В.Черкасов-Георгиевский "ПОРТРЕТ СТАРИННОГО ПОРТРЕТИСТА": Врангелевский капитан и пушкинист Н.А.Раевский. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 27 Ноя, 2010 г. - 16:27
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ РАССКАЗОВ КНИГИ
Офицер 2-й батареи 3-го Дроздовского стрелкового артиллерийского дивизиона капитан Н.А.Раевский в эмиграции
Этот рассказ писался мною в начале 1980-х годов, был впервые опубликован в журнале "Смена". И хотя за сию серию о писателях в "Смене" я стал лауреатом журналистской премии, по советской цензуре я не смог рассказать в нем о белогвардейском и ГУЛаговском прошлом Н.А.Раевского.
Поэтому читайте о тех этапах его биографии в воспоминаниях Николая Алексеевича: Бывший белый капитан-дроздовец Н.Раевский «Добровольцы», «Возвращение» -- фрагменты мемуаров о Врангелевской армии и ГУЛаге. А так же о нем на МИТ: В.Черкасов-Георгиевский «РАЕВСКИЕ: знакомые мне врангелевский капитан-пушкинист и ученый-фармаколог, а так же воины Вермахта, Русского Корпуса и другие», а также «Дроздовец и пушкинист Н.А.Раевский»
+ + +
Что ж, надо признаться. О Николае Алексеевиче Раевском, современном талантливом пушкинисте, я,— уже окончивший редакторский факультет Московского полиграфического института,— впервые узнал от человека, пришедшего починить водопроводный кран в моей квартире. Этот слесарь-сантехник был как слесарь-сантехник: с непроницаемым лицом, с чемоданчиком, где громыхали инструменты и запчасти, из кармана затрапезного пиджака выглядывал пук пакли. Он молча усмирил жалобно воющий кран в ванной и, уже уходя, бросил взгляд на книжный шкаф в комнате. С привычкой гостя, которому ни в чем не откажут, слесарь подошел к стеллажу и вдруг вынул с полки объемистый том П.Новикова «Пушкин в изгнании». Слесарь приземлил чемодан и осторожно раскрыл книгу:
— Такой про Пушкина у меня нет. Зато есть «Портреты» Раевского. Читали? Здорово пишет...
Я молчал. Историческая фамилия «Раевский» безусловно была связана для меня с Владимиром Федосеевичем Раевским — поэтом-декабристом и Николаем Николаевичем Раевским — героем 1812 года...
— Николая Николаевича, генерала Раевского, очевидно, имеете в виду,— наконец отвечал я, щеголяя осведомленностью образованного человека, — с которым Пушкин путешествовал на юге в 1820 году?
— Николая, Николая... Да, наверное, друг он Пушкину был хороший, много о нем знал и написал от души,— сказал слесарь, уважительно посмотрев на меня, и бережно поставил книгу на место.
А потом в библиотечном каталоге я нашел имя писателя Николая Алексеевича Раевского, автора знаменитой книги «Портреты заговорили», тираж которой достиг сегодня полутора миллионов экземпляров, нашего современника, хотя и родившегося в XIX столетии, полвека спустя после гибели Пушкина.
Переживая разговор с удивительным сантехником, я стал расспрашивать о новом для меня Раевском разную публику.
Дама, увешанная украшениями, как новогодняя елка, на мой вопрос отвечала, восторженно округлив глаза:
— Ну как же! Как изложено изумительно! Графиня Долли Фикельмон... Ее романы с Александром Первым и Пушкиным...
В подмосковной электричке я разговорился с девушкой в стройотрядовской штормовке, уединившейся с томиком стихов от компании, распевавшей под гитару. При упоминании имени автора «Портретов», прежде чем ответить, она как бы затаила дыхание:
— Вы знаете, я перечитывала его пять раз...
Нет, слава Раевского-писателя в самых разных кругах читателей — не случайность, убедился и я, прочитав, кроме «Портретов», его книгу «Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин»; исторические повести «Последняя любовь поэта» о древнегреческом поэте Феокрите; «Джафар и Джан», рассказывающую о судьбе двух влюбленных в царствование Калифа Гарун-аль-Рашида; журнальную работу пушкиноведа «Жизнь за Отечество». Но в утолении любопытства, переросшего в поклонение перед художественным, исследовательским даром литературоведа Раевского, меня все больше притягивала его личность, противоречивая, сложнейшая судьба этого человека, когда-то учившегося в Петербургском университете, потом фронтовика первой мировой войны, затем студента Пражского Карлова университета и Французского института им.Эрнеста Дени, впоследствии доктора естественных наук, научного сотрудника советских медицинских учреждений, всецело посвятившего себя литературному труду лишь в возрасте 82-х лет.
Шли годы с моими корреспондентскими поездками, плаваниями, полетами на Дальний Восток, в Арктику, по Каракумам, Прибалтике, во всякие уголки России, и вольно же было судьбе ни разу даже не приблизить маршрут к Алма-Ате, где бодро, но неотвратимо продвигался к столетнему человеческому рубежу портретист Раевский. Так нужна была эта встреча, потому что, увлекшись путешествиями к писателям, рассказами о них, которые и составили эту книгу, я все время обращал свой духовный взор к творчеству Николая Алексеевича.
При углублении в критику и литературоведение меня стали одолевать неожиданные открытия. Читая подавляющее большинство авторов, пишущих о литераторах современности и прошлого, я постоянно замечал, что, прежде чем взяться за перо, они, словно бы сознательно, заранее ограничивали развитие своих чувств и мыслей. С той или иной степенью заинтересованности, полемичности, пафоса они лишь критически анализировали творчество определенного писателя, почему-то называя свои сочинения «портретами», «штрихами к портрету». Но портретов-то в их прямом, живописном смысле как раз и не получалось! Вряд ли за чтение этих сочинений, нашпигованных литературоведческими терминами, возьмутся и мой знакомый слесарь, и девушка из электрички, и, уж конечно, та восторженная дама. А Раевского все эти люди единодушно любили, хотя рассматривал он в основном крупнейшую, сложную литературную и человеческую фигуру мирового искусства — Пушкина. Любили, оттого что, как бы стирая пыль времен, расшифровывая старинные дагерротипы, олеографии, Раевский рисовал свои портреты, представлял характеры людей, литераторов нынешних и минувших, пронизывая их личностное и духовное содержание злободневным пониманием, органично не чураясь и пресловутого критического анализа. Он чудодейственно пропускал образы героев через себя — богатейшего житейскими, художническими наблюдениями. И потому что жил на свете с девятнадцатого века, его письмо невольно пронизалось благоуханием давно прошедшего, как тонким ароматом цветка, засохшего в альбоме с медными позеленевшими застежками.
Вот образчики этого замечательного искусства из книги «Портреты заговорили»:
«Надо сказать, что образ Долли Фикельмон, героини любовного приключения с Пушкиным, решительно не вяжется со всем тем, что мы знали о ней до недавнего времени. Как совместить ее несомненную любовь к мужу, религиозность, сильно развитое чувство долга, наконец, ее душевную опрятность с этой, пусть недолгой, связью? Однако уже в 1956 году я обратил внимание на то, что даже в ее поздних письмах чувствуется, что графиня Долли — человек увлекающийся и страстный, хотя и сдержанно-страстный. Должно быть, в облагороженной и смягченной форме она все же унаследовала темперамент матери, женщины, порой совершенно не умевшей справляться со своими переживаниями...
Несколько неравнодушна Дарья Федоровна (Долли.— В. Ч.)... к своему хорватскому бану (генерал-губернатору) Елачичу, о котором она ...осторожно пишет сестре: «твой и мой герой».
Очень романтичны ее чувства к австрийскому императору Францу-Иосифу. По отношению к нему пиетет переплетается с переживаниями, похожими на материнские и с явственным, хотя, возможно, неосознанным увлечением красивым юношей.
...Жизнь сердца и на склоне лет не всецело замкнулась у Долли в дорогом ей превыше всего домашнем кругу. Чувствуется, что и в
...науке страсти нежной,
Которую воспел Назон,—
она далеко не невежда.
«Женщины в этом отношении не ошибаются, они быстро распознают по тому, как на них смотрит мужчина, новичок он или нет в искусстве их любить» — эту фразу написала, во всяком случае, женщина, много жившая сердцем...»
Читаем в книге «Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин»:
«В настоящее время, когда мы значительно лучше, чем прежде, знаем биографию Павла Воиновича и яснее представляем себе его личность, вряд ли можно усомниться в том, что во многих отношениях он действительно служил прототипом Хлобуева. Чтобы в этом убедиться, достаточно привести хотя бы несколько цитат из IV главы II тома «Мертвых душ»...
Гоголевский Хлобуев, несомненно, живет по образу и подобию Нащокина. «Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все, что хотите,— говорит он,— но взятков брать я не стану...»
Есть основания думать, что Павел Воинович был прототипом не только гоголевского Хлобуева, но и одного из героев Пушкина... Пелымова (из задуманного Пушкиным романа в прозе «Русский Пелам».— В. Ч.)...
Анненков (продолжает Н. А. Раевский.— В. Ч.) замечает: «Он... отвечал намерению Пушкина — олицетворить идею о человеке, нравственно, так сказать, из чистого золота, который не теряет ценности, куда бы ни попал, где бы ни очутился...»
Приходится только признать, что Пушкин, намереваясь создать своего Пелымова, предполагал наделить его некоторыми чертами... и друга молодости, не столь, правда, близкого, но все же любимого поэтом — Никиты Всеволжского (учредителя общества «Зеленая лампа».— В. Ч.). Безусловно, было нечто общее в облике этих незаурядных людей». (Конец цитат. -- В. Ч.)
Один из старейших советских пушкинистов доктор филологических наук Н. В. Измайлов отмечал: «Если изучение государственных архивов западноевропейских стран началось еще в 1910-х годах П. Е. Щеголевым, при подготовке его исследования «Дуэль и смерть Пушкина», с помощью Академии наук и министерства иностранных дел России, и дало значительные результаты, то личные, семейные и родовые архивы не были вовсе изучены нашим пушкиноведением и оставались недоступными и неучтенными. Именно в этом направлении и были предприняты Н. А. Раевским первые шаги. При этом надо иметь в виду, что умение отыскивать и привлекать новые источники связано у него с умением завязывать личные связи и отношения, о чем он рассказывает не только как исследователь, но и как мемуарист-художник, прирожденный литератор (выделено мною.— В. Ч.)». Последняя фраза Измайловской оценки Раевского как эмоционального бытописателя, непременного создателя картин нравов по-новому осветила и задачи моей работы над рассказами о современных писателях России. А еще одним многозначительным указанием для меня послужило высказывание Вересаева, которым знаменательно предваряет свои «Портреты» Н. А. Раевский: «Скучно исследовать личность и жизнь великого человека, стоя на коленях».
И вот долгожданный подарок судьбы — командировка в Алма-Ату от журнала "Смена". И было это как нельзя кстати: я летел к Николаю Алексеевичу Раевскому в канун его 90-летия.
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
