МЕЧ и ТРОСТЬ

В.Черкасов-Георгиевский. Роман «Орловский и ВЧК». Часть IV, финальная. БУДЕМ ПОМНИТЬ ИХ НА ЗАКАТЕ И РАССВЕТЕ

Статьи / Литстраница
Послано Admin 29 Ноя, 2011 г. - 11:09

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [1]


ЧАСТЬ IV. БУДЕМ ПОМНИТЬ ИХ НА ЗАКАТЕ И РАССВЕТЕ

Глава первая


Господин Орловский, вышедший на агента «Великой Неделимой России», капитана второго ранга А.П.Знаменского из советского Морского генштаба, этим «адресом» попал в самое перекрестье отечественных и иностранных флотских разведок и контрразведок. После разгрома в  генштабе группы белых подпольщиков «Особого Флота» Андрей Петрович уцелел  лишь благодаря покровительству его любовницы, председательницы ПетроЧеКи Яковлевой в том смысле, что, несмотря на подозрения, ее подчиненные так и не осмелились вызвать моряка на допросы. Он влился в ряды ВНР и  после ареста штабных соратников остался в Петрограде центральной фигурой «Особого Флота». Чекисты не зря называли офовских агентов, засевших в Военно-морском контроле, «филиальным отделением английского морского генштаба» и сумели нанести сокрушительный удар по  этой выдающейся организации чисто случайно. 

Офицеры императорского флота были самой сплоченной и  верноподданной Царю частью русского офицерского корпуса. Их число традиционно составляла дворянская элита, с юности спаянная кадетской учебой и службой на кораблях. Несмотря на то, что  Государя вынудили оставить трон, господа моряки не собирались  уступать Империю, монархистски не доверяя либеральному Временному правительству. А так как матросы были самым распропагандированным и озверелым «авангардом революции», флотские офицеры в подавляющем большинстве ненавидели большевизм во всех его проявлениях.

Почему наследниками  матросских героев Цусимы оказались эти «братишки» – кокаинисты,  лихо перекрещенные, в буквальном смысле, пулеметными лентами? Как ни странно,  Цусимский разгром русского флота и породил их последующим военно-морским ренессансом. Спохватившись из-за горьких итогов русско-японской войны, для Балтики создали серию могучих линкоров с экипажами по две тысячи человек. В первой мировой войне они наглухо перекрыли немцам подходы к русским портам, но сами-то оказались в бездействии. Матросские экипажи, получавшие ежедневный мясной паек в 450 грамм, наедали загривки и в безделье рьяно занимались изучением революционной периодики, участь ненавидеть офицерскую «белую кость».

Талантливый германский генштаб, способствовавший гибели Российской Империи переправкой к ее столице ленинского запломбированного вагона, не менее хитроумно распорядился по линии распоясавшихся русских матросиков. Изощренной диверсантской акцией кайзеровской разведки стала переброска из Южной Америки огромных партий кокаина в кронштадтские, петроградские порты. Разложению матросов в наркоманскую матросню могло бы воспрепятствовать такое оживление войны на море, как, например, поход к вражеской морской базе в Киле. Однако  флотское начальство больше переживало за прикрытие Петрограда, опасаясь также  вступления в войну на немецкой стороне Швеции.         

Поэтому на кораблях сохранился кадровый костяк и офицерской элиты, когда в армии на третьем году Мировой войны на смену выбитой  военной косточке задавали тон вчерашние студенты и интеллигенция, по мобилизации надевшие золотые погоны. Оттого не они, а неколебимые флотские офицеры в кровавых волнениях 1917 года первыми погибали от матросских орав.       

За войну императорские моряки в действиях против немцев сдружились с  англичанами, и когда власть захватили Советы, русские обратились за помощью к своим самым проверенным союзникам. Весной 1918 года по инициативе бывшего секретаря российского посольства в Британии В.Д.Набокова и при поддержке английской морской разведки был организован крайне законспирированный «Особый Флот» из бывших офицеров государевой флотской разведки и контрразведки. ОФ возглавил лейтенант Рогнар Окерлунд, руководивший в 1915-1917 годах имперской морской разведкой в Скандинавии.

В мае Окерлунд прибыл в Петроград, где в ОФ вошли начальник Регистрационной службы Морского генштаба В.А.Виноградов, его заместитель, потом преемник А.И.Левицкий, начальник Военно-морского контроля А.К.Абрамович и другие генштабисты, среди которых был и Знаменский. Центральный орган красного флота начал работать против Советов! Лейтенант Окерлунд был лично связан с военно-морским атташе Британии капитаном Кроми. Провалился в Петрограде ОФ лишь из-за предательства бывшего агента императорской флотской контрразведки Ланко из Скандинавии, вернувшегося в Россию, чтобы любыми способами делать новую карьеру. В октябре  1918 года он выдал персонально Дзержинскому белых разведчиков в Морской регистрационной службе, после чего среди штабных начались повальные аресты. 

Не удалось уцелеть и самому законспирированному члену ОФ, начальнику Морского генштаба Е.А.Беренсу, чей сын-гимназист Митя продолжал и поныне помогать белым подпольщикам. Капитан первого ранга Беренс служил во флотской разведке с 1910 года, после февральской революции руководил иностранным отделением Морского генштаба. Чекистам удалось доказать, что он подписывал телеграммы военно-морскому агенту в Швеции Сташевскому, текст каких офовцы нашпиговывали разведывательными сведениями.

После арестов петроградцев с Окерлундом возглавивший ОФ старший лейтенант Абаза курсировал из Лондона в Гельсингфорс, налаживая работу  этой разведывательной организации, разветвленной по России и Европе. В родных пенатах ее нелегальная сеть больше ориентировалась на сбор сведений для  адмирала Колчака. В Германии же, например, офовцы из  агентов былой русской морской разведки   поднимались на борьбу с немецкими коммунистами, другими друзьями РСФСР, о чем Абаза писал одному из своих адресатов:

«Возможно немедленное возобновление работы организации без особых подготовительных работ и сопряженных с ними затрат. Что касается новых заданий, то, полагаю, агенты, получив за долговременную работу большой опыт, справятся и с ними…»

Капитан Знаменский  крайне нуждался  в связи с новым руководством ОФ и искал для этого любые возможности.  Поэтому, когда лейб-гренадер Мурашов передал ему предложение своего однополчанина Буравлева, что сам руководитель Орги предлагает с ним встретиться и обсудить сотрудничество, Андрей Петрович был весьма рад.

+ + + 
Они увиделись за ужином в «версальском» кабинете Орловского, который, встретив моряка у двери, представился:

– Бронислав Иванович Орлинский, а что вас Андреем Петровичем величать, уже знаю.
Знаменский весело приподнял густые брови.
– Да,  у меня не было необходимости менять имя, а вот вам несколько под  другими вымпелами, – выразился он по-флотски, – приходилось заниматься контрразведкой в Ставке и при Керенском, если не ошибаюсь?
Орловский на такую осведомленность, сразу подчеркнувшую авторитетность Знаменского как агентурщика, уважительно кивнул, уточнив:
– При Временном правительстве в Ставке верховного главнокомандующего я занимал должность заместителя начальника контрразведки.  Присаживайтесь, пожалуйста.

Они опустились на полукруглый диванчик около накрытого стола, одновременно по-православному перекрестились перед едой. Обмундированием же их пара выглядела классически для хозяев  красного Петрограда. Орловский  как высокопоставленный советский чиновник из карательных органов – в офицерских гимнастерке, галифе и сапогах. Знаменский – в комсоставской форме Рабоче-Крестьянского Красного Флота из черной двубортной тужурки с лацканами и отложным воротником, такого же цвета брюк навыпуск. На каждом рукаве генштабиста пламенела нашитая из алого сукна звезда над двумя полосами, все это – с золотой каймой;  из выреза тужурки на белой сорочке красовалась черная «бабочка». Правда,  «товарищи» и пользовались столовыми приборами чересчур изысканно.

– Андрей Петрович, – приветливо щуря светлые глаза, проговорил Орловский, – я к делу без обиняков, потому что наши посредники, господа Буравлев и Мурашов, уже обменялись, так сказать, верительными грамотами... У меня совершенно прервалась связь с Гельсингфорсом, через какой удавалось проще всего переправлять информацию в штаб генерала Деникина. Обычно роль моих курьеров выполняли офицеры, которых я  по фальшивым документам перебрасывал через финскую границу для их дальнейшего следования на белый Юг. Однако  в связи с повальным красным террором и тем, что чекисты нешуточно занялись мной из-за провалов моих офицеров на границе, я вынужден бездействовать в  направлении на Финляндию. Это делает почти бессмысленной работу моей агентуры, потому что курьерский путь отсюда  к Деникину напрямую по совдепии долог и кровопролитен.

Знаменский сочувственно кивнул черноволосой головой.
– Насколько я знаю, неудачно у вас сложилось и по линии курьерской службы англичан? 
– О да, в Москве я сам вышел на связь с их опытнейшим капитаном Моревым, который погиб на моих глазах, – резидент перекрестился. ­– После провала той последней московской явки  и полного разгрома здешней резидентуры Бойса-Кроми, как и французской, я не могу рассчитывать и на союзников.
– Увы, Бронислав Иванович, – предпочел назвать его для конспирации этим именем Знаменский,  – в таком же положении находится и ВНР. У нас погибло пятеро, пытавшихся пробиться на Гельсингфорс. И с той стороны вот уже три недели, как не может добраться никто. Последнего курьера из Финляндии убили в перестрелке  сразу на советском берегу Сестры-реки.

Они продолжили молча ужинать, с недалекой эстрады в кабинет доносилось пение неувядаемой актрисочки Кары Лоты, когда-то объекта амурной страсти комиссара Целлера:

                  Ее изящной тайной окружает
                  Шуршанья шелка ласковый угар,
                  Что скрыто им, кто угадает,
                  Тот знает тайну женских чар.
                   Ей запах амбры так подходит,
                   Ее движенья рай сулят,
                   Мадам Лулу с ума всех сводит,
                   Глаза мерцают и горят…   

– Я ведь отчего искал беседы на эти темы именно с вами, Андрей Петрович? – сказал Орловский, уставив на капитана  свой пронзительный взгляд и как бы тая в углу губ усмешку, отчего недруги следователя называли его в императорские времена «белобрысым Мефистофелем». – Думаю, пробиться сейчас в Гельсингфорс можно только морским путем, а вы моряк. Кроме того, насколько мне известно и могу судить, вы являетесь главным представителем ОФ в Питере после его разгрома. Неужели даже у вас нет доверенных людей, способных пройти в Финляндию и обратно морем?
Знаменский рассмеялся, широко освещая улыбкой лицо.
– Ах, мон шер! А я-то сюда явился, чтобы узнать, нельзя ли воспользоваться вашими «коридорами»… – Потом он построжел и добавил: – Да, и за ОФ с красными надобно квитаться именно мне. В ВНР и «Особом Флоте» есть человек, который пойдет морским курьером. Это я, – небрежно заключил капитан, хотя  решился лишь в этот миг, потому что не мог он посылать в такой рейд на почти верную смерть кого-то хотя бы с родного крейсера «Память Азова».
– Превосходно! Лично вам я смогу доверить донесение большой важности. Мои агенты добыли эти документы, проявив верх изобретательности, с ними надо немедленно ознакомить наших белых и антантовских коллег. Взгляните, пожалуйста, – Орловский протянул ему экземпляры на папиросной бумаге.

Первый гласил:

«Весьма секретно

Интернациональным отделам В.Ч.К. и ответственным работникам особых отделов

Для ликвидации бунтов и заговоров, организуемых заграничными агентами на территории Советской России, к немедленному исполнению предлагается:

1) Регистрация всего белогвардейского элемента (отдельно по краям) для увеличения числа заложников из состава их родных и родственников, оставшихся в Советской России. На особом учете держать тех, кто, занимая ответственные должности в Советской России, изменил рабоче-крестьянскому делу. Эта категория должна быть уничтожена при первой возможности.

2) Устройство террористических актов над наиболее активными работниками, а также над членами военных миссий Антанты.   

3) Организация боевых дружин и отделов, могущих выступить по первому указанию.

4) Немедленное влияние на разведывательные и контрразведывательные отделы и организация окраин с целью пересоздания их в свои.

5) Организация фиктивных белогвардейских организаций с целью скорейшего выяснения заграничной агентуры на нашей территории.

     Председатель Всерос. Чрезв. Комиссии Дзержинский».

 Второй документ был следующего содержания:

«Список заграничной агентуры В.Ч.К. с передаточными пунктами: сношения производятся главным образом через Нарву и Штеттин. Основным центром является Берлин с резидентом Копом и его помощником Райхом во главе.

Главные курьеры: Шнейдер, Черняк, Феерман, Канторович, Беандров, Бардах, Курка и Изерский.

В Штеттине – Алексеев и Зусь; в Праге – Зоненштейн, Гутман, Леон, Богров, Штурц, Феодорович, Тушешко и Нина Криворучка; в Вене ­– Александровский, Н.Уманский, С.Брандес, Марчук, Фаденюк и Левков; в Граце – Гольденфельд; в Кладно – Лянднер…»

В списке также перечислялись резиденты в Люблине, Фиуме, Загребе, Сараеве, Триесте, Бриндизи, Венеции, Милане, Салониках, Генуе, Ницце, Марселе, Лионе, Париже, Роттердаме, Гамбурге, Шербурге, Бордо, Биаррице, Мадриде, Дублине, Лондоне, Копенгагене, Стокгольме, Гельсингфорсе, Риге, Ковно.

Орловский пояснил:
– Здесь указаны только руководители, в чьем ведении находится масса отделов и подотделов, сотрудники  которых вербуются из местных. А вот документик, который пригодится отделам пропаганды Добровольческой армии, – он передал моряку еще одну бумажку.

Знаменский прочел:

«МАНДАТ

Предъявителю сего товарищу Маросееву предоставляется право социализировать в городе Воронеже девиц возрастом от 18-ти до… лет, на кого укажет товарищ Маросеев.

Главком Хованцев».

Знаменский, словно не веря своим глазам, перечитал это несколько раз и озадаченно произнес:
– Они превзошли даже средневековых пашей, которые не имели права хватать для своих гаремов тех, кто приглянется им на улице.   
Орловский грустно улыбнулся.
– Заранее весьма признателен за доставку этих и других  донесений, шифровок в Гельсингфорс моему представителю для переброски через Прибалтику на Кубань Деникину. Мы ведь с Антоном Ивановичем оказывались в одних и тех же войсках в Великую войну. Я в ее начале служил главным военным прокурором при штабе Западного фронта,  который генерал Деникин потом возглавлял… Какие были благородные, теперь уж никоим образом невозвратные времена.  
 
+ + +
Для похода в Гельсингфорс капитан Знаменский использовал спрятанный в глухой бухте  кронштадтского побережья быстроходный пятидесятитонный катер с бензиновым мотором.


Его пригнали сюда в сентябре белые разведчики из Гельсингфорса, чтобы перебросить в Финляндию из Петрограда английского коллегу Дюкса, за которым охотились чекисты. Катер невдалеке от Каменного Острова подбили красные, но Знаменскому,  обеспечивавшему эту операцию от петроградцев, удалось его отвести в эту бухточку. Там Андрей Петрович потом долгими ночами своими руками ремонтировал, больше латал это в общем-то новенькое судно. Оно было из отряда катеров, заказанных русскими еще до революции в Норвегии для службы связи. Деревянный 20-метровый катер превосходных морских качеств мог принять на палубу до ста десантников, крепкая конструкция позволяла вооружить его 75-миллиметровыми орудиями.

Знаменский вышел  ночью на Гельсингфорс при свежей погоде в 15-градусный мороз. Высокая волна вздымала катер на гребень, откуда он летел вниз, наполовину зарываясь в воду. Палуба, окатываемая в рулевой рубке сразу замерзавшими волнами, быстро обледенела.  Когда судно клало набок, моряк  принимал фантастические позы, но не выпускал рукояток штурвала. Слава Богу, крен катер держал отменно. Капитан поневоле грелся  этакой рулением, а также мыслью, что катер в его руках – из единственного отряда русских кораблей, не носивших красного большевистского флага; после победы на нем должен был взвиться старый Андреевский!

Нужно было строго держать курс между минных полей, полонивших эти воды с Великой войны стараниями императорских миноносцев.

«Теперь мины никому не нужны, – горько думал Знаменский. – Не русские, чьи-то другие руки очистят от них залив для спокойного прохода иностранных кораблей…»

Ближе к утру в сумрачной подсветке мелькнул Эренсгрунд, вскоре загорелся огонь Грахары. Вот-вот должны были начать угадываться очертания свободного нарядного Гельсингфорса. Катер мчался, взлетая и ныряя на пределе своих сил… Вдруг вырвало  пробку в одном из цилиндров!

Ненадежны в этих катерах были только машины. На них стояли американские моторы «Буффало» со  штампованными частями.  Судно шло наполовину под водой, отчего машинное отделение пришлось задраить наглухо, и оно наполнилось бензиновыми парами. От вылетевшей горячей пробки катер  мог вмиг превратиться в пылающий факел.

Знаменский стремглав выключил цилиндр и взмолился, чтобы не взорвалось. Чудом не начался пожар.

Капитан умерил пыл отчаянно несшегося катера, вообще-то предназначенного с другими отрядными для штурма красных кронштадтских фортов, и облегченно перевел дыхание. Он вытер пот, выступивший под козырьком фуражки даже на ледяном ветру, увидев огненное марево приближающегося Гельсингфорса...

На берегу петроградскому курьеру вскоре удалось связаться с пребывающими на этой бывшей базе императорского флота господами Вилькеном и Абазой из ОФ, встретиться на явке со связным Орловского и увидеться с резидентом английской разведки. У Знаменского не было времени, чтобы надышаться прекрасным воздухом белого Гельсингфорса, в Петрограде его могли хватиться. Уже вечером следующего дня друзья  Андрея Петровича давали ему  прощальный ужин в отеле «Сосьете Хьюзет».

Здесь останавливались русские беженцы, сначала с трудом приходившие в себя, потом, подкормившись, устремлявшиеся в Стокгольм, Копенгаген, а имевшие связи – в Париж. Даже за два дня Знаменский успел ощутить стадный психоз соотечественников, похожий на паническое передвижение полевых мышей или муравьев. Почему они не оставались в Финляндии, хотя едва ли не поминутно ожидали падения власти большевиков? – сначала недоумевал он. Причем, отсюда можно было поддерживать связи с близкими в Петрограде, через финских контрабандистов получать брошенные там драгоценности и документы.

Потом Андрей Петрович уловил, что идти на бой с красными никому из этих господ не хочется, но они настойчиво требовали подвига от офицеров, хотя те четыре года и так изнурительно дрались на фронтах первой мировой войны. Вслед мыслям, долбившим его на палубе «Памяти Азова» в «Еремеевскую» ночь, он думал, сидя за блистающим хрусталем и фарфором ресторанным столом:

«И это происходит под боком финского народа, выделившего из себя единственный в мире Schutz-Car – Белую Гвардию, вдохновенно разбившую местных красных. Почему же от русских родителей здесь то и дело слышно, что их лоботряс-сын не военный, потому и не должен идти воевать с большевиками? Они считают себя православными, но им неведом даже животный инстинкт защиты своего жилища и семьи. И все они, например, постоянно видят развод караула у дворца на Эспаландной, в котором стоят никак не военные, а доктора, инженеры, юристы, художники 45-55 лет, подчас с солидным брюшком. Но это – финны…»   

За столом сидела знаменитая молоденькая англичанка Франциска Вагнер. После разгрома «заговора джентльменов»  в Петрограде она осталась единственной связной между англичанами, заключенными по этому делу в тюрьмы, и теми, кто скрывался от ареста. Арестантам Франциска носила передачи на деньги от продажи ее драгоценностей, а прячущимся устраивала побеги через границу. После убийства чекистами в британском посольстве Кроми она омыла его труп и одинешенькой провожала гроб капитана королевского флота  на кладбище.

«Но это – англичанка», – думал Знаменский, гадливо вспоминая «подопечную» ему русскую брюнетку с Гороховой улицы, 2.

Зато из земляков Андрея Петровича тут потягивал  виски идеальный рыцарь Отечества, граф Павел Шувалов, которого близкие ласково называли Павликом. У него был туберкулез берцовой кости, отчего нога всегда находилась в железной шине. Несмотря на это, граф добровольцем прошел всю Великую войну. Шувалов был на «ты» с бывшим императорским гвардейским офицером, ставшим командующим белофинской армией, регентом Финляндии бароном Маннергеймом и являлся  выдающимся курьером в красный Петроград.

Граф Шувалов вывез из совдепии супругу расстрелянного Великого князя Павла Александровича княгиню Палей. Из Петрограда он всегда доставлял ценнейшие сведения, потому что бесстрашно проникал в казармы, штабы, даже умудрялся попадать на партийные заседания.

Капитан Знаменский перед ночным броском через ледяное море не мог увлекаться виски, лишь чокался «споловиненной», по традиции кают-кампании «Памяти Азова», рюмкой, продолжая невесело размышлять:

«Какая  тут у многих твердая уверенность в победе над красными! Для них большевистские войска представляют собой не более чем толпу оборванцев. И никто не хочет учесть то, что они по-народному противопоставляют нам, «барским элементам». Это инстинктивная спаянность массы, вроде физического закона сцепления однородных частиц. Противостоять им можно только таким же монолитным чувством патриотизма… Но где он у интеллигенции, возомнившей, что сможет сменить в элите русского общества дворянство?»

+ + + 
На обратном пути, крутя штурвал в кренящейся рубке с катком на полу, Знаменский думал уже о прощальных словах Павлика Шувалова, ходившего в Петроград и морем:
– Знаете, мне ужасно не нравится, как работают кронштадтские береговые прожектора. Если катер поймают в лучи три штуки сразу, ему не уйти. Красным чертовски удобно будет стрелять по нему.

Катер был уже на траверзе Сестрорецка, когда неподвижно висевший узкий прожекторный луч с Лисьего Носа рванулся и начал метаться по воде.

Знаменский дал полный ход так, что мотор застонал и катер стал яростно срезать верхушки волн. Но слева обрушилась  огромная световая стена  всех цветов радуги – прожектор поймал судно… Сразу спереди и сзади ударили еще два ослепительных луча. Три прожектора повели катер. Загремели пушки из форта, море вокруг закипело от разрывов. 

На полном ходу капитан повернул вправо и на несколько мгновений ушел от лучей. Но они  щупальцами марсианина из романа Уэллса забегали, и снова накрыли катер, и опять Знаменский переложил руль.

Орудия неумолчно били, нащупывая катер своими прицелами. Надо было, отрываясь от лучей, огибать Кронштадт вдоль южного берега залива мимо Ораниенбаума и Стрельны. И Знаменский сумел обмануть пограничников переменой курса. Катер уходил между фортом Обручева и Толбухиным маяком, а их прожектора продолжали шарить на старом месте.

Машина стучала безупречно, капитан приободрился, вытирая с лица соленую испарину  пота и моря. Однако недалеко от форта Обручева его снова накрыл прожектор из Кронштадта!

Близкий луч ослеплял, Знаменский едва ли не наугад бросил судно в сторону, да безуспешно. Капитан еще дважды перекладывал руль, но луч висел на катере как борзая на волке. Курс был потерян.

Сильнейший толчок и удар потрясли катер, в машинном отделении раздался грохот железа… Зато «цепной» луч прожектора, летевший за ним с одинаковой скоростью, соскочил и по инерции умчался вперед.

В мертвой тишине катер сидел на чем-то. Знаменский ждал звуков врывающейся через развороченную обшивку воды, когда идут ко дну. Однако царствовали безмолвие и темнота. Моряк огляделся, ориентируясь по огням справа, слева и позади. Это был большой Кронштадтский рейд – огни Ораниенбаума, форта Александра Третьего и форта Обручева.

Андрей Петрович пошел на корму и увидел, что катер ее концом сидит на высоком бревенчатом волноломе как скакун, в общем-то взявший барьер. Моряк уперся крюком в волнолом, и судно легко скользнуло в воду. Однако в  машинном отделении он обнаружил, что мотор раскололся надвое.

До рассвета, когда советские патрульные суда обнаружат беспомощный катер, было полночи. Знаменский подумал, что его все-таки должна  миновать общая участь белых моряков, утопленных с баластиной на ногах. На машине был закреплен динамитный патрон, чудесно уцелевший при ударе о волнолом. Утром Андрею Петровичу нужно было лишь дернуть за рукоятку рычага, чтобы по-капитански взорваться вместе с судном. А пока  от страшной усталости Знаменский в каютке под палубой лег, завернулся в подаренные ему гельсингфорсцами одеяла и провалился в сон.

Капитан очнулся спустя пару часов, выбрался на палубу и увидел, что огни, по которым он определялся после крушения, смещены, теперь они были дальше…

– Неужели произошло еще одно чудо? – заговорил Знаменский сам с собой. – Да, ораниенбаумские огни были больше слева, но сейчас перешли на линию огней форта Александра Третьего… Катер несет, тащит довольно медленно, однако он движется.

Моряк понял, что с юга подул сильный ветер, который спасает его. Надо было повернуть катер носом по волне и  поднять сделанный из чего-то парус!

На судне не имелось ни весла, ни простой доски, чтобы развернуться. Тогда капитан придумал плавучий якорь. Он быстро вылил из десятка бидонов бензин и снова герметически их закупорил. На длинной веревке завел гирлянду бидонов с кормы. Постепенно подтягивая и отпуская веревку, добился, чтобы катер встал в нужном направлении по волне. Для паруса Знаменский поднял с палубы длинный, сплетенный из веревок мат и на двух флагштоках укрепил его.

Под этим неказистым, но емким парусом Знаменский встретил восход солнца уже далеко от форта Обручева, где так удобно расстрелять полузатопленный катер с разбитой машиной. Солнечные лучи, в крайнем отличии от ночных прожекторных, едва пробивались через утренний туман над морем, будто дымящимся от мороза. Это и требовалось моряку, чтобы причалить к берегу в малолюдном месте.   

На этот раз ремонтировать катер было бессмысленно. Знаменский на прощание отдал ему, упорному труженику и скороходу, честь как живому. 

Андрей Петрович переоделся в еще один гельсингфорсский подарок ­–  английское офицерское пальто на теплой подкладке, которые продавались на питерском черном рынке за большие деньги. На обратной дороге к петроградскому Приморскому вокзалу от станции Раздельная, лежащей через лес от Лисьего Носа, капитан вызывал ненависть попутчиков и тем, что вынужден был закусывать ресторанной провизией из  «Сосьете Хьюзет», например, пирогами с вареньем. Знали бы они, какой доставки эти пироги.

 (Продолжение на следующих стр.)

Глава вторая  

Резидент Орловский был разбужен на Сергиевской условным ночным стуком в дверь. Открыл ее, в квартиру влетел злой и усталый агент Ревский. Он сбросил в прихожей на кресло роскошное пальто с бобром,  лисью боярку с головы, обнажив слипшуюся от пота шевелюру. Борис прошагал в гостиную и обессилено плюхнулся на диван со словами:

– Полный провал в Москве… Мне пришлось организовать побег из Бутырки Манасевичу-Мануйлову,  это потом  вскрылось. Я чуть был не арестован, едва унес ноги. Мне остается пересечь финскую границу по каким-нибудь документам. У вас они найдутся?
Орловский успокоил его:
– У меня есть здесь отменный бланк выездного паспорта с необходимыми подписями и печатями, я впишу туда все, что нужно. Но перебираться через пограничный пункт Белоостров вам надобно не раньше утра. У вас есть время, чтобы немного отдохнуть и закусить, я сейчас приготовлю. А Манасевичу-Мануйлову удалось уйти? И почему вдруг вы, Борис, решили ему в этом помогать?  
Ревский нюхнул из кокаиновой табакерки, стал объяснять более ровным голосом:
– Ему-то я основательнейше подготовил побег, подкупил половину бутырской охраны. Мануйлова беспрепятственно вывели ночью наружу и он, всю жизнь счастливчик, как в воду канул.  Не мог я ему не помочь. Он, каналья, лишь случайно увидел меня в Бутырке, сразу же и начал шантажировать как двойного агента, чего я опасался еще перед нашими операциями по уголовникам на Сухаревке. Но вы, Бронислав Иванович, были абсолютно правы, что не стоит мне лезть выяснять отношения с Манасевичем-Мануйловым в тюрьме.

Они перешли в столовую, где Орловский накрыл ужин.

Не оставляло возбуждение Ревского, перескакивающего с одной темы на другую:
– Сколько же я узнал и насмотрелся в Бутырке в роли стажера-следователя! Когда меня чекисты здесь ломали на Гороховой, было меньше обзора, я находился  в одной и той же камере. А в Бутырке  будто все выдающиеся лики и обличья русские прошли перед моими глазами… Бандиты – так из знаменитой шайки Адамского, грабитель – так легендарный медвежатник Зезюка, и был даже человек-вампир, убивший троих женщин, а потом  перекусивший им глотки. Но большинство, конечно, – контра, как словно плевком  обозначают теперь лучшую часть нашей нации.
– Там до казни  находились и ваши старые знакомцы, бывшие  министр Хвостов,  товарищ министра Белецкий, а также председатель Государственного совета Щегловитов?
– Так точно, сидели в одиночном корпусе, где их морили голодом. Возили их высокопревосходительств на Лубянку для допросов. Мне рассказали, что Шегловитов спросил Дзержинского, за что его будут судить. Тот ответил: «За то, что вы были царским министром».  По издевательскому бездушию, садистичности Дзержинскому под стать его подчиненные, все появляются на допросах с хлыстами. Особенный зверь – выпускник университета,  следователь Роттенберг из Риги, режет арестантам на груди кожу и капает туда одеколон. Хорошо запомнили члена коллегии ВЧК Мартына Лациса, он же Ян Судрабс, автора статьи в «Известиях» «Законы гражданской войны», где доказывал, что захваченных вражеских раненых нужно добивать. К нему в кабинет, где он и жил, как Дзержинский, приходили просительницами за того или другого родственника княгини Гагарины, Оболенские, баронессы. Этот скот валялся на кровати в подтяжках поверх голубой рубахи, задрав ноги к потолку,  сразу же бубнил: «Расстрелян». Те, например,  в ответ: «Да нет же, я видела его сейчас». Лацис лениво: «Ну, будет расстрелян».
Орловский кивнул:
– Я на Лубянке слышал присказку обычно немногословного Дзержинского: «Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать».
– Вот-вот, Бронислав Иванович, – Борис смотрел на него остекленелыми глазами, то ли от кокаина, то ли от картин, давящих его когда-то бесшабашную голову. – Не забыть мне, как умирал от тифа на полу в камере один поручик и кричал в полубреду: «Смотрите, как умирают русские офицеры. Они красиво умирают, это их специальность…» А в другом застенке между арестантами бродила двенадцатилетняя девочка Манюся с недетскими, будто остановившимися глазами. Я ее спросил: «Ты почему здесь?» Она тихо и просто ответила: «Мой папа полковник…» Расстреляли Манюсю вместе с ее мамой как заложниц. 

Резидент наполнил до краев вином большой фужер, поставил его перед Борисом:

– Выпейте, пожалуйста. Может быть, вам удастся заснуть, чтобы сбросить напряжение…  На днях удалось пройти морем в Гельсингфорс и обратно петроградскому курьеру с моими донесениями, так что я не прошу вас брать с собой шифровок. Но, возможно, вы привезли из Москвы что-то важное?

Ревский осушил фужер, закурил папиросу, выпустил дым и сказал:
– Нет. Впрочем, есть некоторые сведения по линии Петерса, который вами там столь интересовался. Среди чекистов не прекращаются разговоры об удачно спровоцированном и разгромленном «заговоре послов». Успех этого безоговорочно приписывается Петерсу как хорошему агентурщику. Поговаривают, что и в вербовке дамочек он специалист не намного хуже Сиднея Рейли. Упоминалась даже графиня Мура Бенкендорф, но ведь она была любовницей самого Локкарта…
– Что, что, Борис? – воскликнул Орловский. – Да важнее этой информации для меня, быть может, сегодня и нет. Ну-ка, подробнее, пожалуйста.

Борис Михайлович потер лоб, вспоминая.

– Однажды при  выпивке в служебном кабинете Бутырки болтал об этом один чекистишка. Что-то связанное с поездкой графини этим летом к детям в Эстляндию.
– Так, так, я вам напомню.  В июле госпожа Бенкендорф заявила Локкарту, что ей надо срочно отправиться в Ревель, навестить своих сына и дочку, о которых она не имела вестей с осени 1917 года. Сообщения с Эстляндией как сегодня, так и тогда из совдепии не было, но графиня уехала. Через две недели она вернулась в Москву и, как мне сообщал один курьер от Бойса, ничего Локкарту не стала рассказывать на этот счет. Она лишь бросила несколько слов, что сумела перейти границу в Эстляндию и обратно, повидав детей.

Как всегда, оживившийся разговором о дамах Борис подлил себе еще вина и заметил:
– Слишком виртуозно даже для этой «железной» графини.
– Мура сейчас в Петрограде, у меня с ней некоторые взаимоотношения. Поэтому я внимательно изучаю все, что ее касается, в том числе хотел бы знать точно и об этой истории. Она насторожила англичан, потому что графиня тогда внезапно исчезла из их поля зрения на внушительный срок. Причем, действительно, маловероятно, чтобы графинюшка сумела нелегально перейти эстонскую границу туда и обратно. Это  непросто и обстрелянным курьерам.
– Тот чекист в Бутырке намекал, что Мура из Москвы и не уезжала, а спала с Петерсом. Ха-ха, углубляла и таким образом подготовку его агентки.

Словно полфлакона одеколона плеснули резиденту в разрез на сердце… Сбился с толку он и потому что совсем недавно безапелляционно «записал» «бенкендорфиху» немецкой шпионкой.

Однако Орловский сумел даже поразмышлять вслух:
– В Москве при общении Петерса с арестованным Локкартом постоянно фигурировала Мура. В кремлевской «камере» она была подстилкой Локкарта, – не удержался он все же от раздражения, –  попав туда скоропалительно освобожденной из-под стражи тем же Петерсом. Весьма похоже, что они опекали там  Локкарта  эдакой агентурной парочкой.

Орловский вспомнил сейчас и недавнее замечание капитана Знеменского, что «заговор джентльменов» провалился во многом якобы и из-за какой-то дамы.

Резидент подумал, что после  случившегося с Ревским в Москве чекистская охота на Орлинского-Орловского должна  оживиться теперь и из столицы, если Петерса не отвлекут какие-то неотложные дела. Ведь заместитель Дзержинского  не мог забыть, что именно с предателем-чекистом Ревским комиссар Орлинский дружно работал по попрыгунчикам у него под носом. Опять белому агентурщику требовались немедленные контрразведывательные действия.

Глядя на уронившего голову на грудь, задремавшего Бориса, резидент стал перебирать в уме их возможные комбинации.

+ + + 
Утром  Ревский с отлично подделанным паспортом на чужое имя беспрепятственно миновал советско-финскую границу. А Орловский встретился с Могелем-Ванбергом и поручил ему разузнать все, что сможет, у Вальтера Бартелса о Муре Бенкендорф. Он разрешил ему идти с немцем на любые ухищрения во имя качества этих сведений.

Вечером агент Могель, известный как Ванберг резиденту германской разведки Бартелсу, сидел с тем  в ресторации  и  ужинал за его счет. Он слушал вежливые рассуждения Вальтера на отвлеченные темы, сноровисто действуя ножом и вилкой, пока не ощутил себя достаточно «экипированным», чтобы начать атаку.

– Бывают, герр Бартелс, случайности, от которых напрямую зависит судьба человека, – проговорил агент. – Особенно коварно это для людей, ведущих двойную жизнь. Тут ни для кого нет различия, даже для ослепительных красавиц, титулованных особ. Возьмем, например, такую знаменитость, как графиня Мура Бенкендорф.
Он умышленно замолчал, неторопливо поглощая ликер из рюмки. Вальтер, не выдавая интереса, небрежно провел пальцами по шишкам редковолосого черепа, похлопал белесыми ресницами, рассеянно заметив:
– Бенкендорф – известнейшая в России германская фамилия.
– Муру ­– Марию Ипполитовну Бенкендорф вы должны  знать, потому что она жила перед Великой войной в Берлине со своим мужем, дипломатом русского посольства.
Бывший сотрудник министерства иностранных дел Германии Бартелс предпочел демонстрировать дальнейшую забывчивость:
– Ее мужа я, наверное, имел удовольствие видеть на приемах, но запомнить всех жен русских берлинцев, даже красавиц, увы, герр Ванберг, был не в состоянии.
Могель уставился на него веселыми глазами со вздрагивающими антрацитовыми зрачками:
– Однако именно с Мурой Бенкендорф я видел вас на прошлой неделе в Александро-Невской лавре.
Не растерялся немец и теперь:
– Неужели? Я католик, мне нечего делать в русской церкви. Ну, разве что заглянул случайно, дабы полюбоваться на несравненные  древние иконы. Геннау, я вспоминаю, так и было.
Как мальчишка, Могель тряхнул «проволочной» головой, потирая толстые ладони.
– Я же и говорил: случайности нашей подпольной жизни, дорогой Вальтер! Вы стояли с графиней Бенкендорф в лавре рядом и разговаривали, – попытался обмануть его агент, видевший в церкви лишь почти неуловимые движения  рук  Муры и Бартелса в передаче-приеме конверта, безусловно, с донесениями.
Бартелс иронически посмотрел на него:
– О, герр Ванберг! У вас, как и у той фрау, немецкая фамилия, но вы имеете русский фантазиш, – сбился-таки он на акцент.
Могель учтиво поклонился, подлил себе ликера, отхлебнул его и взялся за дело с другой стороны:
– Впрочем, навести справки об этой весьма интересующей меня даме можно по-разному. Но если я и ошибся в вашем знакомстве с нею, то все равно вам не должно быть безразлично, что Мура, оказавшаяся рядом с вами в почти пустой церкви, агентка чрезвычайки. Человека из иностранного консульства такое должно насторожить в любом случае.
Вальтер внимательно глядел на него, щуря водянистые глаза.
– Геннау. И вы имеете точные сведения о работе этой Бенкендорф на ЧеКу?     
– В том и неувязка, что не имею доказательств, но почти уверен в своем утверждении. Мне об этом сообщили знакомые из Москвы. Я пекусь о вас, вашем окружении, герр Бартелс, так как являюсь вашим компаньоном в очень интересных для ЧеКи наших финансовых операциях. Если вы не хотите говорить откровенно о графине Бенкендорф, то хотя бы подскажите направление, по какому я смог бы убедиться в обоснованности или необоснованности моих подозрений.

Бартелс взял прислоненную к столу около стены его мощную трость – вместилище шифровок – и, переставив ее между коленей,  охватил рукоять как скипетр самодержец. Заговорил, ожесточенно вращая глазами:
– Моя жизнь теперь в Петрограде очень нелегка, герр Ванберг. О да, до того, как в прошлом месяце началась революция и в Германии, мне жилось здесь зер гут. Я обладал отменный апартамент в германском консульстве, руководимом герром фон Брейтером. Я скромно делал мой  арбайтен, потому что мы были большой друг большевик после соглашения в Брест-Литовск. Однако и тогда меня ненавидели чекисты, хотя, яволь, главными недругами их всегда являлись люди из стран Антанты. Но в ноябре, когда германские большевистен подняли мятеж в мой фатерлянд, на следующий же день чекисты ворвались в наше консульство и искали меня убить.
– Как в британском посольстве – военно-морского атташе  капитана Кроми в сентябре по «заговору послов»? – сочувственно спросил Могель.
– Геннау! У ЧеКи уже был данный опыт кровавый расправ над представитель великой державы. Заметьте,  что герр Кроми занимался приблизительно такой же арбайтен, как и я. Они не пожалели его, союзника России в войне против фатерлянд! Что же можно сделать со мной, бывшим консульским представителем Германии Его Величества Императора… С ноября  я проживаю как частное лицо в приватной квартире  и официально числюсь чиновником Союза защиты русских интересов в Германии, который пока функционириен. На Гороховой, номер два, об этом осведомлены, но предоставляйт мне пока возможность свободно передвигаться по Петрограду. Я живу, как это у вас говорят, одним днем. Яволь, геннау! И в таком положении вы делаете мне запрос о возможной чекистен фрау Бенкендорф?

Вальтер извлек из длиннополого пиджака свежайший платок и стал аккуратно вытирать пот, выступивший на его неровном черепе.

– Что же делать? – ковыряя зубочисткой во рту, небрежно осведомился Могель, на которого чужие эмоции не производили никакого впечатления. – Если вы не можете помочь мне убедиться в статусе Муры Бенкендорф, я опасаюсь продолжать с вами наши операции.
Немец скомкал платок, поспешно убрал его в карман и примирительно воздел руки.
– О-о, герр Ванберг, не будем отчаиваться. Ни при каких обстоятельствах не лишайте меня своего общества. Мы выйдем и из этого нонсенс, как говорят французиш! Давайте поступим в стиле истинный предприниматель, то есть, русский купец первой гильдиен. Геннау ­– баш на баш. То есть, я навожу точный справка по моим каналам о фрау Бенкендорф, а вы мне помогаете с той партией ювелирных изделиен. Идет? По рукам?

Речь шла о крупной партии драгоценностей, о которой недавно ему обмолвился Могель,  и потом сам был этому не рад. Их продавал оптом Ахановский, являвшийся приятелем с комиссаром ПЧК Целлером. А быть посредником в сделке между «гороховым» Ахановским и главным здешним немецким шпионом Бартелсом  Самуилу Ефимовичу,  разыскиваемому трибуналом как эсер Могель и мошенник Ванберг, было сродни тому, чтобы присесть между двумя  пороховыми бочками с тлеющими фитилями. Но цепкий немец запомнил эту обмолвку и  вынуждал рискнуть «на баш».

– Вальтер, – попытался замять это Могель,  – вы же знаете, что я специалист по ценным бумагам. Побрякушки – не мое дело. Та ювелирная партия находится не в моем ведении, ее перепродает один  крупный спекулянт по этой части на черном рынке.
– Так познакомьте меня с тем человеком за хорошие проценты и отойдите в сторону, – алчно гнул свое Вальтер, пристукнув тростью-скипетром.

Могель усмехнулся про себя:
«Тогда уж лучше свести тебя с самим Целлером!»

Больше увиливать он не мог, приказом резидента игра Муры Бенкендорф должна была быть любой ценой просвечена как излучением, открытым мюнхенским профессором Вильгельмом Конрадом Рентгеном. Эту функцию могла исполнить точная информация Бартелса – последнего или предпоследнего начальника Муры, новоявленной Маты Хари, расстрелянной год назад под Парижем.   

– Яволь, Вальтер, – шутливо передразнил его Могель, – не знаю, захочет ли тот господин лично встречаться с вами, но я завтра же начну с ним переговоры об этих драгоценностях. А вы, не откладывая, пожалуйста, позаботьтесь об интересующим меня бриллиантике.

Они закончили ужин еще более сплоченными компаньонами.

+ + + 
На следующий день Могель-Ванберг, живущий сейчас в Петрограде по документам на имя Мовкиса Самуила Ефимовича, обедал с Михаилом Иосифовичем Ахановским в привычном для их встреч ресторанчике «Шкипер», находящимся внизу многоэтажного дома на Большой Морской.

На лысом черепе Ахановского, в отличие от плешивой головы Бартелса, не было ни одного волоска, и он казался Могелю массивным, обкатанным по сукну многих биллиардных столов шаром из слоновой кости. Пышноволосый Самуил Ефимович ехидно сравнивал верхние оконечности своих партнеров, потому что, на его взгляд, набиты они были приблизительно одинаковым хламом, но желтоватая башка Ахановского из-за более изощренного трения в отечественных условиях казалась умудреннее.

Поэтому в разговоре с ним Могель был осторожнее чем с немцем, начав издалека:
– Никак не удается, Михаил Иосифович, добыть вещи с яхты «Штандарт», о которых мы с вами беседовали когда-то. Вы ведь обещали помочь документами от знакомого комиссара, облегчившими  бы действия матросиков, нацелившихся на это царское добро.   
– Да, да, дражайший, простите меня, запамятовал. Столько  работы, постоянно новые предложения, что не всегда успеваешь вернуться к старым, – закончил спекулянт  с намеком, мол не ахти и сразу-то заинтересовался «штандартской» сделкой.

Могель понимал, что теперь Ахановский демонстрирует небрежность для набивания себе цены, потому как при первом их разговоре о коллекции рыцарских доспехов и оружия с яхты Мовкис-Могель был в роли высокомерного партнера. Тем более стоило Самуилу Ефимовичу сейчас пойти Ахановскому навстречу, выполняя и просьбу Бартелса. Он дружески взмахнул рукой.

– Отставим пока  царскую рухлядь под замком, когда имеется наглядный товар для заработка всех, кто захочет помочь в его продвижении. Правильно я понял это в отношении ювелирной партии: кулоны, броши, перстни, сережки, другие дамские украшения, – о которых вы мне говорили недавно?
– Ага, мое предложение остается в силе. А что, есть хороший покупатель?
Самуил Ефимович стал пить коньяк мелкими глотками, потом приналег на закуску, чтобы выдержать паузу, нужную для подзадоривания по-одесски возбудимого Ахановского.
– Покупатель отменный, – наконец ответил Могель. – Заплатит, думаю, валютой.
– О! – дернул головой спекулянт. – Для таких людей всегда уважение и скидка, хотя моя оптовая цена отнюдь не громадна. Этот господин и так отхватит куш, когда пустит товар в розницу. Для этого, очевидно, и берет? Где будет распродавать, за границей?

Не расставался Могель с бокальчиком коньяка в руке, чтобы прикладываться к нему и помалкивать на град вопросов. Ему не понравилось, что Ахановский из-за упоминания валюты сразу смекнул, что покупатель – иностранец. Этому сбытчику награбленного чекистами ничего не стоило попутно и сдать им того, кого сейчас превозносил.

– Смотрите, как вам и тому человеку удобнее, – продолжал Ахановский, видя, что компаньон безмолвствует. – Я также готов разделить с ним проценты вам за посредничество, а дальше мы сможем вести дела напрямую. Вы понимаете, что мой товар не совсем официальный. Зачем вам нужно быть третьим в этом деле, чреватым в разных отношениях? Получайте свои комиссионные и заслуженно отдыхайте, вашу сумму  мы сразу можем определить при нашей встрече втроем. Или тот человек не желает выходить из тени?

Он говорил то же самое, что предлагал Могелю вчера такой же матерый в спекулянтских операциях Бартелс. Но как Вальтеру Могель не мог сказать о связях Ахановского с ЧеКой, так и Михаилу Иосифовичу нельзя же было ляпнуть о сотруднике германского консульства. Пришлось Могелю изворачиваться:
– Этому человеку скоро придется выезжать за границу. Ему не хотелось бы, чтоб кто-то знал его в лицо как владельца кучи драгоценностей. Я вам всецело доверяю, потому что хорошо узнал в нашей совместной работе, но он, возможно, беспокоится о наводчиках. Я говорю о тех сбытчиках, которые, заключив сделку на ценные вещи, за другие проценты сообщают об их новом владельце уголовным. Стать жертвой может любой, никаких гарантий нет, на слово теперь никому не верят.
– Да, да, Самуил. О чем еще речь! Пусть наши переговоры идут через вас. Но если нашему компаньону везти эти драгоценности за границу, то стоит побеспокоиться и о том, чтобы их благополучно переправить на ту сторону. Раз он опасается наводчиков, то не сочтет ли тоже подстроенной возможную ситуацию, когда в каком-нибудь Белоострове его обыщут и все отнимут?

«Вот ведь пристал с услужливостью! – мрачно думал Могель. – Или он продолжает для чего-то вынюхивать покупателя? Кто поймет этого «горохового». Неужели эта скотина и деньги заработать хочет, и их хозяина положить в карман?»

Самуил Ефимович на должности председателя следственной комиссии тюрьмы «Кресты» вел хитрые переговоры по самым разным вопросам при выкупе вот и такими ловкачами арестантов из заключения, став психологом. Он знал, что если переговорщик настаивает на чем-то неприятном, лучше не грубо отказывать ему, а, отделавшись полуправдой, свести остроту вопроса на нет. Поэтому  заметил:    

– Это уже не наша с вами забота, Михаил Иосифович. Я на  охрану купленного товара к этому человеку не подряжался и вам не советую. А потом, мало ли какие возможности и связи могут быть у него, вообще у деловых  людей  по переправке ценностей за границу? Проще всего для этого нанять контрабандистов, из которых самые лучшие – финны с той стороны. Можно воспользоваться и иностранными миссиями, организациями, работающими в Петрограде. То есть, чтобы кто-то из их сотрудников пристроил в  обычно не досматриваемые багажи иностранных дипломатов и чиновников узелок с камешками. Все это не секреты для солидных дельцов.
– О каких иностранных учреждениях вы говорите? – удивился Ахановский. – Англичане, французы, американцы испарились после разгрома и лавы арестов по «заговору Локкарта», а вслед ноябрьской революции в Германии немчура разбежалась даже из своего консульства.
– Но, например, продолжает же работать Союз защиты русских интересов в Германии, – словно бес дернул Могеля за язык, столь усиленно лакавший сегодня коньяк.

Потом они заговорили непосредственно о деле. Ахановский кодировано записал на листочке перечень драгоценностей с количеством их карат, граммов золота и цены в рублях. Могель должен был сообщить их покупателю и получить его  встречные валютные расценки по всем позициям. Следовало также договориться, каким образом покупатель сможет осмотреть драгоценности.

Ахановский попросил Самуила Ефимовича одно сделать немедленно: в общем согласовать с покупателем сделку,­ – чтобы Михаил Иосифович больше не искал других партнеров. Для этого спекулянт назначил посреднику следующую встречу здесь сегодня за ужином и удалился из «Шкипера».

Пребывавший в лихом настроении после злоупотребления коньяком и удачного хода переговоров Могель решил не покидать ресторан до вечера. А чтобы получить нужный Ахановскому ответ, Самуил Ефимович заплатил метрдотелю с просьбой предоставить поговорить ему по телефонному аппарату.

Биржевика провели в служебную комнату «Шкипера» к  аппарату, по которому он связался с Бартелсом по номеру, врученному тем ему вчера. После сообщения Могеля о столь молниеносном ходе сделки Вальтер выразил Самуилу Ефимовичу глубокую благодарность и заверил, что сведения «на баш» по графине будут у «герра Ванберга» в ближайшие дни.

Могель-Ванберг-Мовкис  вернулся за стол и снова взялся за французский коньяк «Дом Периньон». Самуил Ефимович, о котором слагали стихи, сравнивая его с «карамазовским чертом», дивясь в нем редкостной «подлости азефства», школярски расслабился, чего никак не мог позволить себе человек, обладающий «расстрельными» фамилиями.

+ + + 
Могель в разговоре с Ахановским  угробил себя замечанием о Союзе защиты русских интересов в Германии. Он забыл, что Михаил Иосифович  знаток русско-германских отношений, так как является хранителем ценностей уехавшего за границу крупного коллекционера Хотькова-Рожкова по доверенности, оформленной тем перед отъездом в консульстве Германии.

Спекулянт Ахановский, как Могель верно предполагал,  активно помогал ЧеКе, и действительно прощупывал Самуила Ефимовича насчет обладателя валюты, покупающего ювелирную партию. Когда он назвал вдруг этот «Союз защиты», Ахановский сообразил – покупатель, вероятно, из германской разведки. Потому что упомянутый  «Союз» как был при кайзере, так и остался после ноябрьской германской революции  шпионским гнездом немцев.

Скажи об этом учреждении кто-то другой при любом ином разговоре, Михаил Иосифович не стал бы обращать внимания. Однако к Самуилу Ефимовичу он давно присматривался, и уже ловил того на мелких противоречиях в изложении своего прошлого, заметил его умение уходить от вопросов, определенные закрытость, настороженность, присущие именно специалистам агентурного дела. Поэтому, выйдя из «Шкипера», Ахановский отправился на Гороховую, чтобы поделиться своими наблюдениями с Целлером, от которого поступила львиная доля драгоценностей, о каких шла в ресторане речь.

На углу Гороховой Ахановский приостановился, окинув взглядом длинное четырехэтажное здание бывшего Управления градоначальника с пулеметом, выставленным в окно второго этажа. Прошел, скрипя свежим снежком, к входной двери в ПЧК, открыл ее и двинулся налево в пропускное бюро, бывшую швейцарскую.

Тут как всегда было набито разношерстной публикой. Похожий на художника господин с вязаным шарфом через плечо, еще не понявший, чем это чревато, стоя, выговаривал дежурному о канцелярской волоките, связанной с его делом. Растерянный старик из «бывших», пытающийся узнать об арестованном сыне-офицере, сидел, комкая в дрожащих руках шапку.

Михаил Иосифович наклонился к самому уху дежурного, доложил:
– Разведчик  Ахановский к товарищу Целлеру 
Чекист впился в него взглядом, приоткрыл дверцу своего письменного стола, наклонился к  нижнему ящику и быстро проглядел фотографии агентуры, нашел Ахановского. Ответил, понизив голос:
– Целлер на выезде, но вот-вот будет. Я вам выпишу пропуск, подождите в приемной.   

С пропуском Ахановский пошел мимо караула наверх по широкой белой мраморной лестнице в этом бывшем парадном подъезде градоначальника. Все здесь теперь было затоптано и грязно, как и в вестибюле Фонтанки, 16, бывшего Департамента полиции, где располагалась комиссия Орловского.

На третьем этаже Михаил Иосифович прошел в былую огромную столовую, теперь что-то вроде комнаты ожидания. Посередине этого помещения с коричневыми обоями, панелью из темного дуба и с буфетами, стоящими по стенам, находился громадный стол, на котором лежала нестираная с прошлогоднего октября скатерть. Ахановский сел в числе других посетителей на один из продырявленных  стульев около темного от грязи  окна с изорванной тюлевой занавеской.

Вскоре в комнату заглянул комиссар Гольгинер. Правая рука нынешней хозяйки этого застенка Яковлевой, он имел обыкновение шататься по всему зданию, бесцеремонно заходил в любые кабинеты и приставал с разными вопросами  что к чекистам, что к подследственным. Так под видом шалопая работавший на англичан и ВНР Гольгинер пытался контролировать происходящее в ПетроЧеКе. Внешне комиссар производил неплохое впечатление болезненным лицом с как бы страдальческими, широко расставленными глазами, был высок и худ, что особенно подчеркивал флотский китель, который он носил по его принадлежности к службе Морского генштаба.

Ахановского Гольгинер несколько раз видел приятельски беседующим с Целлером, и  направился к Михаилу Иосифовичу. Подошел, кивнул ему со словами:
– Вы к Целлеру? А его нет. Может быть, имеете что-то срочное, так я вас приму.

Спекулянт подумал, что дело у него, конечно, неотложное. Скользкий как налим Самуил Ефимович, почувствовав сегодня его въедливость, мог вообще прекратить встречи с  Ахановским  и даже исчезнуть из города. Поэтому он согласился пройти в кабинет Гольгинера, о неприязненных взаимоотношениях которого с Целлером ничего не знал.

Комиссар выслушал сообщение Ахановского и задумался. Он давно стремился во что бы то ни стало свалить Целлера, чтобы встать на его должность начальника комиссаров и разведчиков, заняв таким образом и официальное высокое положение в Коллегии ПетроЧеКи. На днях такой случай представился арестом артистки Кары Лоты, давно подозреваемой в связях с германской разведкой и проходившей в чекистских документах под кличкой Рыжая Баронесса. Она была бывшей любовницей Целлера, и теперь оставалось лишь заставить ее на допросах дать показания на Якова Леонидовича как на пособника в шпионаже.

Однако с дамочкой,  умеющей актерски перевоплощаться в кого угодно и в крайних случаях падать в обмороки, предстояло повозиться. А тут в связи с донесением Ахановского в голове Гольгинера вырисовалась и другая линия, тождественная делу германской шпионки Кары Лоты, способная без промедления опустить Целлера в пыточный подвал. Указанный Ахановским возможный германский агент Самуил Мовкис так или иначе был компаньоном самого доносчика, а значит, Мовкиса можно было выставить сообщником  и Целлера. В надежную  петлю для Якова Леонидовича свивались эти две  ниточки-бечевочки от артистки-шпионки и от пусть пока предполагаемого дельца-шпиона. Для неожиданности удара по Целлеру этакой комбинацией Гольгинеру требовалось немедленно арестовать Мовкиса.     

– Будем брать вашего компаньона, – сказал комиссар, пристукнув кулаком по столу.
– Так сразу? – только и смог выдавить изумленный Ахановский, в планы которого не входило отдавать на распыл Могеля, хоть со всем германским генштабом, до того, как удастся через него выгодно продать драгоценности.

Его уже не слушали, Гольгинер распоряжался о чекистской группе, необходимой для ареста в людном месте шпиона, почти наверняка вооруженного огнестрельным оружием.

На двух легковых авто чекисты вместе с Ахановским под командой самого Гольгинера подъехали на Большой Морской к «Шкиперу», собираясь скрытно взять дом с рестораном в кольцо перед приходом на ужин сюда Могеля. Но Ахановский увидел того здесь через окно по-прежнему сидящим за тем же столиком с неизменной пузатой бутылкой. Захват облегчился, чекисты попросту обложили все выходы из заведения.

В эти минуты у Могеля с  «Домом Периньоном» сложились уже  паритетные отношения. Самуил Ефимович, готовящийся к новой встрече с Ахановским, с энтузиазмом взялся за еду и сумел переломить опьянение, как бы обрести «второе дыхание», отрезвляясь еще и кофе. Вернувшись в свою более или менее привычную форму, он и внимательнее оглядывался по сторонам, как следует в общественном месте разыскиваемому ЧеКой и милицией человеку.

Поэтому Могель сумел опознать чекиста, расположившегося в дальнем от него углу зала  за столом с классической газеткой в руках. «Азефовско-карамазовскому» Могелю нетрудно было заметить бессмысленность поведения этого посетителя в тельняшке под рубахой, читавшего вечером утреннюю газету и  заказавшего в знаменитом матросскими кутежами «Шкипере» лишь кофе с булочкой.

Сразу протрезвевший Самуил Ефимович, профессионально сидевший за столиком, с которого были видны все входы-выходы зала, стал пристально наблюдать за ними. Вскоре за часто откидываемой официантами портьерой на пути к буфету Могель определил второго чекиста, изображающего на этом перекрестке  пьяного, с трудом сидящего на диванчике у стены.

Агенту было неважно, из-за чего здесь затевается облава или арест кого-то из присутствующих в зале. Как человеку в розыске, Могелю следовало стремглав уносить ноги во всех таких случаях. Он был природным проходимцем, и всегда, прежде чем зайти куда-то, думал, как будет оттуда выходить. В «Шкипере» для отхода Самуилом Ефимовичем был давно намечен извилистый путь к лестнице  наверх в многоэтажном подъезде, где размещался кабачок. Могель собирался  использовать это по опыту их счастливого бегства от чекистов с Орловским таким же образом через крыши.

На этот раз енотовую шубу, висевшую в гардеробе, Могелю-Ванбергу-Мовкису было уже не унести. Что поделаешь, он, не торопясь, поднялся из-за стола и пошел в сторону туалетной комнаты, около которой был нужный ему ход в кладовку. Самуил Ефимович мгновенно проскочил в нее и закрыл за собой дверь на щеколду. Здесь он на ощупь в темноте пробрался по предварительно изученному им проходу между штабелями ящиков, коробок к дальнему концу склада. Там было забитое фанерой окошко, выглядывавшее в бытность этой кладовки комнатой привратника прямо в подъезд.

Могель отодрал фанерки, высунул голову туда и увидел, что парадное пусто. Самуил Ефимович протиснулся в подъезд и припустился на «кошачьих ногах» вверх по лестнице.  Дорога через чердак налегке,  без шубы лежала в любую сторону по стыкующимся здесь крышам домов.
 
Улепетывающий Могель не мог заметить чекиста, стерегущего парадное  около его двери с улицы и тот –  беглеца тоже через дверь без стекол. Второй же чекист был  выставлен на лестничной площадке пятого этажа именно для перекрытия отхода на крышу. Он заметил через лестничный пролет осторожненько балансирующую по ступенькам снизу тушу Могеля и, вытащив маузер, улыбнулся.

Для того чтобы удобнее стрелять в Могеля в случае его сопротивления, чекист спустился на лестничный марш ниже. Он собираясь окликнуть того на площадке четвертого этажа перед широким окном, у которого было посветлее от еще не сгустившихся сумерек. 

– Стой! Руки вверх! – скомандовал чекист, как только Могель вступил на площадку.

У Самуила Ефимовича окончательно повисли руки. Такого он не ожидал, вмиг предсмертно зачастило сердце.

Могель никогда не носил оружия; даже участвуя в левоэсеровском восстании, он разгуливал с пустой кобурой, потому что всегда был уверен, что не пуля спасает, а лишь ум. Не было у него револьвера и сейчас, и не требовался. Черт, всю жизнь раздваивающий и погоняющий Самуила Могеля, обычно подшучивал, а тут  вдруг отстраненно будто шепнул холодным шепотом: «Амба…»

– Руки вверх, я тебе сказал! – крикнул чекист, целясь  из маузера.

Устало улыбнулся секретный агент, биржевой гений Могель-Ванберг и вспомнил первые строки эпиграммы на себя:

              Храня невозмутимый взор,
              Он ищет первенства и шефства…

Он рванулся к перилам и бросился в пролет. Самуил Ефимович без крика пронесся вниз и разбился насмерть о мозаично выложенные плитки пола подъезда. 
 
Глава третья
 
Сын купца, знавшего вдоль и поперек деловой Петербург при Государе и при Советах, комиссар Гольгинер опознал в погибшем Мовкисе знаменитого Ванберга, отданного под суд до и после революции за присвоение чужих денег. А когда труп доставили в морг на Гороховой, среди чекистов, явившихся посмотреть на легендарного мошенника, оказался сотрудник уголовной секции ПЧК, часто бывавший в городских тюрьмах.

Он, присмотревшись к покойнику, удивленно воскликнул:
– Да это ж председатель следственной комиссии «Крестов» Самуил Ефимыч Могель, левый эсерище! Его за участие летом в их мятеже днем с огнем разыскивали…

Гольгинеру повезло: собирался подложить свинью Целлеру непростым выдавливанием из Рыжей Баронессы и Мовкиса показаний на их связь с Яковом Леонидовичем, а тут выпал безукоризненный шанс! Теперь о предательстве начальника комиссаров и разведчиков безусловно свидетельствовала возглавляемая им отчаянная парочка шпионов, диверсантов, контрреволюционеров, злостных спекулянтов, аферистов Ахановского и Мовкиса-Ванберга-Могеля.

Расстаравшегося на свою «биллиардную» голову Михаила Иосифовича Гольгинер  немедленно арестовал и приказал отвести в камеру. А чтобы не удрал  Целлер, он отправился к его кабинету с двумя помощниками, радуясь, что тот в начавшуюся ночь еще на службе.

Ничего не подозревающий Яков Леонидович спокойно поднял глаза на открывшего дверь Альберта Артуровича Гольгинера, который сначала в одиночку зашел в его кабинет с обычным приветствием:
– Здравствуй, Яша, как поживаешь?
– Неплохо, когда избегаю всякого этикета и помпы, – пошутил бывший антрепренер, поднимаясь из-за стола, чтобы пожать Гольгинеру пятерню.

В ответ Альберт Артурович выбросил из-за спины заведенную туда руку с револьвером и направил его тому в грудь.

– Не шевелись! Ты арестован. Товарищи! – позвал он помощников.
Вбежавшие чекисты бросились на Целлера, вывернули ему руки назад и потащили в коридор.
– Альберт, ты что? Какое мне предъявляется обвинение? – кричал и хрипел Целлер, когда его волокли в подвал, ударяя по лицу и ребрам, чтобы не вырывался.

Гольгинер не снизошел с ним до объяснений. Он приказал поместить Целлера, чтобы стал посговорчивее, в помещение №96 со всяким сбродом.

Яков Леонидович давно ждал самых неожиданных развязок своего неблагополучия на Гороховой: избиения, пыток, немедленного расстрела, глумления на допросах, – но не мог и представить себе, что его, начальника с огромными полномочиями, другой комиссар бросит в самую жуткую кутузку.

Эта большая комната была набита  десятками шестью человек, улегшихся спать на плотно поставленных к стенам кроватях с рваными мочальными, соломенными матрасами  и на всем грязном полу. Арестанты надрывно храпели и стонали во сне, валяясь почти голыми в духоте с испариной от вонючих тел, мочи из бадьи параши и прокисшего табачного дыма. Сесть было негде, Целлер стоял у захлопнувшейся двери в узком проходе, все еще не веря, что ему придется жить на этой помойке.

Стриженый наголо субъект, дремавший за небольшим столиком перед единственным окном, положив голову на скрещенные руки, поднял ее, взглянул на комиссара и зловеще проговорил:
– С пролетарским приветом тебя, Целлер. И ты влип! Твои друзья когда еще тебя расстреляют, а вот эта братия, – он широко повел рукой в грязном рукаве рубашки и притопнул ногой в рваной штанине и опорке, – вполне возможно, что удавит твою чекистскую глотку как только проснется.

Узнал Яков Леонидович в нем бывшего рабочего Экспедиции заготовления государственных бумаг Леонтия Тушкова, активиста рабочего движения с 1905 года, неоднократно являвшегося депутатом от бастующих пролетариев в переговорах с предпринимателями и царскими чиновниками. Целлер помнил его по совместным общественным делам при власти Временного правительства.

– Тушков,  ты почему здесь? – обратился к нему Целлер, радуясь, что это хотя бы  не  подследственный, допрошенный когда-то им с пристрастием. 

Умеющий выходить за разных положений Яков Леонидович прошагал к тому уже с приятельской улыбкой. Тушкову пришлось потесниться на скамейке, на краешек которой присел Целлер.

– Ты, Яков, знаешь, – менее раздраженным тоном продолжил Тушков, – что я всегда был социал-демократом и защищал рабочих, хотя они, подлецы, того и не заслуживали. Но для негодяев-большевиков я оказался черносотенцем, они стали меня всячески преследовать. Не раз арестовывали и выпускали; приходилось скрываться, менять наружность и паспорт. И вот опять взяли, обвиняя в какой-то агитации… Скоро на долгий срок переведут в «Кресты» или на пересылку. А, плевать, но тебе в этой комнате нельзя оставаться, постарайся попасть в политическую камеру. Я все же сочувствую тебе, потому как знаю, что вступил ты в коммунисты, лишь когда  подался за наваристым куском в ЧеКу эту вонючую. Ты всегда беспринципным был. 

Целлер сидел, опустив голову, горестно сложив волосатые кисти на коленках. На последние слова поднял избитое жирное лицо, тряхнул растрепанными волосами и слезливо сказал:
– Твоя правда, Леонтий. Я же театральным делом в антрепренерах всегда промышлял, а  после февральского переворота зачем-то полез в актеры – натянул форму офицера милиции и так далее. После нового переворота пошел и к этим в чекисты, но они теперь отблагодарят лишь пулей. – Тем не менее, он зорко огляделся и осведомился: – Что тут за народ? 
– Хуже всякого ночлежного дома, настоящая яма! Вон в углу  храпят четверо ломовых извозчиков, забранных за участие в забастовке. В том углу – восьмеро матросов, убили боцмана. Рядом – компания красноармейцев, напились и избили комиссара. А вон в самом дальнем углу лежат настоящие уркаганы, чуть что не по ним – будешь на ножике торчать.
Целлер кивнул на арестантов в армяках, клубками свернувшихся на полу около самого прохода.
– Это что за мужичье?
– О-хо, – поскреб грудь под рубахой и засмеялся Тушков, – полные дурбени. Приволокли этих крестьян сюда как спекулянтов. А суть в том, что прибыли они летом в Питер за косами с деньгами от  деревенского мира. Но им тут объяснили, что  за купюры ничего не купишь; что если б имели они, например,  сахар, то за каждый его фунт можно взять по две косы. Они  лето и осень собирали всей деревней сахар по кусочкам,  набрали 20 фунтов, снова поехали в Питер. Ну, и арестовали их с такой сахарной поклажей прямо на вокзале. Сахар реквизировали, а если отсюда выпустят, домой им возвращаться нельзя, никто в деревне не поверит в эту историю.

Рядом с «сахарными» беспокойно заворочался, застонал во сне еще один, видимо, крестьянин в измусоленном полушубке.

– А это мается истинный спекулянт, – отозвался Тушков. – Он вон с тем лохматым мужиком привез продавать два пуда сметаны по высокой цене. От этих всей нашей камере большая польза, часть их реквизированной  сметанки-то кладут и нам в щи. Завтра попробуешь, коли останешься жив.

Он весело подмигнул Целлеру, почесал грудь, лег головой на стол, оперевшись на сгиб локтя, и вскоре заснул. Яков Леонидович сделать этого не смог, потому что до рассвета сидел, вздыхая и сжимая руки, в прощании с жизнью.

Как только с утра спящие зашевелились, дверь камеры открылась, и выводной чекист крикнул:
– Целлер, на выход!

Неизвестно, куда был этот для Якова Леонидовича новый «выход», но он испытал облегчение.

В коридоре конвоир, хорошо знакомый с ним, как и все «гороховцы», ободрил:
– К политическим веду. Еще ценят вас, раз приказали перед подъемом убрать от этой опасной сволочи.

Он  ввел бывшего комиссара в маленькую комнату, где находилось пятеро. Каждого Целлер знал по делам своего отдела или слышал об узниках: два генерала, виленский предводитель дворянства, министр Временного правительства и князь. Господа, проснувшиеся от грохота замков, одинаково ненавистными взглядами посмотрели на него.

Здесь от тесноты тоже была духота, но, главное, глаза арестантов показались Целлеру даже ужаснее, чем могли быть в камере 96. Там ему грозила расправа  бандитов  как с любым «стрюком», а здесь  отвращение было идейным: благородных жертв к большевистскому палачу, – и обрекало на самую унизительную и жалкую участь. Между столом и повсеместно занятыми кроватями в комнатушке оставался небольшой проход. Целлер, ежась  толстыми шеей и плечами под пронзительными взорами,  поискал глазами, где же он может расположиться.

Седоусый генерал бросил брезгливо:
– Пройдите в соседнее помещение, там вам найдется место и даже товарищ.

К соседям вел узкий, темный коридорчик. Пройдя по нему, Целлер увидел еще одну каморку с четырьмя кроватями и двумя столами, на которых в рваных покрышках валялись соломенники, слежавшиеся до сплошных бугров. Это тоже были спальные места, одно незанятое. Среди здешних арестантов Целлер узнал «товарища», о котором ехидно сказал генерал.

То был знаменитый предводитель матросской банды налетчиков по кличке Черный Капитан, оттого что носил черную кожаную тужурку и морскую фуражку. Попался он при ограблении очередной квартиры с двумя подручными матросами, которых чекисты сразу поставили к стенке. А Черный Капитан, сдав и остальных членов банды, пребывал в добром здравии, хотя тех по очереди расстреливали. Он настолько приглянулся чекистам, среди которых допрашивал его и Целлер, что уже был здесь вроде расконвоированного, привлекался к разным работам вне камеры в здании.   

Черный Капитан приподнялся на своем ложе и приветствовал Целлера уже на «ты»:
– Здравия желаю, Яков Леонидыч! Ложись на свободный стол, отдыхай.

Уже к обеду повели Целлера на первый допрос к занявшему в этот же день его пост начальника комиссаров и разведчиков Гольгинеру. Тому с полного одобрения товарища Яковлевой осталось соблюсти некоторую видимость законного следствия, чтобы подвести бывшего чекиста под смертную казнь, как это постоянно проделывал сам Целлер с противниками чрезвычайки и своими собственными.  

+ + + 
Резидент Орловский, потерявший опытнейшего агента Могеля и узнавший о последствиях этого на Гороховой, срочно встретился с капитаном Знаменским в «версальском» кабинете вечером.

– Андрей Петрович, трагический нонсенс, что гибель моего Мовкиса-Ванберга-Могеля  спровоцировал ваш Гольгинер, – объяснял он Знаменскому случившееся.
– Мы не могли знать, что  Мовкис ваш агент, – отвечал капитан, раздраженно расстегивая стоячий воротник синего суконного флотского кителя, в котором он явился сюда прямо со службы. – Посоветоваться с вами тоже было некогда. Гольгинер напоролся на доносчика Ахановского в приемной для посетителей совершенно случайно. Зато в итоге удалось разделаться с Целлером, который ведь ваш тоже старый враг.
– Да, но в контрразведывательной последней акции с подсылкой мне чекиста Милитова Целлер действовал по указанию самой Яковлевой и Гольгинера. Нельзя ли уточнить у него, чья из них это была инициатива?
– Обязательно поинтересуюсь у Альберта. Хотя, близко зная властность, стремление решать все, так сказать, со своей колокольни  Валентины Назаровны, – он криво усмехнулся, – думаю, что это она приказала. Гольгинер акции против комиссаров такого уровня, как вы, не может планировать, насколько я знаю. А вот почему действовать против вас Яковлева приказала, спрашивать мне ее неблагоразумно. Да я и не веду с ней прямых деловых разговоров, а так, коли у самой Валентины на какую-нибудь служебную тему язык развяжется, то, конечно,  поддерживаю оживленную беседу, – он снова хмуро улыбнулся.
– Теперь, после занятия Гольгинером целлеровской должности многое может проясниться. Я, Андрей Петрович, несмотря на понятную конспирацию моей Орги и от коллег белого подполья, вынужден приоткрыть вам свои карты, – тоже невесело взглянул на него Орловский, вспомнив, что лишь в крайнем, «козырном» случае собирался это делать. –  Я постоянно агентурно воюю с Гороховой. Раньше главным моим противником  там был Целлер, который подсылал ко мне еще весной провокатора и филеров. А я довольно успешно отыгрывал ему разными акциями, потому  что у меня был агент, вхожий на Гороховую, – упомянул он Ревского.
– Ваш человек погиб?
– Слава Богу, цел, но как разведчик провалился, ушел за кордон. И в последнее время то, что затевается против меня или моей сети на Гороховой, для меня секрет. Приходится  контратаковать по мере возможности и сопоставления разных или случайных обстоятельств. Вот, например, случай с «сапожником» Милитовым. Хорошо хоть  из него удалось вынуть, что заслал его Целлер, а потом того припереть к стенке.
– Это в каком смысле? – уже без напряженности, прихлебывая из высокого стакана пиво, которое они пили, осведомился моряк.
– А в совершенно  прямом – отвел к Целлеру Милитова и пригрозил Якову Леонидовичу, что за эдакое подагентуривание меня, председателя Центральной уголовно-следственной комиссии СКСО, я вместе с Крестинским дойду с жалобой до Дзержинского и Совнаркома. Вот тогда Целлер и рассказал, что идея направить ко мне Милитова исходит не от него, а от Яковлевой с Гольгинером.
– Думаю, что Целлер был не до конца откровенен, он должен был знать, почему Яковлева приказала приставить к вам персонального разведчика.
– Наверное, вы правы, Андрей Петрович, но у меня не хватило компрометирующего Целлера материала,  чтобы выяснить все начистоту. Поэтому я и прошу вас, чтобы теперь на допросах Целлера ваш Гольгинер окончательно уточнил эту историю, ежели сам не обладает информацией по яковлевской линии. Иначе хоть Оргу закрывай, не знаю, чего еще ждать от вашей близкой знакомой, – сардонически улыбнулся Орловский, не в силах удержать иронию при виде  киснущего красавца-капитана, когда всплывало очередное упоминание о его «даме».

Тот, отводя глаза, недовольно кивнул.
– Хорошо, хорошо, Бронислав Иванович. Стоит ли об одном и том же столь подробно? И потом, вы уж слишком хватили насчет «закрытия» Орги.
Орловский снова стал серьезен, провел ладонью по высокому лбу.
– А что поделать, когда чувствуешь себя будто на прицелах сразу из нескольких точек?.. Сворачивать налаженную мной в Петрограде агентурную сеть, конечно, начальство не позволит, но мне лично, возможно, придется скрыться. Я, видите ли, кажется, излишне доверился одной весьма ловкой даме, – сказал он о Муре Бенкендорф. – Вам ли не понять такую опасность?
Теперь моряк посмотрел на него открыто, заметив с веселым сочувствием:
–  Шерше ля фам: ищите женщину, – хоть с красной, хоть с белой стороны. В общем-то, это лишь нам, мужчинам кое-когда и в кое-каких обстоятельствах   кажется, что мы переигрываем слабый их пол. А они, по-моему, всегда убеждены, что конечная победа будет за ними. И вдруг дамы правы? 

+ + + 
Выйдя из «Версаля», Знаменский, подняв воротник черной шинели, наклоняясь от порывов разразившейся метели, вернулся по скользкой панели в генштаб. Из своего кабинета ему было удобнее  позвонить по телефону на Гороховую Гольгинеру, который из-за своей новой должности засиживался там до полуночи.

По этому длинному телефонному разговору высокопоставленных генштабиста и чекиста посторонний не смог бы понять, о чем они сговаривались. И лишь частое безымянное упоминание некоего подследственного могло навести на мысль о недавно арестованном Целлере. Правда, однажды упомянутая фамилия Милитова  указывала и на провал этого целлеровского агента, приставленного к комиссару Орлинскому… То есть, этакими сложными умозаключениями можно было попытаться понять, кого и как дело касается. Но пока не то, чтобы подслушивать таких начальников, а и в чем-то заподозрить их было невозможно. Ведь обладатель смоляных кудрей Знаменский время от времени продолжал  расстегивать голубой пеньюар на стройных бедрышках Валентины Назаровны, а товарищ Гольгинер за отличия по службе только-только получил повышение.

После того, как Альберт Артурович поговорил с капитаном из Морского генштаба, он открыл резной шкапчик из красного дерева, спрятанный за большим несгораемым шкафом и достал оттуда бутылку бренди. Его папа, широко известный в России и в Британском королевстве делец, предпочитал из крепких этот напиток, какая склонность перешла и к сыну. Прикладывался Гольгинер-младший к бренди и потому что постоянно астенически утомлялся, простуживался  слабой грудью. А после того, как он попался на связи с английской разведкой,  ему отбили легкие здесь же на Гороховой, и у Альберта Артуровича начался туберкулез.

Гольгинер налил почти полный стакан и выпил перед тем, как спускаться в пыточный подвал. Каждый раз, когда ему приходилось идти в застенок, где его самого убивали, Альберту Артуровичу приходилось это делать, чтобы не замутило там от воспоминаний и острого запаха крови.

Комиссар прошагал по пустынным коридорам ПЧК, сбежал вниз по беломраморным и железным винтовым лестницам к теперешнему «кабинету» Целлера. Побарабанил кулаком в  обитую жестью дверь.

Она как бы гостеприимно широко распахнулась, и тоже пахнущий спиртным дежурный здесь чекист бодро доложил:
– С часа два как пришел в себя Целлер. Все, вроде бы, соображает, но один глаз вытек.

В углу этого залитого по стенам, потолку и полу бетоном подземелья в луже крови сидел приваленный спиной к стенке Яков Леонидович. Лицо было превращено в котлету, зубы и глаз выбиты, ему было трудно дышать также из-за сломанных ребер. Но, увидев вошедшего Гольгинера, Целлер сверкнул единственным глазом, пытаясь изобразить на изуродованной физиономии подобострастие.

Альберт Артурович сел перед ним в кресло и скучным голосом приказал:
– Сейчас подробно расскажешь о твоих контрразведывательных действиях против наркомюстовского комиссара Орлинского и обо всех, кто отдавал тебе в этом отношении распоряжения.

Глава четвертая 
 
Выполняя задание председателя Центральной уголовно-следственной комиссии Орлинского, ее сотрудник, бывший могильщик  Скорбин разыскал местопребывание банды попрыгунчиков. Оказалось, что в последнее время они отсиживаются по ночам на Большеохтинском кладбище,  около которого когда-то  и начинали свой разбой.

Основным укрывищем налетчиков  являлся склеп купцов Никоркиных, расположенный на дальнем, самом старом кладбищенском конце. Он имел глубокое просторное подземелье для длинной вереницы покойников этого рода, где на свободных местах от гробов  «магнетическим» бандитам можно было бражничать, делить награбленное и спать. Скорбин доложил об этом Орловскому и получил от него разрешение взять для ареста попрыгунчиков нужное количество людей из угро.

Таким образом, этой морозной ночью Скорбин  вел свой отряд по отлично знакомому ему кладбищу.  Он приказал остановиться под раскидистой заснеженной елкой, как только в свете луны можно было разглядеть впереди нужный склеп.


– Товарищи, – стал он приглушенно объяснять подручным, потирая горбатый нос, – вы окружайте этот склеп засадой, а я пойду туда один. Попрыгуны меня знают-с; чтобы пробраться внутрь, я прикинусь, будто явился вступать в их банду. Потом буду их агитировать сдаться. Но если услышите выстрелы, налетайте и задерживайте бандитов, там должно быть человек пять-шесть. В старающихся скрыться стреляйте без предупреждения.
– А чего так сурово? – спросили командира.
– Гипнозом владеют попрыгуны. Если попадаешь  под магнетическое их зенки, теряешь собственное соображение-с. Именно так-с ушел из сплошной чекистской облавы на Сухаревке в Москве предводитель банды Гроб.

Настроенные на предельно жесткий захват, скорее, отстрел знаменитых попрыгунчиков, сотрудники уголовки побрели на свои посты, утопая в снеговых сугробах.

Скорбин прошагал ко входу  в склеп, наверху представляющий из себя коленопреклоненную фигуру мраморного ангела  около часовенки, которые были окружены металлической оградой. Потянул ее  зарешеченную дверь на себя, она со скрипом открылась. Наркомюстовец прошел в часовню, в полу какой вниз уходили ступени, упирающиеся в железную дверь с надписью: «Мир вашему праху».

Спустился Скорбин  по ступенькам и попробовал тихо отворить дверь, но она была заперта изнутри. Могильщик снял перчатку с правой руки, взял в нее револьвер, а левым кулаком дробно застучал по железу. Потом крикнул:
– Гроб, Нила, государи милостивые! Это Васянька Скорбин, могильщик-с вам известный, старый знакомый Осипа Сидоровича  Заступа, Царствие ему Небесное.  Пришел я к вам встать на его место по своей бесприютности и безработности.

Мертвая тишина была ему в ответ. Но в лунном свете, пробивающемся сюда через вход часовни, Скорбин  видел под ногами чужие свежие следы, на которых оттаял черными лужицами  снег, видимо, из-за струи теплого воздуха, идущего из-под двери отапливаемого теперь склепа. 

Он продолжил еще громче:
– Гроб, ты ж должен помнить-с, что я, как вам с Заступом еще попался, так Мать-Сыру-Земельку ел в знак верности…

За дверью послышался скрежет отодвигаемой щеколды,  Скорбин мгновенно убрал револьвер за пазуху. Ржавая за века дверь с трудом отползла. Изнутри вылетела рука, схватившая Скорбина за отворот полушубка и втащившая в кромешно темный склеп, где действительно оказалось тепло.

Дверь тут же прикрыли, замкнули и повели Скорбина на мерцающие неподалеку огоньки. Он сообразил, что  это угли за приоткрытой дверцей печки «буржуйки».

Зажглось несколько свечей, Скорбин увидел подземелье и находящееся в нем общество. Деревянные, металлические гробы, разнообразные саркофаги Никоркиных были убраны с постаментов, тянущихся посередине  огромного склепа, и составлены, свалены в дальнем углу. В нем, вымороженном, заиндевелом, останки не разлагались и не пахли.  На освободившейся площади раскинулись дощатые лежанки с тряпьем, постаменты также превратились в столы и короба с кучами барахла, в основном – одежды, снятой с раздеваемых догола жертв попрыгунчиков. 

Компания восседала за  столом около «буржуйки», длинная дымоходная труба от которой тянулась на подпорках по всему помещению. В конце его она уходила вверх,  наверное, выныривая  на поверхность где-то в густых кустах, чтобы был незаметен дым  печки, топящейся, конечно, лишь ночами. Стол ломился от еды  перед четверыми попрыгунчиками, не употреблявшими по их «учению» вина.  Они были весьма сходными между собой землистым оттенком рож, полусумасшедшим взглядом словно остановившихся раз и навсегда глаз.

Из них Скорбин знал одного Гроба, который его и спросил:
– Истинно ли, Василий, ты решил к нам прислониться и послужить Матке нашей Сырой Земельке?
– Точно так-с, государи милостивые. Глубоко чту Матерь-Сыру-Землю и буду служить ей и вам всей своей верой и правдой, – отвечал Скорбин, водя глазами по сторонам, чтобы понять, кто тут еще есть.

Приведший могильщика от двери попрыгунчик был пятым, он прошел к столу и опустился там на скамейку. А за спинами сидевших в застолье Скорбин рассмотрел топчан, на котором кто-то лежал.

Присмотрелся -- это Нилка Полевка.

«Шестеро, значит, тут их, сердешных, – прикинул про себя Скорбин. – Эх, вряд ли перестреляю за раз босомыжников, но придется постараться. А тех, кто  драпанет наверх,  подпуганные ребята из угро, авось, сумеют  кончить».

Товарищ Скорбин был очень непростым могильщиком, и в Центральную уголовно-следственную комиссию попал далеко не случайно. Для  осуществления Василием его хитроумных планов требовалось уничтожить всю  бандитскую шестерку, хотя пославший Скорбина сюда Орловский не приказывал это ни в коем случае, попрыгунчики были нужны следствию живыми.

– Садись с нами,  покушай, – проговорил тонким голосом Гроб, маня Василия пальцем, похожим на каленый гвоздь.

Скорбин пошел к столу, и около него выхватил револьвер. Бац! бац! – всадил пули в голову Гробу и его соседу. Другой сосед того  рванулся к свечам на столе, задувая их. Но перед тем как свет потух,  Скорбин успел расстрелять еще двоих бандитов.

В темноте могильщик, прижавшись к постаменту рядом, заправлял на ощупь патронами опустевший барабан револьвера. Он решил, что уцелевшие попрыгунчик и Полевка, видимо, ринулись наверх, судя по тому, как там забухали выстрелы.

Наркомюстовец зажег спичку, увидел, что здесь, действительно, валяется только четверо мертвецов. Он нашел свечи и запалил их. 

В подземелье зашли сотрудники угро и доложили:
– Товарищ командир, баба и бандит, пытавшиеся проскочить оцепление, застрелены.
С облегчением вздохнул Скорбин, мечтавший именно о таком исходе операции, воскликнул:
– Благодарю всех за службу! Подгоняйте авто, грузите убитых.

+ + + 
Утром в комиссариате Скорбину предстоял нелегкий разговор со своим начальником. Прежде чем зайти в кабинет к Орловскому, он, умевший оборачиваться и Васянькой, и Васькой, и Василием, нагнал на свою физиономию унылое и тупое выражение, с которым обычно общался с председателем комиссии.

Зашел в кабинет, где Орловский, уже осведомленный о неожиданном расстреле всей банды попрыгунчиков, с требовательной вопросительностью посмотрел на него.

– Бронислав Иванович, – расстроенным   голосом доложил  Скорбин, – так по случайности вышло-с, что пришлось ликвидировать эту шайку подчистую.
– Отчего же? Проходите, садитесь и рассказывайте.

Скорбин, сгорбившись, как бы волоча длинные жилистые руки вслед вялым шагам больных ног в тяжелых обмотках, приблизился к столу и опустился на краешек стула перед ним.

– Так что, Бронислав Иванович, я хотел как лучше, – начал он излагать. – Пошел сначала один-с  в склеп. В дверь к попрыгунам побарабанил. Поорал, кто я таков, что знакомец Заступа, при котором и Гробе земельку ел; что желаю вступить в их артель. Меня пустили. Я там огляделся, чтобы чего не вышло-с…
– Чего же? – втыкаясь в него «мефистофельским» взглядом, прервал Орловский, крайне насторожившийся в отношении «могильщика» вслед истории с «сапожником» Милитовым.

Внимательно взглянул на него и Скорбин, понявший, что не доверяет ему комиссар.

– Как чего? А чтоб не разбежались попрыгуны-с. Мало ли, у них там мог оказаться второй выход. Оттуда дымовая труба наверх идет, могли по ней в дыру уйти.
– Это ты должен был выяснить предварительно. Ты, Василий, много дней потратил на обзор купеческого склепа и подходов, входов, выходов из него. Но когда мы с тобой обсуждали арест попрыгунчиков, ты мне о возможном втором выходе из склепа ничего не докладывал.

Скорбин опустил голову, чтобы комиссар не разбирал выражения его глаз, продолжив бубнить:
– Так-то так-с, да всякое ж может быть. Я, Бронислав Иванович, человек в сыске неопытный-с…
– В сыске – да. Но как могильщик ты устройство любых склепов знаешь досконально, – снова  поддел его Орловский.
Жалел уже Василий, что упомянул про второй выход этак нескладно. Но надо было хоть как выкручиваться, и он произнес как можно печальнее:
– Простите меня, товарищ комиссар! Я виноват. Сам не знаю, чего туда поперся.
– Вот именно, Скорбин. Для ареста банды, которая в склепе как в мышеловке, достаточно было постучать в дверь и предложить им сдаться. Вряд ли  все они захотели улечься в Мать-Сыру-Земельку, покончив с собой или пытаясь вырваться. И тогда мы имели бы, кого допрашивать по этому скандальнейшему делу, о котором знают и ждут следствия с показательным процессом в Петросовете и даже на Лубянке.  
Мял, крутил тяжелые свои лапы на коленках Скорбин, твердя:
– Виноват, готов ответить по всей строгости.
– Хватит стенать! – гаркнул Орловский. – Что произошло в склепе?
– Заподозрил Гроб меня, – рискнул дальше врать Скорбин опытнейшему следователю. – Гляжу-с, он засомневался на мои объяснения, да цоп за револьвер… Я вынужден был сам стрелять-с. Слава Богу, по четверым попал.
– Где у Гроба револьвер был? – спросил вдруг Орловский.

Понял Скорбин, что неспроста вопрос и от него многое зависит. Да и был ли вообще револьвер у Гроба? Все это могли уже с утра доложить комиссару спецы угрозыска, выяснив при детальном осмотре склепа, где Скорбин после перестрелки  не стал задерживаться.

«Ох, зря-я, – сокрушался про себя Скорбин, – зря я вскоре  ушел с поганого места, обрыдлого кладбища. Надо было мне поприсутствовать  при осмотре места происшествия вот на такой мудреный случай и, вроде, простяковый  вопросец. Э-эх, Васёк,  видать, рано ты в эдакие игры полез…

    Комара-то тридцать семь попов хоронили,
    Три дня в колокола все звонили…»–

почему-то пришла ему на ум песенка покойного Заступа.

– Чего задумался? – окликнул его Орловский, поглядывая через блистающие очки, которые он надевал при напряженных или ответственных моментах следствия.
– Да так-с, Бронислав Иванович, – потирая носишко, по-прежнему пряча глаза, ответил Скорбин, – ночь-то не спамши, устал. А револьвер Гроб, навроде, схватил со стола.

Не ошибся в предположениях могильщик, Орловскому с утра представили описание места происшествия и медицинское освидетельствование трупов. В документах было отмечено, что наганы были обнаружены в руках или в одежде всех попрыгунчиков, кроме Полевки и Гроба, который, очевидно, больше полагался на силу своих плошек-глаз. Другого оружия в склепе не было.

«Конечно, – рассуждал про себя Орловский, – например,  револьвер, потом оказавшийся в руке бандита, прорывавшегося наверх с Нилой,   мог лежать на столе при разговоре попрыгунчиков со  Скорбиным и к нему мог потянуться Гроб. Однако и это никак не вяжется с тем, что даже в притоне Косы и потом, уходя через облаву на Сухаревке, Гроб не использовал оружия».

– Ты знаешь, что Гроб мог лишь магнетическим взглядом заставить опустить револьверы даже лубянских чекистов? – спросил Орловский.

Нечем было  крыть Скорбину такое замечание, потому что перед тем, как поставить помощников в засаду, он сам их предупреждал об этом! Каждый из них мог вспомнить и указать на эти слова командира. Могильщик молчал, не поднимая глаз.

– Чего совсем завял, любезнейший? – раскатисто осведомился Орловский, почувствовав, что тот в панике. – Зачем вообще револьвер такому попрыгунчику?
– Кто его знает… – начал Скорбин, искоса глядя на начальника.
– Молчать! – крикнул Орловский. – Оружие на стол! – приказал он,  выхватив кольт.

Ничего не осталось Скорбину, как медленно извлечь и отдать комиссару свой револьвер.

Тот убрал его в стол и не дал собеседнику передыху:
– Ты зачем уничтожил всю банду, стервец? Ты, гнида, выходит, главный попрыгунчик и есть!
Опешил Скорбин:
– Как это?
– А очень просто. Не Гроб, а ты был главарем банды. Гроб лишь командовал непосредственно налетами, а идейно руководил ты – опытнейший большеохтинский могильщик. Для контрразведки ты и проник на службу в мою комиссию, занимавшуюся сыском попрыгунчиков. Но при нашей совместной работе на Нижегородской улице в  тюрьме ты  понял, что раз известны уже Гроб и Полевка, недолго осталось быть на свободе всей банде. Тогда ты решил ее сам ликвидировать, чтобы замести свои следы.

Бывший могильщик Скорбин был заслан в Центральную комиссию совсем для другой контрразведки, поэтому, вытаращив глаза, отвечал в недоумении:
– А чего ж мне было ее ликвидировать, раз делу-с хана?
– Это как понять? – продолжал «туманить» Орловский.
– Так-с, что если хана банде, зачем мне, ее руководителю вообще на виду оставаться? Мне следы заметать-с оченно просто: не дружков стрелять надобно, а самому – уносить подале ноги.     
– То есть, при провале банды и тебе нечего уж делать у нас на Фонтанке?
– Ну да, – оживленно отвечал Скорбин, остро блестя глазами, увлекшись, забыв держать унылую мину на землистой роже, – так-с, если б я был главой той шайки. Но это полный навет, Бронислав Иванович.

Орловский поощрительно выслушал его, как бы ласково постукивая стволом своего револьвера в руке о край стола, и заметил:
– А ты очень не глуп, можешь логично мыслить, и лицо совершенно преобразилось. Зачем  ты все-таки все это время валял передо мной Ванька, вернее, Васька? Ежели ты не главарь попрыгунчиков, то зачем их убрал, по чьему заданию?
– По своему-с, – сокрушенно пробормотал Скорбин, – в это поверьте, товарищ комиссар. А послала меня сюда лично товарищ Яковлева из ПетроЧеКи. Для этого Валентина Назаровна без свидетелей (даже никто из других начальников на Гороховой, то есть, Комиссаровской улице, не знает) грозила вашему начальнику  угро  Кирпичникову. Он, хотя и бывший сыскной, а взялся, коли надо будет, подтвердить, что нашел меня на кладбище да пригласил в вашу комиссию.

Орловский снова ободряюще покивал головой, не выпуская револьвера из руки.

– Я и вижу, ты прекрасный агент. Заподозрил я тебя лишь из-за бессмысленного расстрела попрыгунчиков. Что на это толкнуло?
Теперь Скорбин распрямился, положил ногу на ногу и отвечал как равному:
– Попал я между двух огней, товарищ комиссар, – по-прежнему так обращался он к Орловскому, и тот понял, что до его белой сердцевины все же не добрался этот, и правда, неплохой агент. –  Валентина Назаровна оказала мне высшее доверие, направив наблюдать за вами, а я знакомство-то свое былое с попрыгунами ведь и от нее скрыл-с. Думал, что можно будет взять их без моего свидетельства. Ан не вышло-с, на Нижегородской в тюрьме я перед вами покаялся в знакомстве с Заступом и другими бандитами. Однако потом спохватился, что сильно сплоховал. Ну, подумал, как до Яковлевой это дойдет-с? А она не простит, что доверенный агент скрыл о попрыгунах, какими интересуется даже Петросовет. Тогда и решил я их всех порешить, чтобы никто на следствии про меня не доказал.
– Да ведь я мог свидетельствовать, что ты знаком с попрыгунчиками.
Скорбин сощурился, исказив ухмылкой  грушевидную, крючконосую рожу.
– Какая же вам вера, когда сама Яковлева меня к вам приставила?
– Много разведал  насчет меня?

Подумал Скорбин, что может быть до конца откровенен с Орлинским, которого считал не врагом большевизма, а лишь комиссаром-либералом, значит – и человеком, способным на служебные сделки.

– На Нижегородской-то в тюрьме заметил я, как вы крупного кадета отпустили по-свойски. За одно то, что имеет он «русскую ориентацию», вы на все его контрреволюционное нутро глаза закрыли-с. Недостойно такое  большевика. Но теперь я о том факте, конечно-с, умолчу. Аттестую вас Валентине Назаровне в лучшем виде. Но и вы, Бронислав Иванович, замните-с мой умысел в погибели попрыгунов. Давайте все обделаем для обоюдной нашей пользы.

Если бы резидент Орловский собирался дальше руководить Оргой  под личиной  председателя наркомюстовской комиссии, он так бы и сделал. Но теперь к вороху сведений о пристальном внимании к нему чекистов добавился факт, что вместе с агентом Милитовым председатель ПЧК Яковлева в строжайшей тайне направила и хитроумного Скорбина. Это заставляло разведчика принимать срочные меры по уходу из совдепии. У него, как Орловский осознал, остались считанные дни, если не часы, на то, чтобы сначала исчезнуть из поля зрения в Петрограде, потом – попытаться нелегально пересечь советско-финскую границу.  

Тем не менее, Скорбина следовало нейтрализовать хотя бы на сегодня, чтобы он не побежал докладывать в ЧеКу под выгодным ему углом зрения результаты своей работы на Фонтанке. Это время нужно было Орловскому, чтобы успеть забрать ценные документы в комиссариате и перейти на нелегальное положение в городе. Он не верил «могильщику», что тот на свободе будет говорить и вести себя так, как только что предлагал.

Орловский поднял телефонную трубку и вызвал конвой в свой кабинет.
– Ты что, комиссар? – угрюмо  забеспокоился Скорбин, переходя на «ты».
– Ничего особенного. Посидишь у нас, пока за тобой не придут от Яковлевой.

Однако Скорбин, перехоронивший на разных кладбищах многих людей, ставший теперь чекистом, которых самих свои же  то и дело обращали в прах, не доверял любым конвоям. Он резко согнулся, поддел железными руками, плечом  гробокопателя стол и швырнул его на Орловского!  

Комиссар полетел на пол. Скорбин понесся прыжками к двери. Орловский выстрелил в него лежа и попал в спину. Скорбин рухнул замертво.

Поднявшийся на ноги Орловский распорядился вбежавшим конвоирам:
– Укройте тело и по-тихому отнесите в морг. Об этом арестанте, застреленном при попытке к бегству, никому ни гу-гу, белым шпионом оказался наш Скорбин. Я сам подробный рапорт напишу и доложу лично товарищу Крестинскому.

Теперь счет времени для маневра у господина Орловского пошел на минуты. Когда труп унесли, он замкнул изнутри дверь кабинета и стал звонить в генштаб Знаменскому.

– Андрей Петрович, давай только по моему делу, – быстро заговорил в трубку, когда моряк откликнулся.
– Есть полная ясность, – четко отозвался тот. – Наш друг добился от старого знакомого, что даже не главная дама в той затее была основной, – дал понять Знаменский, что Гольгинер узнал от Целлера не о ключевой роли самой Яковлевой в акциях против Орловского. – Тут распоряжался бывший лондонец из Москвы, – указал он на Петерса. – По приказу того англомана и знакомая твоя раскрасавица делала вид, будто попалась с фальшивыми продуктовыми карточками, – врезал капитан про организованный также Петерсом мнимый арест чекистами Муры Бенкендорф, когда ее выручать Целлер вызвал Орловского…
Подавленный резидент сумел сделать усилие и достойно попрощаться с господином Знаменским:
– Спаси тебя Христос за все, Андрей! Возможно, нескоро увидимся.

Он дал по аппарату отбой и стал выгребать нужные бумаги из секретера и стола. Собрал их в портфель, надел папаху и шинель. В один ее карман сунул горсть патронов, в другой – кольт с взведенным курком. 

Орловский, держа портфель, открыл дверь и выглянул в коридор, где никого не было. Запер в последний раз комнату, из которой командовал следствиями по всему большевистскому северу России. В коридоре и на парадной лестнице тоже никто не встретился разведчику из опасных ему сейчас лиц.

На улице резидент взглянул на ледяную Фонтанку, какая будто заиндевелым дамокловым мечом подстерегала его за окном кабинета последний месяц, и перекрестился на удачное прощание с петроградскими пенатами.

Ему нужно было хватать извозчика и лететь в недавно подготовленную им для внезапного побега  квартиру, где было все необходимое для броска через границу.

Извозчика резидент взял, но скомандовал ехать  на злосчастную квартиру Муры… Все же не вмещали многоопытные ум и  сердце его высокородия  ада коварства, в который швырнула его обнаженными ручками прекрасная графиня. Он готов был и застрелить ее, и выслушать любые объяснения.

На звонок в дверь квартиры генерала Мосолова открыла одна из вселенных на «уплотнение» жиличек. Орловский отстранил ее и зашагал к кухне по длинному коридору, рывком расстегивая воротничок гимнастерки, так стало душно и пересохло во рту. Он представлял себе, каким увидит лицо Муры, и не мог  вообразить: растерянным или наглым, царственно-надменным или умоляющим… Каким ликом встретит его это исчадие порока и прелести?

Миновав кухню, Орловский схватился за ручку двери закутка Муры и дернул, но было закрыто.

Сзади послышались смешки. Он обернулся и увидел, что  стайка квартирных бабенок, рассредоточившихся между примусами и керосинками, рассматривает его и прыскает в кулачки. Орловский ударил в хлипкую дверь перед собой коленом и плечом, она отлетела.

Внутри было точно так же, как в первое и последнее их здесь свидание с Мурой. Плесневела невымытая посуда на столе, Орловский узнал этикетку на пустой бутылке коньяка, из которой они пили,  и коробку с недоеденным шоколадом, теперь – с белым налетом на конфетах. Даже ее желтый атласный халат, ему показалось, также валялся на полу, как графиня его сбросила…

Он вышел на кухню и спросил:
– А где Мура, то есть – Мария? Или как моя знакомая вам представлялась?
Самая бойкая соседка с усмешкой ответила:
– Ой, товарищ комиссар, что же вы нас-то спрашиваете? Ведь это ваши эту комнату спецьяльно, видать, для вас с той мамзелей оборудовали. А вы и появились-то лишь раз.
– Почему вы так думаете? Разве Мура здесь не жила и не живет?
Женщины переглядывались, шептались, а бойкая продолжила:
– Разве ж мы можем все это понимать? Вы зачем нас проверяете? Аль не знаете, что аккурат перед вашим приходом тогда сюды с той барышней военные тут побывали и мебель, всякое другое завезли да расставили. А с тех пор никто сюды глаз не казал: ни те военные, ни мамзель. Вы – первый.

Сообразил наконец Орловский размах операции, которую ВЧК с помощью Муры вело против него. Выходило, что эту комнатуху обставили специально для их первого свидания, как жилище несчастной графиньки Мурки, по неопытности расплачивающейся соболями за фальшивые продуктовые карточки.

«Отчего занялись мной так изощренно и многопланово? – подумал он. – Неужели предполагали, что я руководитель тщательно законспирированного разведцентра?.. А потом я всегда принимал графиню у себя, но ежели  потребовалось бы, здесь снова отмыли и расстелили наше гнездышко, – желчно уточнил Орловский. –  Это чудо, что Мурочка не натолкнулась в моей квартире на тайник в подоконнике, ведь не случайно  она столь обожала гулять везде нагишом. Живет же «бенкендорфиха», конечно, в  известных только товарищу Петерсу  апартаментах..»

Время уходило, однако мало было этому неудачнику с дамами и счастливчику агентурной рулетки постоять перед разбитой дверью и любовью. Орловский  прошел на другой конец квартиры и заглянул к старому генералу Мосолову, теперь ютящемуся вместе с женой в своем кабинете.

Старик сидел в глубоком, порыжевшем кожаном кресле, закутав колени в плед, и перебирал на столе листы рукописи.

– Александр Александрович, вы были знакомы с графиней Мурой Бенкендорф? – спросил Орловский с порога.
– Что вы, господин военный? – приложив ладонь трубочкой  к уху, переспросил бывший начальник канцелярии министерства Двора и Уделов. – Графиня Бенкендорф?  О да, так она при помощи вашей власти, если не ошибаюсь, завела даже собственную кладовую за моей кухней… Простите, не за «моей», а уж – управдомовской.
– Вы считаете, что там кладовая?
Генерал нахмурил вельможное лицо.
– Право, мне это неинтересно. Я, изволите видеть, пишу мемуары. Собираюсь их назвать: «При дворе императора». Не очень смело?

Орловский молча закрыл дверь и пошел на улицу.

В раздумье он отправился пешком к набережной речки Мойки, где была снятая им квартира на такой вот провальный случай.

Там из распахнутой от духоты двери  пивной неслась модная песня:

              Прибыла в Одессу банда из Амура,
              В банде были урки, шулера.
              Банда заправляла темными делами,
              И за ней следила ГубЧеКа.
 
               Масть держала баба, звали ее Мурка,
               Хитрая и смелая была.
               Даже злые урки – и те боялись Мурки,
               Воровскую жизнь она вела…

Орловский от неожиданности даже приостановился. Потом медленно двинулся дальше, слушая хриплый надрыв певца. Резидент чуть было истерически не рассмеялся.

                Но пошли провалы, начались облавы,
                Много стало наших пропадать.
                Как узнать скорее, кто же стал шалявым,       
                Чтобы за измену покарать…

Теперь Орловскому стало грустно-грустно. И он еще долго вслушивался, бредя по ухабистой от стоптанного снега улочке, по-русски раздольное и кровавое:

                Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,
                Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
                Ты зашухерила  всю нашу малину,
                А теперь маслину получай!

Не поверил бы  Орловский узнай сейчас, что рискованнейшая  Мура Бенкендорф  надолго переживет и его, и всех своих мужчин, закончив  жизнь лишь в 1974 году 82-хлетней  в собственной постели. В связи с этим в лондонской газете «Таймс» будет опубликован о ней некролог «Интеллектуальный вождь», «присвоивший» покойной графине и баронессе еще один «титул» в элите Англии. До своей кончины эта «писательница, переводчица, консультантка кинорежиссеров, актриса»  не будет отказываться от курения сигар и нескончаемых рюмок крепкой выпивки.

Благодаря многим пропавшим головам и сердцам джентльменов, красных и белых деятелей, отечественных и иностранных  талантов, Мария Ипполитовна продолжит свое роскошное бытие в  советской России и Европе. Уже в 1919 году графиня станет секретарем и любовницей Максима Горького, потом – любовницей  приехавшего в «Россию во мгле» писателя Герберта Уэллса. В 1921 году Мура выйдет замуж в Эстонии за барона Николая Будберга и станет баронессой, а потом – вдовой вскоре исчезнувшего в Аргентине ее второго супруга.

Живя оставшуюся часть жизни в основном в Англии, баронесса Мария Закревская-Бенкендорф-Будберг возобновит отношения с Уэллсом в роли его невенчанной жены и – связи  с Брюсом Локкартом, который превратится во влиятельного журналиста и друга Эдуарда VIII. А с Горьким в 1920-х годах она будет еще находиться  в Германии и в итальянском Сорренто, когда он посвятит ей свой роман «Жизнь Клима Самгина». В 1936 году Мура-Мурка в который уже раз наведается в СССР, чтобы по указанию очередного главы ВЧК-НКВД Ягоды дать яд больному Максиму Горькому, умертвив им его.

Работая на разные разведки  в течение своей долгой жизни, эта «железная женщина», «русская Мата Хари» не изменит лишь ведомству, в которое зачислил ее бывший грабитель лондонских банков Петерс.

Глава пятая

Для своей последней базы квартиру Орловский снял несколько дней  назад, как только почувствовал сжимающееся вокруг чекистское кольцо. Тогда же он предупредил о его возможном внезапном исчезновении агентуру сети Орги, в этом случае оставляя самым доверенным знаменитую Картотеку для последующей переправки ее к нему за кордон, назначив связных и курьеров.

Новая квартира находилась в маленьком двухэтажном доме, зажатом в ряду высоких строений, тянущихся по берегу Мойки невдалеке от Марсова поля. В доме не было ни привратника, ни консьержки, лишь один сосед на втором этаже. Там жил Гжегош Анжиевский – управляющий варшавского фабриканта, владевшего этим домом. Его патрон останавливался здесь, приезжая по делам в столицу империи, а после октябрьского переворота лишь Гжегош остался в доме, чтобы присматривать за ним. Анжиевский знал Орловского еще по царской Варшаве и с удовольствием предоставил ему первый этаж.

Резидент вбежал в его комнаты, скидывая шинель, гимнастерку, весь многомесячный наркомюстовский маскарад. В туалетной комнате он стал сбривать усы и бороду, чтобы изменилось лицо. Потом переоделся в облачение польского католического священника.

В этом виде Орловского на питерской улице вряд ли узнал бы  кто-то даже из близких знакомых. Однако для того, чтобы пробраться на Финляндский вокзал, откуда шли поезда на пограничный Белоостров, он стал дожидаться сумерек. У него был заготовлен выездной паспорт на вымышленные  имя, фамилию ксендза.

Время до вечера резидент истратил на сортировку и упаковку документации, которую он мог вывезти, спрятав в подкладке длинной сутаны и плаща священника.

Когда стемнело, Орловский выскользнул из квартиры и тихо спустился по лестнице к выходу на улицу. Он уже собрался было открыть дверь, но еще раз решил провериться, хотя здесь переодетым его никак не могли обнаружить и опознать, если бы чекисты и начали прочесывать город. Резидент приподнял стоявшее у перил кресло привратника, перенес его к двери, чтобы, встав на него, осмотреть набережную через застекленное оконце над дверным косяком.

Орловский, балансируя на колченогом кресле, забрался на него и взглянул наружу. В скупом свете единственного фонаря на набережной он увидел троих в кожанках, стоящих около угла дома… Несомненно – чекисты!

Агентурщик неловко повернулся и чуть не упал с кособокого кресла, с грохотом приземлившись на пол.  В тот же миг в дверь ударили с наружной стороны и начали ее выбивать. Значит, четвертый чекист стоял там и услышал движения Орловского.

Резидент бросился наверх к Анжиевскому. Поляк уже стоял около своей двери и втащил его в прихожую квартиры.  Гжегош запер дверь,  провел Орловского на кухню, где кивнул на огромный буфет.
– Отодвигаем, пан Виктор, а снова я и один придвину.

 Они отжали буфет от стены, в которой был проем, завешенный гардиной.

– Лезьте туда! – сказал Гжегош. – С той стороны вас ждет слуга Войтек. Он выведет на улицу. Я думаю, что вас здесь выследил человек, который, пся крев, крутился около дома в тот день, как вы сняли у меня квартиру. Он длиннорукий, длинноносый, какого-то замогильного вида,  Матка Боска Ченстоховска…
– Это чекист Скорбин, которого я сегодня застрелил. Значит, он следил за мной последние дни и, установив эту квартиру, доложил в ЧеКу. Вам тоже нужно уходить, пан Гжегож!
– А кто придвинет буфет? – заметил седовласый Анжиевский, поправив длинные «шляхетские» усами. – Нет, меня не должны ж тронуть. Что я сделал? Я пустил жить комиссара, о неладах которого с ЧеКой знать не знаю.

Орловский нырнул в проем и очутился в темной комнатушке, где услышал:
– Я Войтек. Вы, пан, вже в соседнем доме. Следуйте за мной.

Они прошли по коридорчику, заваленному рухлядью, и оказались на лестнице парадного. Здесь тоже было оконце над дверями. Орловский принес из коридора ящик, встал на него и увидел через стекло, что из выбитой двери двухэтажки чекисты вывели его старого варшавского приятеля Гжегоша Анжиевского с высоко поднятой головой.

Резидент при начавшейся на него облаве  не мог отправляться на Финляндский вокзал и пытаться перебраться через границу. Наиболее безопасно Орловскому осталось скрыться на квартире недавно появившегося в Петрограде поручика Буравлева, откуда предпринимать следующие действия.

+ + + 
Лейб-гренадер Алексей Буравлев удивленно посматривал у себя дома на гладко выбритого «ксендза» Орловского. А тому  пришлось теперь переодеваться в одежду поручика (удача, что сходную размером), потому что после ареста варшавянина Анжиевского чекисты в облаве на беглого комиссара могли обращать внимание именно на поляков.

Полночи просидели подпольщики, обдумывая возможность перехода Орловским  советско-финской границы. Буравлев, пытавшийся пробиться через нее напролом, лучше других знал тщетность такой затеи. Как не прикидывали, а пришли к очевидности, что не осталось в Орге проводников, опытных курьеров, способных сделать это даже для резидента. Можно было надеяться лишь на помощь дружественной ВНР.

Однако исключалось обращение по этому поводу к капитану Знаменскому. Он едва уцелел, возвращаясь из зарубежья даже отлично знакомым ему морским путем. Но в разговорах Буравлева с однополчанином Мурашовым тот затрагивал тему заграничной переброски офицеров. Алексей вспомнил, что Костя упоминал финских контрабандистов, которые иногда соглашались переправить того или другого  за большие деньги. Орловский, добывший для Белой армии немалые ценности хотя бы весенней операцией против банды Гаврилы, в сложившихся обстоятельствах имел право не экономить. «Орговцы» решили, что утром Буравлев отправится к Мурашову, чтобы позондировать эту возможность ухода.

Надо было ложится спать на считанные часы до рассвета. Но гвардии поручик, думая, что уж больше не придется им так задушевно обсудить дела, коснулся и самого главного. Бывший студент исторического факультета, он заговорил о том, что стеснялся высказать по сухаревскому своему пьянству Ивану Ивановичу Мореву:

– Бронислав Иванович, ведь совершился великий возврат к прошлому… Мы вернулись к ужасам Деоклециановой солдатески, Спартаковщины и Германской крестьянской войны шестнадцатого века. Мы вернулись к французской Жакерии, к нашей Великой смуте семнадцатого столетия,  к нравственному развалу Тридцатилетней войны, к гнусностям Пугачевщины, к мерзостям Маратовщины, ко всему тому, что познала Франция после Ватерлоо  и испытала Германия после Иены. Мы увидели у себя исполинское повторение Парижской коммуны. 

Сидящий за столом у самовара Орловский откинулся на спинку стула, потер пальцами непривычно голый подбородок и печально усмехнулся.

– Ежели говорить историческими категориями, это, безусловно, так,  Алексей. Та смута, которая прекратилась с избранием первого Романова, возобновилась в полной силе триста четыре года спустя, едва Государь Николай Александрович отрекся от престола. Романовское время было временем усиления и возвеличения нашего отечества, для его продления и трудились мы, правые монархисты. Поэтому разрушители России пошли против Царя. Свергли изменники того, кого посмели клеветнически называть Николаем Кровавым, и их  «бескровная революция» залила кровью страну. Правые были разбиты, Русь пала. Торжество Родзянки и Львова привело к Ленину и Троцкому.
– Как горько, что никогда нам теперь не уйти от вопиющего факта! – качал головой лейб-гренадер. – В течение трехсот лет работали Романовы и создали великую империю. В течение нескольких месяцев камергер российской революции, форейтор большевичества  Родзянко,  отвратительно смехотворная Брешко-Брешковская, гучковы, терещенки, керенские довели ее до гибели.

После этого они не сказали друг другу больше ни слова, легли спать, не раздеваясь, с револьверами под подушкой.

Утром Буравлев указал Орловскому адрес Мурашова, по которому отправлялся. Лейб-гренадер почему-то обнялся с ним, словно уже прощаясь, и ушел по морозным улицам выполнять самое ответственное задание резидента.

На 4-й Линии, подходя к дому № 5, где под фамилией Оглашов жил его друг, Алексей, не вынимая руки из кармана казакина, взвел курок револьвера. Он вошел во двор, по-питерски замкнутый домами в колодец с единственным входом-аркой через подворотню одного из зданий. Поручик направился к нужному парадному и перед тем, как открыть его дверь, по установившейся привычке проверяться на «хвост», резко обернулся.

Буравлев успел увидеть, что в арке сзади кто-то метнулся, выскакивая на улицу. Гренадер остановился, делая вид, что ищет нечто в карманах, уже внимательно ощупывая взглядом двор. Все, вроде, было как всегда, в соседних подъездах открывались и закрывались с выходящими людьми двери. Правда, из парадного Мурашова никто не выходил. Странно это было, потому что царило самое оживленное время утра. Буравлев медленно достал портсигар, стал тягуче доставать, потом разминать папиросу.

Человек, мелькнувший на входе во двор, как только Алексей подошел к двери, ведущей в жилище нелегала Мурашова, вполне мог быть чекистом, если у того была засада. Именно так он, наблюдающий по двору, должен был отсекать единственный путь отхода возможного гостя Кости. А то, что Буравлев, скорее всего, шел к Оглашову-Мурашову, можно было понять даже по его офицерски выпрямленной спине.

Заходить в подъезд, попахивающий мышеловкой, лейб-гренадеру не захотелось. Он решил выяснить, случайно ли кто-то спрятался от него на улице. Наконец, закурил и зашагал, скрипя снежком, обратно к арке… И в тот же миг настороженный Алексей услыхал, что дверь, от которой он отошел, мягко распахнулась и вышедший из нее человек почему-то остановился, словно притаился.    

Поручик обернулся: у подъезда стоял, несомненно, чекист. Этот сухощавый малый, одетый в солдатскую папаху и теплую офицерскую шинель явно с чужого плеча, держал, как и он, правую руку в кармане и не успел отвести глаз, которыми уставился в затылок Буравлеву.
«Засада! – убедился Алексей. – Но пока ни чекист на выходе из двора, ни этот не уверены, к Косте ли я шел. Значит, чекист, прикрывающий двор с улицы, захочет проверить мои документы».

Показывать даже липовые документы Буравлеву не было смысла, потому что при обыске нашлись бы у него и два  револьвера – второй за пазухой. По лейб-гренадерской ухватке, так же, как гвардии капитан Морев, он умел превосходно стрелять с двух рук. Идя к арке, Алексей бросил недокуренную папиросу и расстегнул левой рукой крючки на груди, чтобы выхватить второй револьвер.

Арку поручик  миновал, а на улице на него пошли трое, все как на чекистский подбор – с наглыми, бегающими глазами. Откуда тут оказались еще двое? Причем, двинулись облавно, по всем правилам – двое справа, один слева. Лейб-гренадер молниеносным движением одновременно выхватил  смит-вессоны.

Бах! бах! с двух буравлевских рук – один справа упал с пулей в животе, у левого снесло полголовы. Третий чекист отскочил за ближайший угол и открыл огонь. Тут же из арки ударил из револьвера по лейб-гренадеру малый, подбежавший из двора.

У прижавшегося к стене дома, отстреливающего Буравлева были уже раны в ноге и груди. Поручик проковылял до ближайшего уличного парадного, забежал в него.

Правая рука из-за пули, засевшей у плеча, онемела и беспомощно повисла. Алексей  сунул за пазуху один револьвер, аккуратно извлек из другого, теперь ненужного, оставшиеся там патроны и добавил их в смит-вессон для левой руки.

Шансов вырваться у него не было, Буравлев собрал боеприпасы для последнего Лейб-гренадерского выхода. Он перекрестился, прося Господа простить себя, что делал это левой рукой с зажатым смит-вессоном. Вспомнил лица Морева,  Мурашова, Орловского и горячо поблагодарил Бога за посланную ему доблестную смерть.

         Где не пройдем – там ляжем-умрем…

Гвардии поручик ударом здоровой  ноги открыл дверь и, хромая, шагнул на панель. Буравлев успел расстрелять почти все патроны, когда чекистские пули сбили его замертво на грязный петроградский снег.
 
+ + +
Как уславливались с Буравлевым, Орловский ждал его до вечера. А когда стемнело, резидент понял, что, наверное, не зря обнял его горячо поручик на прощание.

Резидент загрузил бумаги, которые пришлось выпороть из подкладки сутаны ксендза, по карманам брюк и старого кителя Буравлева. Натянул полупальто Алексея, надвинул на лоб поглубже найденную в комнате кепку, наверное, – хозяев. Кольт с полным барабаном и запасные патроны разместил в пальтишке, легковатым для декабря .

«Зато бегать ловчее, – улыбнулся он и помолился. – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя».

С дальнего конца 4-й Линии Орловский шел, в отличие от Буравлева здесь утром, разглядывая улицу во все глаза, прислушиваясь.

Поэтому он сумел сразу различить негромкий оклик:
– Сударь!

Агентурщик, немного повернув голову,  скосил глаза и увидел, что его нагоняет мальчик в гимназической шинели. Мальчуган, приблизившись к нему, тихо сказал:
– Если вы к гвардии поручику Мурашову, он арестован и там засада. А утром здесь убили его друга, он был в казакине с двумя смит-вессонами. Он отстреливался до конца и  пал смертью храбрых, – тонкий голос дрогнул.   

Орловский узнал гимназиста по давнему рассказу Буравлева. Резидент обнял его за плечи и свернул с ним в ближайший двор. Они встали там за сараем.

– Ты Митя Беренс? – спросил Орловский. – Мне  о тебе рассказывал погибший сегодня здесь лейб-гренадер, – он снял кепку и перекрестился.

Вспомнил агентурщик, что так же, стоя в Москве на улице, они поминали геройскую гибель лейб-гренадера Морева с Алешей Буравлевым.

– Так точно, я сын капитана первого ранга Беренса, – по-юнкерски четко ответил гимназист. – Я после утренней перестрелки здесь дежурю, предупреждаю господ, которых сочту в этом нуждающимися.
– Почему ты обратил внимание на меня?
Даже в сумраке было заметно, как Беренс-младший покраснел. Он свел бровки к переносице, пояснив:
– Весьма приметно, что вы оделись в случайную, чужую одежду.
– Ты очень рискуешь.
Мальчик взглянул на него блестящими глазами.
– После гибели папы я обязан это делать.   
– Спаси Христос тебя, Митя, – поблагодарил Орловский. – Ты однажды подсказал поручику Буравлеву как найти Мурашова, а теперь выручил меня. Что же здесь случилось?
– Тот господин, значит, тоже гвардии поручиком был, как  Мурашов? Буравлев – и фамилия превосходная… Мне люди тут рассказали, что он стрелял из двух револьверов в чекистов прямо у входа в подворотню дома пять. А когда кончались патроны, пошел на них будто в рукопашной. Я думаю, так гренадерские и флотские офицеры всегда поступают. – Он, снова пунцово зарумянившись, взглянул на Орловского и горячо сказал: – Вы знаете, ведь мой отец красным генштабом командовал, чтобы помогать белым.
– Прекрасно знаю об этом, Митя. Вечная память и твоему отцу. Будем помнить их на закате и рассвете.
– Как хорошо вы сказали! Я непременно запомню ваше выражение, – звонко проговорил мальчик.
– Так стали говорить белые курьеры, когда  в красном терроре погибали один за другим.
– Простите, я отвлекся. Так вот о случившемся. Я иногда навещал господина Мурашова, жившего здесь под фамилией Оглашов. Но не мог делать этого часто, понимал, что гвардии поручик теперь не расположен к праздным визитам. Вот и не знал, что его арестовали и устроили засаду. Лишь о гибели сегодня утром здесь господина Буравлева до меня дошло через знакомых гимназистов.

Орловский обнял Митю и пошел прочь.

Когда резидент сворачивал с 4-й Линии, то увидел  одинокую фигурку мальчика на панели под начавшими вьюжить хлопьями снега. Вот так же Орловский когда-то на московском Цветном бульваре оглянулся в метели на Алешу Буравлева. Агентурщик теперь не знал, радоваться или горевать, что не имел он младших братьев и сыновей.

Резидент бесцельно двигался подальше от места последнего боя поручика Буравлева. На квартиру Алексея ему уже нельзя было возвращаться, потому что тело лейб-гренадера могли опознать и разыскать его пристанище.

«Куда идти и что делать? – думал Орловский, ежась в кепке и полупальто под порывами метели. – Теперь, вроде бы, окончательно захлопнулись все каналы к финнам. О, ежели где-то на питерских  явках пребывали  хоть какие-то агенты Фо-Па или Бойса… Или боевики Бори Савинкова удали незабвенного князя Жоржа Турусова, – вспоминал он лейб-кирасира, пятерка которого помогала «орговцам» весной. – Кто же в бывшей столице Империи остался последним добрым гением петроградской разведки?» – больше с сардонической риторикой обратился он к себе.

Его вдруг осенило:
«Да это же Вальтер Бартелс, и никто другой! Он – единственный и неповторимый в этом роде».

Орловский уже знал, куда несут его ноги, потому что квартиру, на которой жил матерый германский разведчик Бартелс после ноябрьского переворота у него на родине, русский резидент давно разведал.

Диковато это выглядело – чекистский организатор контрразведывательного пункта в Петрограде против немцев, белый союзник французов и англичан Орловский шел  спасаться к представителю  разведки, против которой  беспощадно дрался всю Великую войну, за что получил свои главные ордена. Таковы парадоксы немыслимого для обычных людей,  из них невидимого никому древнейшего шпионского фронта.

+ + + 
Дверь своей квартиры имеющий камердинера Вальтер открыл сам. Был он в атласной стеганой домашней куртке бордового цвета, и проделал это с таким невозмутимым выражением на белесой физиономии под  шишковатым черепом, словно только и ждал визита Орловского.

– Герр Орловский, дела таковы, что вы лишились бороды и усов? О, и в мороз это кепи с пальто на меху рыбы, как говорят у вас, геннау, – озабоченно говорил он, помогая раздеться продрогшему гостю.

Он провел Орловского в кабинет, где сразу налил ему водки и пива.

Резидент с благодарностью проглотил водку, отхлебнул пива и сообщил:
– Все очень плохо. Во-первых, при аресте чекистами застрелен Ванберг, потом арестовали его знакомого Ахановского.
– О, о! – затряс массивной головой        с редкими кустиками волос немец. – А я жду вестей от герра Ванберга и удивляюсь, что он ничего не дает о себе знать, хотя всегда был очень аккуратиен, – коверкал он слова, взволновавшись.
Орловский пристально взглянул на него, вздохнул и сказал:
– Я вынужден быть сегодня предельно откровенен. Мне известно, что Ванберг хотел получить у вас сведения по поводу вашей агентки графини Муры Бенкендорф…
– Яволь, – с пониманием прервал его Вальтер, – я догадывался, что он интересуется этой фрау не по личной инициатив. Геннау, скажу и я честно: в обмен на эту информацион я попросил его свести меня с герр Ахановский. И вот столь печален результат!
Могель-Ванберг погиб, выполняя просьбу Бартелса, поэтому Орловский уточнил с бесцеремонностью:
– Так что же у вас есть  по графине Бенкендорф?
– Яволь, она работала на нас и находясь в постели с Локкартом. Однако  Мура успеваль делать такой же  арбайтен и для Лубянка, Петерса! Возможно, вы слышали от своих английских друзей историен с шифрами Локкарта, которые был раскрыт Чека.
– Вы, Вальтер, имеете в виду случай, когда в приемной Наркоминдела по этому поводу с Локкартом хотел пойти на прямой контакт ваш дипломат, а потом ваше консульство передало англичанам эту информацию через секретаря шведского посольства?

Бартелс округлил глаза и завел их под лоб, потрясая тяжелой рукой, схваченной в запястье крахмальной манжетой с золотой запонкой, выскользнувшей из-под рукава куртки.

– Геннау! Мы англичанам сообщайт, что раскрыли шифр большевиков. Но главная вещь – мы тогда узнали, что шифр, которым Локкарт делал код своих телеграмм в Лондон, известен на Лубянка. Мы имели свидетельств, что этот шифр господина Локкарт достала Петерсу тогда еще не так хорошо знакомый вам фрау Мура.
– Ну, Вальтер, – криво усмехнулся резидент, – ежели вы осведомлены о моих близких отношениях  с Мурой, то у нас почти не осталось секретов.

Немец хитро подмигнул.
– А как же, герр Орловский! Ведь фрау Бенкендорф со мной делайт вид, что работал лишь на Дойчланд, но она докладывал только о том, что было ей и чекистен безболезнен – нихт кранкен, – он рассмеялся. – От этого я и знаю, например, о ваших германских симпатиен, какие вы высказываль однажды Муре, – закончил он совершенно серьезно.
– Да, господин Бартелс. Я монархист и теперь вижу, что имперски настроенным русским не по дороге с республиканской Францией и торгашеской Англией. Так же германофильски меняют свои симпатии многие патриоты моей родины даже из высшего офицерства Добровольческой армии.
– Очень рад это слышать, герр Орловский. У нас был Кайзер, у вас Царь, и оба они пали от грязных либерал и демократ. Две наши великий империй, фатерлянд обращены в прах этими шайзе, – назвал по-немецки он «дерьмо». – Чем я могу служить вам, своему коллегиен и единомышленник?
– Отчего, на ваш взгляд, за меня столь серьезно взялись Петрочека и Лубянка, что Петерс даже приставил агентку высшего класса  Муру Бенкендорф?

Вальтер многозначительно округлил глаза и, успокаиваясь, стал излагать более правильным языком:
–  Петрочеке всегда не нравилась ваша беспрецендентен самостоятельность, по которой вы напрямую докладывал о своей  контрразведка лично Дзержинскому. Кроме того, после высадки войск Антанта на Севере главное внимание ВЧК сосредоточиль на их агентура-резидентура. Разгром здесь посольства британцев с расстрелом шефа военно-морской разведки Кроми, арест также в Москва британский и французской миссий свидетельствует зер гут. Яволь, чекистен борьба с германским шпионажем отошла на задний план, и вы, лучший специалист этой области, стали не так нужны. 
– Оказывается вы, Вальтер, были неплохо осведомлены и об этой моей роли в Петрограде, – с уважением отметил Орловский.
– Геннау, я должен был знать, и зналь все, – польщенно склонил голову немец. – Да и нетрудно догадаться! Вы, герр Орловский, доставили германской разведке столько хлопот еще в Великую войну… Теперь взглянем на ваше положение с точка зрения петрограден чекистов. Еще предшественник  председатель ПЧК  Яковлевой товарищ Бокий весьма жестко взяль ориентирен на централизацион в их ведомстве всего розыска Петроград и по крупным уголовным делам. Вы, знаменитен сыщик банды Гаврила и теперь – попрыгунчиков, Петрочеке никак не нужны, вы – грозный конкурент, вас надо любым средством устраняйт! Если вы не знайт, то я сообщаю, что за вашей спина по настоянию товарищ Яковлева ваш шеф в комиссариат юстиции Крестинский уже сделал один документ. Он гласит, что ваша единоличная роль председатель Централен уголовно-следствиен комиссия СКСО упраздняйт и будет создана Коллегия.
Орловский оживленно переспросил:
– Вот как? Не знал. Да, раз сам Крестинский, который всегда безоговорочно мне доверял, стал скрытно действовать по чекистской указке, дела мои так иль эдак сложились бы скверно. Насколько я понял вашу точку зрения, со мной, как с конкурентом-контрразведчиком и популярным руководителем уголовного сыска и следствия, питерские чекисты расправились  бы в конце концов как, например,  со своим коллегой Целлером. Но к чему тогда Лубянке потребовалось утруждать Муру?
– О, это только вы должны точно знайт! – воздел палец Бартелс. – Я думайт, что  Петерс боролся с вами как со своим конкурентом уже на возможный успех ваш и на Лубянка. Ведь когда-то вас едва не поставили начальник всей чекистен контрразведки, где потом оказался Яков Блюмкин, и вы – друг Дзержинский. А Дзержинский не любит Петерс, так как тот замещаль его летом из-за промашка по восстанию левых эсеров. Кроме того, вы вообще не очень похожи на идейный красный комиссар, герр Орловский, – закончил с хитрым подмигиванием немец и чокнулся с его стаканом своим пивом.

Орловский понимал, что Вальтер намекает и на его основную роль резидента белой Орги, но не хочет об этом распространяться вслух даже у себя как старый конспиратор. Задумавшись, резидент пил пиво.

Бартелс поторопил:
– Чем еще я могу вам сейчас служить?
– Чекисты меня выследили, надо срочно уходить из совдепии. Но сегодня утром погиб мой последний помощник, который мог бы помочь мне через знакомых перебраться в Финляндию.

Вальтер вскочил с кресла, щелкнул пальцами.
– О, о! Я обязательно помогайт вам бежать из этого ада. Айн момент!

Бартелс вышел из кабинета и вскоре вернулся с кулем, в котором была старая серая форма немецкого солдата. Он протянул ее Орловскому.
– Одевайтесь. – Потом указал на его лицо: – Гладко выбрит, так не пойдет. Слишком рискованно. Немецкие дезертиры возвращаются домой заросшими бородами. Сейчас айн момент вы обзаведетесь нужный внешность.

Порывшись в комоде, Вальтер извлек фальшивую бороду, усы и брови со специальным клеем и пристроил их на лицо Орловскому.

Он щелкнул пальцами и заговорщицки проговорил:
– Сейчас будем проверять эффект ваш маскировка.

Вальтер позвонил в колокольчик, вызывая камердинера Гюнтера, а сам вышел из комнаты.

Страдающий одышкой пожилой Гюнтер, запыхавшись, вошел в кабинет и сразу набросился на Орловского, не узнавая его, хотя раньше видел неоднократно:
– Кто вас впустил сюда? Я должен попросить вас незамедлительно покинуть этот дом.
Он стал выталкивать резидента в коридор, и тут вернулся,  вмешавшись, довольный Вальтер:
– Геннау – даже Гюнтер вас не узналь!

Лишь позже Орловский оценит обходительность и психологичность Бартелса, который всегда пользовался этим трюком с камердинером, чтобы убедить беглецов в их неузнаваемости.

Резидент, выряженный в помятые германские  мундир и шинель, дружески обнял на прощание Вальтера. Тот проинструктировал:
– Герр Орловский, у нас во дворе стоит авто с надежный шофер. Он доставит вас до Белоостров и передаст проводнику-финну, который переведет через реку на ту сторон. Дай, Бог, вам успеха. Яволь!

На улицу осторожный Бальтерс не пошел, Орловского довел до машины Гюнтер. Резидент сел на заднее сиденье  «Де Дион-Бутона», молчаливый русский шофер в папахе с красной звездочкой и романовском полушубке плавно развернул его и вырулил на ночную улицу, где прибавил скорости.

Подпрыгивая на снежных ухабах мостовой, они проехали мимо здания Академии художеств. На Васильевском Острове на одной из улиц дорогу преградила толпа – патрульные растаскивали дерущихся  пьяных солдат. Шофер мгновенно развернулся  и устремился в пустой ближайший переулок. Зато дальше, минуя угол Большого и Каменноостровского проспектов, понеслись без помех.

Еще около Финляндского вокзала, вокруг которого всегда много чекистов, было опасное место. Но и здесь свежевыкрашенный  черный «бутончик» с номером Петросовета не вызвал подозрения. Потом, когда машина, сбавив ход, переваливалась мимо станций Приморской железной дороги: Ланская, Парголово, Дибуны, – Орловский даже задремал.

В Белоостров прикатили ближе к утру. Шофер проехал мимо вокзала по мощеной дороге, свернул с нее на грунтовку и притормозил в  конце проселка  около одинокого домика. От него до берега реки Сестры – границы с Финляндией было с полверсты.

Орловский с шофером зашли в этот хорошо освещенный электричеством дом, внутри оказавшийся  очень грязным. Их встретила такая же неопрятная чухонка, сообщившая, что муж Арни на вокзале и сейчас придет. Тот и был проводником, переправлявшим людей Бартелса, на финскую сторону. Шофер, не сказавший Орловскому ни слова за их путешествие, вдруг улыбнулся и на прощание  крепко пожал ему руку, но ушел тоже молча.  

Вскоре появился долговязый Арни, одетый в кожух и треух из невыделанной рысьей шкуры. Он подсмаркивал вислым носом, теребил грязными пальцами прокуренные до желтизны усы, остро поглядывая маленькими глазками.

Хозяйка подала им на дорогу чаю в треснувших чашках, проводник снял треух и сел пить в кожухе. Орловский вежливо поинтересовался у Арни, насколько ему можно считать себя в безопасности.

– Как вам ответить? – поскреб усы финн и поглядел в потолок. – Три четверти опасности вы прошли, а еще четверть впереди.
– Что же именно?
– А вот что! – провозгласил Арни и ожесточенно плюнул на пол,  почти себе на валенки. –  Если ваш отъезд из города обнаружен и захотят задержать вас, то дадут знать по телефону нашему коменданту. Тот позовет кого следует и  пошлет в мой дом, коли кто видел, что сюда приезжала машина. Если ваши приметы будут точно указаны, вас сразу заберут и отправят в Петрочеку.
Орловский озадаченно поглядел на него, а чухонец, подсморкнув и для надежности подтерев пальцем нос, продолжил:
– Может и так случиться. Солдаты теперь занимают посты на следующую смену. Мало ли кто может по дороге заглянуть сюда на огонек. Зайдут и спросят, кто вы такой? Я отвечу, что не знаю, что вы просто зашли обогреться. А если им вздумается отвести вас к коменданту?

После длинного ряда поручений жене Арни поднялся, нахлобучил треух и, сверкнув глазками, кивнул на дверь. Они вышли на улицу и двинулись к границе, вскоре оказавшись в полной темноте.

Со стороны реки к ним навстречу стала  приближаться красная точка горящей папироски.

Вскоре ее курильщик возгласил:
– Стой! Кто идет?
– Это Арни, местный хозяин! – вальяжным голосом откликнулся спутник Орловского.

Если б не этот, неизвестно откуда взявшийся небрежный тон чего только не моловшего до того финна, резидент был готов выстрелить из кольта, уже выдернутого из кармана немецкой шинели. 

К ним с винтовкой наизготовку приблизился пограничник, видимо, только что сменившийся с поста. Узнав Арни, он опустил ствол и внимательно осмотрел Орловского с растрепанной бороденкой и усами, в надвинутой по так же приклеенные брови немецкой солдатской бескозырке.

Финн панибратски затараторил:
– Да, да, мы шагаем с нашим германским камрадом через границу. Мы уже проделывали все это. Не надо так нервничать, товарищ! Мы ведь тоже товарищи. Этот человек хочет распространять коммунистические идеи среди своих соотечественников, а ты собирался его застрелить? Какой же ты после этого товарищ?

Солдат пограничной стражи закинул винтовку через плечо, докурил цигарку и бросил ее в снег. Промерзшему за ночь, уже не отвечающему за пост часовому не было особого дела до шатающихся по приграничью «камрадов»:
– Если он хочет заняться подготовкой всемирной революции в Берлине, удачи ему. Чем быстрее она совершится, тем раньше я смогу протопать по их знаменитой Фридрихштрассе.

Орловский в ответ разразился благодарственным потоком слов на смеси немецкого, польского и русского языков. Пограничник хлопнул его по плечу и зашагал дальше.

Арни прислушался, оглядываясь, и скомандовал:
– Надо подождать с полчаса, пока не разойдутся все сменившиеся с постов.

Он свернул с дороги и повел Орловского через сугробы к чернеющему неподалеку сараю. В нем оказалась заброшенная столярная мастерская. Здесь они пересидели, поглядывая через полуоткрытую дверь в сторону смутных очертаний кустов по Сестре, которая была капканом и мостом на свободу.

Вернувшийся к невеселому настроению Арни,  человек, конечно, больше фаталистический, как все контрабандисты и проводники, сказал:
– Там по берегу через каждую тысячу шагов стоит часовой стражи. Что же, пойдем и испытаем последнюю опасность.
Орловский, поднимаясь с чурбака, заметил:
– Оставалась одна четверть опасности. Сколько же ее теперь?
Финн подсморкнул носом и произнес с теплотой:
– А вы шутник! Я старался немножко напугать вас, чтобы вы были ответственным. Вижу, что зря. Это хорошо, что не унываете. Как вас звать?
Резидент сказал настоящее имя:
– Виктор.
– Виктор – это уже почти победа! Нам осталась всего лишь осьмушка опасности.

Вскоре они двинулись вне дороги, утопая в снегу, к прибрежным кустам. Около них Арни сбил на затылок сползающий на глаза рысий треух, орлино огляделся. Потом он низко пригнулся и осторожно раздвинул ветви, показывая, чтобы и Орловский резко не отпускал их.

Берег надо  льдом Сестры был крут, но глубоко заснежен, и перебежчики скатились вниз, взрыхляя борозды. Глухая ночь с беззвездным небом, по которому мглисто плыли тучи, была отличной для их последнего броска вперед.

Арни, успокаивая дыхание, в последний раз прислушался, огляделся и прошептал, прямо указывая рукавицей:
– Там Финляндия и свобода.
– А я сейчас вспомнил, что всего несколько дней осталось до Рождества Христова, – сказал Орловский, снял бескозырку и перекрестился.

Они быстро двинулись вперед. Черные шатры кустов противоположного берега росли и плясали в глазах Орловского. Вдруг сзади ударил выстрел!

Сразу же откликнулись другие винтовки. Бах-бах-бах! – раскатисто метнулось по реке. Пули взвизгнули над головами, ударили по голому от снега льду на середине. Ливень лучей прожекторов обрушился на Сестру, в которых стал хорошо виден рослый в треухе, кожухе и одетый в бескозырку, шинель перебежчики.

Первым и сразили длинного Арни. Он вскрикнул, остановился, попробовал ковылять на простреленной ноге, но упал. Орловский бросился на лед рядом с ним, пригибая голову от града пуль.

– Надо идти, надо не обращать внимания и бежать, Виктор, – горячечно объяснял Арни. – Это молодые чекисты, эта сволочь плохо умеет стрелять.

Орловский закинул его руку себе за шею, помог финну подняться и обхватил его за пояс. До противоположного берега было уже меньше половины пути.

Несколько шагов Арни проскочил, опираясь на здоровую ногу, но опять споткнулся и упал, увлекая Орловского. Прожектора били в  двух «циркачей», судорожно выкидывающих трюки на ледяной арене в свинцовом шквале пуль.

Резидент белой разведки сбросил бескозырку и шинель, рванул на груди тесный немецкий мундир, отчего полетели пуговицы. Он присел и затащил, взвалил себе на спину тяжеленного Арни.

– Держись, друг! – крикнул он. ­– До Рождества – всего несколько дней.

От пота, заливавшего глаза, от низкого наклона головы,  Орловский не видел, куда именно он бежал, сгибаясь под телом товарища.  Но дорога была ярко высвечена лезвиями прожекторов, и на блистающей под ногами реке были заметны фонтанчики ледяной крошки, взбиваемые пулями. 

Пулю в бок его высокородие получил около финского берега. Он упал лицом вниз, Арни скатился на лед рядом с криком:
– Виктор, живой?
– Так точно, рана в боку.

Теперь Арни обнял его за плечи и рывком передвинул к берегу, закричав:
– Надо ползти. Уже совсем нет опасности! Это случайная, шальная пуля, эта неумелая сволочь не попадет с того берега. Как охотник тебе говорю… – сбился он на «ты» и стал есть пересохшим ртом снег.

Они вползли на берег, и, отдыхая,  лежали в кустах в снова наступившей темноте и тишине без смолкнувших выстрелов и погасших прожекторов.

Потом их нашли солдаты финской пограничной стражи, положили на носилки и понесли через лес. Уже начинало предутренне синеть, но, когда вышли на просеку, еще ясно был виден вдали электрический фонарь станции Раиоики.

Раненых перевязали в доме седоусого финна, партнера Арни  по переправке перебежчиков и контрабанды.

Хозяин налил им по хорошей порции коньяку, повторяя:
– Сначала промочите горло, потом набивайте желудок… Сначала выпейте.

Орловский поискал глазами икону, но ее не было в чухонской избе. Тогда он обратился на восток, в сторону Святой Земли, как всегда делает православный, если молится без образа. А сейчас в том направлении была и Россия.

Господин Орловский осенил себя крестным знамением, поднял стакан и сказал:

– Будем помнить их на закате и рассвете.
 
Конец  второго романа и дилогии о белом разведчике В.Г.Орловском

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [2]

Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  http://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2162

Ссылки в этой статье
  [1] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2068
  [2] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2068