под моим начальством служило две тысячи авиаторов, и, конечно, я не мог вспомнить его лицо. Но это облегчало установление отношений с нашим новым тюремщиком.
Он объяснил, что «по стратегическим соображениям» мы должны будем переехать в соседнее имение Дюльбер, принадлежавшее моему двоюродному брату, Великому князю Петру Николаевичу.
Я уже долго не слыхал этого военного термина. Что общего имели «стратегические соображения» с содержанием моей семьи под стражей? Разве что можно было ожидать турецкого десанта?
Он усмехнулся:
–– Нет, дело обстоит гораздо хуже, чем вы думаете. Ялтинские товарищи настаивают на вашем немедленном расстреле, но Севастопольский совет велел мне защищать вас до получения особого приказа от товарища Ленина. Я не сомневаюсь, что Ялтинский совет попробует захватить вас силой, и поэтому приходится ожидать нападения из Ялты. Дюльбер, с его высокими стенами, легче защищать, чем Ай-Тодор, –– здесь местность открыта со всех сторон».
+ + +
Располагалась семья Петра Николаевича в Ялте на своей даче, стоящей на Нижне-Массандровской улице. В город и его окрестности, кроме Августейших особ, после октябрьского переворота перебрались многие петербургские знакомые Врангелей. А о врангелевской даче 1918 г. младшей дочкой барона Натальей Петровной, которой тогда было 4 года, в ее интервью летом 2002 г. рассказано так:
«В Ялте помню двух мраморных львов, их дедушка купил на выставке в Париже… Он перевез их в Ялту, где дом был в итальянском стиле… На этих львах мы, дети, всегда играли, сидели… Помню также дорожку на пляж. Она шла прямо от нашего дома. А на пляже была металлическая ванна, в ней на солнце грелась вода, и дети купались. Однажды я пошла с няней на пляж, а там была Мария Федоровна, мать Николая Второго, вдовствующая Императрица. Она, по-моему, гостила у Долгоруких. У них было огромное имение. Она гуляла по пляжу и сказала няне моей: «Давайте сядем на скамеечку». Няня была очень смущена, а Императрица говорила ей: «Нет-нет, садитесь на скамеечку». Я помню, она была в темном и невысокого роста. Они беседовали, потом она ушла».
Наташа Врангель (первая слева) c братьями, сестрой и мамой
Через несколько дней после приезда в Ялту Врангель узнал из газет о трагической гибели в Могилеве генерала Духонина и бегстве корниловских генералов из Быховской тюрьмы. Доходили сведения о продолжающемся полевении Украинской Рады и о зреющей на казачьем Дону «контрреволюции». Однако хорошо зная казаков, Врангель мало верил, что это серьезно. Он прозорливо считал, что казачество в революционном вихре станет настоящим противником красных, лишь испытав на собственной шкуре прелести коммунистического режима. Вскоре из северной Таврии пришли первые вести о выступлениях под красным знаменем, местами начали громить помещичьи усадьбы.
Однажды, заехав по делам имения в Мелитополь, Врангель там на вокзале впервые увидел красные войска. Это были разбитые будущим членом белого триумвирата из генералов Алексеева, Корнилова, Каледина Донским атаманом А. М. Калединым под Ростовом-на-Дону матросы Черноморского флота, которых Петр Николаевич потом описал:
«С наглыми, зверскими лицами, обвешанные пулеметными лентами и с ручными гранатами у пояса, они беспорядочными кучками пробирались в Севастополь, врываясь в пассажирские вагоны, выбрасывая женщин и детей и избивая станционных служащих».
Перед надвигающимся большевистским нашествием крымские татары сплотились в Симферополе под эгидой Курултая. Сформировавшееся татарское правительство стало коалиционным с преобладанием «демократической политики», которую ярко выражал его председатель и военный министр Сайдамет. Сообразно горе-традиции, его, как и Керенского, выбрали из адвокатов при поддержке демократов и туркофилов. В распоряжении правительства были и некоторые вооруженные силы из занимавшего гарнизоны Симферополя, Бахчисарая и Ялты Крымского драгунского полка, укомплектованного крымскими татарами, несколько офицерских рот и две полевые батареи. Гарнизон же Севастополя и его артиллерия были уже в явно большевистском настроении. В Симферополе сформировали штаб армии под началом полковника Генштаба Макухи.
Петр Николаевич в Ялте вдруг получил телеграмму за подписью Макухи, сообщившего, что крымское правительство предлагает генералу Врангелю должность командующего войсками. Его пригласили для переговоров в крымскую столицу Симферополь, и в тот же день объявили всеобщую мобилизацию.
Когда Врангель прибыл в Симферополь, там вовсю шла регистрация офицеров, бурлили какие-то совещания, беспрерывно заседали разные комиссии. Барон так это вспоминал:
«Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он, видимо, был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной керенщиной: предполагая опереться на армию, штатский крымский главковерх, так же как и коллега его в Петербурге, мыслил иметь армию демократизованную с соответствующими комитетами и комиссарами. С первых же слов моего свидания с Сайдаметом я убедился, что нам не по пути, о чем откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях я принять предлагаемую мне должность не могу».
Тем не менее, председатель правительства попросил Врангеля быть в штабе на совещании, в чем генерал не отказал. На совещании рассматривали предложенный полковником Достоваловым план захвата Севастопольской крепости и просили Врангеля его оценить. Барон признал план совершенно неосуществимым, как и все присутствующие военные, в том числе — начальник штаба Макуха. Однако премьер и так называемый военный министр Сайдамет, выслушав офицеров, заявил, что согласен с Достоваловым, и указал Макухе немедленно заняться реализацией плана. Врангель, облегченно вздохнув, что избавился от такой компании, поехал домой.
Утром 8 января нового, также треклятого, как и минувшая осень, 1918 года ялтинцы узнали, что ночью два эскадрона Крымских драгун, стоявших в Ливадийском дворце, воевали с местной Красной гвардией. Крымцы потерпели поражение и отошли в горы, а власть захватили Советы. Около полудня по ялтинским стенам уже налепили советские прокламации, требующие немедленной сдачи горожанами всякого оружия. Под вечер с прибывшего судна большевиков высадилась матросня и вместе с местными советчиками начала повальные обыски.
К Врангелям ближе к ночи явились шестеро матросов, обвешанные пулеметными лентами и гранатами, с мандатом на обыск. Петр Николаевич впустил их со спокойным сердцем: все имевшееся оружие еще с утра надежно спрятали в подвале и на чердаке. Во время обыска барон уселся за карточный стол играть в пикет с сынишкой, совершенно не обращая внимания на шаривших по столам и комодам матросов. Те старались спровоцировать высокомерного хозяина, отпуская наглые замечания, отшвыривая мебель, но Врангель сумел сдержаться.
10 января ялтинцев разбудила орудийная стрельба. Это ночью с гор спустились Крымские драгуны, захватив западную часть города, и по ним били прибывшие из Севастополя два миноносца. С балкона Врангель вслушался в звуки сильной винтовочной стрельбы, разрывы шрапнели уже в центре города совсем неподалеку. Потом два снаряда попали в соседний дом и осколки провизжали по врангелевскому саду.
Около полудня отряд красных расположился в усадьбе Врангелей, выставив посты у ее ворот. Барон вышел к группе матросов и вооруженных штатских у балкона, спросив:
–– Кто здесь старший?
Перед ним встал матрос с деревянной кобурой маузера на боку.
–– Вот заявляю вам, что я генерал, а это, –– Петр Николаевич указал на подошедшего вместе с ним брата жены, –– тоже офицер, ротмистр. Знайте, что мы не скрываемся.
Об этом командир отряда, видимо, уже знал.
–– Это хорошо, –– сказал он, –– мы никого не трогаем, кроме тех, кто с нами воюет.
–– Мы только с татарами воюем, –– проговорил другой матрос.— Еще матушка Екатерина Крым к России присоединила, а они теперь отлагаются.
«Как часто впоследствии вспоминал я эти слова, столь знаменательные в устах представителя «сознательного» сторонника красного интернационала», –– отметит потом мемуарист Врангель.
Красным и на этот раз удалось выбить крымцев из Ялты.
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
