Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-38 г.г. 1.ЭТАП.
Послано: Admin 14 Дек, 2023 г. - 16:38
Литстраница
|
Эти воспоминания Г.А.Черкасова отредактированы его сыном писателем В.Г.Черкасовым-Георгиевским. Георгий Акимович был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно.
Тюремное фото Г.А.Черкасова из его следственного дела на второй посадке 1936 года, находящегося в архиве ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ-ФСБ под грифом «Хранить вечно». Внизу на снимке окончание ФИО «Черкасов Г.А.»
1.ЭТАП — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ.
В тридцать шестом году я попал из московской Бутырской тюрьмы прямо в расстрельный эшелон вместе с троцкистами и другими политиками, недобитыми белыми, со всеми, кого повезли убивать на северА. Я был студентом московского химико-технологического института имени Менделеева и организовал с друзьями кружок. Мы доставали, обменивались запрещенными книгами, обсуждали их, собираясь под видом вечеринок. Парни и девушки были; девицы-то, правда, более для отвода глаз стукачей. Такой нас потом и сдал. Что мы могли тогда раздобыть в спрятанном у людей, какое они не особо боялись дать почитать? Бакунин, князь Кропоткин. Самиздата еще не было, а заграничного не попадало в руки таких, как мы.
Тогда я вот что думал, во многом соглашаясь с анархистами... На земле так заведено навеки: одна часть общества должна работать на другую. С развитием общества средневековья и нового времени такой вид отношений видоизменялся, но с тем же содержанием: жить одним за счет других. Ежели держава не могла обогащаться за счет иной страны, то искала эти средства внутри самой себя. В СССР — за счет своего народа. Это не совсем рабовладельчество, в древности рабами были чужеземцы, а у советских — собственные граждане. Для набора таких "граждан" издавались специальные законы и указы. Например, о расхищении социалистической собственности. Десять лет лагерей причиталось за взятую на стройке полутораметровую доску или на фабрике катушку ниток. На суде катушка фигурировала как тридцать пять метров "пошивочного материала"... Государство в государстве создали для миллионов в "трудовых лагерях". В нем в 1932-33 годах даже выпускали собственные деньги, тюремные формуляры ходили вместо паспортов. Людей настолько ужаснули, что и освободившись, они считали себя пожизненными кандидатами за колючку. Ни одной грандиозной стройки не обходилось без зэков, начиная с нулевого цикла, кончая отделочным. Плата — не за копейки как на воле, а за миску мутной жижи с куском черняшки. Махорка в виде премии. Резерва в лагеря было в СССР с избытком. Поставку рабсилы так наладили, что массовые аресты людей планировались чекистами даже по их рабочим специальностям. Как и в древности, ГУЛаговских рабов продавали, покупали по договорам меж отдельными ведомствами. Колоссальное строительство в неосвоенных районах страны требовало огромных затрат, а средств для покрытия не было. Покрыть можно было лишь даровой рабсилой, подневольным трудом.
Вот таким студентом я был в Бутырках... Перед отправкой нашего эшелона сотни людей из пересыльных камер стояли на коленях в огромном тюремном зале с котомками, узелками. Я глядел и думал, что ни в одной церкви, ни в какие века не было такой страшной покорности своим судьбам. На бескровных лицах светилась радость "хорошим концом" — остались живы. Как в гоголевской фантасмагории шныряли окрест тюремщики с формулярами, сверяя будто бы наши грехи, оцененные в пять-десять лет ада. В глухой предутренний час в августе 1936 года во дворе нас набивали в "воронки" как буквари в замусоленную книжную полку. С полусотенными снопами зажатых лицом к лицу зэков задраенные клетки траурно громыхали не к вокзалу, а в дальний пригород на сортировочную станцию.
Когда нас выгрузили к эшелону, стало ясно по его "столыпинским" вагонам, зарешетчато-остекленным — это отборный политический этап. Рядовых лагерников обычно переправляли в красных товарняках для перевозки скота. Мы узнали, что путь наш в Архангельск, далее на Воркуту, что элитой в эшелоне троцкисты, отбывшие срока во Владимирском, Верхнеуральском, Суздальском и других политизоляторах. Спаянные отсидками троцкисты умело выставляли требования конвою, для конспирации говорили меж собой на диковато выученном французском языке. Знаменитостями ехали младший сын Троцкого от второго брака Сергей Львович Седов и секретарь Троцкого Игорь Познанский. Был в этапе Владислав Косиор – бывший член президиума ВЦСПС, редактор газеты «Труд», его брат Станислав являлся генсеком компартии Украины, членом Политбюро ЦК ВКП(б), организатором украинского голодомора. Этого расстреляли после него, а Владислава – на руднике Воркута в 1938 году, как всех троцкистов в воркутинских местах. Владислава за троцкизм исключили из партии еще в 1928 году, сначала сослали в Сибирь.
Я в такую компанию попал как организатор кружка анархистов и потому, что на моем конверте с выпиской из следственного дела значилось: "Под усиленный конвой. Склонен к побегу". В камере я соседу сказал, что чтение книг в нашем студенческом кружке не преступление, и за него отбывать "наказание" не собираюсь. Ляпнул сгоряча, но сосед стуканул начальству. Непростительно, потому как я был опытен. Впервые уже отсидел с 1932 по 1934 год в Верхнеуральском политизоляторе за написание и распространение антисоветских стихов.
Вагоны переполнены, по очереди плотно сидели, лежали на полках, стояли в проходах. В нашем купе ехал художник многих лауреатских заслуг, обрусевший курд. Ему уступили место у окна — ноги разбиты параличом, передвигался на костылях, а каково это по зонам! Впереди у художника пять лет каторги за "контрреволюционную агитацию", но не унывал. Как сейчас вижу его зеленый байковый спортивный костюм, профессорскую камилавку на голове, рыжеватые усы, бородку, горбатый нос, голубые глаза целятся в примечательное. Не выпускал из рук альбом, на коротких остановках успевал схватить карандашом характерное из пейзажа, плохо видного через решетку.
На большой станции нам принесли обед в баках прямо в вагон. Видно, что отношение к этапу конвоя, их помощников исключительно хорошее. Питание раздавал даже повар в белых фартуке, колпаке. Троцкисты вели себя высокомерно, спокойно, никто из них не бросался на пищу, как бывает с другими зэками. Обед был таков, что я его вспоминал всю лагерную жизнь: жирные мясные щи, рисовая каша с мясом, на десерт кисель. Сидевший рядом старый каторжанин Михайлов говорит:
— Господи, помилуй, да ведь это из вокзального ресторана! А в лагере за пайку черного хлеба с черпаком вонючей баланды надо работать двенадцать часов в сутки. Не выполнишь норму — дадут хлебца с кулак и ложку коричневой жижи.
Конвоиры наперебой старались посмотреть на сына Троцкого. Но троцкисты перед ним не лебезили — прожженные политики, упитанные сидельцы, вальяжные люди. У многих деньги и своя провизия.
За обедом они вдруг закричали:
— Товарищи, нам дали кашу с червями! Это гнилой рис! Где главный поезда? Вызовите начальника конвоя!
Пришли повара, начальники конвоя и эшелона. Они вежливо объясняли, что еда из самых лучших продуктов. Когда успокоились, я расспросил соседних троцкистов:
— Чему вы возмущались? Обед доброкачественный. Интересно, как вас кормили в политизоляторах?
Выяснилась любопытная картина. Многие троцкисты обитали там как в санаториях. Ни в чем не испытывали нужды за деньги с воли на тюремный ларек. Они связывались с Международным Красным Крестом через главу Помполита – Политической помощи политзаключенным Пешкову, жену Максима Горького. По этой линии им шли богатые посылки из Англии и Америки.
Собеседник-троцкист небрежно объяснял:
— У нас МОПР — Международная организация помощи борцам революции, а у них Красный Крест, который помогает политзэкам СССР, как МОПР — узникам капитала. Наиболее идейные товарищи такой помощью не пользовались, а другие не отказывали себе в этом.
Михайлов, сидевший по тюрьмам-лагерям с гражданской войны за то, что воевал в Белой армии, разъяснил мне вполголоса проще:
— Троцкисты "органам" роднее, чем остальные "враги народа".
Потом он говорит соседям-троцкистам:
— Попомните еще, как возмутил вас этот обед, вы выступили провокационно. В лагерях придется пахать с рассвета до темноты за "чернышевского" и баланду, а спать — на голых, окованных железом нарах, укрываясь мокрым рваным бушлатом.
Троцкисты смотрели на него с презрительной недоверчивостью.
Михайлов уточнил:
— Это — в обычных трудовых лагерях. А там, куда нас с вами везут, будет еще тяжелее. Оттуда вообще мало кто возвращался. Разве что — в другие лагеря.
Троцкисты разозлились, один вскричал:
— Да о нас знает не только Москва, а и Соединенные Штаты Америки!
Михайлов улыбнулся своим офицерским лицом с аккуратной полоской усов даже в таких условиях:
— Вряд ли вы будете отличаться от обычного народа, нахватанного без всякой политики в этот и другие эшелоны по нашему маршруту. Его везут просто работать, осваивать север. Может быть, вы этих зэков будете там возглавлять? О нет, там возглавителей без вас достаточно. Там руководят бандиты и воры, потому что лагерное начальство твердит: они социально-близкие. А вы — враги народа. Неужели вам создадут особые условия?
Уверенный в поддержке Америки троцкист говорит:
— Все это скоро кончится.
То ли он мечтал снова в политизолятор, то ли намекал, что сталинской власти скоро конец.
— Напротив, — отвечает Михайлов, — все только начинается. Такой прием в начале нашего этапа не что иное, как затравка. Вы, троцкисты, люди организованные, дружные. Отправить несколько тысяч вас на Воркуту довольно трудно. Вы способны устраивать шум, привлекать внимание населения на пути до Архангельска. На ваши выступления могут собираться по станциям зеваки. Отчего же не заманить вас за Полярный круг хорошими обещаниями и хорошими обедами? Там придется расплачиваться, там шахты, уголь, тундра и вечная мерзлота. В том районе не проживают даже зыряне и самоеды, а нам надо жить и работать — за страх и надежды на будущее.
Троцкисты притихли. Один из них раздумчиво сказал:
— Вы знаете, товарищи, он прав. Уверяю — он прав.
Михайлов мне потом подытожил в сторонке:
— Я по политизоляторам знаю троцкистов, нигде не работавших, всем обеспеченным кроме свободы. Они снабжались любой литературой, любыми научными книгами, они читали и занимались изучением языков. Но их не освободили, продлили сроки, везут на Воркуту. Зачем? Неужели не ясно, что работать и там они не будут по круговой поруке. Они предпочтут смерть. Бойкий троцкист, сам того не ведая, сказал о них правду: "Все это скоро кончится".
А я вспомнил тогда письмо древнеримского философа Сенеки к Луцилию, где восхваляется самоубийство. Сенека оправдывал гладиаторов, не пожелавших умирать на потеху зрителей. Один сунул голову в колесо, когда его везли колесницей на цирковую арену, другой пронзил себе копьем горло. Презрение к смерти во имя избавления от позорного рабства.
Эшелон шел на Архангельск, дальше и дальше от родной Москвы, где я "пропал без вести", как пропадали многие из необъятной Совдепии. Меня арестовали на выходе из института, ничего не сообщили матери домой. Сидевший рядом Михайлов рассказывал:
-- На Воркуте сплошь полярная ночь, лишь месяц в году тускло светит солнце. Висит оно над горизонтом бледным фонарем, не давая тепла. В вечной мерзлоте вырублены глубокие шахты, там работают зэки, погребенные навеки. Бежать некуда, на тыщу верст безжизненная тундра, пределом — Ледовитый океан. Чудесно лишь полярное сияние. Его мистику не перескажешь, надо видеть... Я троцкистов так понимаю. Ничем дельным они никогда не занимались. Их молодежь — бывшие комсомольские организаторы и руководители, пожилые — такие же большевицкие деятели. Все они рвались к совецким портфелям, им важен захват власти. Да не повезло, придется расхлебывать. Ведут себя заговорщицки, будто только они что-то знают. Живут этой игрой, все еще надеясь на успешность. Плохой признак, что нас с ними связали этапом...
От монотонной речи я задремал, с верхней полки меня тронули за плечо:
— Полезайте на мое место поспать.
Я взобрался, с облегчением распрямился, но сон ушел. По Михайловской оценке троцкистов вспомнил цыганский табор, располагавшийся недалеко от нашего дома у Савеловского вокзала. На пустыре за забором хибары и палатки. Мужчины-цыгане никогда не работали, сидели на коврах, оглаживали шикарные бороды, пили пиво, играли в карты. Цыганки с оборванной детворой шатались по улицам, весело выпрашивали деньги:
— Мои кости болят, они денег хотят!
Думал о студенческих годах. Вечная гонка экзаменов, "бригадные методы", факультеты именовались цехами, над старыми профессорами издевались. Все друг друга ненавидели, писали доносы. Выступают на собраниях, машут руками, призывают к дружбе, коллективу, а поговоришь с каждым в отдельности, сами смеются над собой, совсем другие люди, нежели на собраниях, где все фальшиво. Так же у троцкистов. Гомонят о мировой революции, изображают больших политиков, а сами не стОят ломаного гроша в базарный день. Они специалисты руководить — руками водить. Ни копейки не заработали хотя бы на день пропитания, всегда жили за счет других. В вагоне я видел мельком нелегальную троцкистскую книжку издания "закавказских троцкистов". На первой странице успел прочитать: "Советский Союз заржавел..." Наконец я уснул и приснилась груда ржавого железа с десятиэтажный дом. По лому ползают троцкисты, скребут его мокрыми щетками, моют тряпками. Но от этого ржавчина растекается и груда еще грязнее.
Проснулся ночью, что-то обожгло мне щеку. Надо мной двое конвоиров с горящей свечкой. Тот, что с тремя треугольниками на воротнике, говорит:
— Спи, спи. Дурак ты, что ли, бежать?
Проверяют "склонного к побегу". Отвечаю:
— Не беспокойтесь, доеду.
Конвоир шепчет мне в ухо:
— Туда приедем, легче будет.
Ему главное – довезти.
До утра проверяли несколько раз. Эти побудки в погребе "столыпина" в дрожащем свечном свете как над африканскими неграми, увозимыми работорговцами. Человек — уже вещь. На рынках ноги рабов мазали известью — значит на продажу. Древнеримские "рукамиводители" говаривали:
— Рабочая сила бывает двоякая — говорящая и мычащая. Для первой: "Ора эт ла бора" (молитва и труд). Второй молитва не нужна, скот не познает Бога.
Наутро для перегрузки в следующий эшелон на Архангельск высадили нас в пересыльный лагерь города Котлас. Михайлов, идя со станции со мной в колонне, комментировал:
-- Это давняя пересылка, через нее этапы следуют в северные лагеря: от Ухты по Северной Двине, по Печере, на Воркуту, на острова Ледовитого океана вроде Вайгача. Здесь этапы не задерживаются более пары недель, я бывал тут. Постоянных зэков нет, лишь лагерная обслуга "придурков": комендатура, повара, дневальные и такие прочие. В ней знаменитый князь Щербицкий. Его посадили, как и меня, еще в начале двадцатых, когда только формировалась совецкая власть. Не было следствий, судов, прокуратур. Судила Тройка ЧеКа из матроса, бабы-работницы и рабочего из красной дружины. Приговаривали без статей уголовного кодекса. Приговор Щербицкого гласил: "Руководствуясь революционным сознанием и революционным фактом на месте, бывшего князя Щербицкого приговорить к заключению в концентрационный лагерь вплоть до победы над Малой Антантой". Победили Большую и Малую Антанту, попер социализм, а князь все сидел. Прошли через Котлас основные потоки белогвардейцев, дворян, купцов, потом потянулись кулаки, середняки, пригнали основное население страны: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция, — а Щербицкий по-прежнему в Котласе. Он настолько выражал ненависть к революции, что все давно считали его сумасшедшим. Когда вводили новый этап, князь всегда его встречал на воротах, хохоча и приветствуя:
— Привет, братцы! Я давно знал, что вы здесь будете! Я вас ждал. Все тут будут! За это боролись и напоролись!
Седые патлы взъерошены, глаза горят фосфорически и смотрят восторженно. Входящие лагерники пятились от него резче, чем от овчарок охранников. Иногда конвой с вышек ему лениво кричал:
— Князь, отойди! Не мешай людям входить.
Щербицкий не унимал скороговорку:
— Входите, братцы! Милости просим. Мы давно ждем вас!
Бывало, начальник лагеря говорил князю:
— Вот построят коммунизм, тогда выпущать тебя будут.
— Я не жалуюсь, — отвечал Щербицкий, — я тут всех пропустить должен. Еще не все прошли...
Когда мы входили с Михайловым в котласскую пересылку, князя у ворот не было. Он умер по старости, выполнив свой долг. Все прошли и пришли, вплоть до сподвижников гения революции Троцкого, который знаменитее Ленина по Октябрю и потому, что выиграл у белых гражданскую войну.
Пусто было в лагере в этот пасмурный день. Нашу партию в сотню зэков загнали в барак, легли на голые двухэтажные нары и на пол. В полночь вваливаются из уголовников лагерная комендатура и нарядчики, командуют:
— Подъем на работу! Все на разгрузку вагонов со шпалами, лесом!
Мы лежим и молчим.
— Кто у вас староста?
Толстый троцкист Марголин неторопливо поднимается с нар:
— Я староста.
— Выгоняй всех на работу.
— Не могу. Выгоняйте сами.
Нарядчики пошли по рядам, тормошили каждого, но все зэки, по примеру троцкистов, говорили:
— Нет.
Всех переписали, но не стали бить, зная, из какого мы этапа.
Наутро мы увидели партию нашего этапа из другого барака, разглядывали, беседовали через раздельную колючую проволоку. Я заметил старого старика, удивительно похожего на Карла Маркса: та же густая шевелюра, бородища, нос и глаза! Крикнул ему:
— Карл Маркс!
Старик с достоинством указал себе на грудь:
— Да, Карл Маркс это я.
Фамилия этого девяностолетнего деда Цомах. В разных партиях он состоял шестьдесят лет, сорок из них просидел в царских и советских тюрьмах. Сначала был сионистом, потом бундовцем, эсэром, теперь получил червонец срока как троцкист. Он смеялся и говорил:
— Они мне продлили жизнь, добрые товарищи!
Цомах юношей успел увидеть Карла Маркса. Рассказывал, что тот любил фаршированную рыбу. Неувядаемый Цомах постоянно подшучивал над конвоем. Некоторые злословили, что дед с понтом стрижется, специально косит под Карлу.
Рядом с Цомахом стоял сын Троцкого Сергей Седов: ему тогда было двадцать восемь лет, среднего роста, рыжеватый, остриженный, с небольшой лысиной, просторный лоб, голубые глаза, приятная улыбка. На отца совсем не похож.
Выгонять нас на работы больше не пытались. Прощальное русское солнце грело всю неделю, что были в Котласе. Мы с утра до вечера гуляли на воздухе, даже загорали, раздевшись до трусов. Многие стали приводить в порядок внешний вид.
Выдающимся тут оказался московский парикмахер Носенбаум. Попал он на своем рабочем месте. Брил гражданина, а тот, смеясь, спросил его:
— А что если бы вы брили Кагановича? Не дрожали бы руки?
Носенбаум неожиданно ответил:
— Я бы его зарезал.
— То есть как?!
Носенбаум спохватился:
— Не подумайте плохо! На нашем парикмахерском языке "зарезал" и "порезал" одно и то же!
Поздно было оправдываться, по соседству слышали трое клиентов у троих мастеров. Носенбаума схватили за "террористические намерения к члену советского правительства". На следствии он не отрицал свою фразу, но призывал к логике:
— Я еврей и Каганович еврей, как я мог даже захотеть иметь такую глупую мысль?
Носенбауму дали три года, но хватило, чтобы он умер от воспаления легких в ближайшую зиму на Воркуте.
Он был гением парикмахерского искусства и брил как истинный террорист! Прикладывал опасную бритву лезвием к виску и одним резким движением начисто смахивал щетину со щеки, шеи. Второй раз нечего брать! Мах по другой, еще — над верхней губой, с подбородка. Готово. Многие побоялись садиться под его руку. А я сел, и Носенбаум, намылив мне лицо, за минуту оголил от волоса. Осталось только умыться. Никогда больше ни в СССР, ни в Европе, ни в Америке я не встречал такого виртуоза.
Из Котласа нас снова грузили в "столыпины" для отправки в Архангельск. Новый конвой принимал у эшелона по формулярам, его начальник закричал не торопящемуся в вагон Цомаху:
— Ну что ты задерживаешь как несознательный? А еще шестьдесят лет состоишь в партии!
"Карл Маркс" прищурился и рявкнул:
— Р-р-разговорчики! Отставить! — скрестил по два пальца в клетку.
Мол, за "разговорчики" теперь сажают кого угодно.
Вскоре нас доставили в Архангельск. Здесь, как и в других крупных городах СССР, действовали концлагерь и пересыльный пункт. На пару дней наш этап разместили в брезентовых палатках за колючкой недалеко от морского порта. Воздух с моря освежал, там громоздились трубы кораблей, реяли разноцветные флаги иностранных судов — приволье мира. Мы разглядывали его со скамеек вокруг столов, вкопанных в землю около палаток. Я сидел с играющими в шахматы, где на вылет отсеивают противников; пока выигрывал.
Здесь я познакомился с секретарем Троцкого Познанским. Все называли его Игорем, хотя ему было под сорок лет. У него продолговатые черты лица, серые глаза, изящно сжатые губы, нос с горбинкой, полуседая курчавая шевелюра. Одет в наглухо застегнутый китель, галифе в сапоги. В обращении необыкновенно вежлив, внимателен, но общителен в меру. С собой возил в футляре скрипку, на какой иногда играл. Познанский предложил мне партию в шахматы против него и Сергея Седова на таких условиях:
— Вы играете один, мы вместе — против, но не общаясь между собой, попеременно делаем ходы после вашего хода.
Я сказал:
— Да ведь каждый думает по-своему и, не советуясь, мысли одного будут перебивать намерения другого.
Познанский и Седов согласились, что это трудно, но интересно. Они, видимо, так сдружились, что уверились, будто могут и в этой игре понимать друг друга без слов.
За шахматами я разговорился с сыном Троцкого и узнал, что Седов был ассистентом кафедры в московском Ломоносовском институте, занимался вопросами генераторного газа, а когда его сослали в Красноярск, работал инженером на Красноярском машиностроительном заводе. Я заметил на его запястьях швы ниток на поперечных ранах, еще свежие, окровавленные. Потом мне рассказали, что Седова после попытки самоубийства в тюрьме зашили и сразу бросили в автозак нашего этапа.
Неподалеку от нас развалился на скамейке бывший бухгалтер Николай Александрович Шестопалов, имевший трехлетний срок за неосторожные речи на работе. Он распевал только что появившуюся популярную песню, сочиненную по заданию свыше. Была призвана успокоить патриотизмом в массовый угон населения в лагеря под руководством генерального секретаря госбезопасности Ежова. Шестопалов выводил красивым баритоном:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем как ласковую мать!
Эта "Родина" была злобной мачехой. Троцкист за нашим столом изобразил, будто его тошнит, и с омерзением сказал:
— До чего отвратителен этот тип. Как его? Гнилопятов?
— Шестопалов, — уточнил я.
— Все равно, от того и другого воротит гнилью.
Познанский и Седов их общую шахматную партию мне проиграли, однако играя с ними порознь, я проигрывал обоим.
На столе появился заваренный в жестяном чайнике фруктовый чай. Седов по-французски попросил у разливавшего троцкиста себе кружку, имея в виду «Позвольте мне чаю»:
— Пермете муа тэй.
От его произношения и французского языка я невольно улыбнулся. Седов спросил меня:
— Вы троцкист?
— Нет, беспартийный.
Обычно любезное лицо Седова исказилось гримасой, но он сразу смыл ее, встал и ушел из-за стола.
Вечером протяжно гудели пароходы, утопающие в дымке холодного моря. Их слабые очертания были как наше безнадежное будущее.
(Продолжение следует)
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Черкасов Георгий Акимович (1910 -1973)
Инженер-химик
1910. – Родился в Ташкенте. Отец – родом из донских казаков, специалист по созданию аппаратов для подъема затонувших судов. Мать, Полина Герасимовна Черкасова (урожд. Борисова). В семье еще два сына и сестра.
1919, 7 января. – Брат Александр участвует в белом ташкентском Осиповском офицерском восстании.
1920-е. – Переезд семьи в Москву. Оканчивает среднюю школу. Поступление в Московский химико-технологический институт имени Д.И. Менделеева.
1932. – Арестован за написание и распространение «ярко выраженного контрреволюционного стихотворения» «К пятилетнему торжеству», заголовок которого связывался с 1-м пятилетним планом в СССР. Издевательства надсмотрщиков.
1932, 4 октября. – По постановлению тройки ПП ОГПУ МО на основании ст. 58-10 УК РСФСР осужден на 2 года ИТЛ. Верхнеуральский политизолятор.
1934. – Освобожден по отбытию срока.
1936, 15 июня. – По постановлению Особого Совещания при НКВД СССР «за контрреволюционную агитацию» осужден на 3 года ИТЛ. Бутырская тюрьма. Направлен «в распоряжение начальника УХТПЕЧЛАГа НКВД, для направления на Воркуту под усиленным наблюдением, как склонного к побегу».
1936, 14 июля. – Воркутлаг. «Старый кирпичный завод».
1937, осень – февраль 1938. – Палатка-барак смертников на реке Уса. Массовые расстрелы заключенных. 2000 убитых только из одного лагеря. Смертник «Кашкетинских расстрелов». (В 3-м отделе ГУЛага оперуполномоченный Ефим Яковлевич Кашкетин работал с первых чисел января 1938 года, в аппарате четыре месяца, в лагерях восемь месяцев. С января по апрель 1938 года он находился в командировке в Воркуто-Печорском лагере, а с сентября по 20 декабря 1938 года — в Ухто-Ижемском. В командировку в Коми АССР он ехал в качестве руководителя оперативной группы для борьбы с троцкистами, для выполнения приказа НКВД СССР № 00409 от 1937 года.)
1938, 6 ноября. – Освобожден по «бериевской» амнистии.
1939, начало. – Пешком с реки Усы по Печоре до станции Мураши.
1941. – Фронтовик Великой Отечественной войны. Лейтенант Советской армии. Подпоручик Войска Польского в 17-й стрелковой дивизии. Дважды контужен. Награжден орденами и медалями.
1945. – Демобилизация 2-й очереди.
1946, 6 декабря. – Рождение сына Владимира (будущий писатель В.Черкасов-Георгиевский).
1949. – Арестован «за враждебный настрой к Советской власти, антисоветскую агитацию».
1950, 19 апреля. – Осужден по постановлению Особого Совещания при МГБ СССР на основании ч. 1 ст. 58-10 УК РСФСР на 10 лет ИТЛ. Лагпункт Вятлага «Березовка». Кайские лагеря Кировской области.
1955, 13 июня. – Реабилитирован только по последнему делу Центральной комиссией по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке на поселении.
1960-е. – Написание воспоминаний «Воркута» о 1936-1939 гг., стихов и живописных картин из лагерной жизни, на другие темы как художник.
1973. – Черкасов Георгий Акимович скончался.
1989, 15 марта. – Прокуратурой СССР реабилитирован полностью.
С сайта «Воспоминания о ГУЛаге» https://vgulage.name/authors/cherkasov-georgij-akimovich/
КОММЕНТАРИЙ В.ЧЕРКАСОВА-ГЕОРГИЕВСКОГО
Этот текст мемуаров моего отца Г.А.Черкасова мною отредактирован. Он вошел в мой роман «Меч и Трость» (в книге «Избранное»: Москва, «Ваш формат», 2016). Так же см. роман на моем сайте «Меч и Трость» — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=3049 Там мемуары излагаются от имени бывшего гулаговца В.Н.Затольского, его жизненный прототип В.В.Запольский, скончавшийся в 1992 году в Германии.
Часть романа «Меч и Трость» об этапе из московской Бутырской тюрьмы троцкистов, других оппозиционеров, их деятельности и расстреле на Воркуте написана мной по рукописи воспоминаний «Воркута» моего отца Георгия Акимовича Черкасова, бывшего политзэка УХТПЕЧлага, Воркутлага в 1936-1939 годах. Мемуары строго документальны вплоть до каждой фамилии, имени. Их изложение в романе может использоваться для исследований и библиографии. Например, Википедия ссылается на этот текст в своей статье «Рохкин, Григорий Евсеевич» о солагернике Г.А.Черкасова.
Этот пласт Воркутинского ГУЛага почти неизвестен в работах исследователей данной темы. Даже А.И.Солженицын в «Архипелаге хГУЛаге» смог использовать лишь небольшой материал по Старому кирпичному заводу на Воркуте, кашкетинских там расстрелам, т.к. ко времени написания этой его книги уже почти не осталось в живых бывших воркутинских политзэков. Мемуары Г.А.Черкасова по воркутинской части его политзэковской судьбы среди троцкистов и других оппозиционеров в 1936-1939 годах в моих книгах и на сайте «Меч и Трость» опубликованы впервые.
Часть мемуаров «Воркута» Г.А.Черкасова ранее опубликована мной в моем рассказе «Конвейер ”на кирпичики“» (альманах «Азъ». Выпуск 2. М., «Обновление», 1991. С. 13-25). Так же см. этот рассказ на сайте «Меч и Трость» — http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=1004&file=article&pageid=2
Финальная часть мемуаров «Воркута» о 1939 годе использована мной в моем романе «Чем не шутит черт». (М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2000. С. 137-197). Так же см. этот текст на сайте «Меч и Трость» — Владимир Черкасов-Георгиевский. Из ЧАСТИ III. К О Л Д У Н О Л О Г И Я. Дядя Кондрата фронтовик Мефодий в ГУЛаге, колдун Отто, где события по хронологии смещены в послевоенное время. Там рассказана от имени героя романа Мефодия Долонина его дорога из ГУЛага на свободу — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2048
|
|
| |
|
