В.Черкасов-Георгиевский "Семидесятник -- предисловие к моим <<РЫБАЦКИМ РАССКАЗАМ>>"
Послано: Admin 25 Фев, 2011 г. - 18:31
Литстраница
|
ПРЕДИСЛОВИЕ "СЕМИДЕСЯТНИК"
"Рыбацкие рассказы", публиковавшиеся мной в газетах, издававшихся в Москве, в 1970-х годах, -- мои первые литературные произведения. Они автобиографичны, как и написанная вслед рассказам уже в самом конце 1970-х моя Повесть о сталинском детстве “ЗИМНИЕ РАМЫ”.
Рыбалкой я заядло увлекался со школы, когда с моим однокашником в 6-м классе Серегой Сорокиным нас сфотографировал фотокорр "Московского комсомольца" на берегу Клязьминского водохранилища у станции Хлебниково по Савеловской железке утром, и снимок поместили в этой газете. У Сереги отец был матерый рыболов, они соблаговолили брать меня с собой на рыбалку, отчего и пошла моя водяная страсть, которая потом перешла к моему старшему сыну, какой лАвит и поныне в свои 42 года.
Здесь и ниже В.Черкасов-Георгиевский в 1970-е годы
С моего родного двора между Савеловским вокзалом и стадионом "Динамо" к старшим классам школы я перебрался с мамой жить неподалеку в новостройки Бутырского хутора, соседствующего с Марьиной рощей. Дружбу с Сорокиными утерял, но рыбалку не бросил, заманивал в напарники на нее случайных людей. А в Полиграфическом институте, который закончил в 1974 году, я обрел сокурсником поэта и самурая рыбалки Владика Баранчука. Его я описал в рассказах Бородой, какой располагал Владик, толстяк, балагур, любитель выпить и поиграть на гитаре. Однако все его привязанности существовали будто бы лишь для подкрепления и оттенения главного Дела жизни -- рыбной ловли! Он в конце концов и работу себе нашел по перемазанной чешуей своей душе -- редактором альманаха "Рыболов-спортсмен".
Учась (после срочной службы в армии механиком по электрооборудованию самолета на аэродроме под Ярославлем) на вечернем Редакторском факультете (см. "Мои встречи со вдовой певца А.Н.Вертинского Лидией Владимировной"), в конце 1960-х -- начале 1970-х я работал корректором издательства "Молодая гвардия", газеты "Советская Россия", затем -- литсотрудником, редактором многотиражки Московского автомобильно-дорожного института, а с середины этой десятилетки -- в центральной прессе. Одновременно штурмовал, писал свои первые корреспонденции, обживался, становился своим парнем в редакциях разных московских газет и журналов.
Это было как нож в масло, потому что в штате редакций уже работали мои сокурсники. Главной площадкой нашей молодежи, начинающих журналюг, было единое издательство газет "Московская правда", "Московский комсомолец" и областного "Ленинского знамени". Сначала они ваялись в мрачнейшем старинном доме с флигелями на Чистых прудах рядом с Телеграфным (ныне Архангельским), Потаповским переулками, где верстались в типографии и столичные многотиражки, и зияло издательство "Московский рабочий". А как раз в 1970-е три эти газеты переехали в казавшееся роскошным просторами и пластиковой отделкой, широкооконной панорамой здание у станции метро "Улица 1905 года". Рядом дымило крестами и сиреневыми зарослями Ваганьковское кладбище, но чертоги набитого тогдашней "оргтехникой", новейшей типографией газетного "комплекса" начисто вылизывали наше продувное журналерское сознание своим великолепием.
Еще одним пятачком тогдашней журналистской молодежи был Дом журналистов у станции метро "Арбатская" на Гоголевском бульваре. Там мы как правило встречались в подвальном пивном баре за бочковым пивом и нередкими раками. Выпивка рюмки-другой в кафетерии первого этажа была накладнее, и уж совсем коронным являлось посещение здешнего ресторана -- лучшего по кухне в столице, как мы были уверены, утонченнее кабаков Домов литераторов, актеров, художников. Гвардейски считали так, потому что Домжуровскую кухню возглавлял колоритнейший грузин и готовил бесподобное на всю Москву "филе по-суворовски" -- вплоть до его вариантов "с кровью" и "средне-прожаренное". В Домжуровской пивной из "выбившихся в люди" я запомнил ставшего потом лидером в руководстве Союза журналистов Пашу Гутионтова, какого девушки-журналерки из-за его малого роста кликали "Гутионтиком" и Андрея Яхонтова, позже -- писателя-юмориста, долго ведшего свою колонку в Литгазете.
Никто из нас, тех, кто потом стали в той иль иной степени писателями, на около-Ваганьковском журналистском ристалище нахально-литераторски себя не заявлял, припадками сего не пижонил, потому как дружно со всеми пока мечтали об одном -- стать первоклассным журналистом. Однако художественная писанина сладко травила, пленяла. И ежели я волнительно, а все же не стопроцентно выбирая слова, стругал газетную заметку, то выкладывался краснодеревщиком в грезе и подборе фраз, слогов, интонаций, ритма и прочее, прочее, когда садился за рассказ.
О чем было писать в те зловещие годы, совершенно точно "меж строк" озаглавленных одним из диссиденствующих тогдашних писателей Ю.Давыдовым в романе о провокаторах среди народовольцев "Глухая пора листопада"? Правду не опубликуют, а полуправду, производственную развлекуху гнать, как обозвал это В.Катаев -- "писать Вальтер Скотта", было паскудно. На эдакое разменивались совсем помешанные на печатном слове -- лишь бы увидеть свою фамилию, набранную типографским шрифтом, или верящие, что концлагерь СССР -- наши светлые явь и будущее. Но мне-то, какому-никакому репортеру, а припадало тешиться статейками, бултыхаться в проф-море, и потому я бдительно вычленял для прозы незаплеванные соцреализмом темы. Верить в коммунистическо-совковую лабуду "Родины" я не мог, потому что сызмальства был внутренним эмигрантом в этой зоне как ЧСИР -- "член семьи изменника родины" по сидевшему всю жизнь в ГУЛаге папе. Так и нащупал я рыбацкую тему, а как стал еще и сеять "свободомыслящие" намеки в немногих абзацах своих рассказов, и совсем, было, подумал -- хоть что-то сумею людям прозрачно-призрачно сказать, хитровански донести.
Однако в редакциях пузырились зубры, видевшие таких "ловцов" насквозь, и ежели не давили их напрочь, то лишь по прихоти. Эдаким, например, оказался зам главного редактора "Ленинского знамени", назовем его здесь Гишпанов. Он и был как областной Ален Делон, потому как пил портвейн, а не одеколон. Похожий лицом на этого французского актера Гишпанов стройностью аиста, вперившегося в окоем, шевелюрой со стрелой шансонского пробора, пиджаками в талию наповал разил девушек и молодых субреток комплекса "1905 года"! Наповал -- в самом буквальном смысле. И он же каким-то чутьем, бряцающим заплесневелым СМЕРШем, улавливал всякое подпольно-мерцающее в наших опусах, барбос...
В моих рассказах вроде бы подневольные рыбы размышляли, прикидывали, как им быть в раскладах, воображали. Они плыли по Философии жизни, поблескивая мудростью, презирая позорных в своих страстишках рыбаков. А тем в моих рассказах, краткостью больше похожих на новеллы, казалось, что они хозяева водоемов нашего бытия. Гишпанов напечатал один мой рассказ, потом глянул другие. Он однажды поблескивающими ноготками узкой кисти, утопающей в манжете с агатовой запонкой, огладил чеканный пробор и сказал мне с подлой иронией, поднимая глаза от рукописей:
-- Интере-е-е-сная у вас творческая манера. У вас рыбы думают как люди, а люди -- как рыбы.
Что еще вспомнить о той лихой атмосфере, какая у каждого из профи -- лучшая в жизни, потому как ничего сиятельнее нет твоих оперенных двадцати с хвостиком лет! Мы дружно и пили самый знаменитый совецкий напиток портвейн, не отходя от кассы, т.е. едва ли не от шила-верстатки этих безостановочно пляшущих под валами типографо-машин полосами, лентами, волнами газетищ. Мы упивались самим Процессом Ее Величества Газеты -- сбивались на сплетни в главредовских предбанниках, бродили, сочиняя, по змеям коридоров, толпились, где ни попадя, творили за столами, заваленными гранками и листками из машбюро. Иногда глотали бурую "бормотуху" граненым стаканом с похмельного утра, открывая на закуску редакционными ножницами банки с "бычками в томате", крышки "лечо" в стекле, облупляя ногтями бруски "плавленых сырков", в которые неисКребимо вплавились кусочки фольги упаковки, растворяющейся от едкости сыра.
Чего только не было. Не было лишь уныния, и била наотмашь вера в то, что самые главные наши доблести и победы впереди. Тогда в литотделе "Московского комсомольца" трудился мой сокурсник Лева Новоженов, после Перестройки прославившийся телеведущим так, что его физиономию написал на своей знаменитой площадью в га картине "ХХ век" И.Глазунов. С Левой, перешедшим затем в отдел информации "Литературной России" на Цветном бульваре и сидевшим в одной комнате с "Клубом 12 стульев" Литгазеты, я сотрудничал репортером и позже. Тогда мы уже буржуазно пили водку из чисто вымытых рюмок в ресторанчике "Нарва" на углу Цветного после окончания боевого дня. И был всемогущим другой мой сокурсник, потом поднявшийся до большой "Правды", Игорек Ильин -- зам ответственного секретаря "Ленинского знамени".
Однако из всех ребят мои писательские и судьбоносно-православные пути сошлись лишь с самым тихим и незаметным среди буйства наших компаний в Ваганьково-1905-х редакциях -- с Сашей Стрижовым. Саша писал во все окружающие газеты "Заметки фенолога" и о приметах народа-огорода с полной отдачей душевных сил. И когда мы шумели, хватали в дебатах друг дружку за грудки, мотались над столами, тыча пальцами в простыни полос с ошметками верстки на гвоздиках стен, Саша не разгибаясь сидел безмолвно над листом. И самопиской выводил-вил про Варварин день, о ведро-красной погоде и что полезно для рассады помидоров. Он не пил с нами и не спорил.
Зато теперь Александра Николаевича Стрижова знают по изданиям, комментариям текстов князя Жевахова, Нилуса, о многих славных людях в истории русской Церкви и отеческом монархизме по линии издательства "Паломникъ", где и я опубликовал свою книгу "Русский храм на чужбине". Его спасла фенология, а меня -- рыбалка и рыбы, вернее -- рассуждения о них.
|
|
| |
|
