Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-38 г.г. 6.КРЕСТИКИ.
Послано: Admin 17 Дек, 2023 г. - 11:46
Литстраница
|
Предыдущие публикации:
1. ЭТАП — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ.
2. СЕВЕРА — МИМО СОЛОВКОВ. ТРОЦКИСТЫ. БЕЛОГВАРДЕЕЦ МИХАЙЛОВ. ПЕРВОЕ САМОУБИЙСТВО.
3. УХТПЕЧЛАГ – ЛАГЕРНО-УГОЛЬНАЯ ПЫЛЬ. ПРОФЕССОР РОХКИН. ПОЭТ С.ЩИПАЧЕВ. ТРОЦКИЙ-МЛАДШИЙ.
4. ГОЛОДОВКА – ЦИНГА. «ШПИОН» ВАЛЕРА. ОПЕР УСЬКОВ.
5. СМЕРТНИКИ – КИРПИЧНЫЙ ЗАВОД. ПАЛАТКА НА РАССТРЕЛ. КАШКЕТИН. МИШКА ПШЕНИЧНЫЙ. УБИЙСТВО «ПРОКУРОРА».
Эти воспоминания Г.А.Черкасова отредактированы его сыном писателем В.Г.Черкасовым-Георгиевским. Георгий Акимович был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно.
 Г.А.Черкасов в 1930-е годы
6. КРЕСТИКИ. — КАТАКОМБНЫЙ СВЯЩЕННИК ОТЕЦ ЕГОР. МУЧЕНИКИ. НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ.
В декабре 1937 года «на кирпичики» брали еженедельно. Но старожилы палатки таяли медленно. Утренних же новичков, бывало, вечером уводили в никуда. Перед последним их этапом местный оперуполномоченный ошарашивал каждого его новой, расстрельной статьей советского Уголовного кодекса. Многих из молодых, еще не потерявших вольную полнотелость, вели на Обдорск под пулеметы даже без задержки в палатке.
Я наблюдал отца Егора, скорбно разглядывавшего блатных. О чем батюшка думает? О том, что уголовники — порожденье того же общества, осудившего их на каторгу, а теперь и на смерть? Христианское удивление.
«-- Действительно, что же это? — думаю. — Самоочищение общественного организма или результат его идей, искалечивших и выбивших из колеи миллионы, сделав их уголовниками, а нас "врагами народа"? Ну, с нами понятнее, а вот среди тех большинство психически нeполноценных. Не «перевоспитывать», а лечить их надо в психушках. Расстрелять же, конечно, дешевле. Коса скосит и «социально близких». Как это сами блатные просто говорят? «Навару с нас нет, а без навару человек не нужен». Отчего же четвертый месяц и воровскую головку, и меня тоже не беспокоят? Неужели мала пропускная способность кирпичиков? Или кому-то все же повезет?»
Слушал я вой пypги и вопрошал себя:
«-- Неужели и мы исчезнем так же, как улетает снежная пыль над впадиной уснувшей Усы? Неужели жизнь наша — крутящий лишь миг таких же студеных ураганных колец? И для вечности она столь пустякова, что не стоит любить и плакать о себе подобных?»
В ознобе этих мыслей я уснул под дьявольскую какофонию за палаточными стенами. Мне снилось, что стою в огромном пустынном коридоре и молюсь: «Господи, избавь меня от однообразия!»
Проснулся я в холодном поту. Был новогодний вечер 31 декабря 1937 года.
Где-то на воле люди улыбались друг другу. Они не могли вообразить себе эту палатку в тундре.
Огляделся я и подумал:
«-- А ведь и сейчас какого-нибудь принаряженного гражданина поведут прямо от праздничного стола к «воронку». Господи, хотя бы сегодня спаси беспечных вольняшек и помилуй!»
Невдалеке блатарь сыплет из мешочка в чашку серую муку, разводит ее водой. Пусть без соли, пусть насухую, но собирался — на печке печь лепешки.
!Я спустился на пол, рядом остановился троцкист, подсматривает за этими поварскими приготовлениями блатаря, бледен от голода.
Он мне говорит:
— Вы из Москвы? Да, Москва хороший лaгпункт, там есть все. — Ему невмоготу отвести глаза от чашки с мукой, давится слюной: — Вы знаете, я так бы и съел это в сыром виде.
У помешивающего тесто вора тоже вожделенно светились глаза. С корешами он поделится, с фраерами — нет. Не потому что жалко, настоящему вору скаредность неведома. А невозможно ему унизить свое воровское достоинство. «Вор» — это человек, остальные, — «черти». «Черти» делятся у них на «дьяволов»-работяг и «змеев»-крестьян. Все эти фраера, по воровскому закону, предназначены для того, чтобы их «пасти», коли что-то имеют, до ограбления. Потом можно умертвлять. Вор в лагерном общежитии редко бывает добродушным к разным-всяким «чертям». Однако после хорошей еды склонен пошутить. Он поднимается на верхних нарах и, например, звонко кричит:
— Фраерa! Кубань горит!
Имеется в виду река Кубань.
Я тоже не мог оторвать взгляда от мучной жижи.
Затем прислушался к молившемуся вблизи отцу Егору:
— Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь. Боже, очисти мя грешного...
Я подсел к нему. Отец Егор помолчал и сказал мне:
— Смотри, сколько здесь разных людей, и какие они, эти люди. Разберись в них. Ты еще будешь жить.
«-- Почему буду?» — усмехнулся я про себя.
"Крестики" были такими же ортодоксами в православии, как в советской политике заводилы-троцкисты, так же отказывались работать, но их не взяли на Старый Кирпичный завод. Самый уважаемый катакомбный священник — отец Егор, за семьдесят лет, маленький, обросший седыми как лунь волосами, они падали редкими прядями на ворот изношенного армяка. Посматривал из-под нависших бровей, постоянно молился, слабо двигая посиневшими губами.
Еще были общинкой с батюшкой отцы Петр и Серафим, несколько мирян, все неустанно молились и били поклоны. Это были удивительные, вот именно – истинно-православные христиане по спокойствию, верности своему Божьему пути. После массовых расстрелов, посадок многих православных людей, десятков тысяч священников, назидательно проповедовавших о Христе, несокрушимо ждали они смерти среди нас. Какое чудо Господь дал тогда на Руси – сложилась из таких камней, камешков духа Катакомбная подпольная церковь – точно так, как в первые христианские времена…
Однажды к нам в палатку притопали зэки-"самоохранники" из комендатуры, стали агитировать нас выходить на работу по подвозке угля, уборке снега, штукатурке бараков и другую подсобную. Мы помалкивали, они взялись за "крестиков", предлагая самый легкий труд — дневальными, сторожами.
Петька-комендант им расписывал:
— Будете сидеть, пить да есть, вот и вся работа!
"Крестики" не отвечали, притулились на нарах, склонили головы и молились. Петька пристал к основному – отцу Егору. Тот тоже молчал. Петька схватил его за онучи, сдернул наземь, поволок к выходу.
— Петенька, что ж ты делаешь! — крикнул отец Егор.
Петька внезапно бросил старика, махнул рукой и ушел с подручными.
Потом выяснилось, отчего "крестиков" сразу не отправили расстрелять на Старый Кирпичный завод. Они как отъявленные отказчики от работы понадобились для показательного местного суда.
В клубе Усы их "народно" судили трое замухрыжистых зырян в гражданской одежде с запьянцовскими рожами. Очевидно, то был Ненецкий окружной или районный состав суда. Согнали на зрелище других зэков.
Катакомбникам задавали одни и те же вопросы:
— Почему не работаете? Почему не хотите работать?
Православные молчали и крестились.
Суд удалился на совещание, через пять минут вышел. Зачитали: "За саботаж и подрывную контрреволюционную деятельность приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу".
Повели мучеников с суда очередной партией на расстрел с показательным усиленным конвоем: винтовки наперевес, утыкАли в спины дулами наганов. Божьи люди шли, лишь поглядывая себе под ноги, чтобы не наступить братьям на растрепавшиеся лычки от стоптанных лаптей…
Такой была страшная контрреволюция для советской власти внутри лагеря!
Зэки, глядя на них, говорили:
— И это враги? За что истребляют?
— Они борются против покойников.
— Вся вина их в том, что живут в проклятое время!
+ + +
После сказанного отцом Егором о моем будущем я решился на раздаче пАек перед отбоем подойти к коменданту Бухарцеву, спросил о своей судьбе.
Бухарцев был сильно пьян и снизошел до разговора:
— До каких пор тут будут держать? Кого как. Часть людей числится за начальником лагеря. Другие — за оперуполномоченным Кашкетиным. Вы находитесь в списках оперуполномоченного.
Это было самым страшным. Клиентуру Кашкетина отправляли под расстрел на Старый Кирпичный завод.
А жить мне хотелось. Казалось, что не будет конца и края моим тюрьмам и лагерям, а жить хотелось. Правда, был уверен, что будущего у меня нет. Прошлое же походило на настоящее. Кто перед Богом не грешен и перед царем не виноват? Что ж, перед Богом-то, пожалуй, все гpешники. А перед таким царем, как Иосиф Первый? От людей и в разгар ХХ века от Рождества Христова, оказывается, может ничего не зависеть.
В эту новогоднюю ночь был концерт. Никакой филармонии не удалось бы провести его снова. Его нельзя было повторить. Он был последним для исполнителей.
Троцкисты хором пели песню своего поэта Аграновского. Его слова на мелодию переложил, вероятно, секретарь Троцкого Игорь Познанский, не расстававшийся со скрипкой в футляре. Он давно ушел в смерть на Обдорск. Слившись в печальной тональности, хор вторил заунывному ветру в тундре:
За Полярным кругом
В стороне глухой
Черные как уголь
Ночи над землей.
Волчий голос ветра
Не дает уснуть,
Хоть бы луч рассвета
В эту мглу и жуть.
Там, где мало солнца,
Человек угрюм,
Души без оконца,
Темные как трюм.
Звонких песен юга
Больше не пою,
И с былым, как с другом,
Молча говорю.
Мне так часто снится
Белое крыльцо,
Длинные ресницы,
Смуглое лицо.
Ночи одиноки,
Мнится, ты не спишь,
Обо мне, далеком,
Думаешь, грустишь.
Не ищи, не мучай,
Не томи себя,
Если будет случай,
Вспомяни меня.
За Полярным кругом
Счастья, друг мой, нет.
Лютой снежной вьюгой
Замело наш след.
Воры исполняли такое:
Жил я раньше на Полянке,
Грабил весь народ.
Фраер дохнет на Таганке,
Буря над Лефортовым поет...
Гад я буду, не забуду,
Изуродую Иуду.
Почему нет водки на Лунe?
Да, почему нет водки на Луне?..
За решеткой сидеть очень трудно,
Часто, часто болит голова.
Ах, зачем ты меня позабыла,
Дорогая голубка моя?..
На пороге убогой избушки
Меня ждет престарeлый отец,
Я упал бы в объятья старушки,
Но ведь скоро наступит конец.
Один грузин, преподаватель музыки, отводил душу в неаполитанских песнях.
«-- Вот оно — общее! — подумал я. — Неважно, как я, как эти люди именуем себя, чем занимались на земле. Нет никакого значения перед входом к Господу Богу».
Выскочил дурашливый Баланда.
— Жулики! Теперь я чего-нибудь покажу!
Харя Баланды изобразила некоторую благопристойность и он сказал тонким голосом:
— До революции говорили: «маменька», «папенька», — и происходила любовь.
Он пал на колено, запахнулся полой бушлата, изобразил позу при поцелуе руки у дамы. Громко чмокнул, прижал лапы к груди.
— А теперь? То ли дело теперь!
С гримасой ужаса Баланда пустился по кругу в лезгинке, молниеносно поворачивался на носках, словно был в черкеске и мягко влитых сапогах, взвизгивал:
— Асса! Асса!
Воры ритмично ударили в ладони.
Кавказцы ошеломленно следили за Баландой, летящим над кругом печного огня в их родовом танце. А Баланда вихрем несся от печки к печке по проходу, заломил сгиб татуированной руки к загривку:
— Асса-а-а!
Все одно подыхать! Жги отходную! — вопили излом его фигуры, ошалелое лицо.
И вот уж первый кавказец не выдержал – пулей сорвался к Баланде. Сверкнул глазами, дико закричал:
— А-а-а-сс-а-а-а!
Палатка ревела:
— Асса! Жа-а-рь! Асса!
Другой кавказец вылетел стрелой, еще двое! Чертовым ходуном шла пляска. Палатка содрогается, трепещет от гогота и свиста.
На вышках с перепугу начали стрелять в воздух. Пришлось успокаиваться.
Нары засыпали. Вдруг крикнули из воровского кутка:
— Жулики! Карзубый помер!
Карзубый в последнее время отплевывался кровью из дырявых легких.
Кто-то, зевнув, сказал:
— Чего ж спать с упокойником? Выкиньте на волю, там подберут.
(Продолжение следует)
|
|
| |
|
