ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ РАССКАЗОВ КНИГИ
Ныне Виктору Ивановичу Лихоносову уже 74 года, но по характеру и воодушевлению он по-прежнему таков, как на этом снимке
Кубанский поселок Пересыпь, бывший когда-то почтовой станцией, лежит на берегу Азовского моря. По пути из Темрюка в Тамань я заехал сюда к матери писателя Виктора Лихоносова с его письмом из Краснодара. Очки под руками не оказались, она доверчиво протянула мне конверт:
— Прочитайте, пожалуйста.
Потом Татьяна Андреевна, невысокая, с приветливым лицом, быстрая в движениях, захлопотала, собирая посылку. Я обещал взять ее на обратной дороге.
Когда заезжал за гостинцами, повстречался с отчимом писателя — Василием Федоровичем, грузным пожилым мужчиной. Он стоял у белой, утопающей в зелени виноградных лоз и фруктовых деревьев хаты, по крестьянской привычке положив тяжелые руки на изгородь. Несмотря на зной, был он в застегнутом темном костюме: нездоровилось «деду», как ласково зовет его Лихоносов. «Дед», похоже, на все руки мастер: шесть лет назад, поселившись с женой на юге, в этом доме, он сам построил во дворе капитальную кухню, подсобные помещения.
Пахло нагретой травой и листьями; цыплята, совсем еще малыши, пищали и возились в корзинках у сеней. За грядками чеснока и лука, спускавшимися к блестевшей воде лимана за усадьбой, лежала на суше лодка.
— Мы с Новосибирска, — говорила Татьяна Андреевна, — знаете такой город?.. Вишня вот не уродилась нонче... А редиска хорошая, попробуйте, как хорошо-то похрумкать...
Так вот она какая — Татьяна Андреевна, навеявшая образ Физы Антоновны, матери Жени Бывальцева из лихоносовской повести «На долгую память». Имена героев, конечно, вымышлены, но название места действия, родины писателя, оставлено без изменения — Кривощеково на левом берегу Оби, окраина Новосибирска. В предисловии к одной из своих книг В. Лихоносов пишет о матери: «Я благодарен ей за внушенное мне широкое отношение к жизни и людям. И писательское восприятие у меня от нее».
В повести «На долгую память» — наиболее яркой из раннего цикла произведений Лихоносова о «соках земных» — выпукло очерчена семья мальчика Жени: мать, погибший отец, отчим, сводный брат Толик, бабушка, приметливые соседи — Демьяновна, баба Шама. (Прототипом характера отчима героя послужили некоторые черты давно умершего человека, вошедшего в семью Лихоносовых в послевоенные годы.) Рассказ ведется от лица Жени, но центром повествования, безусловно, стал образ его матери Физы Антоновны, с глубоким сочувствием и сердечностью выписанный автором. Выдержки из материнских писем сыну, ставшему студентом — костяк произведения,— характерно окрашивает ткань вещи проникновенной безыскусственностью.
Повесть глубоко автобиографична. Послевоенное детство и у ее героя, безотцовщины, растущего под гнетом постоянных забот о хлебе насущном, рядом с болтливым, не очень хозяйственным, любителем выпить отчимом Никитой Ивановичем, шофером по профессии. Парнишке неприятны грубые шутки лицемерной завсегдатайки дома Демьяновны, тягостно от каждодневных разговоров о ценах на рынке, где торгует мать, где самому надо помогать. Хочется «провалиться сквозь землю», когда он видит, что «кто-нибудь из культурных родителей его товарищей» подходит к прилавку. Стеснительно на глазах у ребят возиться с лопатой в хлеву; на большой перемене он ест «хлеб с салом где-нибудь в уголке». И не забыть тот случай, когда «мама девочки, открыв ему первый раз дверь, кликнула дочь, назвала имя и добавила: «Как видно, из простых?».
Подробное рассмотрение этих сторон Жениной жизни и чувств заставило бы едва ли не вспомнить жалостливые страницы Диккенса о своих маленьких героях,— мальчиках, обиженных судьбой, если бы автора интересовала «закомплексованность», говоря по-наисовременному, если б Лихоносову было «приятно ползать по быту на четвереньках», как он однажды выразился в статье о литераторах, возводящих в догму «временные разочарования или плохое настроение». Нет, природная тяга молодого писателя к прекрасному, к тому, что несет свет, пронизала повесть, напоенную чутким, раздумчивым, светлым настроением.
«Вот еще, думал он затем, одна наша черта: чувствовать себя виновато и стесненно даже тогда, когда надо гордиться. Позже он не стыдился и, повидав со временем всякое, стремился душою к материнскому простодушию, к быту, который достался им в наследство, к привычному старому кругу жизни — повсеместному и всегда дорогому» — вот что обрел с годами, в чем уже не сомневается повзрослевший Женя. Залогом этой уверенности — бесхитростные мальчишеские наблюдения, впечатления, в отборе каких сердце вернее ума.
В их доме еле сводят концы с концами, порой ссоры, но двери всегда широко открыты для всех. Из последнего мать всегда даст в долг, а потом скорее сама перезаймет, чем поторопит должника. «Люди шли к Физе Антоновне по всякой надобности. «И все к нам, — говорила она с усталости. — Как кому что надо, так к нам. К кому же мы, сынок, пойдем?»... Глаза, наверно, у нее были такие, и люди чувствовали в них слабость сердца. Не раз она ругала себя за характер, но только в минуты обиды, потом опять же прощала, пускала ночевать побирушек».
Такая «слабость» зовется на Руси еще милосердием и неискоренимо закаляется в годины всенародных испытаний.
«Она многому научилась за время войны: тому, что никто не постарается, если сам не добьешься, что у каждого своя жизнь и в каждой семье свои недостатки, что лучше промолчать, чем лезть с бабскими криками, что всегда и во всем следует, по совету отцов, не поддаваться на злобу, а жить как положено хорошему человеку».
Как положено жить по закону совета да любви мудрых крестьянских предков — наглядно и в мировосприятии бабушки Жени, к чистому, ровному огню души которой, к «музыке речи», ее «напеву о любви к человеку» тянутся и старые и молодые. И как ни странно, именно из уст вроде бы пустопорожнего отчима Никиты Ивановича неизгладимо западает в сердце мальчика притча о «богатом Абраме и кротком Лазаре», жизненную правоту которых разобрал самый высокий, совестливый суд. Да, оказывается, и у отчима есть чему поучиться. Его типично русская душа нараспашку излучает легкость, с которой «неистребим человек». И не удивительно, что у Жени «любовь к простонародному сердцу пробудилась... душа плакала за столом от редкого счастья, произносила на высокой ноте ласковые слова: «Разве я это забуду, не переломит нас никакая сила, никакое несчастье, плохо станет — все равно запоем!»<...> «Живем, пока живы!» — кричал в нем голос Никиты Ивановича. «Когда гуляешь, все видят, заплачешь — никому не заметно», — вспоминала мать. И правда».
+ + +
Крутобокую редиску из материнской посылки мы пробовали в краснодарской квартире Лихоносова. По своему обыкновению, он ел мало, больше курил, отпивая чай из чашки.
— Как хорошо водилось, — скажет он позже, — встречались люди и пили чай. Вино для поддержания разговора вовсе не обязательно. Настоящий друг, товарищ, коллега не обидится, если встретишь чаем, а не водкой. Быть откровенным, сердечным в разговоре без вина — в этом больше естества и правды. Отношения должны быть органичными, без всяких допингов. Пьянство, по-моему, от ущербности в воспитании, от долгой привычки жить на дармовщинку.
В этой комнате, затененной растениями, увивающими балкон, «пасмурный свет скрадывал худобу» внешности Лихоносова, «глаза выразительно сверкали, дужками летели вверх брови». Как и наяву, были в этом автопортрете из повести «Тоска-кручина», написанной им в 1966 году, «серые жалостные глаза, нервно-печальное лицо, морщины лба» (теперь уже и щек) «и прокуренные зубы», подкрученные усы, кудрявые легкие волосы. Я смотрел на него, на полки, заставленные книгами, на столы со стопками бумаг, слушал его упругую, со взмывающими интонациями речь и с трудом представлял себе Лихоносова на фоне прокаленного бледно-голубого неба у ленивых азовских волн, омывающих тихую землю с россыпью притаившихся станиц. Между тем на берегу моря в поселке, невдалеке от дремлющих вулканов, написано много страниц его романа «Когда же мы встретимся?».
В памяти у меня звучала только что увиденная эта земля — Таманский полуостров... Сверкает вода в лагунах, отгороженных от моря пересыпями. Насколько хватает глаз, простирается степь в разливах лиманов, озер, всхолмленная пологими горами, курганами. Опоры высоковольтных линий, водонапорные, силосные башни — приметы сегодняшнего дня. В древности от капризов Кубани-реки, разделившей ветвистой дельтой сушу на части, во многом зависел этот край, изборожденный болотами, камышовыми зарослями. Из-за многоостровья историки называли его Таманской Полинезией. Суша — вулканического происхождения. И поныне грязевые вулканы дают о себе знать. Один из них — Карабетовая гора — в нескольких километрах от станицы Таманской — Тамани, по-старинному.
После самой долгой паузы в нашем разговоре Лихоносов скажет:
— Берез, берез не хватает...
Вырос человек в Сибири, странствовал по России, а родился и возмужал как писатель все же здесь. Он рассказывает:
— Приехал я сюда из Сибири двадцатилетним, надо было сменить климат. Часто думаю: как будто сам случай спас меня и физически, и творчески. Я попал в такой тихий, зеленый, ласковый город, где душа моя в молодости не была растрепана ни суетой, ни гулом машин, ни бешеным ритмом, ни огромными расстояниями. Я окреп и созрел в тишине и ласковости юга. В большом городе я бы растерялся и никогда не начал писать.
Как и почему учитель с кубанского хутора захотел описать стариков с Брянщины, живущих неподалеку, и смог это сделать с образностью художника в своем первом рассказе «Брянские»? Для него самого это еще тайна:
— Спелось как песня... И еще думаю, что, если бы не встретился с брянскими стариками, у меня бы долго-долго ничего не получалось в прозе. Они дали мне дыхание, какую-то музыкальную ноту, и не только музыкальную. Скажем так: ноту правды. А еще надо учесть, по отцу-матери я не сибиряк, не чалдон, я среднерусский, воронежский.
Да, песня рождалась не вдруг. Порукой ее задушевности были и любимые книги Льва Толстого, Бунина. С именем Бунина мироощущение, творчество Лихоносова связалось по душевной склонности начинающего писателя и в какой-то степени волей обстоятельств.
Однажды, прочитав в московской «Неделе» малоизвестные миниатюры И. Бунина, он послал признательное письмо в редакцию. Ему ответил известный литературовед П. Л. Вячеславов и прислал вырезку из «Вечерней Москвы» с бунинским рассказом «Косцы». Много ли общего может быть у умудренного жизнью литератора и молодого учителя? А нашлось немало заветного. О деле, которому посвятил себя Вячеславов, мечталось Лихоносову, да так, что как-то написал ему откровенно: очень хочу работать рядом с вами, помогать; возьмите, если можно... Как важна, как желанна в начале пути роскошь общения с единомышленником!
Письмо молодого человека из Загорска, ранее Сергиева Посада, с примерно такой же просьбой, обращенной к Лихоносову, сейчас он держит в руках:
— Я ответил ему: ни в коем случае! Нельзя человеку, ищущему себя в литературе, покидать такой золотой русский городок... Да и как же иначе? Национальные корни, первородность, жизнь отцов, матерей, предания — основа творчества. Надо жить с людьми долго. Как помогало Льву Николаевичу Толстому то, что перед, его глазами проходила вся жизнь какого-нибудь яснополянского мужика (детство, молодость, старость). Завидую Василию Белову, он живет на милой своей родине. Носов, Распутин, Потанин — тоже... Живите среди родных людей, написал я в Загорск... Я хотя и сказал, что юг сберег мою душу, но понимаю и другое: я немало и потерял, вырвав себя из родного гнезда.
(Продолжение см. на следующих стр.)
|