В.Черкасов-Георгиевский "КРЕМНИСТАЯ ГРЯДА": Создатель "Государей московских" Д.М.Балашов. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 06 Дек, 2010 г. - 12:33
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ РАССКАЗОВ КНИГИ
По внешности и повадке Дмитрий Михайлович Балашов был похож на древнерусского князя
Мое путешествие к писателю Дмитрию Балашову началось задолго до поездки в его потемневший сруб на Онежском озере. Впервые в одной журналистской командировке я случайно познакомился с его «Младшим сыном». Была осенняя, дождливая ночь, неярко горящая лампочка без абажура качалась под потолком комнатки вагончика строителей. Я лежал поверх одеяла в одежде с балашовским романом в руке, который предложил почитать перед сном встретивший меня прораб, и слушал ветер, зло воющий в пролетах подъемного крана по соседству.
Близким утром строительная площадка вокруг должна была огласиться лязгом, треском, ревом. Я думал о предстоящем шумном пробуждении и наконец наугад развернул страницы книги.
«...С жарких лугов и цветущих гречишных полей пахло медом,— прочитал я,— стрекозы, с легким жужжанием, неподвижно висели в воздухе. Данилка стоял в высокой траве, сжимая в потной ладошке щекотно скребущего кузнечика. Кузнец уже высунул голову с удивленно-округлыми глазами и, сердито разводя челюсти, старался вырваться на волю...»
Данилка, младший сын Александра Невского, потом князь, родоначальник московских государей, долго возился с кузнечиком, дразня его травинкой, так и пожалев отломать задние лапки прыгуну.
О будущей судьбе мальчишки я узнал позже, в другие дни, а тогда, вдруг окунувшись в книгу, очутившись на ярком приволье, я ощутил и горечь окружающей промозглой ночи, и радость светлых неторопливых слов, и томительную приязнь к мальчику, еще не знающему, что станет знаменитым, жившему семьсот лет назад...
А встретиться с автором романа, фольклористом и филологом, довелось спустя годы в старинной ленинградской квартире ученого, доктора исторических и географических наук Л. Н. Гумилева. Хозяин, наследник славных поэтических фамилий, был старым человеком, но седые с прочернью волосы легко падали на лоб, под которым рядом с кривоватым носом блистали подвижные, внимательные глаза. Редко выключаемая лампа освещала пишущую машинку и ворох рукописей на письменном столе в углу этой просторной, высокой комнаты. У противоположной стены с книжными полками за огромной столешницей хозяйка, художница по профессии, Наталья Викторовна,— худощавая, с мягкими, изящными чертами лица,— пила чай. Стояли на столе и пепельницы для бесконечно курящего-«Беломор» Льва Николаевича.
Дмитрий Михайлович Балашов сидел в кресле у окна, сцепив руки. Алая рубашка с пуговицами золотого цвета по вороту, седая окладистая борода и усы вокруг любезно-оживающего при разговоре рта, глаза — васильковые. Когда он прямо поднялся, быстро миновал комнату и, знакомясь, твердо пожал мою руку, не шелохнувшись широкими плечами, мне подумалось, что именно таким, как этот молодецкий и энергичный человек небольшого роста, мог быть древнерусский князь. На морозной Большой Московской, по которой мы шли потом вместе с ним,— в полураспахнутой ладной овчинной шубе и остроконечной шапке с меховой опушкой — образ этот зазвучал под скрип свежего снега под ногами, у вечерне мерцающего куполами Владимирского собора, где попрощались.
Собираясь в июле к нему в гости, в Карелию, на сенокос, в который Балашову предстояло сметать восемнадцать тонных стогов сена, я долго сидел в библиотеке, изучая его работы. «Русские свадебные песни Терского берега Белого моря», «Сказки Терского берега Белого моря»,— перебирал я балашовские книги. С пособием же «Как собирать фольклор» познакомиться не удалось, все экземпляры в читальном зале Ленинки были на руках. И вот еще один предмет пристального изучения Балашова, кандидата филологических наук,— работы «Народные баллады» в серии «Библиотека поэта», «История жанра русской баллады», вступительные статьи, комментарии в антологиях и сборниках по этому вопросу.
Все это плоды работы в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала Академии наук СССР, во Всесоюзном обществе охраны памятников истории и культуры, экспедиций на Север и в Центральную Россию.
«После Кузомени я попал в Варзугу,— читал я в одном из книжных предисловий Балашова,— самое старое и самое красивое село Терского берега. Стоит оно на берегу реки Варзуги, в стороне от моря, окруженное лесами. С горы видишь разлив реки, в которой отражаются небеса, и островерхую шатровую церковь на высоком речном обрыве...» Там в одном из домов увидел чернобородый странник за фольклором Евдокию Дмитриевну Коневу, Овдотью Митревну, как звали ее односельчане. Сарафан и парчовая головка выглядели на ней костюмом дворянки прошлого столетия. «Она села за прялку и стала петь один за другим старинные стихи...»
Вековые тайны народной души были путеводными звездами для него в путешествиях, во внимании полуистлевшим летописям, в той загадочной и неуемной работе собственной души, чтобы как-то, едва ли не случайно, начать и на одном дыхании сочинять повесть «Господин Великий Новгород». Чтобы, воодушевившись, уверенно почувствовав писательское перо в руках, написать одноименный знаменитой повести Н. М. Карамзина «Марфа Посадница» свой роман. А позже решиться на создание серии «Государи московские», воплотив ее начало в книгах «Младший сын», «Великий стол», «Бремя власти», «Симеон Гордый».
За Петрозаводском, где городская квартира Балашова, за Кондопогой, в теплый и пасмурный северный день я сошел на полустанке. Боры и поля наступали со всех сторон. Зная, что до деревушки, где живет писатель, около десяти километров лесом, я подошел к путейской будке за точной справкой.
— В Чеболакшу?— переспросила с карельским акцентом высокая плосколицая женщина с желтым флажком в длинных тяжелых руках.— К Балашовым?— почему-то сразу угадала она.— Идемте, дорогу укажу.
Мы поднялись к взгорью над лугом, вторгавшимся в лес.
— Вон по той, справа, и все прямо, прямо.
— Как они поживают?— спросил я, уже понимая, что в пустынных этих местах и те хорошо осведомленные друг о друге соседи, у кого и за десятки верст жилища.
— Да вроде ничего, недавно дочка Балашовых на лошади приезжала.
По неровной грунтовой дороге, лишь вездеходу и коню впору, я шел среди мокрых после недавнего дождя высоких деревьев и трав обочиной, где выскакивали зайчиками сыроежки.
Вдруг резко, с гулким эхом засвистали впереди.
Я прибавил шагу.
Снова удалой свист прорезал тишину. Неведомая птица, порхнув, взволновала низкий прогалинный березняк. Показалось?— в чаще на сухой валежник вскочили и пронеслись легкие лапы... Я шел все быстрее.
Вот на повороте мелькнула и скрылась фигура человека в болотных сапогах, с поклажей на плече. Я догнал его. Светловолосый, флотская форменная рубаха под штормовкой, лет двадцати пяти.
— К Балашовым?— тоже сразу определил.— Мы с ними рядом летом живем, да еще два хозяина. От деревни-то домов почти не осталось. А зимуют только Дмитрий Михалыч. Правда, нынче пришлось его старшему сыну — Алешке за скотиной присматривать.
— Сколько ж ему лет?
— Двенадцать.
— Это вы свистели?
— Да... от медведей. К дороге, бывает, подходят. Если не ранен, ничего, а все ж напугает. Прошлой неделей мальчишка Балашовых двух медвежонков видел. Хорошо, медведица не заметила.
В ветхой беседке со мхом по драночной крыше мы сели перекурить на полдороге.
— Вот здесь,— разговорился мой спутник,— раз слышу: Дмитрий Михалыч на коне едет, громко поет, протяжное, чего-то древнее. Увидел меня, замолчал. Да, он свою жизнь хочет устроить по-историческому. Купил дом в Талицах, сюда (у нас потише) перевез. Сначала баньку и причал сам-один рубил, на сваях, по пояс в воде. Зазяб до мурашек, позвали к нам отогреваться. Ничего, хорошая банька получилась.
У деревенской околицы он указал мне на поросшую лесом длинную гряду, уходящую вдоль равнины свинцового, неспокойного сейчас озера:
— Сельга называется. Камни, валуны из земли выступают. Один — метров пятнадцать вверх есть. То — Великий Сельга, старики карелы говорят. От ледников осталось.
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
