Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-38 г.г. 5.СМЕРТНИКИ.
Послано: Admin 17 Дек, 2023 г. - 11:34
Литстраница
|
Предыдущие публикации:
1. ЭТАП — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ.
2. СЕВЕРА — МИМО СОЛОВКОВ. ТРОЦКИСТЫ. БЕЛОГВАРДЕЕЦ МИХАЙЛОВ. ПЕРВОЕ САМОУБИЙСТВО.
3. УХТПЕЧЛАГ – ЛАГЕРНО-УГОЛЬНАЯ ПЫЛЬ. ПРОФЕССОР РОХКИН. ПОЭТ С.ЩИПАЧЕВ. ТРОЦКИЙ-МЛАДШИЙ.
4. ГОЛОДОВКА – ЦИНГА. «ШПИОН» ВАЛЕРА. ОПЕР УСЬКОВ.
Эти воспоминания Г.А.Черкасова отредактированы его сыном писателем В.Г.Черкасовым-Георгиевским. Георгий Акимович был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно.
Г.А.Черкасов «На старом кирпичном заводе». Написано в 1960-х годах; картон, масло, 70 х 50 см.
5. СМЕРТНИКИ – КИРПИЧНЫЙ ЗАВОД. ПАЛАТКА НА РАССТРЕЛ. КАШКЕТИН. МИШКА ПШЕНИЧНЫЙ. УБИЙСТВО «ПРОКУРОРА».
Осенью 1937 года в нашем воркутинском лагере начались массовые аресты. В зоне и опять аресты? Да. Хватали и политических, и воров, и «бытовиков». Было это после того, как троцкисты сняли с себя голодовку, длившуюся сто дней. Их костяк, арестованный лагерной комендатурой, повели за несколько километров на Старый Кирпичный завод.
Этот кирпичный завод вот что. На берегу притока речки Воркутки, возле узкоколейки, под навесом стояли две печи, бочка с мешалкой, которую вместо лошадей крутили зэки, и открытый сарай для сушки кирпича. (См. на иллюстрации этот завод – картину автора воспоминаний Г.А.Черкасова «На старом кирпичном заводе» — в УХТПЕЧЛАГе, затем Воркутлаге. Написано в 1960-х годах; масло, картон 70 х 50 см. – Прим. В.Черкасова-Георгиевского)
Свернуть
Там же за проволокой была тюрьма для лагерныx штрафников, человек на триста. Около нее теперь дополнительно разбили для троцкистов-ортодоксов огромную брезентовую палатку, тоже сотни на три.
Прочих троцкистов вместе с “особо опасными” арестантами, среди которых был и я (на моем деле значилось: “Склонен к побегу”) отправляли на реку Усу. Мою партию доставили к такой же палатке под тремя вышками близ Усы. В палатке было пока сотни полторы. По обе ее стороны тянулись двухэтажные нары. В проходе стояли железные бочки, приспособленные под печи, с трубами через потолок. Жарко топившиеся углем, печи нагревались докрасна. Вокруг сбились уголовники, исхудалые троцкисты, зэки многих наций: и узбеки, и армяне, и татары, и евреи, вплоть до коми, которых воры окрестили «комиками».
Я вошел, одетый в пальто с котиковым воротником (см. тюремное фото Г.А.Черкасова к главе «1.ЭТАП». — Прим. В.Черкасова-Георгиевского) и меховую шапку, в которых меня арестовали в Москве. Сразу понял, что с ними в таком окружении рано или поздно придется расстаться. Но у одной из печек вижу знакомую фигуру. Мишка Пшеничный! Тридцатилетний уркаган, «законник» восседает на разостланном тряпье поверх некоего пьедестала, сложив ноги по-турецки, в окружении ворья разных рангов и возрастов. Мишка что-то весело рассказывал на «фене». Слушатели ему восхищенно внимали.
Познакомился я с ним на кирпичном заводе, где Пшеничный сидел в тюрьме как отказник от работы. Тогда с начальником завода Пятилетовым я, как сотрудник отдела главного механика шахты, зашел в камеру Мишки. Пятилетов, бывший пограничник, оттягивающий свою пятерку, пытался уговорить Пшеничного работать. Пока Пятилетов вел свою речь, Мишка вдруг ударил его ладонью сверху вниз так, что фуражка осела начальнику на глаза.
Пятилетов от страха выбежал во двор. А я, одобряя этот удар, потому что презирал Пятилетова за фальшивость, неторопливо вышел следом. Пряча глаза, Пятилетов заговорил:
— К таким людям нужен особый подход. В общем они ребята «социально близкие». Прошу вас вести с ним дальнейшие переговоры.
На другой день я назло Пятилетову сказал нарядчику, чтобы Пшеничному ежедневно выдавали «усиленные» девятьсот граммов хлеба вместо штрафных трехсот и полноценный обед. И он это получал едва ли не месяц, пока не узнал и не отменил Пятилетов.
Теперь подхожу прямо к трону и приветствую Мишку бодрым голосом. Тот подозрительно прищурился, потом глянул с дружелюбием, предложил мне отдохнуть на нижних нарах. Свита его оценила высочайший знак внимания. Отныне ко мне надлежало относиться не как к бесправному «черту», а как к выдающемуся фраеру. И на том спасибо, думаю, хотя: «закон есть закон», — обобрать меня по-прежнемy каждый блатарь имеет право. Была в этом зависимость не от обстоятельств, а от воровской потребности.
Я сразу прилег, чтобы утвердить свое положение. Подумал:
«-- Плавают хищные рыбы рядом с мелкой рыбешкой. Не глотают ее, пока не появится аппетит».
Перевожу глаза на верхние нары над печкой, вижу косой взгляд. Наблюдал за мной заместитель Пшеничного Сенька.
"-- Этот ненавидит даже воров", — думаю.
Сенька чинно оправляет жилетку, опирается руками на колени, сложенные калачиком на ковре из тряпья. Рядом с ним лежит его молодой наложник. У Пшеничного «жен» было двое — в шапочках набекрень, брюки с напуском на сапожки подпоясаны красными кушаками.
Рассматриваю воровской куток, думаю о наследственности идей. Предшественники этих воров скитались по царским тюрьмам и каторгам, уходили от труда. И эти уходили. Cаморубы щеголяли ладонями без пальцев, у других руки беспомощно болтались из-за перерезанных жил. Они твердо верили в то, что воруют все, живущие на Земле. А если нет, то на халяву получают зарплату, жалованье, а это все равно воровство. Лучше быть чистым вором, провозглашали они, чем маскироваться под честного гражданина.
Вспоминал монолог одного из воровских теоретиков:
«-- Труд только для умственно отсталых. Труд унижает человека! На самом деле и Маркс в своих книгах писал, что труд человека превращает в обезьяну. Ведь Советская власть — сплошной агитпроп! Для дураков — необходимый, чтобы работали на заправил государства. Эти никогда не трудились даже для себя. Возьмем их биографии в царское время. Лишь «боролись» — грабили профессиональные революционеры-экспроприаторы! Только мы есть честные воры, без всякого понта. Они нас считают «социально близкими», потому что родня нам по духу. А вот вас, контриков, будут уничтожать как врагов!»
+ + +
К ночи я пошел на фраерскую половину. Остановился у группы верующих людей: катакомбников, староверов, евангелистов, баптистов, — «крестиков», по выражению блатных. И их, давно отбывших свои десять лет тюрем и лагерей, пригнали сюда. Многие стриженые под горшок, тихие «крестики» невозмутимо молились, расположившись вплотную к ворам. Держались к ним рядом, может быть, оттого, что по своим причинам так же всегда отказывались работать? Они не брали советских паспортов и считали грехом труды на эту сатанинскую власть, что на воле, что в лагерях.
Нацмены лежали на нарах строго по землячествам. Основной же массой в палатке были «болтуны» и "попутчики"-троцкисты. Ударная группа ортодоксов-троцкистов тогда падала на расстрелах у Старого Кирпичного завода. А их случайные товарищи слонялись пока у здешнего огня. Ожидавшие своей очереди в палатке «контрики» или «болтуны», как их еще называли, оказавшихся тут за “антисоветские” разговоры, некоторые уж год промаявшись в лагерях, все не раздевались. В пальто, подвязанных веревками, с обмотанными вокруг шеи грязными полотенцами, они обычно торчали у стен с чемоданчиками, узелками наготове как на вокзале. Им грезилось — вот вызовут и скажут: «Товарищ, произошла ошибка. Вы свободны!» Даже здесь, топчась у раскаленных печек, мечтатели выделялись одержимыми взглядами.
Я устроился на фраерской половине рядом с горбоносым, яро выкатывающим васильковые глаза человеком — Розенбергом, типичным «болтуном».
В палатку вваливались новые и новые партии арестантов, с низовий Печоры, Ухты. На сотни километров по тундре раскинулись лагеря, «командировки», лагпункты. С них требовалось в эту перевалочную триста душ. Отсюда путь был один — на расстрелы в кирпичном заводе, «на кирпичики». Недобитых там ждала дорога по тундре на Обдорск, куда тоже никто не доходил живым, потому что по дороге смертников секли из пулеметов. Обдорском по-старому и, наверное, по безысходной грозности слова называли теперешний Салехард в устье Оби.
Два дня, пока палатка набирала комплект, не кормили. Но голода не чувствовалось, была немощь, безразличие ко всему происходящему. На третий день, когда повалил снег и заметалась пурга, к палатке привезли еду. У вышки рядом с воротами поставили корзины с трехсотграммовыми кусками хлеба, бидоны с заледеневшей баландой. Позади них высились зэки-раздатчики из комендатуры, дальше — конвой.
Краснорожий ззк-комендант Бухарцев рявкает:
— Выходи!
Первыми дружно, плотной толпой вываливаются воры.
Конвой вскидывает винтовки.
— Стой!
Те замерли, немного рассеялись.
— Подходиl – им снова скомандовали.
Однако орава кидается к корзинам, те исчезли под грудой тел.
Конвой ударил залпом в воздух.
Толпа отпрянула. Передние затолкали за пазуху по три-четыре пайки. Двое задавленных остались на снегу.
Начальник конвоя кричит:
— Стой, сволочь! Стрелять буду! Подходи по одному.
Снова суматоха. Начальник конвоя, наконец, построил в очередь по четверо. Через двадцать минут корзины опустели. Баланду и не раздавали — о мисках не позаботились.
С хлебом вернулись в основном воры. Я до следующего утра настраивался на рывок к корзинам.
На новой раздаче пробрался в передние ряды. Когда кинулись к корзине, упал на ее борт, набил хлеба под рубашку. На нарах поделил добычу с соседом Розенбергом.
Еще неделю сыты были лишь наглые и ловкие, пока нас не разбили по десяткам с десятниками. Стали выходить своими группами, но и в них затесывались смекалистые воры. Переодеваясь, подходили к раздаче, где появились миски, по нескольку раз.
+ + +
Гробовой конвейер «на кирnичики» тоже начал налаживаться. Пошел транзит под пулеметы и, минуя расстрельный Старый Кирпичный завод, на Обдорск. Люди в нашей палатке на берегу Усы убывали и прибывали.
Пшеничный и другая воровская знать до хлебной охоты не опускалась, их обслуживали пока не принятыe в «закон» «сявки». На границе с фраерами, неподалеку от меня, стараясь быть неприметными, ютились «ссученные» воры, изменившие «закону» в лагере. Многие харкали чахоточной кровью, но самое страшное ждало их на неминучей «правилке» — воровском суде.
Начали «права качать», когда «следователи» изучили «cyк». Наиболее впечатляюща была процедура над двадцатилетним великаном по кличке Малолетка. Он обвинялся в том, что будучи раздатчиком в лагерной столовой, не давал ворам лишнего; по-людски говоря, работал честно.
После окончательного обсуждения на «толковище» Малолетку сбили на землю. Толпа блатарей так истоптала его ногами, что он пластом пролежал неделю на нарах.
После «суда» Малолетку больше не трогали. Очевидно, наказывали лишь единожды, без последствий. Я подумал: в государственном-то Особом совещании за один и тот же поступок могут мытарить столько, сколько нужно для человеческой гибели.
Охраняли нас стрелки из специального карательного отряда НКВД. Расстрелы опекала спецопергруппа из Москвы под командой оперуполномоченного лейтенанта НКВД Ефима Кашкетина. Перед ее прибытием в эти края доставили четыре станковых пулемета. Малорослого Кашкетина по всем лагерям никогда не видели без его темно-синих очков.
Ворам не приглянулся мой сосед Розенберг. Из-за высверка глаз и резких черт лица того среди воров утвердилось, что он бывший прокурор. Его задевали, но он держался с независимостью. Бессонной ночью Розенберг, коченевший от холода, шептал мне на ухо:
— Да откуда взяли, что я прокурор? Я рядовой инженер. Знаете, мы здесь настолько беззащитны, что если кого-то воры начнут насиловать, остальные промолчат. Нас же перебьют или передушат поодиночке...
Я рассеянно думал о спаянности уголовников. Пурга била палатку. Снежный ветер врывался в дыры брезента.
Дрожа от холода, Розенберг слез с нар и протиснулся сквозь тесное кольцо греющихся людей к печке. Метрах в полутора от ее раскаленных боков стояли воры, хозяйски протягивая к огню руки. Розенберг, с вольностью не по его лагерному чину, зашевелил, как они, на весу окоченевшими кистями.
Блатные вперились взглядами в него. А он оказался спиной как раз перед нарами Сеньки. Тот приподнялся, повернулся задом к печке. Как бы поправляя подстилку, взглянул на затылок Розенберга и резко ударил в него ногой. Розенберг упал ладонями на покрасневшую от огня печь!
Он вскрикнул и отпрянул назад. Другой вор его толкнул, Розенберг упал на печь грудью! Оторвался... Снова под ударом упал в пекло... Блатари методично толкали его. Он метался в их кольце как приговоренный к смерти. Одежда дымилась, руки вздувались пузырями.
Вокруг хохотали:
— Прокурор присягу принимает!
Розенберг собрал последние силы и кинулся на палачей с таким нечеловеческим криком, что они дрогнули, кольцо разомкнулось. Розенберг вскочил на наши нары, упал на доски и забормотал что-то, всхлипывая.
— Зачем вы отсюда вылезли? – спросил я, когда тот успокоился.
— Чтобы от холода не околеть, — жалобно прохрипел Розенберг.
Троцкисты молча сгрудились вдали от печек. Кавказцы безмолвно, хотя и укоризненно, качали головами. Один из «бытовиков», поворачивая бок к огню, задумчиво произнес:
— А какая морда у него была… Прыгал как горящая жаба.
Соседи по нарам отодвинулись от Розенберга подальше. Лишь я не ушел, менял Розенбергу влажные тряпки и приносил свежий снег на раны. Но это облегчало Розенберга только на минуты. Измучившись, к вечеру он судорожно заснул.
Ночью я сквозь дрему услышал, как к нашему изножью подошли и остановились. По мне шваркнули чьи-то руки:
— Ты, вставай. Хиляй отсюда.
Я увидел Пшеничного с огромной, брускового железа шуровкой в руках во главе группы воров. Эту шуровку для печек — килограммов на десять — называли «шутильник». Я поднялся и отошел в сторону. Решил, что Розенберга вдобавок грабят на одеяло, пальто, чемодан.
— Вставай, сука прокурорская! — крикнул Пшеничный.
Розенберг в припадке забился под одеялом.
Тогда Пшеничный, размахнувшись «шутильником», закричал:
— Проверим!
С размаху ударил Розенберга по ногам. Еще и еще раз!
Розенберг от боли уже не мог кричать, лишь дергался, извиваясь. Воры стащили его на пол, окружили толпой, подняли на руки. Высоко подбросили вверх и разошлись в стороны, дав телу упасть плашмя. Потом подняли снова, и опять взметнули вверх!
Полутруп выволокли из палатки, бросили в снег. К утру он умрет.
Чемодан Розенберга разбили. Растащили пожитки. Обнаружили его письма, стали читать их вслух. Розенбергу писала жена из Москвы о необходимости сохранять ему свое здоровье. Один из слушателей сказал:
— Напишите ей, что сейчас он принимает холодные ванны.
Блатные рассмеялись.
Утром лежу на нарах в одиночестве. Смотрю на противоположные верхние нары, где «крестики» устраиваются вместе молиться. Седой катакомбный священник отец Егор спустился к бочке с водой у входа. Он помыл руки, аккуратно протер лицо, медленно разгладил усы и бороду. Поднялся на нары и начал свою службу.
После нее батюшка сел на краешек нар, задумался. До «приема пищи» было еще время, да отцу Егору редко она доставалась. Он обычно подходил к уже пустым корзинам, и комендант вскрикивал:
— Зачем тебе eсть? Никогда не работаешь!
Веселились тут только воры. Правда, слово «вор» им не очень нравилось, они любили величать себя «жуликами». Когда у меня, наконец, украли пальто, я отозвал Пшеничного в сторону и попросил помочь с возвратом.
Мишка возмутился :
— Я тебе предводитель жуликов за всю масть, что ли?
Троцкисты, по своему обыкновению, в нашей расстрельной палатке толпились в проходе, вполголоса говорили на политические темы, старались выражаться иносказательно.
(Продолжение следует)
|
|
| |
|
