«ВОРКУТА» -- МЕМУАРЫ ПОЛИТЗЭКА ГУЛАГА, ОТЦА ПИСАТЕЛЯ В.ЧЕРКАСОВА-ГЕОРГИЕВСКОГО -- Г.А.ЧЕРКАСОВА
Послано: Admin 02 Окт, 2021 г. - 10:34
Мемуарное
|
ОСОБЫЙ ЭТАП ИЗ МОСКОВСКОЙ БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ. СЫН И СЕКРЕТАРЬ Л.Д.ТРОЦКОГО. НА «ЕНИСЕЕ» МИМО СОЛОВКОВ.
Эти главы из романа сына мемуариста В.Черкасова-Георгиевского «Меч и Трость» о троцкистском этапе, деятельности и расстреле троцкистов на Воркуте написаны им по рукописи воспоминаний «Воркута» его отца Георгия Акимовича Черкасова, бывшего политзэка УХТПЕЧлага, Воркутлага в 1936-1939 годах. Мемуары строго документальны вплоть до каждой фамилии, имени. Их изложение в романе рассказами бывшего гулаговца В.Н.Затольского может использоваться для исследований и библиографии. Они уже цитируются в Википедии. Этот пласт Воркутинского ГУЛага почти неизвестен в работах исследователей данной темы. Даже А.И.Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге» смог использовать лишь небольшой материал по Старому кирпичному заводу на Воркуте, Кашкетинским там расстрелам, т.к. ко времени написания этой его книги уже почти не осталось в живых бывших воркутинских политзэков. Мемуары Г.А.Черкасова по воркутинской части его политзэковской судьбы среди троцкистов в 1936-1939 годах в «Мече и Трости» опубликованы впервые.
Об авторе мемуаров, его фоты и картины см. -- В.Черкасов-Георгиевский "ТРИЖДЫ ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЙ ГУЛАГА ГЕОРГИЙ АКИМОВИЧ ЧЕРКАСОВ (1910 – 1973)" -- http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=2134&file=article&pageid=1&fbclid=IwAR09970VwEYqkhgjiv1SYaXbtQbO1B2PHAdAI34yho4W0P_68I9yM0oc7R0
+ + +
В тридцать шестом году я попал из московских Бутырок прямо в расстрельный эшелон вместе с троцкистами и другими политиками, недобитыми белыми бойцами, со всеми, кого повезли убивать на северА. Я был студентом московского химико-технологического института имени Менделеева и организовал с друзьями кружок. Мы доставали, обменивались запрещенными книгами, обсуждали их, собираясь под видом вечеринок. Парни и девушки были; девицы-то, правда, более для отвода глаз стукачей. Такой нас потом и сдал. Что мы могли тогда раздобыть в спрятанном у людей, какое они не особо боялись дать почитать? Бакунин, князь Кропоткин. Самиздата еще не было, а заграничного не попадало в руки таких, как мы.
Тогда я вот что думал, во многом соглашаясь с анархистами... На земле так заведено навеки: одна часть общества должна работать на другую. С развитием общества средневековья и нового времени такой вид отношений видоизменялся, но с тем же содержанием: жить одним за счет других. Ежели держава не могла обогащаться за счет иной страны, то искала эти средства внутри самой себя. В СССР -- за счет своего народа. Это не совсем рабовладельчество, в древности рабами были чужеземцы, а у советских -- собственные граждане. Для набора таких "граждан" издавались специальные законы и указы. Например, о расхищении социалистической собственности. Десять лет лагерей причиталось за взятую на стройке полутораметровую доску или на фабрике катушку ниток. На суде катушка фигурировала как тридцать пять метров "пошивочного материала"... Государство в государстве создали для миллионов в "трудовых лагерях". В нем в 1932-33 годах даже выпускали собственные деньги, тюремные формуляры ходили вместо паспортов. Людей настолько ужаснули, что и освободившись, они считали себя пожизненными кандидатами за колючку. Ни одной грандиозной стройки не обходилось без зэков, начиная с нулевого цикла, кончая отделочным. Плата -- не за копейки как на воле, а за миску мутной жижи с куском черняшки. Махорка в виде премии. Резерва в лагеря было в СССР с избытком. Поставку рабсилы так наладили, что массовые аресты людей планировались чекистами даже по их рабочим специальностям. Как и в древности, ГУЛАГовских рабов продавали, покупали по договорам меж отдельными ведомствами. Колоссальное строительство в неосвоенных районах страны требовало огромных затрат, а средств для покрытия не было. Покрыть можно было лишь даровой рабсилой, подневольным трудом.
Это вступление для того, чтобы понятнее, каким студентом я был в Бутырках...
Перед отправкой нашего эшелона сотни людей из пересыльных камер стояли на коленях в огромном тюремном зале с котомками, узелками. Я глядел и думал, что ни в одной церкви, ни в какие века не было такой страшной покорности своим судьбам. На бескровных лицах светилась радость "хорошим концом" -- остались живы. Как в гоголевской фантасмагории шныряли окрест тюремщики с формулярами, сверяя будто бы наши грехи, оцененные в пять-десять лет ада. В глухой предутренний час в августе 1936 года во дворе нас набивали в "воронки" как буквари в замусоленную книжную полку. С полусотенными снопами зажатых лицом к лицу зэков задраенные клетки траурно громыхали не к вокзалу, а в дальний пригород на сортировочную станцию.
Когда нас выгрузили к эшелону, стало ясно по его "столыпиным" -- "столыпинским" вагонам, зарешетчато-остекленным -- это отборный политический этап. Рядовых лагерников обычно переправляли в красных товарняках для перевозки скота. Мы узнали, что путь наш в Архангельск, далее на Воркуту, что элитой в эшелоне троцкисты, отбывшие срока во Владимирском, Верхнеуральском, Суздальском и других политизоляторах. Спаянные отсидками троцкисты умело выставляли требования конвою, для конспирации говорили меж собой на диковато выученном французском языке. Знаменитостями ехали младший сын Троцкого от второго брака Сергей Львович Седов (ФОТО) и секретарь Троцкого Игорь Познанский. Был в этапе Владислав Косиор – бывший член президиума ВЦСПС, редактор газеты «Труд», его брат Станислав являлся генсеком компартии Украины, членом Политбюро ЦК ВКП(б), организатором украинского голодомора. Этого расстреляли после него, а Владислава – на руднике Воркута в 1938 году, как всех троцкистов в воркутинских местах. Владислава за троцкизм исключили из партии еще в 1928 году, сначала сослали в Сибирь.
Я в такую компанию попал как организатор кружка анархистов и потому, что на моем конверте с выпиской из следственного дела значилось: "Под усиленный конвой. Склонен к побегу". В камере я по неопытности соседу сказал, что чтение книг в нашем студенческом кружке не преступление, и за него отбывать "наказание" не собираюсь. Ляпнул сгоряча, но сосед стукнул начальству.
Вагоны переполнены, по очереди плотно сидели, лежали на полках, стояли в проходах. В нашем купе ехал художник многих лауреатских заслуг, обрусевший курд. Ему уступили место у окна -- ноги разбиты параличом, передвигался на костылях, а каково это по зонам! Впереди у художника пять лет каторги за "контрреволюционную агитацию", но не унывал. Как сейчас вижу его зеленый байковый спортивный костюм, профессорскую камилавку на голове, рыжеватые усы, бородку, горбатый нос, голубые глаза целятся в примечательное. Не выпускал из рук альбом, на коротких остановках успевал схватить карандашом характерное из пейзажа, плохо видного через решетку.
На большой станции нам принесли обед в баках прямо в вагон. Видно, что отношение к этапу конвоя, их помощников исключительно хорошее. Питание раздавал даже повар в белых фартуке, колпаке. Троцкисты вели себя высокомерно, спокойно, никто из них не бросался на пищу, как бывает с другими зэками. Обед был таков, что я его вспоминал всю лагерную жизнь: жирные мясные щи, рисовая каша с мясом, на десерт кисель.
Сидевший рядом со мной старый каторжанин из бывших белогвардейцев Михайлов говорит:
-- Господи, помилуй, да ведь это из вокзального ресторана! А в лагере за пайку черного хлеба с черпаком вонючей баланды надо работать двенадцать часов в сутки. Не выполнишь норму -- дадут хлебца с кулак и ложку коричневой жижи.
Конвоиры наперебой старались посмотреть на сына Троцкого. Но троцкисты перед ним не лебезили -- прожженные политики, упитанные сидельцы, вальяжные люди. У многих деньги и своя провизия.
За обедом они вдруг закричали:
-- Товарищи, нам дали кашу с червями! Это гнилой рис! Где главный поезда? Вызовите начальника конвоя!
Пришли повара, начальники конвоя и эшелона. Они вежливо объясняли, что еда из самых лучших продуктов. Когда успокоились, я расспросил соседних троцкистов:
-- Чему вы возмущались? Обед доброкачественный. Интересно, как вас кормили в политизоляторах?
Выяснилась любопытная картина. Многие троцкисты обитали там как в санаториях. Ни в чем не испытывали нужды за деньги с воли на тюремный ларек. Они связывались с Международным Красным Крестом через главу Помполита – Политической помощи политзаключенным Пешкову, жену Максима Горького. По этой линии им шли богатые посылки из Англии и Америки.
Собеседник-троцкист небрежно объяснял:
-- У нас МОПР -- Международная организация помощи борцам революции, а у них Красный Крест, который помогает политзэкам СССР, как МОПР -- узникам капитала. Наиболее идейные товарищи такой помощью не пользовались, а другие не отказывали себе в этом.
Михайлов, сидевший по тюрьмам-лагерям с гражданской войны за то, что воевал в Белой армии, разъяснил мне вполголоса проще:
-- Троцкисты "органам" роднее, чем остальные "враги народа".
Потом он говорит соседям-троцкистам:
-- Попомните еще, как возмутил вас этот обед, вы выступили провокационно. В лагерях придется пахать с рассвета до темноты за "чернышевского" и баланду, а спать -- на голых, окованных железом нарах, укрываясь мокрым рваным бушлатом.
Троцкисты смотрели на него с презрительной недоверчивостью.
Михайлов уточнил:
-- Это -- в обычных трудовых лагерях. А там, куда нас с вами везут, будет еще тяжелее. Оттуда вообще мало кто возвращался. Разве что -- в другие лагеря.
Троцкисты разозлились, один вскричал:
-- Да о нас знает не только Москва, а и Соединенные Штаты Америки!
Михайлов улыбнулся своим офицерским лицом с аккуратной полоской усов даже в таких условиях:
-- Вряд ли вы будете отличаться от обычного народа, нахватанного без всякой политики в этот и другие эшелоны по нашему маршруту. Его везут просто работать, осваивать север. Может быть, вы этих зэков будете там возглавлять? О нет, там возглавителей без вас достаточно. Там руководят бандиты и воры, потому что лагерное начальство твердит: они социально-близкие. А вы -- враги народа. Неужели вам создадут особые условия?
Уверенный в поддержке Америки троцкист говорит:
-- Все это скоро кончится.
То ли он мечтал снова в политизолятор, то ли намекал, что сталинской власти скоро конец.
-- Напротив, -- отвечает Михайлов, -- все только начинается. Такой прием в начале нашего этапа не что иное, как затравка. Вы, троцкисты, люди организованные, дружные. Отправить несколько тысяч вас на Воркуту довольно трудно. Вы способны устраивать шум, привлекать внимание населения на пути до Архангельска. На ваши выступления могут собираться по станциям зеваки. Отчего же не заманить вас за Полярный круг хорошими обещаниями и хорошими обедами? Там придется расплачиваться, там шахты, уголь, тундра и вечная мерзлота. В том районе не проживают даже зыряне и самоеды, а нам надо жить и работать -- за страх и надежды на будущее.
Троцкисты притихли. Один из них раздумчиво сказал:
-- Вы знаете, товарищи, он прав. Уверяю -- он прав.
Михайлов мне потом подытожил в сторонке:
-- Я по политизоляторам знаю троцкистов, нигде не работавших, всем обеспеченным кроме свободы. Они снабжались любой литературой, любыми научными книгами, они читали и занимались изучением языков. Но их не освободили, продлили сроки, везут на Воркуту. Зачем? Неужели не ясно, что работать и там они не будут по круговой поруке. Они предпочтут смерть. Бойкий троцкист, сам того не ведая, сказал о них правду: "Все это скоро кончится".
А я вспомнил тогда письмо древнеримского философа Сенеки к Луцилию, где восхваляется самоубийство. Сенека оправдывал гладиаторов, не пожелавших умирать на потеху зрителей. Один сунул голову в колесо, когда его везли колесницей на цирковую арену, другой пронзил себе копьем горло. Презрение к смерти во имя избавления от позорного рабства.
Эшелон шел на Архангельск, дальше и дальше от родной Москвы, где я "пропал без вести", как пропадали многие из необъятной Совдепии. Сидевший рядом Михайлов рассказывал:
-- На Воркуте сплошь полярная ночь, лишь месяц в году тускло светит солнце. Висит оно над горизонтом бледным фонарем, не давая тепла. В вечной мерзлоте вырублены глубокие шахты, там работают зэки, погребенные навеки. Бежать некуда, на тыщу верст безжизненная тундра, пределом -- Ледовитый океан. Чудесно лишь полярное сияние. Его мистику не перескажешь, надо видеть... Я троцкистов так понимаю. Ничем дельным они никогда не занимались. Их молодежь -- бывшие комсомольские организаторы и руководители, пожилые -- такие же большевицкие деятели. Все они рвались к совецким портфелям, им важен захват власти. Да не повезло, придется расхлебывать. Ведут себя заговорщицки, будто только они что-то знают. Живут этой игрой, все еще надеясь на успешность. Плохой признак, что нас с ними связали этапом...
От монотонной речи я задремал, с верхней полки меня тронули за плечо:
-- Полезайте на мое место поспать.
Я взобрался, с облегчением распрямился, но сон ушел. По Михайловской оценке троцкистов вспомнил цыганский табор, располагавшийся недалеко от нашего дома у Савеловского вокзала. На пустыре за забором хибары и палатки. Мужчины-цыгане никогда не работали, сидели на коврах, оглаживали шикарные бороды, пили пиво, играли в карты. Цыганки с оборванной детворой шатались по улицам, весело выпрашивали деньги:
-- Мои кости болят, они денег хотят!
Думал о студенческих годах. Вечная гонка экзаменов, "бригадные методы", факультеты именовались цехами, над старыми профессорами издевались. Все друг друга ненавидели, писали доносы. Выступают на собраниях, машут руками, призывают к дружбе, коллективу, а поговоришь с каждым в отдельности, сами смеются над собой, совсем другие люди, нежели на собраниях, где все фальшиво. Так же у троцкистов. Гомонят о мировой революции, изображают больших политиков, а сами не стоЯт ломаного гроша в базарный день. Они специалисты руководить -- руками водить. Ни копейки не заработали хотя бы на день пропитания, всегда жили за счет других. В вагоне я видел мельком нелегальную троцкистскую книжку издания "закавказских троцкистов". На первой странице успел прочитать: "Советский Союз заржавел..." Наконец я уснул и приснилась груда ржавого железа с десятиэтажный дом. По лому ползают троцкисты, скребут его мокрыми щетками, моют тряпками. Но от этого ржавчина растекается и груда еще грязнее.
Проснулся ночью, что-то обожгло мне щеку. Надо мной двое конвоиров с горящей свечкой. Тот, что с тремя треугольниками на воротнике, говорит:
-- Спи, спи. Дурак ты, что ли, бежать?
Проверяют "склонного к побегу". Отвечаю:
-- Не беспокойтесь, доеду.
Конвоир шепчет мне в ухо:
-- Туда приедем, легче будет.
Ему главное – довезти.
До утра проверяли несколько раз. Эти побудки в погребе "столыпина" в дрожащем свечном свете как над африканскими неграми, увозимыми работорговцами. Человек -- уже вещь. На рынках ноги рабов мазали известью -- значит на продажу. Древнеримские "рукамиводители" говаривали:
-- Рабочая сила бывает двоякая -- говорящая и мычащая. Для первой: "Ора эт ла бора" (молитва и труд). Второй молитва не нужна, скот не познает Бога.
Для советских мы были скотом мычащим, которому не требуется молитва.
+ + +
Наутро для перегрузки в следующий эшелон на Архангельск высадили нас в пересыльный лагерь города Котлас. Михайлов, идя со станции со мной в колонне, комментировал:
-- Это давняя пересылка, через нее этапы следуют в северные лагеря: от Ухты по Северной Двине, по Печере, на Воркуту, на острова Ледовитого океана вроде Вайгача. Здесь этапы не задерживаются более пары недель, я бывал тут. Постоянных зэков нет, лишь лагерная обслуга "придурков": комендатура, повара, дневальные и такие прочие. В ней знаменитый князь Щербицкий. Его посадили, как и меня, еще в начале двадцатых, когда только формировалась совецкая власть. Не было следствий, судов, прокуратур. Судила Тройка ЧеКа из матроса, бабы-работницы и рабочего из красной дружины. Приговаривали без статей уголовного кодекса. Приговор Щербицкого гласил: "Руководствуясь революционным сознанием и революционным фактом на месте, бывшего князя Щербицкого приговорить к заключению в концентрационный лагерь вплоть до победы над Малой Антантой". Победили Большую и Малую Антанту, попер социализм, а князь все сидел. Прошли через Котлас основные потоки белогвардейцев, дворян, купцов, потом потянулись кулаки, середняки, пригнали основное население страны: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция, -- а Щербицкий по-прежнему в Котласе. Он настолько выражал ненависть к революции, что все давно считали его сумасшедшим.
Когда вводили новый этап, князь всегда его встречал на воротах, хохоча и приветствуя:
-- Привет, братцы! Я давно знал, что вы здесь будете! Я вас ждал. Все тут будут! За это боролись и напоролись!
Седые патлы взъерошены, глаза горят фосфорически и смотрят восторженно. Входящие лагерники пятились от него резче, чем от овчарок охранников. Иногда конвой с вышек ему лениво кричал:
-- Князь, отойди! Не мешай людям входить.
Щербицкий не унимал скороговорку:
-- Входите, братцы! Милости просим. Мы давно ждем вас!
Бывало, начальник лагеря говорил князю:
-- Вот построят коммунизм, тогда выпущать тебя будут.
-- Я не жалуюсь, -- отвечал Щербицкий, -- я тут всех пропустить должен. Еще не все прошли...
Когда мы входили с Михайловым в котласскую пересылку, князя у ворот не было. Он умер по старости, выполнив свой долг. Все прошли и пришли, вплоть до сподвижников гения революции Троцкого, который знаменитее Ленина по Октябрю и потому, что выиграл у белых гражданскую войну.
Пусто было в лагере в этот пасмурный день. Нашу партию в сотню зэков загнали в барак, легли на голые двухэтажные нары и на пол. В полночь вваливаются из уголовников лагерная комендатура и нарядчики, командуют:
-- Подъем на работу! Все на разгрузку вагонов со шпалами, лесом!
Мы лежим и молчим.
-- Кто у вас староста?
Толстый троцкист Марголин неторопливо поднимается с нар:
-- Я староста.
-- Выгоняй всех на работу.
-- Не могу. Выгоняйте сами.
Нарядчики пошли по рядам, тормошили каждого, но все зэки, по примеру троцкистов, говорили:
-- Нет.
Всех переписали, но не стали бить, зная, из какого мы этапа.
Наутро мы увидели партию нашего этапа из другого барака, разглядывали, беседовали через раздельную колючую проволоку. Я заметил старого старика, удивительно похожего на Карла Маркса: та же густая шевелюра, бородища, нос и глаза! Крикнул ему:
-- Карл Маркс!
Старик с достоинством указал себе на грудь:
-- Да, Карл Маркс это я.
Фамилия этого девяностолетнего деда Цомах. В разных партиях он состоял шестьдесят лет, сорок из них просидел в царских и советских тюрьмах. Сначала был сионистом, потом бундовцем, эсэром, теперь получил червонец срока как троцкист. Он смеялся и говорил:
-- Они мне продлили жизнь, добрые товарищи!
Цомах юношей успел увидеть Карла Маркса. Рассказывал, что тот любил фаршированную рыбу. Неувядаемый Цомах постоянно подшучивал над конвоем. Некоторые злословили, что дед с понтом стрижется, специально косит под Карлу.
Рядом с Цомахом стоял сын Троцкого Сергей Седов: ему тогда было двадцать восемь лет, среднего роста, рыжеватый, остриженный, просторный лоб, голубые глаза, приятная улыбка. На отца совсем не похож.
Выгонять нас на работы больше не пытались. Прощальное русское солнце грело всю неделю, что были в Котласе. Мы с утра до вечера гуляли на воздухе, даже загорали, раздевшись до трусов. Многие стали приводить в порядок внешний вид.
Выдающимся тут оказался московский парикмахер Носенбаум. Попал он на своем рабочем месте. Брил гражданина, а тот, смеясь, спросил его:
-- А что если бы вы брили Кагановича? Не дрожали бы руки?
Носенбаум неожиданно ответил:
-- Я бы его зарезал.
-- То есть как?!
Носенбаум спохватился:
-- Не подумайте плохо! На нашем парикмахерском языке "зарезал" и "порезал" одно и то же!
Поздно было оправдываться, по соседству слышали трое клиентов у троих мастеров. Носенбаума схватили за "террористические намерения к члену советского правительства". На следствии он не отрицал свою фразу, но призывал к логике:
-- Я еврей и Каганович еврей, как я мог даже захотеть иметь такую глупую мысль?
Носенбауму дали три года, но хватило, чтобы он умер от воспаления легких в ближайшую зиму на Воркуте.
Он был гением парикмахерского искусства и брил как истинный террорист! Прикладывал опасную бритву лезвием к виску и одним резким движением начисто смахивал щетину со щеки, шеи. Второй раз нечего брать! Мах по другой, еще -- над верхней губой, с подбородка. Готово. Многие побоялись садиться под его руку. А я сел, и Носенбаум, намылив мне лицо, за минуту оголил от волоса. Осталось только умыться. Никогда больше я не встречал такого виртуоза.
+ + +
Из Котласа нас снова грузили в "столыпины" для отправки в Архангельск. Новый конвой принимал у эшелона по формулярам, его начальник закричал не торопящемуся в вагон Цомаху:
-- Ну что ты задерживаешь как несознательный? А еще шестьдесят лет состоишь в партии!
"Карл Маркс" прищурился и рявкнул:
-- Р-р-разговорчики! Отставить! -- скрестил по два пальца в клетку.
Мол, за "разговорчики" теперь сажают кого угодно.
Вскоре нас доставили в Архангельск. Здесь, как и в других крупных городах СССР, действовали концлагерь и пересыльный пункт. На пару дней наш этап разместили в брезентовых палатках за колючкой недалеко от морского порта. Воздух с моря освежал, там громоздились трубы кораблей, реяли разноцветные флаги иностранных судов -- приволье мира. Мы разглядывали его со скамеек вокруг столов, вкопанных в землю около палаток. Я сидел с играющими в шахматы, где на вылет отсеивают противников; пока выигрывал.
Здесь я познакомился с секретарем Троцкого Познанским. Все называли его Игорем, хотя ему было под сорок лет. У него продолговатые черты лица, серые глаза, изящно сжатые губы, нос с горбинкой, полуседая курчавая шевелюра. Одет в наглухо застегнутый китель, галифе в сапоги. В обращении необыкновенно вежлив, внимателен, но общителен в меру. С собой возил в футляре скрипку, на какой иногда играл. Познанский предложил мне партию в шахматы против него и Сергея Седова на таких условиях:
-- Вы играете один, мы вместе -- против, но не общаясь между собой, попеременно делаем ходы после вашего хода.
Я сказал:
-- Да ведь каждый думает по-своему и, не советуясь, мысли одного будут перебивать намерения другого.
Познанский и Седов согласились, что это трудно, но интересно. Они, видимо, так сдружились, что уверились, будто могут и в этой игре понимать друг друга без слов.
За шахматами я разговорился с сыном Троцкого и узнал, что Седов был ассистентом кафедры в московском Ломоносовском институте, занимался вопросами генераторного газа, а когда его сослали в Красноярск, работал инженером на Красноярском машиностроительном заводе. Я заметил на его запястьях швы ниток на поперечных ранах, еще свежие, окровавленные. Потом мне рассказали, что Седова после попытки самоубийства в тюрьме зашили и сразу бросили в автозак нашего этапа.
Неподалеку от нас развалился на скамейке бывший бухгалтер Николай Александрович Шестопалов, имевший трехлетний срок за неосторожные речи на работе. Он распевал только что появившуюся популярную песню, сочиненную по заданию свыше. Была призвана успокоить патриотизмом в массовый угон населения в лагеря под руководством генерального секретаря госбезопасности Ежова. Шестопалов выводил красивым баритоном:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем как ласковую мать!
Эта "Родина" была злобной мачехой. Троцкист за нашим столом изобразил, будто его тошнит, и с омерзением сказал:
-- До чего отвратителен этот тип. Как его? Гнилопятов?
-- Шестопалов, -- уточнил я.
-- Все равно, от того и другого воротит гнилью.
Познанский и Седов их общую шахматную партию мне проиграли, однако играя с ними порознь, я проигрывал обоим.
На столе появился заваренный в жестяном чайнике фруктовый чай. Седов по-французски попросил у разливавшего троцкиста себе кружку, имея в виду «Позвольте мне чаю»:
-- Пермете муа тэй.
От его произношения и французского я невольно улыбнулся. Седов спросил меня:
-- Вы троцкист?
-- Нет, беспартийный.
Обычно любезное лицо Седова исказилось гримасой, но он сразу смыл ее, встал и ушел из-за стола.
Вечером протяжно гудели пароходы, утопающие в дымке холодного моря. Их слабые очертания были как наше безнадежное будущее.
Утром наш этап партиями перегоняли в порт для погрузки на огромный старинный пароход "Енисей". Он мрачностью напомнил мне древний английский корабль, изображение которого я видел в дореволюционной "Ниве". На нем из Британии в Австралию отправляли преступников на каторгу. Спустя век и мы уходили с материка в никуда.
На "Енисее" нас заводили через верхнюю палубу в трюм. Это колоссальный зал с массой задраенных толстыми стеклами зарешеченных иллюминаторов. Плавучая тюрьма. Трехэтажные нары тянулись вдоль трюма, разделенного на отсеки. В один из них пригнали партию женщин, у некоторых грудные дети, рожденные в заключении. Они зэчки из тюрем Горького, который ныне стал опять Нижним Новгородом. Девушки среди них, красивые, были студентками Горьковского педагогического института. Пожилые женщины -- в основном из политизоляторов Верхнеуральска и Владимира. Их разместили с нашей партией через перегородку. Такая милость -- женское общество, мы свободно общались с ними, прекрасно эрудированными. Перед отплытием вместе поднялись на палубу, где столпились все зэки.
На верхнем мостике четыре пулемета целились в нас. На возвышенных палубных местах с винтовками наперевес цепенел конвой. Бросаться за борт для побега бесполезно, под пулеметным, винтовочным огнем далеко не уплывешь.
Когда "Енисей", лавируя между судов, выходил в открытое море, на соседних иностранных кораблях высыпали матросы. Они видели, что мы шли под усиленной охраной, приветствовали советских зэков. Французы кричали, махали сорванными с голов бескозырками, англичане ревели, поднимая руки. Точно так, но строем на бортах под гремящий корабельными оркестрами русский гимн "Боже, Царя храни!" приветствовали французские и английские экипажи идущий на смерть крейсер "Варяг", в его последний бой вместе с канонеркой "Кореец" -- одни против японской эскадры в 1904 году в Чемульпо. Теперь моряки воздавали честь последним русским Совдепии, у которых уже не было сил сражаться.
Троцкисты стояли неподвижно, бубнили:
-- Это буржуазные, капиталистические страны. Мы не можем их приветствовать.
Зато все остальные зэки нашего парохода дружно кричали "ура!", махали руками, женщины — шляпами.
На просторе море штормило, меня замутило, я бродил как пьяный. Грузины из тюрем Кавказа, в основном пожилые, полеживали на нарах, один поглаживал живот и напевал:
-- Кю-ю-шать хачу, кю-ю-шать...
Другой посмотрел на меня выпуклыми глазами и сообщил:
-- У нас на Кавказе сто пуд виноград, а на Воркута сто пуд комары!
Я ответил:
-- Думаю, что на Воркуте ничего нет, кроме снега и льда.
Троцкисты строго делились на две группы: ортодоксы и спутники -- лишь теоретически признающие их политическую платформу. Ортодоксы же были и здесь борцами, открыто выражали свои взгляды, троцкистскую программу, критиковали по любым вопросам. Они не считались ни с конвоем, ни с администрацией. На Воркуте ортодоксы стали организаторами всех беспорядков, голодовок, демонстраций, и все зэки следовали им. Ортодоксы называли себя ленинцами в отличие от сталинцев, содержащих их за решеткой. Льва Давидовича Троцкого они называли меж собой ласково буквами ЛД. Его сын Седов вел себя весьма скромно, ни перед кем не унижался и не над кем не возвышался. Среди троцкистов был окружен ореолом любви -- символ ГУЛАГовской политической оппозиции.
Особняком среди ортодоксов держался грузин Бодридзе, возможно, потому что значительно выше их по культуре и образованности, говорил на отличном французском языке, как и по-русски. Еще запомнился армянин-троцкист, похожий на Сократа: такой же курносый, с огромным лбом в мелких шишках, надбровные дуги, спокойные "философские" глаза, -- как на известной скульптуре древнегреческого Сократа. Он был из правительства советской Армении.
Среди ортодоксов также выделялись брат и сестра евреи. Они встретились на "Енисее" после долгой тюремной разлуки. Брат средних лет, но совсем седой, высокий, необыкновенно худой и бледный с беспокойными выцветшими глазами. Как и Познанский, имел скрипку, сказал мне, что для заключенных играет всегда, но никогда -- для конвоя, администрации и вольнонаемных. Из-за туберкулеза он харкал кровью в платок, а кашляя, отворачивался или отходил в сторону. Его двадцатипятилетняя сестра со впалой грудью, горбатой спиной на последнем градусе чахотки, голова бела как у старухи. На ее уродливом, перекошенном лице дергались фиолетовые губы, зияли высокий смертельно-белый лоб, пронзительные глаза, она смотрела на все критически и озлобленно. Лишь когда она разговаривала с братом на идиш, на щеках загорался румянец. Их отправили на курорт к северному полюсу, чтобы быстро избавились от болезней. Я подумал о ней:
"-- Эта девушка имела в жизни одну утеху -- политику. Анализировала обстановку, раскусывала людей, впивалась во внутреннюю, внешнюю политику СССР. Критиком была беспощадным, а это страшно советским деятелям".
Троцкисты, в основном евреи, были неподдельно идейны и разделяли свою нацию на евреев и жидов. Они презирали жидов, строящих жизнь на гешефт-комбинациях, на том, "что я буду с этого иметь"? С жидами они не общались и не подпускали близко к себе.
Так вот, содержание троцкистов-ортодоксов уничтожало в них даже саму национальность. По ним увидел, что у людей на определенном уровне развития исчезает ощущение своей национальности из-за высокого понятия долга. Может быть, крайность их положения сделала такими? Возможно, то были отборные люди? Мне трудно ответить на эти вопросы. Но такими они мне запомнились.
Чтобы освежиться от морской болезни, я поднялся на палубу. Белое море Ледовитого океана необъятно простиралось окрест, сливалось на горизонте с небом огромным куполом, напоминавшим о шарообразности Земли. Такая же колеблющаяся гладь, как и тогда, когда не было человека. Наша бренность на нашей планете! Страшно стало и оттого, что я внимательно осмотрел громадный "Енисей". Он был дряхлым и потому что не раз побывал на дне морском. Полугнилые, позеленевшие борта, пропитанные солью ниже ватер-линии, облепленные ракушками, изъеденные чревоточиной. Я подумал:
"-- Не раз он тонул, а теперь с зэками затапливается и поднимается наверх уже без людей?"
Спустя несколько месяцев на Воркуте я прочел в газете "Северная правда", издававшейся в Нарьян-Маре, на последней странице сообщение мелким шрифтом:
"Вчера в Белом море затонул океанский пароход "Енисей" от взрыва парового котла".
Это произошло в ту навигацию на втором рейсе "Енисея", наш был первым.
Тягостно мне стало у борта. Чтобы отвлечься, перевел взгляд на палубу. Вон бредет старый эсер Левин, имеющий один глаз, и тот косой, не замечает свисающий по дороге могучий такелажный крюк. Ударяется лысиной! От боли схватился за голову, закрыв единственный глаз. К нему подходит бывший фармацевт Фишман и осведомляется:
-- Это что? Попытка самоубийства?
На палубе стайка девушек, я залюбовался изящной, кареглазой. Как ладно сидело на ней аленькое платьишко с вишневыми полосками! Они наклонялись через борт, разглядывая волны. Кто-то из зэков закричал:
-- Смотрите, вон вдали Соловки!
Мы увидели в дымке очертания белых стен и храмов, колоколен древнего монастыря. Я вспомнил не "широка страна моя родная", а подлинно народную песню в 1925 году:
В Белом море просторы и ширь --
Соловецкий былой монастырь.
Там конвой от тоски и забот
Все прикладами лупит народ...
Точки эти золотые, огоньки
Нам напоминают лагерь Соловки...
Все, кто наградил нас Соловками,
Просим, приезжайте сюда сами:
Просидите вы годочка три иль пять,
Будете с восторгом вспоминать!
Комендантом Соловецкого лагеря особого назначения был ссученный зэк по кличке Курилка. Он нещадно давил, уничтожал зэков по-любому, списывая покойников: "Убит при попытке к побегу". Теперь рыжего Курилки там не было, расстреляли вместе с подопечными. Я вспомнил из "Истории России" Соловьева, что на Соловках когда-то старообрядчески бунтовали монахи, всячески старались оградить себя от мирской суеты. Теперь "суета" втоптала лагерь-монастырь в смерть. А в послевоенное время я прочитал в газете "Известия":
"В полночь мы наблюдали закат. Оранжевый шар, скользнув по лезвию морского горизонта, будто нехотя окунулся в холодные волны. Дневной свет слегка померк: на небо словно набросили прозрачное серое покрывало. Пассажиры "Вацлава Воровского", особенно южане, с восторгом говорили друг другу:
-- Представляете, белая ночь в Белом море!
...Конец плаванья. Выскакиваешь на палубу и останавливаешься завороженный. Стольный русский град, словно сошедший со страниц пушкинских сказок, смотрит на тебя с берега башнями-глыбами, подбоченившимися крутобокими стенами, куполами церквей...
Все это история, порой печальная, порой трагичная, а чаще героическая. Она не умалчивает и о том, что Соловки были местом ссыльным. Но все это в прошлом. А Соловки живут настоящим и будущим"...
Вот такая красивая дрянь. Соловки были первосортным концлагерем, этот опыт и в сегодняшней России используется. Поныне там продолжаются посадки за "мыслепреступления", как это назвал Оруэлл. Сколько лучших русских людей сгинуло соловецки! Бессмертны для русского гоголевские слова: "Скучно жить на этом свете, господа!".
Из Белого моря мимо Кольского полуострова мы вышли в Баренцево море. Цвет начинавшегося Ледовитого океана изумрудного оттенка, волны мощнее пенились по бортам хлопковыми кружевами, опадая за кормой водопадом. Холодная туманная стынь сливалась с северным небом. Мне показалось, что вся планета залита этой волнующейся водой. Не может же ничтожная часть суши властвовать над такой стихией, которая способна поглотить ее немедленно. О всемирном потопе знаем из Библии и по клинописи с плит, найденных при раскопках эпохи Шумеров. Раз потоп был, он возможен снова!
+ + +
Я стоял на палубе тюремного парохода, смотрел на Баренцево море и думал, что эта стихия страшная пропаганда против наших правителей. Ее бы "органам" давно арестовать, но пока не под силу, лишь посильно хватать нашего брата. Вокруг зияли зрачки конвойных пулеметов и винтовок, а зэки оживились, словно в круизе. Женщины сгрудились на корме, разглядывая буруны. Троцкисты стояли кучками, беспрестанно что-то обсуждая. Я спустился в трюм, где в наш отсек набилось много людей, потому что Михайлов с верхних нар как с трибуны что-то забавно рассказывал. Здесь не было троцкистов, только русские "контрики". Кто-то попросил:
-- Ты лучше расскажи, как у Деникина и Колчака воевал с красными.
Михайлов поворошил ежик на голове, улыбнулся.
-- Да что у Деникина, Колчака. Я на гражданской воевал и у басмачей в Туркестане -- уже в кавалерии. Был под началом Эргаш-курбаши в Чимганских горах. Помню, зарезали мы эмиссара-англичанина, союзника, поставлявшего нам оружие. Они, сволочи, прятались за нашими спинами. Надо сказать, и вместе с сартами, или как их сейчас называют, узбеками, тяжело воевать. Их, ежели не вытянешь ногайкой, в атаку не пойдут. Бывало, перед наступлением перепорешь весь эскадрон. Зато наездники лихие и непревзойденные разведчики. Я посылал их снимать красных часовых. В любое время: ночью, днем, в дождь, в затишье, -- бесшумно подползут с кинжалом в зубах к дозорным, резали тех как баранов. Но мы, офицеры, им не больно верили, требовали, чтобы доказательством тащили головы часовых в мешках. Однажды мне приволокли аж шесть голов в буденовках.
У басмачей нравы дикие, однако и в белых отрядах хватало беззакония и чего похуже. Я в таком отряде отступал к афганской границе, с нами обозно ехали семьи офицеров. Они замедляли движение, и командование решило оставить их красным, рассчитывая, что те не порубят женщин и детей. Многие офицеры были против, но командир приказал, эскадроны ушли вперед. И вот нашлись среди нас головорезы, какие посчитали, что женщины укажут красным маршрут нашего отхода. Они тайно вернулись и прикончили весь обоз.
Бог наказал, красные нас и так нагнали, мы сдались. У тех свои "обстоятельства". В плену нам комиссар говорит:
-- Вы, ребята, много зла нам причинили. Чтобы очиститься, должны участвовать в карательной экспедиции. У нас взбунтовался один полк, мы его разоружили, вам надо покончить с ним.
Выдали нам оружие и коней. Когда мы подскакали к бунтовщикам, рука не поднималась убивать беззащитных. А как из них побежал один, второй, остальные, мы начали рубить.
Михайлов был сыном слесаря петроградского Путиловского завода, окончил гимназию с золотой медалью. Поэтому во время Великой войны его без экзаменов приняли в юнкерское училище, на германском фронте дослужился до поручика в пехоте, у белых -- до капитана. Не расстреляли, потому что побывал красноармейцем, но стал вечным зэком по статье 58 пункт 13 -- служба в белой армии.
Затем Михайлов, покуривая, высказался по животрепещущим вопросам:
-- После революции еще во время НЭПа стало ясно, что русская сила была не в рабочем классе, а в крестьянстве. Это девяносто процентов населения России в сельских районах с земельной собственностью. Чтобы уничтожить русский дух, русский народ как нацию, требовалось сразу сломать хребет крестьянству -- раскулачить силу. Кого? Сначала зажиточных. Но зажиточный крестьянин сам труженик, он никогда не использовал наемный труд и никого не эксплуатировал кроме своей семьи. А его большевики разоряли, стирали с лица земли. Тогда эти крестьяне, основа русских, говорили в деревнях малоимущим, беднякам:
-- Сейчас с нашего мяса сдирают сало, а потом с ваших костей отдерут мясо.
Теперь в колхозах не только обглодали крестьянские кости, а уже требуют сдавать шерсть с несуществующих у колхозников овец! В селах крестьянки перед сборщиками налогов задирают подол и кричат:
-- Приходите попозже -- сострижем для вас у себя все, что осталось!
У иного крестьянина и кур нет, а яйца государству сдай. Бедняга идет на рынок, покупает яйца у других и сдает, чтобы не посадили в тюрьму. Всегда за все расплачивается трудовой народ, не теряет лишь антиобщественный элемент, занимается ли он подрывной деятельностью, стоит ли он у власти.
Маркс писал, что революции должны произойти в высокоразвитых странах уровня Англии, Германии, США, но произошло в якобы отсталой России. Коммунисты кричат, что Россия отсталая, потому что двести с лишним лет была под татаро-монгольским игом, потом -- под гнетом крепостничества и деспотизмом царского режима. Чепуха! Самое счастливое время для русского народа было, когда наши князья платили дань ордынцам. Ханы жили далеко, куда отвозился ясак госпоставкой, составленный из налогов с русских. Крестьяне не видели у себя ни одного татарина. Теперь колхозник платит налоги в дань совецкому государству раз в пять больше, он безлошадный, без земли и скота. Многие бездомны, старая изба развалилась, а новую поставить нельзя. Ежели при царях за порубку казенного леса платили штраф или подставишь задницу под кнут, теперь -- лагеря, где со дня на день оденешь деревянный бушлат.
Такую контрреволюцию, что провозгласил Михайлов, многие из нас услышали впервые. Еще я с юношеским пылом подумал, что как бы не угнетала народ разная сволочь, люди все равно будут радоваться солнцу, звездам и луне. Да -- и луне, ведь она так загадочна своим ликом, похожим на какое-то существо. Луна тоже будет освоена -- только не заключенными, а вольными людьми! Это лишь в СССР для освоения севера лягут костьми зэки.
+ + +
"Енисей" оставил позади остров Колгуев, далее, не доходя Карских ворот, свернул в устье реки Печора. Здесь наш этап перегоняли с океанского судна на пароходы Северного речного пути. На них мы должны идти до печорского притока реки Уса, оттуда -- в лагерную Воркуту.
На отлогом побережье большое ненецкое село в россыпи деревянных избушек. Нашу партию вечером высадили первой, на берегу окружили охраной с пулеметами. По трапу спускался художник-курд, держа костыли подмышкой, позади кто-то нес его вещи. Значит, может передвигаться на якобы парализованных ногах? Рядом сказали, что в Бутырках по указанию врачей у него отнимали костыли, но тот наотрез отказывался передвигаться без них. Неужели изображает парализованного, чтобы избежать физической работы в лагере? Курд, заслуженный член Академии художеств, ковылял к нам и видел у многих понимающие улыбки. Вытаращил глаза с ненавистью, будто кинется с кулаками. Интеллигентные зэки погасили улыбки, заговорили меж собой о близком ночлеге, словно не замечая остановившегося близ художника.
Нашу партию почти из одних троцкистов завели в барак, в комнатах которого ничего не было, но полы чисто выметены. Легли в одной на них, стало тесно. Я пошел по бараку искать свободное место. В другой комнате посередине лежит на одеяле, накрывшись пальто, лишь один человек, подложив руки под затылок, смотрит в потолок. Это Сергей Седов. Сын Троцкого выдающийся только среди троцкистов, поэтому я постелился рядом. Лег, повернувшись к нему лицом, закрыл глаза, сказав:
-- У вас здесь совсем свободно.
Он поинтересовался:
-- Сколько мы здесь пробудем?
-- Начальник конвоя говорил охране, что с утра погрузят на речные пароходы.
Вошел троцкист и спросил:
-- Сережа, ты здесь? А кто с тобой?
Седов сказал:
-- Черкасов.
Троцкист помялся.
-- Да ложитесь, места много, -- ободрил я.
Вскоре наша комната заполнилась другими троцкистами, улеглись и братски захрапели. Неподалеку спал бывший управляющий трамвайным депо Москвы Рабинович. Больше походил на профессора: высокий, представительный, выпуклый лоб, разумные голубые глаза, выражался четко. Ко мне относился с опаской как к приятелю Михайлова. Рабинович был из троцкистской оппозиции, но и с троцкистами осторожен, хотя откровеннее чем с остальными. Раньше я не встречал людей более настороженных, был уверен, что Рабинович никогда не растеряется и не пропадет. Потом на шахтах Воркуты он создал бригаду из евреев-троцкистов, ударно работавшую на погрузке угля, получившую за это переходящее "красное знамя". Я не сомневался, что Рабинович с бригадой обязательно уцелеют. Однако его и бригадных расстреляли в тундре вместе со всеми троцкистами... Из них бригада Рабиновича работала единственной, но и это не помогло. Никакими способностями, стараниями не избежишь судьбы, назначенной тебе предыдущей жизнью!
Утром, сидя на полу, мы завтракали своими запасами. Рабинович ел хлеб с колбасой, что-то рассказывал окружавшим его троцкистам, озираясь на меня. Я улыбнулся и сказал:
-- Что вы на меня так смотрите, будто я у вас украл трамвай?
Все захохотали, Рабинович обиделся:
-- Бросьте ваши плоские шутки! -- Обратился к троцкистам: -- Я не могу говорить, пока он здесь.
Его успокаивали, что я порядочный арестант. Он бросил в мою сторону:
-- Среди миллионов людей у меня в трамваях не было таких пассажиров. Разве только ехали безбилетниками!
Я отрезал:
-- Но теперь мы тут все едем бесплатно.
Седов сделал кислое лицо:
-- Ну хватит, товарищи!
Из двери раздался крик:
-- Выходи на посадку!
Пароход Печорского речного пароходства раз в десять меньше океанского "Енисея", но более комфортабельный. Это обычные пассажирские суда, совершавшие регулярные рейсы по Печоре и ее притокам. Нашу партию разместили на одном из них в трех классах кают, где были даже четырехместные, а иным достались трюм и палуба.
Осень стояла сухая, безветренная, мы столпились на палубе, с интересом разглядывая наш новый конвой, которому на берегу энкавэдэшная охрана сдала этап. Он состоял целиком из лагерных зэков, вооруженных трехлинейками с примкнутыми гранеными штыками. Для троцкистов из политизоляторов такая "самоохрана" была новинкой. "Самоохранник", то есть охранник самого себя и зэков ему подобных, стоял на высоком помосте в центре палубы с винтовкой наперевес, как и другие по бортам. Одет в изжеванную, застиранную до желтизны красноармейскую гимнастерку, штаны, на голове потрепанная буденовка. Высился, расставив ноги в опорках с обмотками до колен, с каменной мордой и мутными глазами. Их набирали из мелких уголовников, хулиганов, "бытовиков".
Окружившие его зэки говорили наперебой:
-- Он же сам заключенный!
-- Сколько ему платят?
-- Нисколько, но хорошо кормят, сокращают срок, не заставляют работать.
"Самоохранник" привычно помалкивал, слегка корежась от подковырок, шуток бесцеремонных троцкистов. Он мог с нами расправиться только при попытке к побегу.
По крутым или плавным берегам стелились сосны, ели, пихты; то декоративно громоздились в высверках солнца, то темнели провалами непроходимого леса. Впереди вереницы зэковских пароходов река торила серо-зеленую тайгу, голубенько выглядывая из нее под синим узором хвойных вершин. Дрожал маревом горизонт, сливаясь с прозрачным небом. Хотелось плыть и плыть, погружаясь в объятия чудесного леса... Но стоило скосить глаза, буровили по бокам нашего каравана конвойные катера с пулеметами.
Мы плыли долго, причаливая то к одному, то к другому селению зырян, которых теперь называют коми, иногда простаивая по дню. Впереди ждал конечный причал Уса, от которого до Воркуты нас повезут по узкоколейке с маломощным, словно игрушечным паровозиком и такими же вагончиками.
Однако по-настоящему покончил с собой в каюте троцкист. Когда другие ушли на палубу, он привязал полотенце к вешалке у двери, сунул голову в петлю, поджал ноги и удавился.
На очередном причале у поселка труп конвойные понесли на берег. Троцкисты запели старинные революционные песни. Они пели их стоя и лежа, сидя, не сбиваясь в ряды, чтобы не выглядело демонстрацией, так как конвой приказал молчать, грозя расстрелом. Жители толпой сбежались к реке. Троцкисты пели мощным мелодичным хором похоронные марши русского революционного движения:
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу…
Обращались к товарищу, которого конвойные опрометью тащили по причалу:
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил,
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил...
Реквиемы стоном рвали печорские просторы. Троцкисты выводили и выводили:
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых...
Свой суд беспощадный над вами
Судьи-палачи уж давно изрекли,
И шли вы, гремя кандалами.
Идешь ты усталый, а цепи гремят...
Закованы руки и ноги.
Спокойно, но грустно свой взор устремил
Вперед по пустынной дороге…
Капитан парохода и начальник конвоя метались, требуя прекратить, а хор пел сильнее. Конвойные начали стрелять из винтовок поверх голов. Троцкисты не замолкали, пели под выстрелами. На берегу из-за пальбы прибывало народу. Марши подхватили на всех пароходах этапа! Над тайгой многоголосо неслось:
С тобою одна нам дорога,
Как ты мы в острогах сгниём,
Как ты для рабочего дела
Мы головы наши снесём.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
|
|
| |
|
