«Дар языков. Повесть о жизни тайноцерковников» -- Истинно-православные христиане в СССР в 1930-х годах
Послано: Admin 19 Мар, 2011 г. - 09:01
Литстраница
|
Публикация из журнала РПЦЗ «Православная Русь», №№8—17, 1949.
ПРИМЕЧАНИЕ "ПРАВОСЛАВНОЙ РУСИ" 1949 года: Автор — катакомбный священник [известный как брат Захарий. – Прим. МИТ], облекший в форму повести личные истинные переживания. Он в настоящее время находится в Зарубежье. За этой историей, облеченной в форму повести, скрываются истинные события. Некоторые герои этой повести живы и доселе, а иные из них даже заграницей.
ПРИМЕЧАНИЕ МИТ: Документальная фотография -- подпольное воскресное собрание катакомбников-фёдоровцев. Фёдоровцы — православные общины Катакомбной Церкви истинно-православных христиан, возникшей в СССР в начале 1920-х годов в Воронежской губернии против обновленцев, потом -- против сергиан, последователей еретика С.Страгородского (его просоветская Декларация 1927 года), Московской патриархии "Русской православной церкви", организованной в 1943 году Сталиным и чекистами.
(Подробнее: http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D1%91%D0%B4%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%86%D1%8B).
Однако в публикующейся повести "Дар языков" рассказывается не о беспоповцах-федоровцах, а речь идет, скорее, о катакомбниках, сформировавшихся под влиянием митрополита Иосифа (Петрова) Петроградского -- главного идейного основателя движения истинно-православных христиан (ИПХ), т.к. в произведении фигурирует катакомбный епископ Филипп и есть еще ряд характерных особенностей. Учитывая же хорошее знание автором казачества, возможно, что сия община действовала на юге России.
Жаль, что брат Захарий не смог написать продолжение этой повести по причине его кончины.
+ + +
Григорий Разбежкин — потомок первых основателей села, по прозвищу которых оно и называлось когда-то Разбежкино — был на хорошем счету и в правлении колхоза, и в местной партячейке. Первое: в церковь он не ходил совершенно, второе: в воскресенье — день отдыха, который колхозники никак не соглашались перенести на иной — обязательно работал. Да еще как: в субботу (все это замечали) нарочно не закончит нормы, а при отметке бригадиром скажет: «Не можется сегодня что-то… Однако ты пиши полностью: я завтра докончу…».
А то ещё так: придёт в воскресенье к бригадиру и просит: «Ты, Иван Никитич, разреши мне сегодня лошадь взять: поеду Фросе Круглой норму закончить… Дело её, сам знаешь, трудное: ребятишек четверо, а трудодни-то на одну идут».
Покачает головой Иван Никитич: «Чудной ты человек, Григорий». Ну а лошадь даст — потому что выполнение плана ему на руку.
Собрания и доклады Григорий посещал. Никто, правда, не помнит, чтобы выступал он или вопросы какие задавал; да ведь это и не требуется. Главное — обязанности свои, т.е. посещение, выполняет человек аккуратно, где нужно, руку единогласно поднимает, чего ещё?
Секретарь ячейки даже в пример другим Григория ставил: «Смотрите, скажет, вот Разбежкин Григорий: бедняк без подделки, в колхоз записался в числе первых, от религиозного дурмана освободился, работу успевает и за себя сделать и другим помочь, устаёт, думаю, не меньше вашего, а гражданский долг свой не упускает».
Махнут рукой колхозники: «Так на то он и Гришка-Молчок». Однако пример Григория не был впустую. Глядя на него, Пётр Шаманин, что церковным старостой был два раза, тоже перестал ходить в церковь и тоже по воскресеньям работать начал. Пегов Семён — певчий бас, гордость и украшение церковного хора — тоже, Фрося Круглая, Марья Карасёва, Денис Куликов — порядочно набралось таких… «Воскресная бригада» — прозвали их колхозники.
Однако официальному оформлению бригада не поддалась. Работала только там, где ей казалось нужным. Так и оставили её в покое: помощь от неё безусловная, а люди глупые.
Два года уже работает «воскресная бригада», а не распалась. Наоборот, ещё несколько новых членов приобрела: вошёл в неё и плотник Телков Федос. Дивились колхозники над ним: такой религиозный раньше был, а тут как отрезало: ни ногой в церковь… Весной заболел он, свалился с ног как-то сразу: дело его одинокое, кому нужен? Ну и лежал один, смерти ждал себе и дочке своей, сиротке Фене восьми лет, что с ним жила. В старое время, конечно, помог бы кто-нибудь, а теперь кому? У каждого своей заботы и горя, хоть захлебнись… Так и лежал плотник, умирая и на Феню маленькую глядючи… Однако не умер; воскресная бригада выходила. Женщины из бригады стали дежурить около него, в избе порядок завели, Феню приютили, из мужчин кто-то работу его в колхозе начал делать, а трудодни на него записывать; одним словом, поболевши полтора месяца, встал плотник и всё в порядке... Но в церковь перестал ходить, обошла и его «воскресная».
В 1933 году Рождество Христово в воскресенье пришлось. Колхоз работал в бывшем удельном лесу по лесозаготовке; торопились наряд свой к празднику кончить, а не успели. Пустяки остались, а всё же не окончено: скажут «религиозный дурман выполнение плана сорвал». Бригадир, Иван Никитич, свой человек, а тут побоялся:
— Ничего не поделаешь, ребята, сказал, придётся ночевать: утром закончим пораньше и домой праздновать.
Потемнели лица, а что сделаешь? А тут-то Гриша Молчок и подходит:
— Отпускай, говорит, — Иван Никитич, людей домой. — Мы, — говорит, — останемся и завтра полегоньку к вечеру закончим. А люди пусть вздохнут.
Обрадовался бригадир.
— Всей бригадой останетесь?
— Ну да, всей... Пегов съездит с вами домой; ты ему отпусти там чего можно сегодня на ужин и завтра на день. Он привезёт.
— Добре, — покрутил головой Иван Никитич, — чудные вы люди, право, — и пошёл собирать колхозников к отъезду.
Опустел лес. Морозный день вечерел. В длинном дощатом бараке горит каменка. Несколько женщин метут пол, моют стол и лавки, развязывают узелки и достают из них спрятанные иконы... Мужчин нет: они снаружи стоят, укрывшись от ветра за стеной барака и внимательно слушают Григория Лукьяновича...
— «И не было Им места в городе, и пошли Они в пещеру, куда пастухи загоняли стадо на ночь...» За городом была эта пещера... За городом умер и Господь наш... Не освятил Он городов ни рождеством Своим, ни спасительною смертью. Ничего не принесли ему города в дар, как сделали это люди земли... Нечего было принесть городам: ничего они не имели, кроме выдуманной не во славу Божию городской бесполезной жизни... Спеленала Пречистая рождённого Бога и Сына, положила Его в ясли, а Сама, я думаю, заплакала, Боже мой и Господи, говорит, прости мир Твой, что такую встречу устроил он Тебе». А Иосиф, наверное, с болью в сердце думал: «Господи, почему Ты избрал меня бедного и слабого хранить Тебя и Матерь Твою? Нет у меня денег, нет ни слуг, ни власти, чтобы достойно устроить или защитить Вас... Вот лежишь Ты в овечьих яслях, плачет в холодной пещере Матерь Твоя, а я не знаю, чем утешить Её». И дал Господь знак плачущей Матери Своей, Иосифу, отцу нареченному, всему миру жаждущему Его и не ждущему, и городам, в которых не захотел Он ни родиться, ни умереть: великое множество ангелов явилось на небе и запели священную песнь: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение»... Утешила, обрадовала и успокоила всех эта песнь. Утешилась Пречистая, видя, что Сын Её не гневается на род людской, принеся ему волю к добру и мир между собой и Богом. Утешился Иосиф, поняв, что не нужны Господу земные удобства и что неисчислимые легионы ангелов имеет Он и Сам поможет сохранить Пречистую Деву Богородицу и Младенца-Господа... И земля обрадовалась, что снято с неё проклятие Божие за пролитую кровь пастуха — Авеля. За кровь первого мученика из пастухов, Авеля, пастыри получили первые весть об Искупителе, первые и сподобились поклониться Ему.
Григорий Лукьянович замолчал и поднял глаза к небу, как будто ожидая оттуда славословия ангелов. И все тоже посмотрели на небо.
Заскрипели сани; возвратился Пегов с продуктами.
В бараке было уже убрано и чисто. На передней стене виднелись развешенные иконы, у стены на столе, покрытом скатертью, лежал узелок о. Григория и оловянное блюдо, заменяющее подсвечник: несколько свечей горело перед иконами. Отец Григорий развязал свой узелок: в нём оказались подрясник, епитрахиль, две книги и походная дарохранительница. Началось богослужение. Уставщик затруднился бы определить название этой службы. Это было богослужение по уставу, который останется в Церкви на вечные времена, в память последнего — одиннадцатого гонения на христиан. Два раза в году будет совершать Церковь такое богослужение: в день памяти мучеников, исповедников и праведников, в годину отступления просиявших, и в день прощения Руси — празднуя воскресение нашей Родины.
Молящиеся твёрдо знали порядок службы, так как молитвы и чтения были самые общеупотребительные. Богослужение как бы конспектировало собой необходимый запас знаний веры, которого верующие нигде, кроме церкви, получить не могли. По обычном начале, по «Отче наш», народ пел «Верую» и затем читалась глава Второзакония, содержащая 10 заповедей. После этого все пели «Во царствии Твоем», «Богородице Дево» и читалось Евангелие. Затем следовало: «Воскресение Христово видевши», ирмосы «Отверзу уста моя», и общеизвестные песнопения: «Под Твою милость», «Заступнице усердная», «Правило веры» и др. После «Отче наш» священник причащал запасными Дарами, и верующие пели «Да исполнятся уста наша». Затем следовала лития по усопшим. В дни великих праздников пелись тропарь и ирмосы праздника.
В конце службы о. Григорий обратился к народу с поучением.
— Почему, братья, — сказал он, — мы здесь — в лесу собрались славить Родившегося Господа? Разве нет церкви в нашем колхозе, где сейчас тоже идёт служба и где поют те же священные слова: «Христос раждается — славите»… Почему мы не вместе с ними, почему наши молитвы не идут к престолу Божию из одного храма? Потому, дорогие мои, что получили мы весть от Господа «не возвращаться к Ироду, а иным путём идти в страну свою». Когда призвал к себе Ирод первосвященников и книжников и спросил их: «Где должен родиться Царь Иудейский?», те отвечали ему точно: «В Вифлееме Иудейском». Узнали ли когда-нибудь матери избиенных Иродом младенцев, что кровь их была пролита по точному указанию первосвященников храма Божия? Осознали ли когда-нибудь эти первосвященники, какое преступление совершили они, открыв Ироду место рождения Господа? Неужели не поняли они, что не Ирод, а они — главные виновники Вифлеемской резни? «Но откуда, спросят некоторые, могли они знать цель вопроса Ирода?» Да разве они не знали, что такое Ирод? Достаточно хорошо знали, но у них были свои соображения; это выяснилось впоследствии, когда спасшегося от Ирода Господа убили сами эти первосвященники. Вот поэтому, братия, мы не в их храме. Мы не откроем Ироду, в чьих душах родился сегодня Христос. Мы не хотим крови младенцев. «А разве — спросит кто — священник в колхозном раме предаёт Господа?» Да, предаёт. Страшное это дело творится сознательно. И не только предаёт своего Царя, но и младенцев Ироду к избиению готовит. Знаем мы, что все посещающие церковь взяты на учёт агентами Ирода. Они не считают своим царём Ирода, а ждут своего царя, и вот священник колхозного храма указывает на них Ироду и говорит: «Смотри, вот в душах этих младенцев Родившийся сегодня Царь. Они не верят мне, что ты — Ирод — царь их: они пришли сюда молиться о пришествии царства Того и, следовательно, о конце твоего, Иродова»… Поэтому мы и в лесу. И не только этим явным предательством страшны священники Божии на службе Ирода. Более страшны они тем, что сами убивают в душах младенцев надежду на спасение от Ирода. Они уверяют от имени Бога, что будто бы Ирод и есть настоящий, законный, Самим Богом поставленный царь, и что только Ирод может дать земле мир, а людям благоволение… Поняли ли вы, братия, почему мы не там? Мы кричим мiру, принявшему Ирода: «Не верьте, Ирод не наш царь». Не слушайте лжесвященников: они уже не Божьи, а Иродовы слуги. Никогда не сможет Ирод дать земле мир и людям благоволение: только кровь невинных будет лить во всё время царствования своего». И когда голос наш дойдёт до сознания младенцев и поймут они правду, тогда рухнет царство Ирода и во вновь освящённом нашем сельском храме будет священником иерей Божий, слуги же Иродовы не будут допущены к престолу Божию...
Пока женщины готовили ужин, мужчины собрались около Пегова, который рассказывал о.Григорию:
— Встретил я Тимку — комсомольца. Идёт — лица на нём нет: «Что с тобой, Тима?» — спрашиваю. А он махнул рукой: «А тебе что? — говорит, — чем поможешь?» и пошел себе. А я, как мимо его дома-то проезжал, заскочил на минутку, будто соли забыл взять. Таня всё мне и рассказала: вызвали Тиму вчера в ячейку и говорят: «Сколько раз предупреждали тебя, чтобы Таньку прогнал? Дочь кулака, лишенка, а ты — комсомолец — с ней живёшь? Выбирай: или прогони — одна она в ссылку пойдёт или из комсомола долой и тоже в Сибирь пойдёшь»...
— Ну, что же Тима?
— Пришёл домой: «Не могу, — говорит,— прогнать тебя, Таня. Собирай вещи: завтра нас обоих на ссылку возьмут». Это он в ячейку шёл решение своё объявлять, когда меня встретил.
— Так ведь их вместе не сошлют, разлучат. Надо было тебе сказать об этом Тане. До завтра они могли бы ещё в город куда скрыться. Там как-нибудь устроились бы. Как же это ты, Сёма, а? — заволновался о. Григорий.
— Я сказал ей это, батюшка. Она говорит: «Куда пойдём? Будь мы одни, а то с годовалым ребёнком. Шестьдесят вёрст до города: не дойдём, — говорит. — А и дойдём, так к кому?»
— Надо было тебе сказать им, чтобы пришли к нам сюда. Под утро отвёз бы кто из наших. А в городе можно бы пока к Раеву их поместить: у него с милицией большой блат. Скажет: «Племянница из колхоза», — и устроят бумагу. А потом на комбинат в Черниговку можно бы. Там сейчас тысячи рабочих требуют и всё мало.
— Я так и сказал Тане, батюшка.
— Ну, а что она?
— Заплакала. Спасибо, — говорит, — не боитесь пожалеть... Придут попозднее.
— А кто отвезёт их, братцы?
— Это уж мне дозвольте, — протиснулся к о. Григорию Денис Куликов. — Главное, я знаю, где дом Раева и спрашивать никого не буду.
— Ну, вот и хорошо. Да принеси тулуп Тане и что-нибудь Тиме одеть. Да и мальчика завернуть во что-нибудь тёплое надо… Раеву я напишу и ты расскажешь. Ну, а пока давайте к столу подвинемся: готово уже...
Женщины были довольны: какой там ни есть Иван Никитич, а прислал такого, чего не грех покушать и в сочельник. Постное. А на завтра прислал всего получше и побольше, чем обычно: знает, праздник всем. Все стали у стола лицом к иконам, дружно спели «Рождество Твое» и «Дева днесь», о. Григорий благословил трапезу и все сели. Ели с аппетитом, и неудивительно: с утра говели все, а работа тяжёлая, да ещё на свежем воздухе.
— Эх, и житьё же было, братцы, — начал свои воспоминания Фёдор Игнатьевич. — Всё было по порядку, всё по-Божьи. Когда надо — работай, когда надо — отдыхай. Пост — кайся, праздник — веселись. Ах, Ты, Господи. Вот ведь жизнь была. А теперь?.. -- Он безнадёжно махнул рукой.
— Может, Господь даст — опять будет... Доживём, — робко вставила Марья. — Мы бедно жили в старое время, ну, а сравнишь с теперешним — вроде богачи были...
— Есть в Усть-Катаеве один архиерей тайный, — заговорил о. Григорий и все повернулись к нему, — святой жизни человек; в прошлом году было ему видение.
Видел он женщину красоты неописуемой, всю окровавленную и истерзанную и много детей за платье её держалось. Перед ними две дороги: одна немощёная, грязная, а другая вроде как шоссе. На грязной дороге тяжёлый воз стоит, а на шоссе — тарантасик лёгонький. Какие-то люди на распутье ждут, посмотреть: куда пойдет женщина. А она говорит: «Я пойду там, где мой венец». Тогда вышел из толпы кто-то, вроде как хозяин немощёной дороги и говорит: «Твоего венца больше нет... Но если ты и твои дети повезут мой воз по этой тяжелой дороге, то я дам тебе крест и орла с твоего венца». «Зачем тебе крест и орёл? — вдруг сказал второй голос и вышел как бы хозяин шоссе. — Иди по моей дороге и повези мой лёгкий тарантасик. Я отдам тебе за это обод от твоего венца. А крест и орла можно сделать после, если ты захочешь». Женщина колебалась и не знала, что ей выбрать.
Владыка не видел конца видения и не знает, по какой дороге пошла женщина. Ему было страшно, и стоял он растерянный. И вот, в лучах света подошёл к нему Государь. «Послан я, — сказал он, — объяснить видение».
«Женщина — это Россия, дети — верные чада её. Скоро пошлёт Господь выбор дорог. Счастлива будет она, если изберет путь немощёный и возьмёт крест и орла: только они составляют корону, а обод — ничто, мишура... Изготовить же новый крест и нового орла — нельзя. Не Господний крест и не Русский орёл выйдут из рук обманщиков. Настоящий же крест и орёл, на какой хочешь обод прикрепи — будет корона». «Но почему крест и орёл у хозяина немощеной дороги, — спросил Владыка, — а обод венца у того, который предлагает лёгкий путь?» «Потому, — отвечал Государь, — что явным миру хочет сделать Господь закон Свой: кто ищет Царства Божия и правды его — тому прочее, т.е. обод, Сам Господь прилагает; а кто выбирает прочее, страшась тяжестей, связанных с крестом и орлом, тот ничего не получит, ибо и прочее в руках Божиих. Предлагающий тяжёлое физически не будет препятствовать духовному. А тот, уговаривающий на лёгкое — антихрист: у него только мишура, погремушки, ничего он не имеет, и дать ничего не может. И дорога его легка только по виду, и тарантасик его не сдвинут человеческие силы. Где крест и орёл — там Церковь и Родина, а где один обод венца, там страданьям нет конца»...
Записал Владыка своё видение и повелел верным быть готовыми.
Рассказ о. Григория о таинственном видении как бы перенес всех в особый мир: никто не слыхал, как отворилась дверь барака и Тима с Таней и ребёнком, войдя, с удивлением рассматривали непонятную для них картину собрания.
+ + +
Тима вернулся из ячейки темнее ночи. Походил бесцельно по избе, подошел к висячей люльке и стал смотреть на спящего сына. Встревоженная Таня прошла и стала рядом, положив ему руку на плечо.
— Семен заезжал тут, — заговорила она, — что, спрашивает, с Тимой?
— Поди не знал, как выскочить, когда ты ему всё объяснила... — не отрывая глаз от сына, сказал Тима.
— Нет, не испугался... Говорит, — Господь вас к Себе ведёт. Ты, говорит, Таня, верующая, а без венца живёшь, ребёнок не крещёный. А Тима хороших людей сын и сам хороший, а пошёл по злой дороге и вас тащит. Жалея, Господь на другой путь переводит вас.
— Ишь ты. Переводит на такой путь, что тебя с сыном в прорубь спущу, а сам на верёвку...
Таня вздрогнула.
— Семён говорит, что бежать нам надо: а то всё равно разлучат. Меня одну сошлют. Мишу в детдом отдадут, а тебя отдельно арестуют.
— Куда бежать-то? Завтра рано по нашу душу придут.
— Семён говорит сегодня попозднее к ним на делянку придти: кто-нибудь из воскресной бригады в город нас увезёт. Там у них знакомые есть, помогут устроиться и бумаги достанут.
Тима повернулся к Тане:
— Диво. Все от нас, как от чумных шарахаются, не то что помочь, а...
— Семён говорит: «Пускай Тима, как придёт, то перед иконой станет и скажет: «Твой я, Спасе, спаси меня! Понял я, что не той дорогой шёл, и путь, который Ты даёшь мне, принимаю. С Таней повенчаюсь. Мишу окрещу и буду жить по Твоему закону». И пусть икону поцелует и ничего больше пусть не думает: всё равно не поможет, а Господь Сам всё устроит».
— Диво! Воскресная бригада о Боге говорит, а сами в церковь не ходят.
Тима постоял молча, потом взял Таню за руки, крепко сжал их:
— Знаешь, Танюша, я почти то же сказал Ему, когда из ячейки шёл. Разъяснил мне секретарь, как разлучат нас. Да я и сам это знал... Иду оттуда и говорю Ему в небо: «Если Ты есть — спаси нас: Твой всегда буду», а если нет, хотел всем нам конец сделать.
— Теперь видишь, — заметила Таня, — что Он есть. Ведь надо было, чтобы Семён тебя встретил, что-то забеспокоился о тебе, чтобы заехал — не побоялся и сказал, что нужно сделать. Это ведь не само собой: это Он нам сделал... Теперь дело за тобой, Тима…
Не выпуская рук Тани, Тима повернул голову к сыну и, смотря на него отуманенными глазами, сказал:
— Доставай икону...
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
