В.Черкасов-Георгиевский «Белогвардейский дядя Саня. 1916-53 годы». Фрагмент повести «Зимние рамы».
Послано: Admin 13 Дек, 2023 г. - 11:38
Литстраница
|
Автобиографическая «Повесть о сталинском детстве. Зимние рамы» В.Черкасова-Георгиевского опубликована в его книге «Избранное» (Москва, «Ваш формат», 2016), а так же на сайте писателя «Меч и Трость» -- http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1359
Прототип героя повести Александра Пулина – дядя по отцовской линии В.Черкасова-Георгиевского Александр Акимович Черкасов в 1916 году прапорщиком Императорской русской армии на побывке с фронта дома
Жить Севе хотелось бы среди деревенской родни, а походить — на папиных родственников. А больше всех на чеканного как медаль — дядю Саню!
Словно для пущей значительности и таинственности, дядя Саня и жил в Ленинграде-Питере, построенным Великим Петром. В этом городе, глядящим в Европу, всегда было много мудрых и смелых людей. Оттуда правили Россией Императоры. В блокаду на войне, как положено русским людям в великий час, ленинградцы до последней капли крови бились с немцами, хотя остались им на еду только крысы и мыши в подвалах.
Очутился дядя Саня в Ленинграде, потому что не мог приказать сердцу, как и грозный дядя Петр когда-то перед тетей Верой. Да и как, видно, на роду написано у всех мужчин, раз даже голубятники ходили с фингалами из-за невест с дальних улиц.
Дядя Саня, проездом домой со старого германского фронта, влюбился в петроградскую тетю Лизу. Она как и тетя Вера была красавицей, но в сравнении с ней лицо тети Лизы больше походило на удлиненные лики икон. И такую же мягкость и тишину, как на этих образах, испускали ее глаза, свежая нитка пробора, разделявшая волосы как два прижатых крыла.
Что ж, за каждым шагом тети Лизы, еще девчонкой, воспитательно наблюдала гувернантка. А Севина мама в детстве зимой спала рядом с теленком и ягнятами, которых, спасая от мороза, держали в избе. Глядя на прически и платья мамы, теперь об этом не подумаешь. Деревенской, неряшливой она казалась, когда долго болела. Мама повязывала застиранный платок на слежавшиеся волосы. Тугое, прекрасное яркими губами и солнечно-карими глазами лицо желтело и оседало так, что костисто торчал нос. Мама лежала на диване с продранной по краям обшивкой, накрытая поверх одеяла старым пальто, у засаленных обоев, сменить которые всегда только обещался дядя Капитан.
Если в это время к бабушке за шкаф приходили гости, Сева боялся, что они случайно заглянут сюда. Но никто не заглядывал, ни бабушки Зоя и Капа, ни дядя Петр, ни тетя Вера, которую было сразу слышно запахом пряных духов.
Да и казалось, что все они приезжали реже, чем один дядя Саня, хотя ему надо было добираться в Москву целую ночь на поезде. Дяда Саня заходил, что к здоровой, что к заболевшей маме всегда. Держась, по обыкновению, прямо-прямо, с мерцающими васильками глаз на сдержанном мраморно-бледном лице, в неумолимо выглаженном костюме, он присаживался, когда она болела, на край пальто в ее ногах. С напускной профессорской грозой, будто перед ним ветреный, но раскаивающийся студент, дядя Саня говорил:
— Нельзя болеть красавице!
Он накрывал мамину руку своими твердыми легкими пальцами:
— Что ж, Маша, все образуется...
Уходя, будто случайно ронял, “забывал” на столе сторублевку. Когда мамы не бывало дома, дядя Саня разыскивал Севу и вручал эту огромную разрисованную купюру — “белого лебедя”, как говорили по-блатному голубятники, Севе в руки с таким видом, словно Сева имел полное право сам распорядится этими деньгами как пожелает.
Дядя Саня любил молчать, но если говорил, то часто удивительно. Он словно знал и замечал не то, что другие. Вот Сева идет с ним тротуаром Садового Кольца от Ленинградского вокзала, где покупали билет на поезд. Дядя Саня как ребенка не ведет Севу за руку, они с ним равны. Дядя останавливается у витрины маленькой столовой, на стекле которой крупно выведено: ”КАФЕ”. Дядя Саня закладывает руки за спину, вздергивает подбородок, кидая взгляд внутрь.
—“КА-ФЕ-Е”, — произносит он, как-то ничтожно выделяя “Е” после буквы “Ф”, — а было — “КАФ-Э”. И совсем другое...
Вот бабушка просит дядю Саню отвести в парикмахерскую Севу.
— И мне бы следовало подстричься, — говорит дядя Саня и Сева думает: “Зачем же ему нужно трогать такие красивые скульптурные волосы?” — глядя на словно литые завитки на его голове.
Дядя Саня терпеливо сидит вместе с ним в длинной очереди к парикмахеру. Когда она подходит, дядя повелевает мастеру оставить Севе чубчик, хотя обычно его оболванивают наголо. Потом сам, изящно подтянув брюки на коленях, утопает в кресле.
— Как прикажете? — звонко щелкнув ножницами как точильщик обновленным ножом, спрашивает его парикмахер с бакенбардами в пол-лица.
— На ваше усмотрение, любезный, — загадочно отвечает дядя Саня, чем ставит того в тупик.
— Шею брить “скобочкой”? — уточняет парикмахер.
Дядя Сана отвечает тихо, но так что на них оборачивается весь зал:
— Да что вы, милейший! Только лакеи шею бреют.
Даже ногти дядя Саня стриг по-особенному. Они всегда выступали тонкой ровной белой полоской. Все мужчины срезали их под корень, и рабочие, и служащие. Но у многих, даже носителей шляп, под ногтями виднелась “траурная”, как говорила бабушка, бахрома . Ногти дяди Сани были как новые монетки, хотя и не нахально-длинные, как у стиляг.
У необыкновенного дядя Сани была и необыкновенная для его достоинств тайна. Он не умел плавать. Но, как говорила бабушка, не признался бы в том и на Страшном суде. Назло себе из-за этого единственный раз в жизни дядя Саня нарушил командирский приказ, хотя был образцовым офицером на старой войне с немцами. Однажды ему приказали отправить пулеметчиков днем через реку с десантом, а самому с ротой ждать переправы до темноты. Германские пулеметы противоположного берега адски полосовали над сверкающей от солнца водой.
Лучший полковой пулеметчик Козырев не сдержал сердце и крикнул прямо из строя:
— Не жалко, Ваше благородие, кровушки солдатской!
Тогда дядя Саня первым ступил на качающиеся мокрые бревна плота. Они поплыли прямо в огонь. Дядя Саня вторым номером у Козырева, став на колени, держал ему ленту в грохочущий пулемет...
В революцию этот Козырев сделался комиссаром полка. Дядя Саня с другими будущими Белыми офицерами отказался служить под такой командой. Прощаясь с дядей Саней, Козырев крепко жал ему руку, сказал:
— Истинно не хочу, Александр Сергеевич, встретиться и драться с Вами в борьбе за новую власть.
Белым офицером дядя Саня стал пулеметчиком лучше Козырева. В Офицерском восстании на Юге в каком-то городе дядя Саня один остался живым у пулемета, бившего по Красным с церковной колокольни, отсекая их атаки. Дядя стрелял до последнего патрона, чуть не попав к тем в плен.
Сева точно знал, что настоящим Русским офицером был его дядя Саня, а все-таки не его папа и даже не дядя Петр, у которого мундир ломился от наград.
Прототип героя повести Александра Пулина – дядя по отцовской линии В.Черкасова-Георгиевского Александр Акимович Черкасов в 1950-е годы
|
|
| |
|
