В.Черкасов-Георгиевский "Мы прорывались. Мой товарищ по литстудии на Воробьевых горах в 1960-х годах Леня Губанов"
Послано: Admin 15 Апр, 2013 г. - 10:06
Мемуарное
|
ДОПОЛНЕНИЕ 26 декабря 2013 года:
Вышла книга о «русском Рембо» поэте Леониде Губанове, для написания которой использованы и воспоминания о нем В.Черкасова-Георгиевского как о товарище, сподвижнике его юности
В.ЧЕРКАСОВ-ГЕОРГИЕВСКИЙ: Получил дарственный экземпляр с надписью от автора книги: А.Журбин. «Отраженья зеркальных осколков» – заметки о жизнетворчестве Леонида Губанова». Астрахань, «Волга», 2013. – 164 с. большого формата, 16 с. ил.
Исследование А.Журбина проведено при поддержке Международной ассоциации гуманитариев.
Талантливейшего русского поэта ХХ века москвича Л.Губанова справедливо называют ярким представителем нашего «поколения с перебитыми ногами», «ангелом в снегу», «человеком-пожаром». Он был «председателем Земшара и председателем Самого Молодого Общества Гениев (СМОГа)», веще сказавшим: «Мы умираем не от рака и не от старости совсем».
+ + +
ТЕКСТ ОТ 15 апреля 2013 года:
Недавно я получил письмо:
Здравствуйте, Владимир Георгиевич!
Я преподаватель Астраханского государственного университета. В 2006-м защитил по творчеству Леонида Губанова кандидатскую (высылаю в прикреплённом файле), затем с товарищами разработал Сайт поэта Леонида Губанова gubanov.aspu.ru
В прошлом году работал над подготовкой большого иллюстрированного тома губановских стихов «И пригласил слова на пир…» (СПб: Вита Нова – 2012).
Сейчас готовлю сборник воспоминаний современников о Губанове. Было бы здорово, если Вы переделали для него свою статью. Интересен исключительно бытовой материал, касающийся непосредственно Леонида, желательно в максимально фактологической подаче (с именами, датами и пр.)
С уважением –
Андрей Журбин из Астрахани
+ + +
До этого в телефонном разговоре А.Журбин рассказал, что нашел в интернете мою статью на "Мече": В.Черкасов-Георгиевский "Товарищ моей юности великий поэт-СМОГист Леня Губанов (1946 – 1983)">>>
Нижеследующий текст -- это расширенный, дополненный вариант той ужатой по моей персоне статьи, с "бытовостью", какая уцелела в моей памяти о Л.Губанове, отредактированный для мемуарного сборника.
Леонид Губанов. Фото из журнала «Юность» № 6, 1964 год
О Леониде Губанове, поэте, уровень таланта и новаторства которого справедливо сравнивают с гением-будетлянином Велемиром Хлебниковым, скоро напишут, видимо, библиотеку исследований. Много о нем и воспоминаний друзей, приятелей, соратников Лени настоящих, а более, должно быть, -- мнимых. А я бы, возможно, о нем не стал мемуарить, если б очередной мемуарист В.Батшев снова не написал о Лене. Батшев риторически вопросил: «Почему в одной из литературных студий московского Дворца пионеров его не любили?» И еще: «Кроме публикации в «Пионерской правде» да в сборнике стихов «питомцев» дворца пионеров, это – единственная прижизненная публикация Леонида Губанова (1946-1983) в СССР».
Дело в том, что ту самую литературную студию Дворца на Воробьевых (тогда -- Ленинских) горах я с Губановым и посещал, впитывая сбивчиво-юношеское творчество других, испытывая свое, как мог. Было нам с Леней поровну – по 16 лет. Не любили там Леню по естественности – искрометной талантливости, брызжущей из его стихов, как слюна с его губ, когда Губанов в декламации «заходился». Свою знаменитую поэму «Полина» он написал в 1964, а «дворцово-пионерские» это были наши 1962-63 годы. В них на чтениях-обсуждениях Леня подавлял литстудийцев своим длинным-длинным стихотворением о «дяде Саше», уже ярким по самобытности. Оно и походило на поэму, было как бы подступом к «Полине».
Не любили-то гения по завистливости не любили, но то, что Губанов, оказывается, издался тогда «в сборнике стихов «питомцев» дворца пионеров», я и не знал. А это было там выдающимся. Тем не менее, Леню не взяли-таки туда, куда попал я – на отборный «официальный» уровень Телевидения. Хотя мне и пофартило лишь потому, что я не осмеливался в литстудии читать свои жутко-антисовецкие стихи, а шифровался рассказами под Хемингуэя, которые в общем-то писал от души, и особенно отличался как критик поэтических произведений наших ребят и девиц. В качестве критика я и оказался среди студийных поэтов на телепередаче Первого канала под руководством мастито-увесистого поэта Виктора Бокова. Девятиклассники, мы с пересыхающими ртами сидели в телестудии и ВЕЩАЛИ, и нас по тогда Всемогущему телику глядела вся Страна! На ТВ среди нашей компании самой выдающейся поэтессой выглядела весьма средненькая виршами Ася Гудкина.
У Лени – «Дядя Саша», потом – бесподобная «Полина», а у меня в подполье однокомнатной хрущебо-квартирки на Бутырском Хуторе высеклась тоже поэма под нехилым названием «Великая Русь». В ней я идеологически перемахнул поэтические задачи, возможно, многих моих рифмующих сверстников оттого, что общался со своим папой, политзэком трех ходок на ГУЛаг длиной в 11 лет (причем, по первой в 1932-м -- за такие же накально-антисовецкие стихи) и моим дядюшкой, Императорским и Белым офицером.
Самый великий по дару среди нас Леня не мог еще тогда замахиваться на подобное. Его мама работала в ОВИРе, из-за чего, как рассказывает Батшев, Губанов не пошел на знаменитую демонстрацию СМОГа (Самого Молодого Общества Гениев), на которой был ударный лозунг СМОГистов: «Лишим девственности соцреализм!» О да, все мы, пасынки хрущобной оттепели, сразу или помалу-помногу потом, там или где-то еще, каким-то краем или напрямую вляпывались в родимчики Совка. За это нас, кто еще живой, поныне грязно долбают или позорят бездарности, каким НИКОГДА не было никакой возможности куда-то хотя бы вляпаться – по их никчемности в истории нашей страны, общества, литературы… Но вот памяти Велемира Хлебникова никто пока, слава Богу, не предъявил гамбургского счета, что он в 1919-м сотрудничал в астраханской газете «Красный воин», а в 1921-м был лектором в «Персидской красной армии». Так, надеюсь, будет и с «будетлянином» Губановым, потому что избранный Талант выше текучки политического барахла современности Поэтов.
Самая вольная тогдашняя тусовка Москвы была в молодежных кафе. «Кафе молодежное» -- "КМ" -- «КаэМ» на улице Горького (теперь снова Тверская), «Аэлита» на Оружейном переулке, за его пересечением Каляевской улицы (теперь снова Долгоруковской); «Синяя птица» в переулочке от улицы Чехова (теперь снова Малая Дмитровка). Все это в одном столичном пучке, на «центровой» площадке, которую юными худыми ногами прошагаешь за 20 минут. Мы орали друг другу свои стихи за столиками вперемешку с портвейном.
Губанов в те, самые начальные 1960-е годы, только задумывал СМОГ, помалкивал на такие темы, а в кафешках среди юной литфронды нашей царевали витии вроде Володи Шленского. Стихами он не тянул, но внешностью и огнем простаты Володя мало отличался от пламенного большевицко-одесского поэта Багрицкого. Да, литстудия Дворца пионеров была официально-освятительной, что ли, для нас, но «КМ», «Аэлита», «Синяя птица» -- теми же чертогами, переполненными выпивкой, экспромтом, ударами в зубы и молодеческой лихостью, что и какие-нибудь парижские кабачки для пьянствующих, обнимающих девушек, дерущихся там художников -- основателей Импрессионизма. Однако литстудия, возглавляемая каким-то незначительным литдеятелем (отчего и забыл его фамилию), со своей совецко-чинной обстановкой позволила мне рассмотреть Леню не через сигаретный дым, батарейность бутылок, а таким, каким он был в его светлые минуты декламации стихов.
Шестнадцатилетние, мы не были глубоко начитаны французскими Бодлером, Рембо, Апполинером (по отсутствию их сборников в широкой продаже), зато проверочным тестом на изощренность знавали изданную в 1933-м тонкую мемуарную книжицу русскоеврейского Б.Лившица "Полутораглазый стрелец" о "Бубновом Валете", "Садке Судей", "Бродячей собаке". Ее мы благоговейно принимали из ручищ библиоткарш Юношеского зала Ленинки на верхотуре краснокирпичного здания Красной площади, куда вход был с проезда напротив общественного подземного туалета, как в хвосте очереди в Мавзолей от Александровского сада стоять. Но все это было неважно, потому что не с листов, а прямыми ударами ломила нас Настоящая Поэзия, когда Губанов появлялся в литстудии. Для осязания Искусства Свыше его слушателям ничего и не стоило читать, потому что губановские тягучие, надрывно пляшущие в его губах стихи ваяли оселок, замес вкуса на всю жизнь.
Понять Истинное было просто, оттого что все занятия литстудии и были в устном чтении начинающими поэтами, прозаиками своих вещей, а потом -- в артельном их обсуждении. Не на эстраде, "творческом вечере", в престижном Политехе али на входящих в моду аж стадионах бубнили, гнусавили, лепетали, выкрикивали Свое юнцы. Мы буровили, заикаясь от волнения, несли в распахнутые лица, дыхание своих переживательных соратников то, что родилось вот-вот, минувшей ночью, днями, неделей до литстудийного собрания. То как читал, провозглашал тексты выступающий, завораживало или отталкивало от авторов.
И было двое у нас поэтов вроде Льда и Пламени: зияющий официозом, бронебойными наборами Минус и вяжущий канителью слов Плюс. Ледяной -- Коля З. -- с тягающей "солидностью" допек стихом о Черном море, чтобы Пламенный Губанов блесками растопил. Коля, возможно, и родился на Черном море, судя по его диалекту, отчего свято уверился в обязательной одаренности своих сочинений. Он горланил сей стих с реющим всяческими ядовитостями вопросом:
-- Откуда ж море -- Черное?
И отвечал "поэтически", что море-то ласковое и прозрачно-синее, а лишь черным-черно при буре его... Коля был бездарен и нагл, как этот его вопрос и ответ.
Губанов пел о Всевозможном, где раскапывал странное в ничтожном. Наверное, тогда я впервые НАПРЯМУЮ ощутил Ток Поэзии. Тут дело не в словах, в их выточенных кладках, а в самом Токе -- громокипящем потоке сознания, когда слова -- и есть окружающий нас воздух. У Лени они светили, выщелкивались, тянулись нескончаемыми плотями, измерениями. Слушатель переставал вспоминать, что это из-за рифм и всего такого "размерного"... Леня был неказист, всегда плохо одетый в блеклое, ношенное, тяжела была его челюсть, не сиятельны глаза и неважна дикция, в какой еще и захлебывался. Но тексты магнитно манили и приковывали.
Вот за это ВСЕ Губанова в литстудии и не любили. Не могли сообразить, как этот крепыш пролетарского вида знает и "чует" нечто эдакое, раз вылепил узоры. Литстудийцы ходили во Дворец, чтобы НАУЧИТЬСЯ В ПОЭТА, а Леня уже был им.
Леня никогда не скандалил, не выяснял взаимоотношений, не "разбирал" произведений других. Он приходил для того, чтобы поведать нам стихами о своем житье-бытье, с товарищеской улыбкой послушать артель, помолчать и поговорить после собрания на какие-то простецкие темы. Нет-нет, Губанов никак не выглядел мэтром или ударным поэтом, как завывавшие тогда на всех перекрестках евтушенки, вознесенские, рождественские. Он, видимо, уже тогда с ремесленной гениальностью осознал, что это дело его жизни в самой поганой рутине и в ослепительном счастье. От того, что сие понял, осознал Леонид и свою цену. И когда бездари али нечисти слишком лезли в его душу, "подъыздевываясь", Губанов рубил в ответ самой хамской ухваткой. Ну как такого, "неуправляемого", любить?
Леня Губанов относился ко мне серьезно. Однажды он зачем-то отправился ко мне домой на Бутырский Хутор издалека из своих пенатов у станции метро "Аэропорт". Дома не застал, и моя мама пояснила Лене, что я могу быть в первом подъезде нашего дома у друга Сашки Н., хотя и ошиблась. Губанов пошел туда и представился в дверях Сашкиным родителям именно так цезарски, как делал всегда, что стало легендарным:
-- Леонид Губанов – поэт.
Нет уж давно Лени, надорвавшегося в полном соответствии с судьбой такого же «дервиша» В.Хлебникова, как нет с тех же пор и Шленского Володи, и других моих товарищей, пытавшихся прорваться чрез мутно-кровавую дрянь Совка. Мы останемся в нашем Отечестве навсегда только одним тем, что ПРОРЫВАЛИСЬ.
Москва, 2013 год
+ + +
ОДНО ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЙ ЛЕОНИДА ГУБАНОВА
Сердце мое стучит, как гренадер – каблуками,
что к императору взбегает на второй этаж.
Нервы рвутся, как драгоценные ткани,
а как мне перевязать кровью истекающий карандаш?
Это не выдумка – валуна-увальня.
Это кроит черепа мой глагол-улан.
В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган.
Столетия промяты, как диваны.
Пыль летит через лбы покойниц.
Заглавия торжественны, как кардиналы,
и та же пудра у всех моих любовниц.
Я не трону трона, не обогну храма,
зайду помолиться в тиши Господу.
И дождь не нальет мне больше ни грамма,
потому что я бел как мел и печален, как госпиталь.
19-20 июля 1983 года
|
|
| |
|
