ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [1]
ЧАСТЬ II. СУХАРЕВКА И ПОПРЫГУНЧИКИ
Глава первая
Наконец, Орловский получил депешу от Дзержинского, который в ответ на его последнее донесение приглашал в Москву и указывал, чтобы на Лубянке петроградский комиссар по всем вопросам обращался к члену Коллегии и заместителю председателя ВЧК товарищу Якову Христофоровичу Петерсу.
Готовясь к встрече с тем, по дороге в столицу белый резидент вспоминал все, что знал об этом странном чекисте.
Латышу Якову Петерсу было 32 года, на родине он принадлежал к большевистской группировке Латышской социал-демократической партии, в 1907 году был арестован. Отсидев полтора года в тюрьме, Петерс скрылся в Лондон. Там он женился на англичанке и работал гладильщиком в фирме, торгующей подержанным платьем, хорошо освоил английский язык. Вскоре вокруг него сложилась группа членов латышского социал-демократического лондонского клуба, которая увлеклась «эксами» в духе таких же грузинских грабителей их партийного коллеги Сталина. Петерс с десятком подручных нападал на ювелирные магазины и банки, их ограбление на Сидней-стрит в 1909 году по отчаянности вошло в криминальную историю Англии.
К 1917 году у Петерса росла дочь, но он бросил семью, когда в России началась революция. В мае Петерс прибыл в Петроград, а после участия в Октябрьском перевороте стал в ВЧК заместителем Дзержинского и председателем ревтрибунала. Летом 1918 года, когда Дзержинский в Москве был захвачен восставшими левыми эсерами, потом ушел в отставку и с 8 июля до 22 августа не руководил ВЧК, ее председателем являлся Яков Петерс.
Петерс был душой «заговора послов» и отменно переиграл в этой чекистской комбинации талантливого Сиднея Рейли, даром что их биографии кое в чем схожи. Рейли, на самом деле – Семен Розенблюм, был тоже имперским инородцем, сыном одесского еврея-маклера. Уехав за границу, в 1890 году он так же женился в Лондоне на ирландке Рейли-Келлерген и взял ее девичью фамилию. В отличие же от коммунистического гладильщика-грабителя Семен-Сидней учился в лондонском университете на химика, принял католичество и получил английское гражданство.
Рейли шпионил для британцев в Баку, а накануне русско-японской войны в интересах японцев – в Порт-Артуре, разведывал в Петербурге и Японии перед первой мировой войной, и в ее ходе сумел похитить в Германии военно-морские коды. Брюс Локкарт говорил, что Рейли воплощает в себе «артистический темперамент еврея с безумной смелостью ирландца, которому сам черт не страшен», что он «сделан из той муки, которую мололи мельницы времен Наполеона». И такой человек, которым восхищались первый глава английской разведки Камминг и Черчилл, у какого всегда были под руками «одиннадцать паспортов и столько же жен», клюнул на Петерса, тогда замещавшего Дзержинского руководителем ВЧК.
Рейли вообразил, что Петерс больше латыш, привязанный к жене и дочурке в Англии, чем коммунист. Причем, латыши якобы только и озабочены независимостью их родины. Рейли решил, что главная ударная сила большевиков: латышские военные части в Москве и Петрограде, – воодушевятся идеей свержения коммунистов. После их восстания он сам собирался возглавить новое контрреволюционное правительство по примеру ловких Керенского и Ленина. Спровоцированный чекистскими агентами вместе со своим начальством и коллегами Антанты, Рейли обсуждал идею переворота с Петерсом, уверенный, что такой латыш не будет мешать восстанию латышских полков.
Когда лишь 26 августа, за несколько дней до разгрома их «заговора», Рейли узнал, что в среде латышских «заговорщиков» действуют чекисты, он встретился с Петерсом и был вне себя. Как можно было превратить его наполеоновский замысел в пошлую полицейскую провокацию!
Петерс, как мог, постарался остаться в глазах джентльменов хотя бы вежливым человеком, судьба его английских жены и дочки не были ему до конца безразличны. Поэтому он столь облегчал содержание под стражей Локкарту, вплоть до свиданий с Мурой. Правда, в то же время Петерс арестовал 8 женщин Рейли, каждая из которых каким-то образом оформила с ним в той или иной степени брак, и посадил их в одну камеру, где они, бывало, дрались...
Таким образом, исследовавший эти факты на длинном поездном перегоне Петроград – Москва господин Орловский, прибыв в столицу, был более или менее готов к своему знакомству с Петерсом.
Увидев в лубянском кабинете Якова Христофоровича, резидент не удивился его своеобразной внешности. У того были длинные густые каштановые волосы как у представителя богемы, открывавшие мощный лоб едва ли не мыслителя. На самом деле Петерс был малограмотен до такой степени, что на папках, лежавших на столе, красовались выведенные его рукой надписи: «входячие», «выходячие».
Нос хозяина кабинета был широк, брови густы, челюсть-скала и плотно сомкнутый рот-шрам – это подходяще для головореза и грабителя, но выражение лица Петерса являлось добродушным и поэтически печальным, словно он в этом кабинете утомился складывать «маузерные» оды и сонеты. Еще бы, на поясе у него висел один маузер, другой лежал на столе. Рассказывали, что Петерс любил допрашивать в стиле Дзержинского: водил заряженным маузером около головы арестанта.
Яков Христофорович гостеприимно улыбался, спрашивая:
– Вас, Бронислав Иванович, не удивило, что товарищ Дзержинский на этот раз адресовал вас ко мне.
– Думаю, что Феликсу Эдмундовичу виднее, и он как председатель Чрезвычайной комиссии, наверное, самый занятой человек на Лубянке. Ему не до того, чтобы лично заниматься с каким-то петроградцем, – с мнимой сердечностью отвечал Орловский.
Петерс недовольно передернул в гимнастерке узкими плечами, с которыми под копной шевелюры казался рахитиком.
– Поверьте, что вы не «какой-то»! Мы очень ценим ваши контрразведывательные действия против немцев в Петрограде. Так что там наш господин Бартелс?
Орловский стал рассказывать, выкладывая на стол бумаги со сводками, а Петерс внимательно слушал, вставляя замечания. Доложил гость и о своей текущей работе в Комиссариате юстиции, деле попрыгунчиков.
Здесь Петерс оживленно прервал его вопросом:
– По этому следствию у вас проходит гражданка Мария Бенкендорф?
– Да. Она свидетельница одного из налетов охтинской шайки. – Орловский замялся, демонстрируя следовательскую скромность, и добавил: – Поэтому мне пришлось помогать Марии Ипполитовне и в ее сложных отношениях с ПетроЧеКой.
– Вот как?
Изложил Орловский историю задержания графини и ее вызволение с Гороховой, умолчав, конечно, что провожал ее до комнаты с оттоманкой.
Петерс слушал, широко улыбаясь, потом снова спросил:
– Не правда ли, она могучая женщина?
Резидент притворился не очень понятливым:
– О да, у нее прекрасная фигура.
– Бронислав Иванович, я не о формах графини говорю, а об ее характере, темпераменте.
Последнее слово можно было истолковать и в игривом отношении, Орловский парировал недвусмысленно:
– С характером дамочка, а о темпераменте точно знает лишь господин Локкарт.
Петерс рассмеялся, подмигнул дружески.
– Не только Локкарт, у Муры Бенкендорф всегда бывал и есть широкий круг поклонников. Вам и в теперешнем Петрограде нетрудно убедиться самому в этом. Но, знаете, – он сделал паузу, – человек измеряется не с ног до головы, а с головы до неба.
Такой афоризм сделал бы честь и православному! Однако опытный агентурщик в первую очередь насторожился, в этих стенах в устах такого лица высказывание больше отдавало провокацией.
Он равнодушно взглянул на собеседника и полюбопытствовал самым скучным голосом:
– Яков Христофорович, когда прикажете приступить к изучению текущей информации по германо-советским отношениям?
– Завтра же и начинайте. Был рад с вами познакомиться, – сразу же официально завершил разговор Петерс, но, прощаясь, глядел на Орловского крайне заинтересованно.
Впрочем, на самой Лубянке в обществе чекиста № 2 советской республики белому резиденту такое могло и почудиться.
+ + +
Ночевал Орловский в шикарном номере гостиницы «Националь», предназначенном никому иному, как товарищу Дзержинскому. Но тот при их первой же московской встрече весной пригласил Орловского всегда останавливаться в этих апартаментах, потому что сам постоянно ночевал на Лубянке в собственном кабинете.
На следующий день Орловский, отоспавшись и стряхнув с себя груз напряженной встречи с Петерсом, бодро пошагал на Лубянку, в бывшее здание страхового общества «Якорь», которое заняла ВЧК, ближе к обеду. Он собирался заняться делами по своему усмотрению, радуясь, что пока избавился от фальшиво-радушного, чересчур «поэтического» взгляда Петерса из-под навеса бровей. Однако на проходной ВЧК ему сообщили, чтобы он прежде всего снова зашел к Якову Христофоровичу.
На этот раз Петерс встретил его сосредоточенным и прямо приступил к делу:
– Не судьба вам, товарищ Орлинский, пока браться за контрразведку. Только что мне сообщили о появлении шайки, как это? – прыгунчиков, о которой вы мне рассказывали, в Москве около Ваганьковского кладбища.
– Вы уверены, что это петроградские налетчики?
Петерс внимательно посмотрел на него, очевидно, желая сообщить что-то веское, но почему-то передумал и проговорил небрежно:
– Они самые, есть безусловные свидетельства.
– Вы имеете в виду замороженные трупы?
Все более хмурился Петерс, отвечал еще более туманно:
– Да, есть переохлажденные тела погибших и все, что положено, и, так сказать, не положено этим бандитам… Вы можете немедленно взяться за это дело?
– Яков Христофорович, я за него еще в Питере взялся и готов продолжать, – с неподдельным энтузиазмом заверил Орловский.
Чекист медленным движением руки взъерошил гриву волос, произнес начальнически:
– Надо в кратчайшие сроки схватить или хотя бы отпугнуть из столицы эту сволочь! Привлекайте себе в помощь кого хотите. У вас по петроградскому опыту данного сыска имеются уже какие-то соображения?
– Непременно. Агентурно мне удалось даже подобраться к попрыгунчикам, но как раз перед моим отъездом в Москву налетчики куда-то исчезли из Петрограда. Теперь понятно, что они решили перенести свои операции в столицу.
– А почему? – взгляд бывшего грабителя банков и «маузерного» поэта был пронизывающ.
– Пока не знаю. Петроградские осведомители из лиговских уголовников сообщали, что попрыгунчики что-то почуяли. В этом деле вообще много, видимо, надуманной мистики, ибо налетчики предпочитают нападать под видом так называемых полевиков – нечистой силы на крестьянских полях. А помогает шайке некая девица вроде полудницы, то есть ведьмы, действующей в поверьях вместе с полевиками, – подробно объяснял Орловский этому чекисту, очевидно, больше сведущему в латышских и английских демонах.
Лицо Петерса передернулось презрительной ухмылкой.
– О сегодняшнем происшествии на Ваганьково начинают говорить тоже так. Это вам наши сотрудники доложат в подробностях. Как вы думаете, насколько прыгунчики, – ошибся он в произношении, – могут вызвать панику в Москве? Есть ли в их действиях политическая подкладка?
– Определенный психоз обывателей возможен из-за систематичности ритуала в нападениях этой шайки. Есть и политический привкус, ежели иметь в виду, что начинали попрыгунчики раздевать свои жертвы напротив Петросовета в Смольном через Неву. А потом ими стали и некоторые советские начальники, хотя это, я думаю, все же случайность.
– Как ни верти, Бронислав Иванович, а непростые они гастролеры. Поэтому я весьма рад, что вы у нас тут оказались. Вы можете вести сыск, применяя опыт как политически грамотного контрразведчика, так и опытного уголовного следователя.
Они раскланялись.
В соседнем кабинете двое чекистов стали вводить Орловского в курс дела, больше говорил подвижный украинец Самойленко:
– Форменная контра эти прыгули – усе в шляпках, як от Деникина прибыли ж. Порешили да обобрали они двоих: мужчину и дамочку. Гражданина нашли в одних кальсонках, бабу – в панталонках да корсете. Валялись трупаки у дальней же ограды Ваганькова.
Орловский уточнил главное:
– Откуда знаете, что они «прыгули» и были «все в шляпках»?
Чекисты замялись, второй, русский с опухшим то ли от пьянства, то ли от недосыпания лицом, неопределенно кинул:
– Видел их кое-кто из наших… Лучше б не видел ни за что.
Понял вдруг Орловский, отчего напускал туману в том же отношении Петерс и теперь темнят эти двое. Он вспомнил рассказ де Экьюпаре о расстрелах на Ваганьковом кладбище:
«Там ведь почти постоянно находятся из ЧеКи: днем с конвоем копачи-арестанты роют могилы для ночных расстрелов, а утром их закапывают. Происходит это, видимо, как раз у дальней ограды кладбища. Что же там натворили попрыгунчики? Скорее всего, они, не подозревая, что здесь действуют казенные головорезы, взялись грабить у забора от тех неподалеку. По своему обыкновению, выли, стучали – чекистские часовые и услышали».
Резидент спросил, делая вид, что полностью посвящен Петерсом в обстоятельства произошедшего:
– Сильная была перестрелка? Сколько наших погибших и раненых?
Самойленко ожесточенно сглотнул, двинув огромным кадыком на тонкой шее.
– Наваляли ж прыгули! Троих наших положили да двоих подранили. И был середь прыгулей один совсем безоружный, ни револьвера, ни винтаря. Он, байстрюк, одной лопатой шуровал, на бойцов наших огромадными прыжками наскакивал и крошил як саблей, як копьем.
– Сколько налетчиков и их потерь? – уточнял Орловский.
– Прыгулей було так с пяток. Убитых с них не осталось, но крови ихней на снегу пролилось достаточно. Думаем, троих с них зацепило ж.
«Вот почему нервничает Петерс! – понял Орловский. – Ему столь театрально обставленный налет попрыгунчиков около расстрельного Ваганькова кажется не случайным ограблением, а продуманной акцией политического характера. Якобы они провели его там и для того, чтобы привлечь внимание общественности к палаческому чекистскому месту. Поэтому Петерс готов поднять против питерских любые силы, чтобы хотя бы «отпугнуть из столицы». На самом-то деле, конечно, бандиты начали с Ваганьковского кладбища, потому как и в Питере дебютировали на Большеохтинском кладбище, привыкли стараться на могильном фоне для пущего впечатления от их саванов и воя».
– Девица находилась среди налетчиков? – спрашивал он.
– Не, одни хлопцы, вроде ж, усе в спинжаках да шляпах. Як начали яны палыть да вопыть, да рубыть, наши б товарищи разобрали, колы дивчина середь них була.
Орловский поинтересовался:
– Кто, помимо уголовной секции МЧК, привлечен к этому сыску?
Толстомордый ответил:
– Угро.
– А Флегонт Спиридонович Ахалыкин там служит по-прежнему?
– Ага. У них сейчас раскрываемость боле-мене пошла в гору.
– Спасибо, товарищи, – поблагодарил петроградский комиссар, – теперь надобно мне встретиться с Ахалыкиным. Мы старые знакомцы, и нам по линии уголовки вместе действовать сподручнее.
+ + +
При помощи заместителя начальника Московского уголовного розыска Ахалыкина, бывшего рабочего-металлиста, Орловский весной искал в Москве серебряный саркофаг с мощами святого Александра Свирского, а также, больше на Хитровке, – серьги с громадными изумрудами Екатерины Великой и удивительный «Сапфир-крестовик» одной из Великих княжон.
С саркофагом не повезло, а украденные гаврилками в Петрограде ювелирные драгоценности Орловскому удалось заполучить. Для этого его сыщику Затескину с помощником пришлось расправиться на Хитровке с подручным Гаврилы, резиденту же – с переметнувшимся к большевикам подпоручиком у того дома. Как было на самом деле, Флегонт Спиридонович не узнал, хотя лез во все действия петроградского следователя. На прощание Орловский, чтобы остаться в приятелях у второго лица МУРа Ахалыкина, написал рапорт по его начальству, отметив заслуги милиционера и приписав ему несуществующие лавры в розыске похищенных драгоценностей.
Так что, Орловский вошел в кабинет Ахалыкина с распахнутыми объятиями. Длиннолицый Флегонт Спиридонович тоже дружески размахнулся своей кряжистой лапой с черноватыми от въевшейся металлической пыли ногтями и ласково ударил, с сердечностью пожал петроградцу руку с его обычной присказкой и возгласом:
– То ись, пламенный привет от московской рабоче-крестьянской милиции!
– Тоже рад видеть, – говорил Орловский, присаживаясь, – я прямо с Лубянки, там в уголовной секции о тебе самого высокого мнения. Говорят, благодаря тебе, знаменито подскочила раскрываемость преступлений.
Ахалыкин исказил лошадино вытянутую физиономию чем-то наподобие бравой улыбки.
– Хош – верь, хош – не верь, товарищ Орлинский, она именно с того твоего рапорта и подлетела. Правду ты тогда сказывал – легкая у тебя рука! Банду гаврилок-то ты, комиссар, в Питере сумел раскрыть и добить тоже, нам эту операцию постоянно ставят в пример. Чем же тебя отметило руководство?
Изобразил высокую радость и полную удовлетворенность агентурщик:
– Не обидели. Теперь занимаю должность председателя Центральной уголовно-следственной комиссии при Наркомюсте по всему северу республики!
– Ого! – аж привскочил на стуле милиционер. – Отлично, дорогой товарищ! То ись, оченно я рад, что ты снова ко мне зашел.
– И как всегда по делам, Спиридонович. О петроградских гастролерах около Ваганькова что думаешь?
Ахалыкин достал кисет и начал сворачивать неизменную своим зловонным самосадом «козью ножку». Закурил и произнес устало:
– А то нам своих гнусарей не хватало. С Сабаном вон да с Кошельковым не знаем, что делать, а тут еще ваши фокусники. Однако чекисты их едва не постреляли, многих поранили; то ись, боле надеюсь, что уберутся они восвояси тоже вприпрыжку.
– Я им в этом помогу, Петерс поручил мне продолжить здесь сыск по попрыгунчикам.
– О-о, Иванович, тогда я спокоен, – дымил Ахалыкин, скаля коричневатые зубы.
– Обрисуй мне подробнее уголовный мир Москвы. Сабан и Кошельков, которых ты упомянул, основные главари?
– Ага, то ись, с этими гадами боле всего хлопочем. Сабан по паспорту прозывается Николай Михайлович Сафонов, каторжанин, несколько судимостей. Его банда самая значительная – десятка четыре гавриков. Занимаются вооруженными нападениями, награбили уже миллионы. Брали, например, на Дмитровском шоссе на полтора миллиона целковых дома семейку фабриканта Иванова. А как стали уходить, вырезали всех до детей малых. Лютые оголтени. Нам вроде как объявили войну. 27-й участок вел дело сабановских, так сам Сабан прямо в участок зашел, достал бомбу, стал грозить.
– Что же милиционеры?
– Что? – Ахалыкин презрительно сплюнул на пол. – Прижались по углам, то ись… Помоложе Сабана будет Яшка Кошельков, настоящая ему фамилия – Кузнецов. Однако еще дале того пойдет, потому как потомственный ухорез. Батя его являлся большим разбойником, всю жизнь по каторгам, так и подох в Сибири. У Кошелькова бандитов десятка два, но окаяхи. Взяли наши товарищи Яшку в октябре в Вязьме, этапировался он в Москву под конвоем троих милиционеров. И представь, везут Кошелькова по Мясницкой, как с тротуара суют ему буханку хлеба – вроде несчастненькому. Он ее колупнул, там – револьвер! Яшка в минуту хлопнул двоих наших и снова в бега.
Орловский сочувственно покивал высоколобой, коротко стриженой головой, оправил ремень на гимнастерке.
– Где лучше выходить на людей Сабана и Кошелькова, ежели придется затеять с ними агентурную игру?
– Известно где, Иванович. То ись, хош – на Хитровке, хош – на Сухаревке… А ты, гляжу, по-прежнему бедовый! Сразу – и игру с королями Москвы. Где ж таких агентов возьмешь?
Встал Орловский из реквизированного красивого кресла с витыми ножками, которым еще весной здесь любовался. Крепко пожал на прощание пролетарскую руку с хитрым видом и словами:
– Все тебе скажи, Флегонт Спиридонович. Мало, что я попрыгунчиков беру на себя? А ежели Сабана иль Кошелькова заодно прищучу, ты разве не скажешь «спасибо»?
Усмешливо крутил головой и Ахалыкин, тушил в грязное блюдце самокрутку, сыпля на стопки бумаг горелой махрой. Поднял «металлический» палец, серьезно проговорив:
– Жаль, уходишь. Хотел с тобой по политическому моменту еще побеседовать, насчет красного террора, то ись.
– А что именно? – не мог от такого увиливать Орловский, потому что выступал перед Ахалыкиным и старым товарищем Дзержинского по партии.
– Сейчас, конечно, социализм невозможен, но буржуев все-таки надо перерезать! Троцкий, Ленин, Дзержинский молодцы, они их крепко по шее бьют... Ну, не буду тебя задерживать, иди. Обращайся ко мне за всяческой помощью.
Они распрощались.
Для любой агентурной операции, над скоропостижной возможностью которой у Орловского в Москве подшучивал Ахалыкин, у резидента был мастер высшего класса Борис Михайлович Ревский. Тем более, именно он начал заниматься попрыгунчиками в Петрограде. Поэтому из МУРа Орловский отправился на почту, откуда телеграфировал Борису просьбу немедленно прибыть в столицу и разыскать его в «Национале».
+ + +
Этот день резидент до позднего вечера еще потратил на то, чтобы узнать о судьбе своих коллег из союзнической французской разведки.
Французские дипломаты и офицеры по уши завязли в «заговоре джентльменов». Когда господин Локкарт поверил латышам-провокаторам во главе с командиром дивизиона латышских стрелков кремлевского гарнизона Берзинем, он стал совещаться с французским консулом в Москве Гренаром и начальником французской военной миссии генералом Лавернем. Те выразили мнение, что «восстание» красных латышей надо поддержать. Потом, 15 августа Локкарт уже вместе с генеральным консулом Гренаром встречался с Берзинем, который их воодушевил заявлением, что из представителей частей латышских стрелков огранизован «Латышский национальный комитет», разрабатывающий «антисоветский переворот».
Французским дипломатам энергично помогали офицеры из 2-го Бюро военной разведки Генерального штаба французской армии, которым в подготовке «перевороте» отводилась серьезная роль. Так, на совещании «заговорщиков» Антанты 20 августа у генерального консула США в Москве Пула был принят перечень необходимых для этого действий из трех пунктов. Второй из них гласил:
«2) Диверсионно-подрывная работа – взрывы, поджоги, аварии. За подготовку и осуществление этих террористических актов отвечают полковник французской армии г-н Вертамон и его помощники из Французской военной миссии».
В итоге же ЧеКой были арестованы ведущие сотрудники в Петрограде и Москве 2-го Бюро капитаны Фо-Па и Вакье, которые находились в непосредственной связи с Орловским. На деятельность своей резидентуры он получал от них денежные средства, а «за оказанные союзникам услуги» его высокородие статский советник В.Г.Орловский был представлен этими офицерами к награждению Орденом Почетного легиона.
Сейчас французские коллеги томились в Бутырках, Орловскому пришлось потратить большие суммы, чтобы подкупить надзирателей тюрьмы из «бывших». Зато через них агентурщику удалось получить от капитана Фо-Па из камеры шифровку на клочке бумаги, которая в основном оказалась копией его донесения своему начальству:
«Начальнику 2-го Бюро
Французского Генерального штаба
Р А П О Р Т
Капитана Шарля Фо-Па-Биде
1 сентября 1918 г. резидентура разведки в Петрограде была проинформирована, что в Военном комиссариате Петроградской коммуны имеется ордер на обыск в Посольстве Франции.
Примерно в 8 часов вечера в соответствии с инструкциями Посланника Дании г-на Скавениуса французским офицерам, укрывшимся в Посольстве, было предложено вновь укрыться в помещениях Датского представительства.
Чтобы продолжать эффективно обеспечивать работу разведки и в то же время не компрометировать Данию, мы с капитаном Вакье решили с согласия резидента, майора Аршана, переночевать у Ивана Зая, русского по национальности, который являлся одним из основных агентов резидентуры.
Однако примерно в 9 часов вечера в различных кварталах Петрограда начался повальный обыск с целью обнаружения оружия. В частности, Выборгская часть Петрограда была подвергнута методическому и тщательному обыску, улица за улицей, дом за домом.
Примерно в 2 часа ночи я, капитан Вакье и Зай были арестованы комиссаром в сопровождении вооруженных красногвардейцев. Произведенный у Зая обыск привел к обнаружению двух револьверов, один из которых принадлежал мне, а также суммы денег в размере 30700 рублей из фондов разведслужбы. Эти средства были предоставлены агенту Заю на служебные нужды на тот случай, если Военной миссии удастся перейти в Финляндию. Обнаружение револьверов и денег привело в ярость большевицкого комиссара, поскольку это произошло на следующий день после убийства председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии.
В ЧК мы были подвергнуты новому допросу, впрочем, весьма краткому, после чего посажены под замок в большом зале караульного помещения, в котором обнаружили нескольких французов, в числе которых были заместитель торгового атташе г-н Дарси и и.о. главы торговой миссии г-н Мазон, арестованные накануне.
На следующий день, 3 сентября, мы все были переведены в Петропавловскую крепость и распределены по камерам Трубецкого бастиона.
17 сентября, после 13 дней особо тяжкого тюремного режима мы были отправлены под эскортом в Москву, где на следующий день к нам присоединился г-н Дарси, свободно приехавший из Петрограда по вызову Чрезвычайной комиссии.
Первому допросу я подвергся примерно 30 сентября. Г-н Делафар, который допрашивал, упрекнул меня в том, что во Франции мне было поручено следить за русскими политическими эмигрантами, и в отдаче приказаний на высылку Троцкого.
Спустя два дня я предстал перед последним, который сперва меня не узнал, но затем вспомнил, потому что я «единственный чин французской полиции, который был ему неприятен». Однако Троцкий утверждал, что наши прошлые недоразумения никоим образом не повлияют на ход моего дела, и при мне отдал соответствующие приказания Делафару.
8 октября я был заключен в Бутырскую тюрьму. 14 числа того же месяца меня отвели в здание Чрезвычайной комиссии, и комиссар-допросчик Делафар обвинил меня в шпионаже. «Вчера,– сказал он мне,– мы арестовали членов Московской военной миссии, и двое ее членов сказали, что вы являетесь руководителем французской разведывательной службы в России». В подкрепление своего обвинения Делафар зачитал мне отрывок документа, составленного на русском языке (протокол очной ставки или рапорт агента), содержащий утверждение, что «все сведения проходят через капитана Фо-Па». Для ответа я потребовал очной ставки со свидетелями, и комиссар Делафар не стал настаивать на своем утверждении. Допрошенный затем о роли различных членов миссии, я категорически отказался отвечать. Г-н Делафар тогда не скрыл от меня, что намерен установить виновность каждого члена миссии, чтобы предъявить персональные обвинения.
В связи с моим отказом отвечать на его вопросы комиссар Делафар поместил меня в камеру размером полтора на два метра, где уже находились двое других заключенных, в которой я содержался в течение пяти дней, после чего вновь был направлен в Бутырскую тюрьму.
Агент Зай, освобожденный 12 октября, умер спустя две недели вследствие заражения тифом в Бутырской тюрьме.
Шарль Фо-Па-Биде».
К этому была тщательно зашифрованная другим кодом приписка, что в Бутырской тюрьме сейчас также содержится агент их службы Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, недавно арестованный за попытку нелегального перехода границы.
Последнее сообщение особенно не понравилось Орловскому. Ловкач Манасевич-Мануйлов, знавший Орловского едва ли не как облупленного, мог вполне навести на новый след его высокородия, если ВЧК стало бы это выяснять всерьез. Как специалист сыска и, так сказать, природный агент, Иван Федорович по классу превосходил, возможно, и Ревского.
В императорском Департаменте полиции, с которым связались все помыслы и жизнь Манасевича-Мануйлова, о нем значилось:
«Еврейского происхождения, сын купца, лютеранского вероисповедания, окончил курс в реальном училище Гуревича. Еще учеником училища обратил на себя внимание известных в Петербурге директора Департамента духовных дел А.Д.Мосолова и редактора газеты «Гражданин» князя Мещерского, взявших под покровительство. Юношей приняв православие, он при содействии князя Мещерского и Мосолова поступил на государственную службу».
Чиновник по особым поручениям Министерства внутренних дел Манасевич-Мануйлов (ВВЕРХУ ЕГО ПОДЛИННОЕ ФОТО), поработав в Ватикане, в 1902 году так же в роли журналиста был командирован лично министром В.К.Плеве в Париж для сбора агентурной информации и подкупа крупнейших французских газет, нацеливания их против российских революционеров-эмигрантов. С началом русско-японской войны Иваном Федоровичем была учреждена внутренняя агентура при японских миссиях в Париже, Гааге, Лондоне. Он организовал особое отделение при Департаменте полиции, которое, помимо наблюдения за шпионами, добывало агентурными путями шифры иностранных государств. Им были получены дипломатические шифры Северо-Американских штатов, Китая, Болгарии, Румынии.
Манасевича-Мануйлова наградили орденом Святого Владимира IV степени, испанские власти – орденом Изабеллы Католической. В 1916 году он являлся чиновником по особым поручениям при Председателе Совета Министров Б.В.Штюрмере, осуществляя его связь с Г.Е.Распутиным. В это же время Иван Федорович работал со следователем по особо важным делам Орловским в созданной по Высочайшему повелению Комиссии для расследования вредной для Империи деятельности и шпионажа в пользу Германии. Руководил Комиссией генерал-майор Генштаба Н.С.Батюшин, являвшийся после создания отечественной контрразведки в 1903 году основателем и начальником этой службы в Варшавском военном округе. В ней участвовали Б.В.Штюрмер, тогдашний министр внутренних дел А.Н.Хвостов и ряд судейских, полицейских чинов. Ввязавшись в одну из афер директора Русско-французского банка Д.Л.Рубинштейна, Манасевич-Мануйлов сам попадал под суд.
После Февральской революции Манасевич-Мануйлов работал в пропагандирующей Антанту газете «Общее дело» знаменитого разоблачителя провокаторов В.Л.Бурцева. В это же время Иван Федорович трудился на французскую разведку, личные связи с чиновниками которой тянулись у него с парижского периода агентурной биографии. После Октябрьского переворота большевистские власти арестовали его и вместе с фрейлиной Вырубовой, генералом Гурко и другими монархистами выслали в Финляндию. Но тамошний Совет посчитал, что таких контрреволюционеров не стоит отпускать, и вернул высланных в Москву.
Манасевич-Мануйлов весь 1918 год наиболее активно помогал резидентуре 2-го Бюро, одновременно «нанявшись» и в агентуру ВЧК. После переезда Дзержинского вместе с правительством в Москву Иван Федорович даже остался одним из петроградских связных главного чекистского ведомства, но в начале этой зимы попробовал бежать из Совдепии и при нелегальном переходе границы попался.
«Как может повести себя сей прожженный господин на допросах?» – думал Орловский.
Для него опаснейшим становился Манасевич-Мануйлов, если откроет все карты перед красными, по двум направлениям. Во-первых, этот заслуженный, многолетний агент влияния французов мог просто-напросто знать от Фо-Па и Вакье о комиссарской личине, под которой скрывался Орловский. А во-вторых, всеведущий Иван Федорович мог угробить не только Орловского, но и монархический заговор, в котором резидент состоял уже в Белой армии.
Возглавлял офицеров-заговорщиков, сплотившихся в группу под названием «Анонимный Центр», бывший начальник Высочайшей следственной комиссии генерал Батюшин, под псевдонимом Петров руководивший сейчас контрразведывательным отделом штаба Командующего Крымско-Азовской Добровольческой армии. О высокопоставленных лицах, вошедших в эту организацию, собиравшуюся поменять вождей у добровольцев с Белых на Синих, Орловский и упоминал в последнем разговоре с де Экьюпаре. Манасевич-Мануйлов, отлично знавший Орловского и Батюшина по работе в Государевой Комиссии, сейчас, искупая грехи в сотрудничестве с чекистами, мог набрести и на сегодняшнюю связь Орловского с Батюшиным по донесениям большевистской агентуры у белых.
В общем, так иль эдак, а Орловскому в Москве с розыском попрыгунчиков и разбирательством с тюремным Манасевичем-Мануйловым никак нельзя было обойтись без Ревского, который тоже отлично был знаком с Иваном Федоровичем.
(Продолжение на следующих стр.)
Глава вторая
Побывавший у Орловского на Сергиевской лейб-гренадерский капитан Иван Иванович Морин оставил ему пока уцелевшую явку британской разведки в Москве именно на Сухаревке, нужной теперь резиденту для выхода на преступный столичный мир. Туда на следующее воскресное утро, как раз в самые толкучки и развалы отправился продолжать свой петроградский сыск попрыгунчиков Орловский.
Явка была в антикварном магазине в «аристократической» части Сухаревского рынка ближе к Спасским казармам. Прежде чем добраться туда по Садовой улице со стороны Самотеки, Орловский брел по знаменитому рынку, имевшему в отличие от так же легендарной Хитровки своеобразнейшее лицо, обличье или физиономию, а то и харю.
Издалека виднелся сизый то ли от холодов, то ли оттого, что перестали красить, шпиль 60-метровой Сухаревой башни – когда-то «полковой избы» стрельцов полковника Л.П.Сухарева, единственного со своими ратниками оставшегося верным Государю Петру Первому во время стрелецкого бунта. Потом с надстроенным поверх каменных палат этажом в здании была навигаторская школа, еще позже – обсерватория. А стало бойким здешнее место после войны с французами, когда возвратившиеся в Москву жители принялись разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор Растопчин и издал приказ:
«Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет. Всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни».
В итоге Сухаревка, – упиравшаяся «спиной» башни в улицу Сретенка, а ее фасад смотрел на Шереметевскую больницу, – простерлась на пять тысяч квадратных метров. Окрестные дома были набиты трактирами, пивными, конторами оптовиков, лавками сапожными и готового платья; в ближайших переулках – склады мебели.
С легкого растопчинского слова обратилась Сухаревка в исконное место сбыта краденого. Это было удобно, когда за ночь с субботы на воскресенье тут раскидывались сотни палаток, чтобы через сутки исчезнуть. Среди них до следующих потемок плыли гигантские толпы людей, чтобы «купить на грош пятаков». В эдакое море разливанное «ямники» везли возами, воры не ахти опасались нырнуть в него с еще «тепленьким», под полой после «скока» барахлом – «сламом».
Орловский, подняв воротник шинели, брел по грязному снегу среди ларьков, будок, палаток в разномастной людской мешанине, гам и матюки из которой в морозном воздухе казались звонче. Он вспоминал, как рассказывал ему погибший московский старожил-сыщик Сила Поликарпович Затескин о «сухаревском губернаторе», здешнем сыскных дел мастере Смолине.
«Вот и гроза, а и приятель, в чем-то сотоварищ фартовых Смолин умер своей смертью в те царски-ленивые времена, – думал агентурщик. – Но в наши-то революционные дни у господина Затескина на воровских пытках сначала рубили пальцы, потом отсекли кисть. Было этой на Пасхальной неделе, и ничегошеньки палачам от самого Гаврилы не сказал православный сыщик, разведчик капитанов Фо-Па и Вакье».
Он вспомнил, как Морев, к которому сейчас шел, ему поведал, что 18 курьеров белого подполья только их, британской «ветки» были захвачены лавиной красного террора и расстреляны. Иван Иванович при этом встал, как когда-то и кавалергард де Экьюпаре в память погибших от чекистских пуль офицеров-соратников, перекрестился и сказал:
– Будем помнить всех на закате и рассвете!
Поручик Орловский хорошо понял значение этой фразы – будто отпуст молитвы. Перед заходом солнца служат вечерню, с которой по обычаю ветхозаветной Церкви начинаются сутки, ряд суточных богослужений. На восходе же солнца служат утреню, в которой поется первый час. И тогда, и тогда свято поминать за здравие еще дерущихся с красными и – за упокой тех, кто погиб за Веру, Царя, Отечество.
Теперь, когда Орловскому становилось совсем скверно: от нервов, бессонницы, напряжения и тысячи других несчастий разведчика, – он сжимал зубы, глядел на восток в сторону Святой Земли, коли не было иконы или купола храма перед глазами, и твердил, словно грелся, подставляясь, впитывая незримое огненное дыхание:
– Будем помнить всех на закате и рассвете.
Это был и набатный приказ не унывать перед героями, смотрящими на него с неба; перед белыми воинами, идущими в это мгновенье на фронтах в атаку. У господина Орловского не осталось права жалеть себя…
О происшествиях на сухаревских рядах антикваров – они же «старьевщики», – расположенных рядом с лотками букинистов, ходили характерные истории. В палатке одного висела картина за десять рублей с подписью «И.Репин». Нашлась дама, которая долго разглядывала ее, потом вручила хозяину деньги и предупредила:
– Ежели картина не настоящая, принесу обратно. Сегодня я буду у знакомых, где Репин обедает, и покажу ему.
Репин, увидевший полотно, расхохотался и написал в его низу: «Это не Репин. И.Репин». Дама победоносно вернула покупку сухаревцу и выручила свою десятку. Антиквар же, благодаря репинскому автографу, немедленно продал картину за сотню.
С другим художником было не столь забавно. Возвращаясь в воскресенье с дачи домой, он с вокзала сначала заехал на Сухаревку. И там увидел, радостно купил великолепную старинную вазу – точь-в-точь под пару имеющейся у него. Дома прислуга ему сообщила, что накануне их квартиру обокрали. Так припало сему господину снова приобрести собственную вазу.
Нужный Орловскому антикварный магазин когда-то был куплен здесь главой курьерской службы британской разведки «Веселым Джорджем Хиллом», таким же смельчаком, как Рейли, сыном английского купца, проживавшего в Петербурге. Это было весьма удачно, потому что бывшие московские богачи ныне спускали свою мебель и другие вещи за бесценок, что перепродавалось с большой выгодой. Антиквариат, драгоценности и ювелирные украшения курьеры контрабандно, заодно с донесениями перебрасывали за рубеж, а оттуда везли валюту и жизненно необходимые здесь товары, например, лекарства.
Хозяином лавки Хилл оформил одного из своих агентов, армянина Тиграна, у которого в задних комнатах останавливались и ночевали курьеры. Это было отличное прикрытие, где можно было встречаться по любым конспиративным делам с предлогом покупки и продажи вещей.
Орловский сначала постоял у магазинной витрины, полной старинных монет, пока не увидел через ее стекло появившегося за прилавком Тиграна и не узнал его по приметам, сообщенным Моревым. Вошел внутрь, остановился напротив хозяина, чью смоляную голову посередке делил пробор, одетого в пеструю жилетку поверх цветастой рубахи, и произнес первую фразу пароля:
– Ищу для коллекции портреты на кости и металле.
Тигран продолжил ее следующей:
– Есть, дорогой, портрет Екатерины Великой, сделанный из немецких букв, какие можно рассмотреть только в лупу.
– Я интересуюсь и духовными сюжетами, – произнес резидент нужную вторую фразу.
Армянин завершил условленный обмен словами:
– Имеется золотой складень с надписью: «Моление головы московских стрельцов Матвея Тимофеевича Синягина». Пожалуйте в наши внутренние помещения для осмотра этих редкостей.
Он открыл в прилавке проход и повел Орловского за дверь из зала.
Там в коридорчике Тигран спросил:
– Кого вы хотите видеть?
– Ивана Ивановича Морева, ежели он еще не уехал.
Армянин поднял палец.
– Тебе повезло, дорогой, он сейчас здесь.
Повел Орловского дальше, за углом прохода распахнул дверь в каморку с возгласом:
– Иван Иванович, принимай гостя.
Гренадер встал из-за стола, где сидел за пишущей машинкой, печатая на белом полотне зашифрованные донесения, чтобы потом их зашить в пиджак. Сутулясь в низкой комнате, он шагнул навстречу деникинскому агентурщику, приветливо воскликнув:
– Счастлив снова пожать вашу руку!
Тигран ушел, Орловский стал рассказывать о своих нуждах на Сухаревке.
Выслушав, капитан разгладил длинные усы и уточнил:
– Как понимаю, вы хотели бы нащупать здесь что-то вроде притона уголовников, через который можно выйти на Сабана или Кошелькова?
– Да, Иван Иванович. Тигран, наверное, сможет мне это подсказать?
Морев приложил палец к губам, поднялся, тихо подошел к двери, открыл ее и посмотрел, нет ли кого в коридоре. Потом сел поближе к Орловскому и заговорил вполголоса:
– Тигран стал ненадежен, занялся шантажом. Дело в том, что после разгрома «заговора Локкарта» и начала террора в Москве не осталось английских представителей нашей разведки. Все их офицеры с русской «станции» теперь отсиживаются в Финляндии: Бойс, Хилл, другие. Официально числящийся хозяином этого магазина Тигран решил, что раз те в ближайшее время не появятся в России, можно заняться вымогательством. То есть, он требует все больших сумм якобы на поддержание лавки, хотя и неопытному человеку ясно, что торговля антиквариатом процветает. Если не будут идти к нему навстречу, Тигран почти неприкрыто угрожает провалить явку, сдав чекистам первых попавшихся на ней курьеров.
– Вот негодяй! Будете убирать его?
Капитан задумчиво взглянул.
– Так было бы проще всего, но тогда эта наша едва ли не последняя московская явка, с которой связаны многие агенты, перестанет существовать. На днях в очередной раз я вынужден был ее «выкупить» у Тиграна за изрядную сумму… Это наши заботы. А рассказал вам для того, чтобы вы не доверяли Тиграну и попытались без его помощи внедриться на Сухаревке. Для этого мы обратимся к моему бывшему однополчанину. Пойдемте.
Морев надел пальто, они вышли под солнце, искристо бьющее по чистым снежным волнам, наметенным утром по ларечным крышам удало шумящего рынка. Двое старьевщиков ругались невдалеке у серебряных рядов. Крепыш в заломленной папахе, в черном полушубке ехидно кричал человеку в казакине и огромных валенках:
– У тебя товар лапаный, через семь смертей прошел, жив остался, ко мне стучит за спасеньем!
– Я природный по отцу и матери антиквар, – презрительно отвечал тот, притопывая пудовой обувкой, – а тебе, жеребцу, не пара. Подожди, подкуют тебя в какой квартире, когда к хорошему человеку в комод полезешь.
Разведчики прошли к трактиру, до сих пор называвшемуся по имени его старого владельца Бакастова. Шагнули с мороза в клубах парах внутрь и Морев огляделся. Тут воры дулись в одном углу на бильярде, в другом – играли в карты, «шпилились» в «биксу» и «фортунку». Гренадер сумел разглядеть с высоты своего роста у дальней стены нужного им человека.
Подошли к столику с изнуренной личностью во френче с грязным воротником и полуоторванным рядом форменных пуговиц. Он с недоумением глядел на опустевшие штоф, стакан перед собой и обрадовался, увидев Морева:
– Иван Иванович, голубчик, выручай. Совершенно издержался…
Лейб-гренадерский капитан остановил поток его слов командирским взмахом руки и крикнул половому, принести водки и чистые рюмки да подать закуски.
Когда выпили втроем, Морев покачал головой, поправил усищи и сказал, глядя на молодчика:
– Что же, господин поручик, вы делаете над собою? Знаете ли о том, что на юге наши с вами однополчане сражаются под командой нашего бессменного командира, его высокородия полковника Дорошевича? Они проделали Первый Кубанский поход под сенью нашего седого знамени, бережно охраняя и оберегая святыню, столь отважно вывезенную офицерами полка от распропагандированных, обезумевших нижних чинов.
Поручик встал и попытался вытянуться во фронт. Морев дернул его за рукав, усадил со словами:
– Впрочем, дело ваше, Алеша… Мы за советом.
Он стал говорить о хлопотах Орловского, останавливая быстро глотающего водку Алексея повелительными жестами руки, чтобы передохнул. В конце концов, от того удалось добиться, что самой основательной «малиной» на Сушке, как прозывали рынок его ветераны, является «заводиловка» Глашки Косы. Там, по словам спивающегося, связавшегося с «аховыми» гренадерского поручика, бывали «деловые» от Сабана и Яши Кошелькова.
+ + +
С приехавшим в этот день Ревским резидент обедал в ресторане «Националя», украшенным огромными зеркалами в сияющих золотой краской металлических листьях каслинского литья.
О том, что Борису в роли Сержа Студента нужно проникнуть на «хазу» Глаши Косы, располагающуюся за Сухаревой башней в полуподвалах дома на Сретенке, разногласий не было. Разные точки зрения выяснились, когда стали обсуждать, стоит ли Ревскому, не откладывая, как петроградскому агенту «случайно» зайти на Лубянку и, «узнав», что Самойленко из МЧК занимается гастролерами-попрыгунчиками, предложить ему свои услуги для работы среди бандитов Сержем Студентом.
Ревский, услышавший, что в Бутырках сидит Манасевич-Мануйлов, который его топил в истории покушения на Распутина, хотел в первую очередь проникнуть чекистом к нему в тюрьму, чтобы узнать, насколько Иван Федорович увяз на допросах или, возможно, уже сотрудничает со следствием. Тот был ему более опасен нежели Орловскому. Манасевич-Мануйлов помогал Ревскому «устроиться» в ЧеКу, а теперь мог, выслуживаясь перед советскими, подвести его оговорами под расстрел.
Борис, на нервной почве уже изрядно нюхнувший из наркотической табакерки, теребил браслет на руке и доказывал Орловскому:
– Поймите же, что Мануйлов на все пойдет, чтобы поквитаться со мной. Как же, он на нарах, а я у чекистов в фаворе! И вот, например, припрут его в сотрудничестве с французами, станет он сдавать неблагонадежных чекистских агентов, так и меня назовет обязательно.
– Да с чего вдруг Мануйлов вспомнит именно о вас в таком случае? – возражал Орловский. – Мало ли у него врагов, кого можно и надобно опорочить в отместку.
– Как вы, Бронислав Иванович, не понимаете? У нас же по Департаменту полиции с ним было постоянное соревнование, кто, где, в чем преуспеет. Оба мы в конце концов попали под суд, – с веселой яростью проговорил Ревский, – но в распутинской истории он меня прямо-таки ухватил за глотку. Вы только себе представьте, ежели не знакомы с подробностями! В руки фрейлины Вырубовой попадает мое письмо к Распутину, в котором я обвиняю министра Хвостова в поручении мне организации убийства Григория Ефимовича. Вырубова лично едет к Штюрмеру и передает ему то письмо с Высочайшим повелением расследовать это дело. Потом сия фрейлина по поручению Императрицы просит генерала Беляева учредить через контрразведку наблюдение за моей перепиской...
– При чем же здесь Мануйлов?
– Да он и стоял за всем этим, будучи правой рукой Штюрмера! Мануйлов сводил, например, Белецкого со Штюрмером и Распутиным. Делал это затем, чтобы товарищ министра Белецкий, игравший против своего шефа Хвостова, дабы самому обелиться, убедил его высокопревосходительство Штюрмера, а тот – Государя, что Хвостов желает так или иначе покончить с Распутиным. Хвостов с этого момента старался всячески приблизить к себе Мануйлова, увеличил его содержание и просил держать его в курсе всех сведений. Но Мануйлов и не подумал служить интересам Хвостова, крепко стоял на стороне Штюрмера. Он и вынюхал, получил через генерала Беляева телеграммы Илиодора-Труфанова на мое имя. Это были те самые убийственные для меня телеграммы, в которых дурак Илиодор настойчиво требовал от меня, то есть, от Хвостова, высылки пяти тысяч рублей для выезда пятерых убийц из Саратовской губернии…
– Все понимаю, Борис Михайлович, – успокаивающе сказал Орловский, подливая ему вина. – Но взгляните же и на важную не для меня, не для вас, а для Орги московскую расстановку нужных для нас сил. В Бутырках – безусловно опасный что для вас, что для меня Манасевич-Мануйлов. Однако на Лубянке – и Дзержинский, и Петерс, уже почему-то проявивший ко мне острый интерес, я это почувствовал едва ли не кожей. Ко мне Петерс приглядывается, принюхивается, как только что вы выражались, а значит – и к делу, на самом острие которого балансируем мы с вами оба. Вы прекрасно знаете, что я стою во главе всей нашей разведывательной сети, а вы являетесь моим лучшим агентом.
Борис закурил папиросу, сказал тоном помягче:
– Думаете, не успеет натворить бед Мануйлов, пока мы будем возиться с попрыгунчиками и Лубянкой?
– Как раз на Лубянке мы это сразу и ощутим, туда сходятся все нити. Ну что тратить ваши золотые возможности на расследование в Бутырках по Манасевичу-Мануйлову? С Лубянки и эта тюрьма виднее.
– Что же, – примирительно произнес агент, отмахивая узкой кистью с наманикюренными ногтями дым над столом, – сейчас же отправляюсь к товарищу Самойленко, а к ночи надо бы проведать сухаревскую Глашеньку Косу. Что за кличка? У нее коса до красивых бедер или Глаша людишек на Сушке ни за понюх табаку косит?
– Не ведаю, Борис Михайлович. Разрешение таких вопросов всецело лежит в вашем опыте и мужских талантах… Я давно собираюсь с вами поговорить на более основательные темы.
– Что же? – заинтересованно откликнулся любознательный Борис.
– Революция в феврале началась с величайшей лжи и подлости. Взбунтовался лишь Петроград, а его, благодаря подтасовке, приняли за всю Россию… Не откажись Государь от престола, мятежникам пришлось бы плохо. Кликни только он клич, и много нашлось бы у него верноподанных, готовых умереть на ступенях Царского дворца. И Армия на призыв своего Монарха отозвалась бы так, что от бунтарей только пух посыпался. Заговору грозила опасность быть сметенным. Заговорщикам надо было спасать революцию, а главное – свои шкуры… Куда ни кинь, всюду явилась измена: союзные послы, восемь предателей-главнокомандующих и командующих, Таврический дворец с политиканами… Теснее сомкнулся круг злоумышленников, и Государь оказался в их руках во Пскове, в ставке клятвопреступного генерал-адъютанта Рузского. Участники заговора знали силу духа Царя, его неустрашимость.
Ревский кивнул.
– Это так. На водосвятии шестого января девятьсот пятого года, когда в нескольких шагах от Государя разорвалась шрапнель, он и бровью не повел.
– Вот именно! Таким Государь был и всегда в минуты опасности. Угрозами и пытками добиться от него отречения было невозможно.
Борис был польщен, что умница Орловский заговорил с ним о его святая святых, но не собирался сдерживать и своих суждений:
– На злобу дня я вот что хотел заметить. Неправы те, которые отрицают большевизм как народное движение – вернее, народный психоз, считая его «антинародным». Они правы, если говорят о коммунизме – явлении нерусском, не народном, теоретичном и изуверском. Но большевизм по своей внутренней сущности – это стихийный бунт народной души не против Царя, а против разных временных правительств, против «господ», против непрошеной опеки интеллигенции – бунт души темной, обманутой, ищущей, потерявшей свою правду. Известный элемент «искания правды» в большевизме для меня несомненен. Повторяю – здесь нет речи о коммунизме.
– Вы, Борис Михайлович, возможно, правы. Коммунизм – это лишь внешний, чуждый ярлык, как бы злокачественный нарост на теле мятущегося в горячечном бреду тяжко больного Ильи Муромца, – подтвердил разгоряченный вином и образами Орловский.
Нечасто Ревский видел в такой сердечности резидента, порой на вид спокойного до флегматизма, безучастности, и воспользовался, чтобы спросить предельно откровенно:
– Насколько же высоки шансы Белого Дела, его успешность в гражданской войне?
Орловский провел рукой по лицу, словно смахивая маску, и заговорил, сияя глазами:
– Мы, монархисты, всегда в принципе были противниками гражданской войны, как не достигающей своей цели. Ведь с одной стороны сейчас в основном гибнут мобилизованные русские красноармейцы, а комиссары сидят в тылу, латыши и китайцы «воюют» по деревням. С другой же стороны цвет нашего офицерства разменивается на тульских и калужских мужиков, совсем не бывших коммунистами, таких самых мужиков, которые через несколько лет могли быть лучшими верноподданными своего Государя. Добровольческая армия была создана не нами, она – продукт комбинированной деятельности консерваторов вообще с консерваторами республиканской теоретики.
– Согласен, Бронислав Иванович! Ими как провозглашается принцип Учредилки, так и восстанавливаются институты губернаторов и приставов.
– Но типичнее всего, Борис Михайлович, само формирование Белой армии. Сразу видно, что ее формируют не идейные борцы с коммунизмом, а самые что ни на есть рутинные консерваторы. Они прежде всего организуют штабы и заполняют их даже сверх штата.
Ревский оживленно заметил:
– Однако не так складывались первые добровольческие полки Корнилова.
– Пожалуй, это яркое исключение, – согласился Орловский.
– Так вы отличаете монархистов от консерваторов?
– В этом и соль, – снова сероглазо засиял агентурщик. – Слова «монархист» и «консерватор» давно перестали быть синонимами. Монархизм есть политическая идеология, консерватизм же – тактика, или, вернее, определенная, привитая или врожденная психология. Основная ее черта – пассивность, местничество и рутинерство. Такие люди, желающие стать монархистами, на самом деле могут быть лишь платоническими любителями монархии. Консервативный монархизм всегда был дешевого качества и окончательно умер второго марта семнадцатого года… Теперь может быть только созидательный монархизм.
Орловский замолчал, обвел глазами звенящий посудой, бокалами; стучащий вилками, ножами, ложками; гудящий и вскрикивающий голосами зал, за стенами которого через брусчатку Моисеевской площади стоял Кремль с развевающимися красными флагами. Его высокородие всего этого не услышал и не увидел, он вонзился взором в Ревского и произнес чеканным тоном командира на артиллерийской батарее:
– Надобно переменить приемы и тактику! Стальную броню нужно перелить на бронебойные снаряды и орудия. Надо стать монархистами-преобразователями.
+ + +
На Лубянке Ревскому удалось без особого труда связаться с товарищем Самойленко. Петроградец представился ему, поделился своим давнишним опытом агентурным работы в преступном мире. Рассказал о том, как якобы по линии ПЧК уже начинал сыск попрыгунчиков с Лиговки. Вообщем, Борис Михайлович напросился в помощники уголовной секции Московской ЧеКи для поимки ваганьковских налетчиков из Питера. Однако обставил это так, что в конце их разговора Самойленко чуял себя счастливчиком: на него каким-то чудом попал матерый чекистский сыщик.
Уже смеркалось, когда Ревский в пальто с бобровым воротником и в лисьей боярке, из-под которой лихо выбивался белокурый чуб, шагал по Сухаревке. Он остановился около башни, стал закуривать, неприметно осматриваясь особенно зоркими от только что принятого кокаина глазами, проверяясь на «хвост». Потом резко обошел ее и, оказавшись на Сретенке, увидел неподалеку нужный ему дом Глашки.
Это было обычное двухэтажное строение, струились печные дымы из белой кладки труб на покатой зеленой крыше в снежной поземке, кое-где из-за отодвинутых оконных занавесок бордово пламенела герань, а через открытые форточки высовывались трубы от самоваров. Как рассказал Мореву с Орловским поручик Алеша, главные дела происходили в полуподвальных помещениях дома. Туда вело несколько лестниц и черных ходов со двора. Но и верхние, и нижние комнаты ничем особенным не выделялись, выглядели обычными меблированными в заведении на сдачу: буфеты с посудой, кушетки с подушками, столы с самоварами.
Ревский докурил папиросу и пошел во двор. Свернул туда за угол дома и едва не сшиб выскочившего на него беспризорника в рваной фуфайке и треухе. Борис цепко схватил его за плечо, огорошивая лобовым вопросом:
– Глашка тут?
– А куда она денется? – шмыгнув носом, отвечал парнишка.
– Ну-ка, жабенок, дуй к ней обратно да скажи, что Серж Студент пожаловал, – проговорил Ревский, жигански кривя лицо, и сунул ему деньги.
Оголец с готовностью бросился назад, Ревский неслышными шагами – за ним, едва не наступая тому на пятки. Он проскочил за пареньком по обледенелой лестнице, потом несся длинной галерейкой и, наконец, стал красться за ничего не подозревающим «проводником» в сводчатом коридоре, из которого на стороны шли закутки. Так агент, совершенно незнакомый с московскими уголовными нравами и путем в сердце главного притона Сушки, уже выиграл первый акт своей пьесы.
Он услышал, как остановившийся неподалеку в зале оголец стал кому-то что-то частить скороговоркой.
В ответ раздался звучный голос уверенной в себе бабы:
– Какой-такой Серж? Мои все Сержи да Серёни земелькой накрылись.
Ревский прошел туда и увидел красотку лет тридцати с припухшими, видимо, от недосыпания дерзкими синими глазами. На ее подбородке лодочкой виднелся маленький шрам, волосы ниспадали на белоснежную шею, под какой спереди из блузки под жакетом теснились груди.
– А мы с вами, Глашенька, знакомы не были, – воскликнул Ревский, кавалерски метнулся к ней, схватил ручку и интимно поцеловал в запястье, продолжив, – о Серже Студенте красавицы лишь Петрограда хорошо знают.
Глашу покорили манеры голубоглазого блондина в дорогом пальто, из-под тонкого кашемира кашне которого виднелась крахмальная стойка воротничка рубашки с шелковым галстуком. А он не дал ей передохнуть.
– Дорогая моя, прибыл по подсказке питерских братцев именно к вам. С вокзала сразу сюда. Не выгоните?
Хозяйка поправила вдруг показавшуюся ей выбившейся прядку волос, огладила пальцами с кровавого цвета маникюром округлое бедро в плотно сидящей юбке и с улыбкой тоже ответила комплиментом:
– Разве ж таких красавчиков выгоняют? Как вас величать, я у мальца не разобрала сходу-то?
– А Сержем Студентом. Я по весне под Гаврилой на Питере ходил, а как нашу шатию уголовка и чрезвычайка погромили, пребывал вольным охотником. Теперь же вот прихондорил к вам предложить общее дело.
Беспризорник уже исчез. В этом пока пустом зальчике было несколько столиков, огромный буфет и комоды, большие диваны по стенам, на которых красовались картины с живописью сухаревской пробы, в углу – граммофон с огромным перламутровым раструбом. Наверное, отметил Ревский, что-то вроде гостиной, где собираются фартовые на общие разговоры да разные «правилки».
Глаша переступила длинными ногами в шнурованных под икры ботиночках на каблуке, приблизилась к гостю, бесстыдно, испытывающе глядя ему в лицо, и продолжила опрос:
– А чего ж, в Питере уже дела не делаются?
– Такие налеты, как я задумал, нет после того, что самая громобойная и большая кодла Гаврилы почти вся легла под пулями легавых. На мою задумку требуется поболе народишку – как у вашего Сабана аль ухорезов Яши Кошелькова.
– Во-он каких ты «деловых» упоминаешь! А ответишь за свои слова? – перешла она на «ты», твердея лицом, верхняя губка волчьи поползла наверх.
– Проверьте, как вам будет угодно, – мрачно проговорил Ревский, бешено впиваясь в глаза Косы расширенными зрачками кокаиниста.
– Но-но, блондин, – певуче проворковала она, – охолони. Пойдем, покажу, где отдохнешь, пока подумаю. Фартовых, что ты назвал, не так просто добыть на разговор, хоть со студентом, хоть с профессором.
Глава третья
На следующий день Орловский встречался по разведочным делам с Иваном Ивановичем снова в задних комнатах Тиграна.
Когда они закончили обсуждение на эту тему, лейб-гренадер стал крутил длинный ус и заговорил с сочувственными нотами:
– Как я переживаю за Алешу, моего однополчанина-поручика. Ежели б вы знали, какая он добрая, отзывчивая душа. А каков храбрец… На Мазурских болотах мы вместе на германца в атаки под музыку ходили. Никогда ни под каким огнем не дрогнет, а, поди ж ты, всего-навсего водка губит. Память и соображение у него тоже отменные. Я это к тому, что Алеша вчера пьян был, а дело ваше прекрасно уразумел и хорошо запомнил, что вы рассказывали о попрыгунчиках.
– Вот как? – заинтересованно спросил Орловский.
– Да, и представьте, он за сегодняшнюю ночь даже выведал для вас, по-моему, ценные сведения. Пришел с утра и доложил мне… Поручик сообщил, что разыскиваемые вами попрыгунчики нашли общий язык с бандитом Кошельковым. Этот Яшка уже принял их в свою банду.
Резидент встрепенулся.
– Спаси Христос, Иван Иванович, вашего однополчанина! Он предоставил очень важные сведения. Теперь я знаю, где искать налетчиков.
В обед у Орловского была опять явочная встреча с Ревским в ресторане «Националя». Резидент выслушал о знакомстве агента с Глашей и устройстве на ее «малине», рассказав о сообщении Алешки-поручика, как того прозывали у Бакастова на Сушке.
– Превосходно, – оживленно проговорил Борис, ловко действуя столовым прибором на тарелке украшенной старорежимными вензелями, – я сегодня вечерком как раз планирую объясниться Глафире в любви до гроба. А потом вполне уместно будет заговорить о Кошелькове.
+ + +
«Долушка» Косы вечером только и оживала. Ближе к полуночи в разных концах полуподвалов начинали раздаваться возбужденные голоса, тренькали балалайки, гитары бренчали въявь и с граммофонных пластинок, чтобы к рассвету гулеванье развернулось вовсю до криков, отчаянного трепака под гармонь, поножовщины.
Ревский располагался в небольшой комнате невдалеке от зальчика, где встретился с Косой. Он успел за минувшую ночь и утро здесь выпить, пошататься, поболтать с кем ни попадя, его уже по-свойски называли Студентом и только кокетничающая Глашка – Сержиком. Ревский вроде ненароком заглянул почти во все окрестные помещения, заприметил их постояльцев, а некоторых даже и подслушал.
Вечером он собрался посидеть в зальчике, увешанным по стенам «не Репиным», – на перекрестке здешних пенатов, самом лучшем месте для обзора. Переодевшись у себя в свежую рубашку, набив серебряный портсигар папиросами, Борис вышел в коридор Глашкиного заведения. Хотел было отправиться по уже знакомым ему поворотам, но, являясь человеком, всегда больше думающим не как куда-то войти, а – выйти, быстренько унести ноги, двинулся новым путем.
В коридоре невдалеке от зальчика-гостиной Борис сумел разглядеть нечто вроде дверцы. Она, обшарпанная, прикрытая ветхой гардиной, была еще наполовину заставлена старым шкафом. Въедливый агент, оглянувшись, прислушавшись, толкнул ее и ощутил, что дверка закрыта на крепкий английский замок. Ревский достал отмычку и отомкнул его.
Внутри пахло нежилыми покоями и было кромешно темно из-за отсутствия окон. Ревский, закрыв дверку опять на замок, полез за спичками, чтобы осветить вокруг. Но вдруг увидел, что слева темень прорезает игольчато-узкий пучок света. Он пригляделся в том направлении – там в разных местах такими же лучиками пробивался неведомый свет. Борис пробрался ближе и нащупал стену, из дырочек в которой и струилось освещение.
Агент припал к одной из них – увидел гостиную, куда только что шагал. Он перешел к другим отверстиям: все они под разными углами были устремлены в зальчик, чтобы видеть его всесторонне. И звук из-за специально тонкой, должно быть, здесь стенки отлично доходил с разных мест помещения по соседству. Явственно слышались разные голоса.
«Кто же отсюда подглядывает и подслушивает? – подумал Ревский. – Понятно, что, во-первых, сама Глашка. Однако для себя одной вряд ли стала обустраивать такое. Видно, посиживают тут и влиятельные фартовые из благодетелей Косы. Это забирохи калибра Сабана и Кошелькова или их полномочные послы. Торчат тут оглоблями при важнецких разговорах да на ус мотают. Эдак они переплюнули и ЧеКу».
Ревский стал быстро припадать ко всем дыркам, запоминая из каждой увиденную часть гостиной, чтобы потом в зале определить расположение отверстий. Не выйти Студенту с «малины» живым, коли поймали бы здесь. Но он рисковал, вглядываясь, вслушиваясь, чтобы в будущем не ошибиться, откуда его могут подслушать, обливаясь от напряжения потом.
Наконец, он метнулся ощупью снова к двери, послушал, что в коридоре, и выскользнул туда. Борис пронесся за ближайший поворот, огладил прическу и промокнул мокрый лоб платком. Достал заветную кокаиновую табакерочку, дрожащими от волнения и нетерпения пальцами воткнул по доброй щепоти в ноздри.
«А-ах, если б не это мое спасение… – уже со сладкой истомой подумал он. – Ежели не это, давно гнил бы с красной ли, белой пулей в башке. Какую марафет дает жизненную энергию! Впрочем, это немудрено в данных условиях князя мира сего…»
Еще с императорских времен после очередного выхода из опасности, уцелев в какой-то переделке, Ревский остро чувствовал границы, срезы миров будто у слоеного пирога. Однако эти ощущения не заставляли его углубляться дальше, осознавать свое место, а лишь подхлестывали к средствам пляски на гранях предельности и беспредельности: риск, азарт, кокаин, женские объятия.
В гостиной Студент, с зажатой в углу рта папиросой, держа руки небрежно засунутыми в карманы отличных брюк, появился во всем блеске фартовой вальяжности, для чего, правда, ему приходилось ломать жиганской гримасой свое дворянское лицо.
– Сержик! – воскликнула Глаша, хлопотавшая у буфета. – Тебе чего подать?
– С крепкого начну, – вынимая папиросу из сахарно отливающих зубов, отвечал он, страстно улыбаясь и уже шаря васильками глаз по стенам, чтобы определить наблюдательные дырки.
Ревский сел за стол по центру зала. Вспоминая прорези, из которых недавно сюда посматривал, увидел, что все они выходили наружу за висящими картинами и были замаскированы их полотнами. Такой живописи было не жалко, вот и наделали дырок, совпадающих с отверстиями, просверленными за ними в стене.
Без промедления Коса, прижимаясь к плечу Бориса круглым бедром, подала графинчик самогонки с закуской. Он сразу налил и выпил рюмку больше для того, чтобы выглядеть как все, так как и без спиртного чувствовал себя прекрасно в наркотическом зазвездье. Невдалеке за столиком двое жуликов, не стесняясь, толковали о своих делах. Ревский уже знал, что эти рыжий Крынка и горбоносый Голубочек ограбили кладовую бывшего купца, похитив оттуда шубы, салопы, платье и разную серебряную посуду.
Занявшийся этим неопытный сыщик из угро стал вызывать в милицию разноперых уголовников Сушки, которые «туманили» его не хуже биллиардных мошенников. Одни пытались убедить, что и сами на такие кражи неспособны. Другие мололи, будто ограбили купчину свои же домашние, потому что посторонним нет к нему на двор хода из-за большого количества собак. Как ворам с улицы незаметно унести столько сундуков? Третьи уверяли, что чистили никак не москвичи, тем более – сухаревцы иль хитровцы, а непременно это были гастролеры. Вон их сколько нынче на Москве, вплоть до замогильно-ваганьковских попрыгунчиков! Четвертые персонально брались за раскрытие кражи, требуя вознаграждения.
В число последних «туманщиков» и замешался Голубочек, рассказавший сыщику, что ограбили купца бывший сапожник Шмыговозов и его дружок по кличке Вожжа. В подтверждение он указывал, что у этой парочки не случайно взялись большие деньги, на которые они кутят несколько дней сряду в сухаревском трактире Чумаченко. Те действительно гуляли на доходы от кражи, но от другой. Милиционер же, долго не думая, арестовал сапожника вместе с товарищем.
На эту тему и веселились потягивающие портерное пиво соседи Ревского, Крынка восклицал:
– Паря, ведь с этим легашом жить можно – простак!
– Конечно! Пущай помучается теперь со Шмыговозом да Вожжей. Зато мы с тобой, братец, сидим в малиннике.
Крынка, ероша рыжий вихор, планировал дальше:
– Только чтобы нам совершенно обезопасить себя, надобно «ямнику» Хлопуну через Глашку что-то из вещей всучить и легавому на него указать. Вот тогда мы совсем будем в стороне…
– Ша! – остановил его Голубочек, зорко оглянувшись вокруг.
Ревский усмехнулся про себя:
«Дай вам Бог, чтобы ваша Глашка не подсаживала в комнатенку по соседству еще и агентов угро».
Зальчик наполнялся разными фартовыми, в основном – мелкого и среднего уровня, потому что особенно почетных гостей принимали в отдельных комнатах вроде кабинетов ресторации и борделя. Среди столиков гостиной под звуки наяривавшего граммофона шатались проститутки, иногда исчезающие с гостями для услуг.
В середине ночи Крынка с Голубочком, наконец, упросили постоянно занятую Глашу перекинуться с ними словцом. Как сумел Ревский разобрать сквозь шум, воры сговорились с нею о передаче «слама» Хлопуну. Разговаривая с ними, Коса кидала многозначительные взгляды на Бориса, жеманно навивая на палец с пламенным маникюром кольцо волос, спускающееся на ее разгоревшуюся от огненного самогона щечку.
После аудиенции Крынке и Голубчику хозяйка подошла к столику Ревского и томно повела глазами.
– Не ошалел, Сержик, от «бритвочки»?
– Что? – не понял ее Ревский.
– Я о самогонке моей. Крепости в ней поболе сорока градусов, горло режет как бритвой.
Кокаинист обратил мало внимания на такой нюанс, но вежливо закивал растрепавшейся шевелюрой.
– Славный первач! На таком споткнуться нетрудно.
Глашка изогнула бедро, провела ладонью по обтянутому шелковой юбкой животу с ласковыми словами:
– Неужели, Сержик? Смотри же, не подведи. Ты мне сегодня можешь понадобиться.
– Глашенька, как я был бы счастлив держать тебя в объятиях! – немедленно отвечал Борис, беря ее за руку и целуя в ладонь. – А сейчас прошу на несколько слов.
– Ладно, – по-деловому сказала она, – за Сабана или Яшеньку Кошелькова будет у тебя разговор?
– Я, Гланя, кое-чего уточнил на Сушке и теперь меня интересует лишь Кошельков.
– В цвет! – она даже игриво схватила его за ухо и указала на стену с потайной комнатой, – только туда давай, пересядем на диван. Там покойнее.
«Ага, – сообразил Ревский, вставая и направляясь за ней к дивану под огромной картиной, изображающей пастушка со стадом буренок в долине, – это, наверное, за стенкой как раз засел гонец от Кошелькова».
Они опустились на диван, и Борис начал сочувственной любезностью:
– Много у тебя хлопот.
Глаза у Косы только что были с поволокой, но при ответе на его замечание прояснились, сухо блеснув, и четче обозначился шрамик на подбородке:
– Однако, Сержик, зря разные выпентюхи думают, будто я такая занятая, что не вижу голошмыг, – назвала она ловкачей, и Борис понял, что это о Крынке и Голубчике. – Я, милый, иных людишек до самого дна вижу, на что они только решились аль гадают обернуть кого-то в свою пользу.
Это было и прямым намеком ему, чтобы не врал и не пытался устроить свои дела за счет других. Ревский как старый журналист подумал:
«Что-что, а умеет и деловую вести беседу, видимо, с любыми провокаторскими вопросами и неприметными выводами. Вон как с фартовыми душевно калякала, а, вроде, уж готова Крынку с Голубчиком выявить перед Хлопуном, какого те хотели подсунуть уголовке».
– Так с чего ты, Сержик, все-таки решил подбиться к Кошелькову? – оправдывая его размышления, спросила Коса.
– Да, вишь, Гланя, ребята у него побоевее, а мне именно налетчики нужны.
– Ну-ну, Сержик. Что ж за налет аль ты, как всегда, на него лишь наводчик?
– О-о, Глашенька! Ты, вижу, времени не теряла и уже навела о моей особе справочки? – вроде польщенно оживился Ревский.
Достав табакерку, он кинул щепотку в ноздрю для очистки ума от «бритвочки», окончательно поняв, что Коса, ой, как непроста. Вперяясь в нее самым искренним взглядом раздувающихся зрачков, на какой только был способен, продолжил:
– Предлагаю ограбление железнодорожных касс.
– А-ха! – с интересом навела на него Глаша синие дула глаз. – Немало ныне мешочников путешествует, да на битком набитых вокзалах, станциях эти кассы осаждают, и все с рубликами в кулачках.
– Вот-вот. А денежки кассиры хранят обычно в небольших сейфах, которые вскрыть – плевое дело.
– Однако на вокзалах имеется охрана касс, – резонно замечала Коса, стараясь отчетливо говорить, чтобы разбирал и застенный слушатель.
– Потому и требуется аховый народец, целые группы налетчиков. Начать можем с платформ Подмосковья, там кассы мало охраняют. Если получаться будет и отломится какой-то кушик, возьмемся за столичные кассы.
Глаша внимательно слушала, неплохо соображая, потому что спросила:
– Чего ж ты, Сержик, такое занятное дельце не стал затевать на Питере?
Ревский развел руками, отчего из-под манжеты выскользнул и заблестел золотой браслет.
– Не с кем, дорогая моя! Самой фартовой, большой и была наша кодла гаврилок до весны. А как пошабашили нас легавые, остались в городе кое-какие обломаи на Лиговке, но не имеется шатий на много братвы, как у вас сабановская да кошельковская. Я ж тебе уже говорил.
– Знаешь ли, что железку теперь будут держать особые отряды? – с полным пониманием своеобразия дела, как будто только и обсуждала, что железнодорожный разбой, интересовалась Коса.
– А как же, Глашенька! Я эти вопросы, прежде чем к вам податься, на своей шкуре изучил, потому как щупали мы с Гаврилой именно эшелоны. Самым любимым был у нас перегон у Колпино. Старые железнодорожные чиновники Советов не приняли, разработали на железке систему саботажа, которого хаосом, неразберихой мы и попользовались. Также известно мне, что 28 ноября декрет Совнаркома ввел военное положение на железке. С тех пор ее служащие считаются военнообязанными, над ними назначаются чрезвычайные военные комиссары, вводится воинская охрана. И чего, кошельковские ухорезы забоятся солдатню? Все эти распоряжения пока остались на бумаге! Поэтому никак нельзя медлить, а то наведут порядок.
Ревский извлек серебряный портсигар, холеными пальцами достал папироску и закурил, рачительно отмахивая от лица дамы дым. Глаша глядела на него влюбленными глазами.
– Сержик, приходи-ка через часок в мои покои, – она подмигнула, развратно провела языком по губам, – договорим по делам-то в полном политесе.
+ + +
Комнату хозяйки Борис разведал одной из первых, и ближе к утру уверенно стучался в ее дверь.
– Открывай, Сереженька, – певуче откликнулась изнутри Коса.
В сию минуту Ревский предпочел думать, что это прозвище, возможно, все же происходит лишь из-за густых длиннющих волос, а не потому как синеокая Глаша разит и мстит своим врагам беспощадно.
Заглянув в дортуар, он увидел, что роскошные волосы хозяйки «малины», возлежащей на просторной кровати с балдахином, были русалочьи распущены. Из их завесы, когда она повела плечом, сверкнула обнаженная, как бы высеченная из нежно-палевого каррарского камня грудь. Ревский сходу залетел на постамент с возвышением из этого царственного тела и неподдельно жаркими губами стал терзать его изгибы, извивы…
После остервенелой с обеих сторон ласки любовники лежали в сбитых простынях, ощущая, как сохнет пот на скользкой коже.
Глаша вдруг заговорила жалостным голосом:
– Можешь ли представить, Сержик, что я девушкой почти каждодневно ходила к заутрене и к вечерне, подсобляла трапезнику убирать в церкви, когда жила в Ярославле. А работала на ткацкой фабрике в разматывальщицах. По глупости сдружилась с одним ткачом. Не задумалась, что у этого Терентия нет ни отца, ни матери, а один только дядя, да и тот почему-то его не любит. У меня же в деревне под городом жили мать и брат. А одевалась как скромно! В длинную шубейку и темное ситцевое платье, на голове повязывала черный шелковый платок, спускающийся на глаза, сверх него – черная кашемировая шаль. И даже, когда загуляла с Терентием, заменила верх опять-таки на черную китайчатую шубейку и холодник...
– Что же, обманул он тебя?
– Обманул-то как девицу ладно. А беда, что из-за Терёшки дошла до самого дна. Он на праздники ходил в свою тоже недалекую деревню, часто напивался там пьян, насмехался над стариками да слабыми. Подошел рекрутский набор, любезного моего за его грубости и насмешки всем миром и упекли в солдаты. Однако не залюбил Терентий службу, из полку-то ушел. Ну, и связалась я уже с ним беглым, пошли на пару по воровству. В каких только городах не мыкались.
Ревский закурил, с глубокомыслием проговорил для поддержания душещипательного разговора:
– Это у каждой несчастливой бабеночки обязательно найдется какой-то барандай, что непременно в ее юности-красе обманул, да и сбил с пути истинного. Где же нынче тот Тереша?
– О-ох, и его прибило несладко! Какой был красавец, и что с собой сделал. В Саратове один встретившийся нам мужик, крестный-то его отец (уж не знаю, почему Терешка так стал того называть), и уговорил его перейти в свою хлыстовскую веру. Решился Тереша и оскопил себя у него на подворье. Потом сделался словно мертвец какой.
Нервически привскочил на перине Ревский, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Озадаченно произнес:
– Ведь, верно, уж тот валуй твоего Терентия обольстил деньгами, а то из-за чего бы ему решиться на такое нехорошее дело?
Глафира, теребя кострами наманикюренных ногтей окончания бюста, поглядела на него насмешливо.
– Тебе, Студент, эдакое хуже смерти, а? Сколько же ты вдовушек на Питере-то наказал, соколик?
Борис ответил хмурым взглядом.
– И об этом уже знаешь? Кто у вас тут собирает питерские сплетни?
– Знаем, да не все, – взгляд Глашки замерцал как лезвие косы, будто только что и не плакалась на судьбу. – Годишься ль сам в дело, на какое подбиваешь Кошелькова?
Понял Ревский, что она после разговора с ним в зальчике времени не теряла и с соглядатаем от Кошелькова, наверное, побеседовала. И, выходит, для того не очень убедительно прозвучали речи Сержа Студента.
– Уж не ведаю, как вам свое проворство и доказать… – он вспомнил о завербованных Куренке и Ватошном. – Впрочем, есть фартовые аж с питерской Лиговки, которые бы обо мне толковее рассказали, чем местные ваши звонила, у каких черпаешь ты о моей головушке сведения. Они б и на кассы с Кошельковым, думаю, пошли, хотя один из той парочки больше заворачивал «ямником».
– Да, Сержик? – опять влюбленно глядела на него Глаша, прижимаясь гладким бедром. – Ну и представь нам тех жиганов.
– Видно, нечего делать. Придется ехать за ними в Питер и обратно.
В то же утро агент Ревский отбыл в Петроград, чтобы вернуться с Куренком и Филькой, обеспечив полный успех своим дальнейшим сыскным действиям.
+ + +
Господин Орловский, переложив основной нерв розыска попрыгунчиков на Бориса Михайловича, теперь больше обретался в ВЧК, знакомясь с контрразведывательными материалами по немцам.
Однажды, вроде, случайно он столкнулся там, в доме 11 на улице Большая Лубянка в коридоре с Петерсом. За стенами по заснеженной мостовой неслись к Лубянской площади и Сретенке пролетки, «моторы», по скользким тротуарам семенили прохожие, стараясь побыстрее миновать ужасный чекистский квартал. А здесь властвовала тишина, и голос Петерса был неожиданно громок:
– Добрый день, товарищ Орлинский, – радушно приветствовал его Яков Христофорович, придерживая неизменную деревянную кобуру с тяжелым маузером на ремне, – зайдем ко мне, расскажите о новостях.
Они зашагали к Петерсу. Орловский, разглядывая спутника в свежей белой рубашке под гимнастеркой с расстегнутым воротом, в черных галифе, заправленных в высокие, хорошо начищенные сапоги, думал о том, что удалось еще о нем уточнить в сухаревских разговорах с капитаном Моревым.
В Лондоне Петерс поселился в его восточной части – Уайтчапле, где с пустыми карманами жили эмигранты из западных губерний и Прибалтики Российской Империи, бежавшие из дому после событий 1905 года, в которых горячо участвовали. Деньги требовались сплотившимся вокруг Петерса латышским большевикам, среди которых были его двоюродный брат, зять и две женщины, для печатания пропагандистских брошюр, распространяющихся в Риге.
Банк на Сидей-стрит шайка Петерса брала по всем правилам ночью вплоть до бурения его стены, но попалась на месте. Полицейские просили налетчиков сдаться, те стали стрелять и Петерс убил троих. Подоспевшая полицейская подмога открыла огонь по грабителям и перестреляла несколько человек, захватив уцелевших. На громком процессе преступников причислили к «анархистам» и по тогдашней моде на революционеров суд оправдал всех. Главарь Петерс все-таки мог остаться за решеткой, если бы доказали, что он застрелил троих слуг закона, но в темноте никто не видел его лица.
Морев также рассказал Орловскому, что благоволение Петерса к сидевшему на Лубянке Локкарту доходило до того, что тот принес арестанту для чтения русский перевод последнего романа Уэллса «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» и книгу Ленина «Государство и революция». Когда же Локкарта перевели в кремлевскую квартиру, Петерс, несмотря на требование редактора газеты «Известия» Стеклова того расстрелять, разрешил англичанину ежедневную двухчасовую прогулку по кремлевскому двору и взял его записку к Муре.
Когда Мура написала Локкарту ответное послание, оно пошло к заключенному в закрытом конверте с печатью ВЧК и надписью: «Доставить в запечатанном виде. Письмо было прочтено мною. Петерс». Однако он же не церемонился на первом допросе арестованной Муры. Та стала отрицать интимную близость с Локкартом, и Петерс разложил перед графиней пять фотографий. На них она была изображена в разных позах и дезабилье: на коленях у англичанина, в объятиях, – и оба голыми в постели. Впервые в жизни «железная» Мура потеряла сознание, Петерс привел ее в чувство, вылив на голову графини графин воды…
В кабинете Яков Христофорович осведомился у петроградца, как и многие, перевирая прозвание налетчиков:
– Что с прыгунчиками? Пока ничего не слышно об их новых налетах в Москве. Возможно, из-за своих раненых при попытке их задержания уехали? – уже более откровенно говорил он о происшествии на Ваганьково.
– Вскоре это удастся проверить. Мне повезло, что товарищ Самойленко свел меня с земляком, сотрудником ПетроЧеКи, – упомянул Орловский Ревского, на всякий случай не называя его фамилию. – Тот товарищ по линии вашей комиссии, оказывается, как и я, уже занимался попрыгунчиками в Петрограде. Мы с ним слаженно действуем. Используя мои связи на Сухаревке, ему удалось выйти на уголовников, с которыми собирались сотрудничать попрыгунчики.
– Отлично, Бронислав Иванович, – улыбнулся Петерс, отчего приоткрылись гнилые зубы. – Видите, без петроградцев никуда и в новой нашей столице. А уж в самом Питере… Даром, что у вас по этому делу свидетелями даже графини, – словно ненароком чекист снова коснулся Муры.
– Всего одна, и та скомпрометирована главой шпионского заговора, – в тон ему отвечал резидент.
– Ну, скажете! Такую авантажную даму ничем не скомпрометируешь, – заметил Петерс двусмысленнейшим образом.
Орловский решил рискнуть, углубившись в тему:
– Очевидно, вы правы. Я слышал от наших чекистов с Гороховой, Яков Христофорович, что графиня с ними держалась, будто с дворовыми в имении ее супруга. И вашим сотрудникам, наверное, при ее содержании на Лубянке было несладко?
– Конечно, приходилось подстраиваться! – воскликнул Петерс, словно не отливал валявшуюся в этом кабинете Муру как полудохлую сучку. – Дело было уже не в ее титуле, а в том, что она наперсница самого главного шпиона Локкарта. Англичашку следовало бы расстрелять, тем более что он в этот приезд являлся не дипломатом, а лишь неофициальным наблюдателем в стране, не признанной его правительством. Но ведь британцы захватили у себя нашего Литвинова, вот мы и ухищрялись, как могли.
– Понятно, почему пришлось потом содержать Локкарта даже в Кавалерском флигеле Кремля.
– Да, и Мура таскала туда Локкарту все, что ей и ему вздумается: пасьянсные карты, вечные перья, блокноты, носовые платки. Голод таков, что товарищи Чичерин и Карахан на дипломатических приемах теперь иногда дают жидкий суп и перловую кашу, а хлеб – тяжелый, сырой, полный соломы и плохо перемолотого овса. Но графиня разживалась из американского Красного Креста сардинками, вином, маслом, и они жрали это с англичанином… Правда, носила Мура ему и книги. Утонченный и своеобразный выбор их говорит сам за себя: Фукидид, Ранке, Шиллер, Стивенсон, Ростан, Зудерман, «Жизнь и переписка» Маколея, Киплинг, Карлейль, «Против течения» Ленина, Зиновьев, Уэллс, – будто читая по бумажке, перечислил он, имея отличную память.
– В Кремле Локкарт, наверное, чувствовал себя надежно, уверился, что не расстреляют.
– Ха-ха-ха, – раскатисто засмеялся Петерс, – ошибаетесь! Англичанин находился в апартаментах, где до него заложником дожидался казни бывший директор Департамента полиции и товарищ министра внутренних дел Белецкий.
Чекист оборвал смех и пронизывающе взглянул на него, словно знал, что на Белецком и министре внутренних дел А.Н.Хвостове весной Орловский строил с Ревским операцию, чтобы угробить в ПЧК подручного Целлера комиссара Густавсона; что об их ваганьковском расстреле недавно говорили резидент и штабс-ротмистр де Экьюпаре. Мало того, Петерс вдруг вскочил из-за стола, подошел к нему и ласково, но настойчиво выдрал за локоть из кресла, приглашая жестом руки к окну.
Он подвел Орловского к подоконнику, указав на заснеженный двор внизу:
– Вот так же стояли мы с Локкартом, когда там выводили к следующему на место казни грузовику Белецкого, Хвостова и бывшего председателя Госсовета Щегловитова. Британец спросил: «Куда их везут?» Я ответил: «На тот свет».
Петерс смотрел на деникинского шефа дальней разведки в упор ледяным взглядом убийцы.
«Вот так же этот мерзавец испытывал Локкарта, – пронеслось у Орловского в голове. – Но Брюс жив, как и Бойс, и Рейли. Будем всех помнить на закате и рассвете».
Невозмутимо оглядел его высокородие собеседника, кивнул в сторону двора.
– Неплохо здесь устроилась ваша служба.
Несколько разочарованный Яков Христофорович все же еще саркастически спровоцировал:
– А то как же. Можно ли теперь вообразить, что после переворота Луначарский недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы лишь демонстрацию хотели произвести, и вдруг такой неожиданный успех!
Глава четвертая
Ревский вез из Петрограда Куренка и Фильку Ватошного в Москву в купе ночного скорого поезда, которое воры оглядывали с некоторым испугом от его чистоты и роскоши вплоть до сияющих медных ручек, будто из золота.
Борис продолжал настраивать их на переговоры с Кошельковым по свежим впечатлениям:
– На Николаевском вокзале обратили внимание, господа жулики, на штурмы, с какими народ подступается к кассам? Беспрерывно кассиры деньги принимают и билеты выдают. Сколько ж набегает у них за сутки? И так везде на железке, забитой фронтовыми эшелонами! На пассажирские поезда попасть – счастье, не жалко никаких денег.
– Немалое, конечно, галье текет сквозь кассирщицкие руки, ладило б их на осину, – солидно подтверждал Филя, не ленясь подливать себе в стакан из водочных и пивных бутылок, которыми Ревский заставил столик.
Куренок, так и не снимающий полушубок, словно лишь ждал момента, чтобы выпрыгнуть из поезда, отмалчивался, мрачно глотая водку и куря одну за другой папиросы.
Надеясь, что к утреннему прибытию в Москву и Куренка проймет водочка да его разглагольствования, Борис Михайлович безостановочно развивал соображения дальше:
– Надо и то понять, отчего я поставил именно на Яшку Кошелькова это фу-фу с ограблениями железнодорожных касс. Во-первых, из-за того, что нужные мне попрыгунчики связались с его кодлой. А, во-вторых, Кошельков однажды отличился кровавым разбоем как раз на железке. На платформе Соколовская Ярославского направления грабили его ребята аптеку. Мало им было там выгрести все деньги и медицинский марафет, изрезали до смерти финками аптекаря и взялись насиловать его жену. А пока они этим развлекались, с платформы люди их досмотрели и подняли шум, из станционной кассы начали звонить в милицию. Тогда кошельковские бабу бросили и двинулись квитаться с железнодорожниками. Десять служащих этой станции отловили и всех зарезали.
– А не шуми, когда деловые в деле, – поучительно заметил Ватошный, утирая кувалдой кулака мокрый рот. – Чем же Кошельков еще знаменит?
– Еще до семнадцатого года имел он десять судимостей и лют на легавых. Бьет их при любом удобном случае, на Воздвиженке кончил сразу троих милиционеров. Теперь обозлился и на чекистов, которые нешуточно взялись за его банду. Узнал Яшка адрес особенно активного в его поимке сотрудника уголовной секции МЧК Ведерникова, явился с фартовыми к нему домой да застрелил на глазах у всех родных и близких. Недавно ликвидировал средь бела дня на Плющихе двух комиссаров МЧК.
Куренок не выдержал и забормотал, злобно моргая глазами-бусинками:
– Это вот, Студент, главная причина, что ты собрался по душу Яши Кошелькова! Тебе, чекистскому отродью, надобно его извести на Москве в первую голову. Чего ты нам поешь про кассы какие-то? Кого ты охмуряешь, замазура?
Обрадовался Ревский, что хоть так разговорил, сумел провокационно поддеть Куренка. Ему нужно было с ним объясниться, хотя б и поссорившись сначала, дабы потом в операции никто не преподнес сюрпризов. Агент высшего класса был опытен и в «пастушьей» работе среди фартовых.
– Эх, Куренок, ничего ты не узнал про меня толком, – с достоинством возразил он. – Известно ль тебе, что я при Царе-батюшке агентурно не только с вами, босяками якшался, а был под рукой у самого министра внутренних дел? Я под суд угодил за то, что кончить собрался самого Гришу Распутина, и пятеро душегубов было нанято для меня в компанию. И теперь я, по-твоему, чекистов так полюбил, что Кошелькова положу им на подносик?..
– А чего ж стараешься, ладило б тебя на осину? – перебил его Ватошный. – Это до чего в разбегаи записался – нас в Москву волокешь!
Ревский усмехнулся, занюхал щепотку из табакерки, акуратно закрыл ее. Не отвечая, долго смотрел в непроглядную темень за окном, в ней вспыхивали лишь редкие блики от проносящихся мимо полуосвещенных, совсем тонущих в черноте населенных пунктов.
Потом он тряхнул кудрявой головой в сторону окна и печально сказал:
– Вот так же лишь мутно видеть и понимать можете вы, господа жулики, жизнь мою. – Борис улыбнулся. – А я – вашу. Так что, давайте, не станем рядиться и подозревать друг дружку в том, чего и в помине нет. Посудите сами, зачем вдруг Москва затребует из Питера пусть и золотого агента, чтобы ловить Кошелькова? У них там Дзержинской с ВЧК, Ленин с целыми сворами комиссарских умельцев. Это ж теперь столица! Не верите, так я вам гарантии дам, коли переживаете за Кошелькова.
– Какие в таких делах могут оказаться гаранти-и-и? – недоверчиво протянул Куренок и сплюнул на пол.
Ревский стукнул ладонью по столу.
– А так сделаем, что с Кошельковым только вы будете общаться и иметь любые лататуи и тет-а-теты. Мне ничего знать про Яшку не надобно. Общайтесь с ним, коли выведет Глаша Коса вас лично на него, обсуждайте идею мою налетов по железке и все такое. Я от этого буду в стороне. Поймите ж, что мне одни лишь попрыгунчики требуются позарез. А вот как выйдете уже на них через кошельковских ли, самого ли Яшку, милости прошу – подвиньтесь, отойдите и предоставьте мистических сей налетчиков в мои ручки-с.
Куренок снова сплюнул, кивнул Фильке, чтобы тот ему налил. Проглотил водку, доел огрызок соленого огурца.
Он встал из-за стола и, скинув полушубок, распорядился Ватошному:
– Будем лягать спать, – смешливо покосился на Ревского и закончил, – авось Студент до утра не зарежет.
+ + +
В начале этой ночи Орловский шел на Сухаревку попрощаться с лейб-гренадером Моревым, отбывающим в Гельсингфорс.
Резидент подходил к магазину Тиграна с задней стороны мимо лавок с подержанным платьем. Как всегда, прежде чем приблизиться к явке (тем более, после подозрений капитана на шантажиста-хозяина), Орловский привык с полчаса осматриваться, болтаясь по округе. Здесь маскироваться под покупателя не требовалось, торговцы и в позднее время липли сами.
Сейчас Сушка очутилась во владении специалистов ночных промыслов, в основном, – «ямников», забирающих горяченький «слам» у возвращающихся с дела фартовых. Однако от лавки с открытой дверью, мимо которой проходил Орловский, его окликнули басом:
– Пожалуйте-с, у нас покупали!
Стоило Орловскому замяться, как невидный в темноте мальчонка откуда-то выскочил юлой и кинулся к нему, хватая за полу шинели. Он молча потащил прохожего к обладателю баса.
– Да мне ничего не надо, – говорил Орловский, все же поддаваясь огольцу, держащего за шинель как за аркан.
Около двери он рассмотрел детину, который неуловимыми ловкими движениями, не оскорбляя, но и не выпуская, принял его у мальчишки, братски обнял за плечи и повел внутрь, приговаривая:
– Теперь не надо – опосля понадобится. Лишнее знание не повредит. Окромя пользы, от этого ничего.
В лавке торговец стал выметывать на прилавок одежду.
– Примерь, господин товарищ! Чего отерханничать в шинелишке да гимнастерке?
Он стащил с Орловского шинель, прикидывал на плечи шубу и пальто на вате, потом – поддевку.
Агентурщик примерки вытерпел и заявил:
– Благодарю вас, но пока воздержусь от покупки.
– Окромя пользы, от этого ничего не будет, – повторил продавец. – Может, что знакомым понадобится. Вот и знаете, где купить, а каков товар – своими глазами убедились.
Орловский вышел с торговцем на улицу. Там лавочный мальчишка крутился уже около полупьяного мужика в расстегнутом коричневом полушубке на серой овчине и, увидев хозяина, заорал:
– А вот гражданин имеет желание, продать свой полушубочек!
На это донесение из-за угла лавки вывернулось трое молодчиков, которые враз загомонили, обступая мужика, изображая из себя рьяных покупателей.
– Же-л-л-аю на пропой души продать… Романовский полушубок… – гнусавил тот, а барышники вокруг ожесточенно торговались, каждый давал свою цену.
Сошелся мужик с одним из них, стащил с себя полушубок и вручил вещь покупателю, достающему деньги из кармана. Молодчик, неторопливо извлекая кошелек из-за пазухи, передал подержать полушубок соседу. В этот миг сзади мужика кто-то закричал, он и все уставились туда… А когда мужик перестал оглядываться и повернулся, полушубка в руках «покупателей» уже не было. С засунутыми в карманы руками невозмутимо поглядывал на него и тот, что до этого «шарился» за кошельком.
– Давай деньги-то, – сказал начинающий мерзнуть в одной рубахе мужик.
– Чево?
– Деньги за шубу! – сипло заревел мужичок.
– За какую? – злобно отвечал «покупатель». – Ничего не видел.
Сухаревцы дружно отпрянули, теряясь в закоулках рынка под крики простака.
Орловский пошел к антикварным рядам, внимательно поглядывая вокруг, потому что рисковал не полушубком.
Он обошел заднюю часть магазина Тиграна из разных пристроек и наваленных куч металлической и прочей рухляди, негодной к тому, чтобы сгореть в «буржуйках». Побарабанил условным стуком в окошечко, выглядывающее из коридора, в котором была каморка Морева. Капитан выглянул через стекло и открыл черный ход.
Когда резидент скользнул внутрь, Морев стал накрепко закрывать за ним дверь, объясняя:
– Совсем мерзко повел себя в последнее время Тигран. Я уж досадовал, что назначил вам здесь снова встречу. Поэтому давайте побыстрее закончим наши дела.
В комнате он стал выкладывать на стол для Орловского копии свежих донесений английской агентуры, а тот прятал их в сапоги.
Вдруг Морев прислушался и предостерегающе поднял руку:
– Внимание! Я расставил в магазинном зале жестянки таким образом, чтобы они падали и гремели, ежели кто-то станет пробираться с основного входа. Сейчас услышал что-то подобное…
Гренадер выхватил смит-вессон из-за пояса, и едва ли не балериной упорхнул, несмотря на мощную фигуру, посмотреть, в чем дело. Через минуту влетел обратно, взял из-под подушки второй револьвер.
– ЧеКа! Провалил нас негодяй Тигран. Решил все-таки стать единственным хозяином этой халупы.
Беспомощным мужиком, отдавшим своими руками последний полушубок, горько ощутил себя Орловский:
«Как же так? Ведь, как всегда, заблаговременно осматривал прилегающую местность… Впрочем, облаву проморгал как раз в те минуты, когда примерял ненужное барахло в лавке да разглядывал, как обирают полупьяного. Именно в это время чекисты обложили магазин и сели в засаду!»
Капитан уже развел на полу костер из важных бумаг и записок. Он проговорил, страдальчески двигая длинными усами:
– Простите Христа ради, Виктор Глебович! Я кругом виноват. Но вы обязательно вырветесь! Идемте.
Они тихо шагнули в коридор, потом прошли в соседнюю комнату. Там Морев, нажав плечом на громадный шкаф, отодвинул его в сторону. Содрал за ним на стене обои и, ухватившись за край выступавшей доски, оторвал ее богатырским рывком вместе с соседними. Из образовавшегося проема потянуло ледяным воздухом улицы.
– Я это слабое место в стенке давно заприметил и имел в виду на такой случай. Отсюда ход – по старому сараю на пустырь, где нет засады или она малочисленна, вполне отстреляетесь. Идите с Богом.
– Вы что, Иван Иванович? Я вас не оставлю. Так не поступают императорские офицеры. Вместе здесь пойдем, и в крайнем случае на пустыре отстреляемся.
Они услышали, что в зале магазина что-то явственно загрохотало, оттуда к ним бежали люди. Чекисты с криками также начали выламывать недалекий от разведчиков черный ход. Морев выскочил в коридор и начал бить из двух револьверов в дверь, через которую недавно впускал Орловского.
– Теперь никак вдвоем не уйти, Виктор! – крикнул он даже с облегчением. – Отходите же за шкафом! Вы что медлите? У вас какое звание? – вдруг взъярился всегда покладистый Иван Иванович.
– Статский советник, и прошу этого не забывать, капитан! – отвечал Орловский, стоя с ним рядом и всаживая из своего кольта пули в противоположном направлении – в дверь из магазинного зала, которую тоже выбивали ногами.
Морев опустил револьверы с опустевшими барабанами. Стал набивать патронами смит-вессон, возмущенно косясь на Орловского.
– Да что вы говорите в боевой обстановке! При чем здесь ваш чин гражданской службы? В армии вы – простой артиллерийский поручик! Так извольте подчиняться Лейб-Гвардии гренадерскому капитану! Я приказываю отходить!
Они обнялись. Иван Иванович перекрестил Орловского вслед. Он замкнул дверь комнаты, через которую тот ушел на волю, чтобы не сразу взялась за тем погоня.
Капитан пробежал к себе в камору, завалил здесь распахнутую дверь баррикадой из кровати и стола. Он успел набить патронами барабан второго револьвера, когда рухнули коридорные двери со стороны магазина и двора.
По его баррикаде стали бить вперекрест десятками залпов, а его высокоблагородие отвечал по необходимости. Стреляя с двух рук в разные стороны, успевал ссаживать то одного, то другого чекиста, рискнувших броситься напропалую. В тело гренадера, израненного еще в минувшую войну, уже впились, разбили кости, вспороли кишки с десяток пуль, но цела была голова и не задето сердце.
Лишь когда в смит-вессонах кончились патроны, Иван Иванович сполз с баррикады и упал головой в лужу крови, натекшую из его великаньего тела. Чекисты оравой бросились к нему.
Когда красные перелезли баррикаду и склонились над лейб-гренадером, он прохрипел:
– Будем помнить всех на закате и рассвете.
Капитан рванул чеку гранаты, скрытую в огромной ладони, взрывая себя и врагов!
Как пели в их полку?
"Где не пройдем – там ляжем-умрем…
Аксельбант нас призывает пасть иль победить".
+ + +
После громобойного провала явки МИ1С на Сухаревке Орловский съехал из номера «имени Дзержинского» в «Национале» на тот случай, если Тигран сумел выяснить или подслушать, что встречающийся в его магазине с Моревым подтянутый военный имеет какое-то отношение к ВЧК. Пришлось в связи с этим деникинскому агентурщику воздержаться и от посещений Лубянки.
Теперь в Москве как в игре против Петерса, Манасевича-Мануйлова, так и в сыске попрыгунчиков осталась надежда только на Бориса Ревского. Орловский отсиживался в наспех снятой комнате на Самотеке и занимался лишь тем, что, дождавшись агента, выслушав его очередное донесение о текущих делах, анализировал их положение и давал указания.
Розыск попрыгунчиков пошел стремительно, потому что Коса от всего своего «малинного» сердца приняла в «долушку» двоих очевидных негодяев и разбойников из Питера, рекомендованных ее полюбовником Сержем. Поместила их в одну из лучших комнат, правда, невдалеке от гостиной с хитрыми дырками по стенам. Однако это хозяйке и ее патронам сразу не понадобилось, оттого что Куренка и Ватошного вытребовали на аудиенцию прямо к Кошелькову на какую-то предельно засекреченную его «хазу».
Фартовые рассказывали об этом визите Ревскому в его комнате сразу после того, как побывали у бандитского короля Москвы. А Кошельков в следующем месяце, 19 января прославится и тем, что на Сокольническом шоссе около Краснохолмского моста как простых «стрюков» вышвырнет с подручными из остановленной машины Ленина с его сестрой Марией Ильиничной, шофером. Отнимет у них наличность, документы, оружие и уедет на их «моторе».
– Ну, это истинный звездохват, ладило б его на осину! – восхищенно говорил Филька, разливая водку по стаканам. – Ты, Скубент, гляди, и не вздумай чего против Яши. Это неуловимый жулик, он любого дошленка как свои пять видит наскрозь.
– И что же, не клюнул Кошельков на ваши предложения насчет железнодорожных касс? – настороженно спросил Борис.
Куренок задергал горохом глаз, Филькины восторги пояснил несколько раздраженно:
– Да и мы ведь не барандаи какие. Как не клюнул? В лучшем виде принял это к сведению. Потом мы с Яшей даже прикинули, сколь надо братцев на первые пробные налеты.
Ревский напомнил:
– Главное, чтобы Кошельков как-то связал это с попрыгунчиками, включил бы, что ли, их в вашу первую команду.
Куренок сплюнул, возмущенно покрутил изрезанной шрамами мордой.
– До чего ж ты ловок, Студент! Вот усё подай тебе с пылу и с жару. Будь пока рад, что сам Кошелек принял нас, бродяг.
У Ревского не было времени долго размазывать эту операцию, его беспокоил в Бутырке Манасевич-Мануйлов, которым стоило заняться безотлагательно.
– Ша, Куренок! – рявкнул он и пристукнул дном пустого стакана о стол. – Тут руковожу я, вы на моих гастролях. В следующую же встречу с Кошельковым или его человеком потребуете, чтобы действовать вместе с попрыгунчиками. Объясните, что больше доверяете питерским, своим землякам, что те уже прославились ни с чем не сравнимыми по удали налетами…
– Да с каких дел мы такое станем хлебенить аж Кошельку, зачупаха ты? – бормотнул опьяневший Филя.
Умелый Ревский без разворота в плече молниеносно ударил Ватошного в подбородок! У того бешено мотнулась назад голова, ударившаяся затылком об угол комода рядом. Филька осел на стуле без памяти.
Куренок, оставивший револьвер в кармане пиджака, брошенного им при входе на тот же комод сверху, рванулся туда. Однако все учитывающий и подмечающий Борис опередил его ударом ребра ладони по кадыку на тонкой шее вора.
Бандит захлебнулся воздухом, судорожно клюнул башкой и закашлялся. У Ревского в руке уже был свой револьвер, дуло которого он, разбивая в кровь губы, впечатал Куренку в рот с криком:
– Застрелю, гнусарь! Только пошевелись.
Он воткнул ствол вору еще дальше в рот, вонзая в горло, отчего у того с ужасной скоростью заплясали глазки и полезли из орбит.
– Слушай сюда, – быстро заговорил Ревский. – На следующей же встрече поставишь кошельковским необходимое условие налета – привлечь уцелевших в перестрелке на Ваганькове попрыгунчиков. Объяснишь так. Попрыгунчики ужасали в Питере свои жертвы до обмороков и смерти. Они – магнетические специалисты, чтобы из любого нормального сделать дурака. Колдуны они! – будешь божиться и орать, привлекая для этого и Фильку, который пусть рвет на себе рубаху изо всех сил. Заявишь, что без такого психического прикрытия на дело не пойдешь. Всё! Делай, как сказал. Не выйдет это у вас с Ватошным, возвращаться не придется вам в Питер. Я за убийство Мохнатого того же Кошелькова на вас натравлю через агентуру МЧК.
Он протянул руку к пиджаку Куренка, забрал из него оружие, потом вытащил револьверный ствол у вора изо рта. Тот согнулся и начал харкать кровью, выплевывая и осколки зубов.
Ревский нагнулся к приходящему в себя Фильке, двинул его рукояткой револьвера по темени, тот снова обмяк. Борис извлек у Ватошного из кармана револьвер. Убрал под одеяло на кровати оружие воров. Заключил приказания Куренку:
– Итак, наплетешь кошельковским, как я сказал. А надобно все это лишь для одного единственного: чтобы хоть кто-то из попрыгунчиков с вами встретился. Я с той встречи возьму уж сам их след. Мне лишь она нужна, после встречи – свободны с Филей, живите, как хотите, я вас не ищу и никогда не трогаю. Встречу с попрыгунчиками обязательно назначишь у Глашки! Причем, точно укажешь тут место хорошее, привычное на лататуи для этой «малины»– зальчик со столиками, где много картин. Докажешь, что ходили вы покуда на их территорию, а теперь хотите встретиться здесь с попрыгунчиками и с теми, кто от Кошелькова захочет присутствовать на этом совещании. Понял, Куренок?
Фартовый, вытирая рот полой очередной атласной косоворотки, поднял на него и так обычно красные, апоплексические глазки, а сейчас – вылупленные как у тухлого окуня, изошедшие изнутри кровью, и кивнул.
– Идите отсюда, – показал на дверь Ревский.
Куренок сгреб с комода пиджак, растолкал застонавшего Фильку. Пахан приподнял верного «шестерку» из-за стола, Ватошный сумел встать на ноги. Они в обнимку выволоклись из комнаты.
+ + +
После этого свидания с Ревским петроградские воры довольно скоро убедили Кошелькова, чтобы включить в налетчики и попрыгунчиков. Как и настаивал Ревский, с теми дальнейшие переговоры должны были состояться в «малинной» гостиной Глашки.
Орловский отсиживался неподалеку от сухаревского места этих событий в комнатке неприметного дома во дворе с отдельным ходом на Самотечной площади, издавна знаменитой трущобами, тянущимися от нее по Цветному бульвару к Грачевке и Трубной площади, по-местному – Трубе.
Там теснились дешевые публичные дома, а в самых глухих дворах – грязные притоны, в которых заправляли беглые из острогов и с каторги «коты» с совершенно жалкими шлюхами. Точнее следовало бы их называть «марухами» – подружками воров или «хипесницами», под видом проституток грабящих пьяных. Зарабатывали они тем, что ночами завлекали на Цветном упившихся москвичей и вели в притон предаться постельным удовольствиям, но по дороге тех совсем для другого раздевали «коты». Сюда по собственному почину никогда не заглядывали полицейские, а уж милиционеры и подавно.
В эту ночь Орловский, сунув кольт в карман шинели, как обычно вышел на морозный Цветной бульвар, чтобы поужинать в трактире «Крым» на Трубе. Появлялся наружу он только в темноте и ел-то прилично лишь единожды в сутки, поочередно меняя для ужина окрестные заведения, чтобы не успели приглядеться к нему посиживающие в некоторых агенты угро и ЧеКи.
Резидент, не выпуская из ладони ручки револьвера в кармане, особенно размашисто затопал напротив Малого Косова переулка, там при заведениях с «котами» действовали «мельницы». В эти картежные пристанища заманивали уже своих: громил, забирох, шнифферов, любых «деловых», – чтобы обыграть их на появившиеся после удачного разбоя, грабежа деньги. Именно здесь Орловский услышал на утоптанном, поскрипывающем снегу сзади осторожные шаги человека, который не торопился его обогнать, держал строгую дистанцию как филер.
Орловский резко остановился, обернулся и ринулся на преследователя. Вблизи он мгновенно узнал его – однополчанин Морева, сухаревский Алешка-поручик!
Тот в полном смущении поклонился и проговорил голосом совершенно трезвого человека:
– Простите, господин офицер, не знаю вашего чина. Однако хорошо помню нашу встречу в обществе Ивана Ивановича в трактире Бакастова.
– Поручик артиллерии, – представился Орловский, помня, как выговаривал ему Морев под чекистскими пулями.
– Очень рад, господин поручик. Я в таком же гвардейском чине… Правда, в последнее время столь позорно подчинился обстоятельствам, – он замялся.
Из-под распахнутого казакина виднелся его уже отчищенный, подшитый свежим подворотничком китель и пуговицы на месте. Лицо лейб-гренадера было измято, как у человека, вышедшего из длинного запоя, но глаза ясны.
Поручик сбивчиво продолжил:
– Мне известно, что у Тиграна была ночная чекистская облава, и с тех пор я не имею от останавливающегося у него господина капитана Морева никаких сведений. Тиграна на Сушке не любят, и я ему давно не доверяю. Поэтому, простите Христа ради, решил разыскать вас. Я помнил, что вас заинтересовал притон Глаши Косы, и отправился туда. Из новых постояльцев мне было нетрудно выбрать господина по кличке Серж Студент как вашего человека.
– Почему же?
Алексей улыбнулся.
– Как по вам мне сразу стало очевидно, что вы офицер, так и по этому Сержу понятно, что вряд ли он фартовый, а, скорее, является агентом разведки. Пришлось сесть к нему на хвост, Серж и привел к вашему здешнему жилищу.
Метель белой ветошью закрутила и вьюжно взвыла в подворотнях, черное беззвездное небо глянуло меж несущихся туч. Из ближайшего трактира послышалось на томительный мотив, который скоро украдут красные для своей песни «Там вдали, за рекой зажигались огни…»:
Когда на Сибири займется заря
И туман по тайге расстилается,
На этапном дворе слышен звон кандалов –
Это партия в путь собирается…
– Что вам угодно, господин поручик? – спросил Орловский.
– Не поможете ли найти капитана Морева? Я бросил вино, дурную компанию и готов встать в строй.
– Иван Иванович убит в ночь чекистской облавы. Его предал Тигран.
Лейб-гренадер сжал зубы, сдернул каракулевую ушанку с головы и медленно перекрестился. Потом проговорил с усилием, стараясь подавить волнение:
– Будем помнить всех на закате и рассвете.
– А вы откуда знаете это выражение?
Алексей натянул шапку, провел ладонью по лицу.
– Так иногда говорил его высокоблагородие, когда поднимал чарку за грязным трактирным столом со мной, мерзавцем… Я хотел бы занять место капитана Морева в Белом Деле. Помогите, очень прошу вас, поручик!
– Хорошо. Иван Иванович помогал союзникам. Ежели сумеете пробраться в Гельсингфорс, обратитесь в английское посольство, в паспортное бюро и спросите господ Хилла или Бойса. Скажите им, что вас направил…– Орловский задумался, как лучше дать англичанам понять о себе, чтобы малознакомый Алексей был не очень осведомлен о его персоне, – юрист Бронислав Иванович. Правда, господин Морев собирался отправиться к Деникину, с заданием англичан он был тут в последний раз. Как обидно, когда лучшие наши офицеры гибнут из-за предательства!
Метелило снегом вокруг, вихри скрывали шикарные особняки, трущобы, весь этот краснознаменный город. Казалось, будто стоят двое русских, как век назад, случайно столкнувшись на Цветном бульваре, и православно горюют о герое, павшим на обычной для Империи войне. Но это сражение было последним в ее истории, потому что убивали и предавали друг друга люди самого Царства.
Каторжан всех считает фельдфебель седой,
По-военному ставит во взводы.
А с другой стороны собрались мужички
И котомки грузят на подводы…–
неслось из трактира.
Поручик Лейб-Гвардии Гренадерского полка поклонился, прощаясь, и проговорил:
– Тигран больше никого не предаст.
+ + +
Алексей шел в снежной пыли, не сгибаясь от ударов ветра, даже подставляя вьюге раскрытую грудь. Ближе к Сухаревке он застегнулся на все крючки казакина вплоть до его стоячего воротника и переложил револьвер во внешний карман, чтобы по старой привычке ощутить себя как в плотно пригнанной форме.
Поручик подобрался к магазину Тиграна с того пустыря, через который ушел от облавы Орловский. Прекрасно знающий все заведения и закутки Сушки, Алексей быстро осмотрел и прослушал скрипящие, стонущие в метели входы-выходы магазина и его окна. Тигран сидел за конторкой в полуосвещенном зале над амбарными книгами.
Гренадер было собрался застать армянина врасплох, но остановился, решив еще понаблюдать по народившемуся у него среди фартовых суеверному обыкновению не лезть, ежели что-то не «личило», то есть безотчетно настораживало. В этот момент из-за двери в задние комнаты вышел, зевая, человек в кожаной тужурке и, подойдя к керосиновой лампе, около которой сидел Тигран, прикурил папиросу.
Чекисты продолжали держать здесь засаду! Отпрянул поручик от окна, следовало отправляться в гнездышко у Бакастова за подмогой.
В трактире Бакастова было пустынно в этот час – самое рабочее время для его постоянных фартовых посетителей. Лишь по углам торчала незначительная уголовная публика да на биллиарде в одиночку гонял со скучным видом шары Мишаня-скокарь. Гренадерский поручик подошел к нему, расстегивая казакин, снимая шапку.
– Алеша! – радостно воскликнул курносый, светлоглазый Мишанька, – составь партию. Давно уж жду кого-то из серьезных ребятишек.
– Ты чего как пехтеря прохлаждаешься тут? Иль уже амба всем богатым квартирам на Москве? – поинтересовался поручик.
– Как это амба? – изображая строгость, глянул на него «скокарь», как по-иному называют «домушника». – У меня от такого предположения может заболеть пузо… Просто выходной у меня сегодня. Положен отдых для возврата здоровьечка пролетарию фомки и отмычки? Аль не пользуюсь я всеми правами трудового народа?
Алексей усмехнулся, закурил папиросу, осведомился:
– А продолжишь для укрепления здоровья шары гонять, если б услыхал, что на Сушке, в двух шагах от Бакастова дожидаются «углы» с рыжевьем и побрякушками? – назвал он чемоданы с золотыми изделиями и ювелирными драгоценностями.
Мишаня обиженно вздернул и так «взлетающий» нос.
– Я сказал, что нахожусь в отдохновении, а не на том свете. Чего же те «углы» дожидаются аж на самой Сушке?
– Чекисты их якобы наживкой держат у Тиграна в магазине.
Бросил кий на биллиард скокарь, придвинулся к гренадеру поближе.
– Так, так, так… Это с тех дел, что чрезвычайка на днях там делала облаву?
– Ага, и теперь под видом засады чекисты-ухари держат в магазине охрану груза, который должен утром уйти. Это я все знаю от верного человека из офицеров, какой затесался на Лубянку. Золотишко же и побрякушки награблены чекистами в обысках, они желают через Тиграна перекинуть их за границу контрабандно. Чекисты давно его для таких дел приладили, потому как он антиквариат постоянно гоняет туда, а валюту и ходовой у нас товар – обратно. Заодно прихватывают вон на облавах кто попадется.
– Сколь же охраны сейчас у Тиграна? – быстро соображал Мишаня.
– Я заметил лишь одного в кожанке. Думаю, что с ним от силы еще парочка. Тиграна не считаю.
– Так, так, так… Надо бы нам еще одного «делового», – Мишанька пошарил глазами по трактиру. – А с другой стороны, это ж давать ему цельную долю? Как считаешь?
– Да в тех «углах» и на пятерых, Миша, хватит под завязку. Втроем такой налет, конечно, обланшировать надежнее.
– Эх-ха, – не терпелось уже азартному скокарю, – давай заложимся на судьбу, на фарт! Ждем полчаса – вдруг кто-то подходящий сюда залетит. А нет – хондорим вдвоих на эту маламзю. Идет?
– Идет.
…Через полчаса Мишаня-скокарь сплюнул на пол изжеванный папиросный окурок и весело проговорил:
– Никого нам, Алешка, Господь не направил. Выходит, мой небесный покровитель Архангел Михаил, архистратиг сил небесных советует нам одним на это дело. Айда!
Они вышли в несмолкающую вьюгу. Около магазина Тиграна сперва понаблюдали через стекло за ним, по-прежнему одиноко сидящим над расчетами за прилавком.
Потом профессор таких налетов Мишаня повел Алексея в обход магазина, и на его заднем конце приказал помочь выставить оконце из упирающегося сюда коридорчика.
Когда они это проделали, скокарь долго вслушивался в приоткрывшиеся перед ними закрома магазина, потом шепотом распорядился:
– Подсади, я залезу. А ты поднимай шум в зале. Как легаши туда кинутся, я их класть буду в спину.
Лейб-гренадер вернулся к магазинному входу и, встав у прозрачной витрины, чтобы Тигран узнал, постучал в нее. Армянин знал Алешку-поручика лишь как молодца бандитской своры, кучкующейся у Бакастова, не подозревая об его связях с Моревым.
Тигран, взяв лампу в руку, подошел к двери, пригляделся к позднему гостю и открыл дверь с недоуменным вопросом:
– Ты чего, Алеша?
Поручик, глубоко держа руку за пазухой, оттопыривая борт казакина локтем, будто там увесистый сверток, отвечал приглушенным голосом:
– Есть тепленький товар по твоей части прямо со «скока». Глянешь?
– Обязательно, дорогой, – оживленно проговорил Тигран, любящий покупать в таких случаях ценности за гроши. – Заходи.
Лейб-гренадер ступил за порог, хозяин закрыл за ним дверь и, светя лампой, проводил визитера к прилавку.
– Что у тебя там, дорогой? Не томи, – нетерпеливо произнес армянин и поставил лампу.
Поручик вытащил руку с револьвером и упер его тому в лоб под нафиксатуаренным пробором посреди головы.
– Что такое? – промямлил Тигран с жалко искривившимся лицом.
– Поклон тебе от Ивана Ивановича Морева, – сказал Алексей и выстрелил.
Он едва успел смахнуть остатки башки Тиграна, заляпавшие ему грудь, как в зал уже вылетал чекист с поднятым револьвером. Бац! бац! – поручик уложил его наповал.
Гулко ударили выстрелы в задней части магазина.
В зал вскоре аккуратно высунул голову Мишаня-скокарь, окинул взглядом здешнее поле боя, подсморкнул носом-картошкой и резюмировал:
– Тю-ю, чекистов-то была всего парочка. И пришлось мараться таким ухорезам, как мы?
Он схватил лампу на прилавке с рожей, не меньше возбужденной, чем минуты назад у Тиграна при известии о «тепленьком», и ринулся в заднее помещение.
Снова появился Мишаня в зале так же с тиграновым выражением лица, но уже, когда у того револьверная мушка оказалась впечатанной в лоб, и осведомился примерно таким же образом:
– Не понял, где же «углы»?
Лейб-гвардии поручик, открывая дверь в бушующую метель, на прощание нравоучительно заметил:
– Люби удачу, люби и неудачу, фартовый. Прощевай, Мишаня, теперь уж наши дорожки, наверное, не сойдутся никогда.
Глава пятая
Ревский готовился взять след попрыгунчиков на предстоящей встрече с ними Куренка и Фили Ватошного. Чтобы предприимчивым удальцам-налетчикам не повезло скрыться и на этот раз, Борис Михайлович дотошно согласовывал на Лубянке с Самойленко, как расставить чекистов вокруг притона Косы.
В конце их разговора кто-то позвонил Самойленко и тот, выслушав абонента и положив трубку, сказал Ревскому:
– Тебе треба зайти к Якову Христофоровичу.
К Петерсу Ревский отправился еще более встревоженным, чем встретившийся с заместителем Дзержинского некоторое время назад здесь в коридоре Орловский. Резидент с Борисом всесторонне обсуждал свои разговоры с «маузерным поэтом», прославившимся еще среди грабителей и головорезов Лондона. Они пришли к мнению, что Петерс неспроста ведет эти беседы на приватные темы вплоть до поведения Муры Бенкендорф. Что же понадобилось человеку № 2 в ВЧК от заезжего агента ПетроЧеКи, «случайно» попавшего в розыск попрыгунчиков?
Встретил Петерс Ревского в кабинете, по своему обыкновению с незнакомыми, приветливо:
– Превосходно работаете, товарищ Ревский! Вы столь ловко вписались в обстановку на Сухаревке, влюбили в себя хозяйку «малины» и вышли на прыгунов, что пиши хоть роман.
Борис, сидя в кресле перед его столом, польщенно улыбнулся, оправил пиджак из букле в серую елочку и закинул одну ногу на другую в отлично выглаженных твидовых брюках цвета морской волны. Понимая, что москвичи давно уж навели в ПЧК справки о его персоне, а кое-кто из них, возможно, помнил о подвигах господина Ревского еще по императорским газетам, он небрежно кинул:
– Что же, опыт работы агентом немалый.
– Вот именно, Борис Михайлович. Уголовный мир, наверное, ненамного изменился в новых условиях?
– Верно, – оживленно подтвердил тот, как в разговоре специалиста со специалистом, – публика-то вся старорежимного, каторжного закала. Пришлось мне всего-навсего тряхнуть стариной.
Петерс, с неподдельной любезностью глядя со скуластого лица, заметил:
– Знаю, знаю, что работа с уголовными не ваша стезя, а лишь случаи необходимости. В Петрограде, наверное, в основном приходиться заниматься непосредственно контрой?
– Конечно, Яков Христофорович, – широко улыбался предельно открытым голубоглазым лицом блондин Борис, хотя откуда-то берущиеся в таких случаях «внутренние» кошки скребли лапками у самого горлышка, – при царском режиме одни противники были, теперь – другие, но мне-то для сыска какая разница? Кого приказано ловить, того и поймаю, раз власти слово дал.
Умные и жестокие глаза Петерса сузились.
– Слышал я, что вы сильно помогли в раскрытии шайки преступников в наших рядах. Вот где, очевидно, Борис Михайлович, вам пригодился весь ваш обширный опыт.
Кошки изнутри вцепились Ревскому в глотку!
«Откуда он это знает? – лихорадочно простучало у него в голове. – Ведь выявил этих подручных начальника комиссаров и разведчиков ПетроЧеКи Целлера Бронислав Иванович Орлинский как комиссар Наркомюста! Мое участие «подставным» в известной лишь мне с ним той операции в «Астории» было подведено совершенно случайным. Орлинский постарался его скрыть в документации…»
Когда весной Орловскому пришлось затеять контрразведывательную акцию против Целлера, резидент узнал через Ревского о том, что такая же правая рука Целлера комиссар Густавсон, как Петерс у Дзержинского, награбил на обысках золото. Белые разведчики решили уличить Густавсона на его продаже, чтобы скомпрометировать и иметь возможность шантажа также густавсонского командира Целлера. Для этого Борис «секретно донес» Густавсону, что по-прежнему связан со своими бывшими начальниками министром Хвостовым и директором Департамента полиции Белецким, желающим купить золото.
В момент передачи Густавсоном «рыжиков»-червонцев Ревскому в гостинице «Астория» в обмен на кучу денег якобы от Хвостова-Белецкого, туда, будто по наводке филеров угро, ворвался Орловский с сотрудниками розыска и запротоколировал происшествие. Потом это пригодилось Орловскому, чтобы отвести разоблачение Целлером перебросок Оргой офицеров через границу встречным раскрытием шайки его подчиненных – Густавсона с четырьмя другими чекистами, злоупотреблявшими хищениями на службе.
Истинную роль Ревского в этой многоходовой партии знал только Орловский, сделавший в «Астории» перед Густавсоном вид, что впервые увидел Бориса. И потом, когда густавсонская группа, от которой немедленно отрекся Целлер, на допросах клялась и каялась, никого, вроде, не осенило, что Орловский сумел уличить Густавсона не случайно при помощи филеров, а в результате совместно запланированной с Ревским провокации.
– У вас можно курить? – вежливо спросил Борис, чтобы выиграть время и подумать над ответами.
О, как не спеша доставал он свой серебряный портсигар, выбирал там хорошо набитую папиросу, пробуя ее постукиванием мундштука о тыльную часть кисти, потом искал в карманах спички, чтобы прикурить.
Петерс, с ухмылкой пододвинувший ему пепельницу, терпеливо ждал конца манипуляций. А когда Ревский, закурив, поднял на него выразительные невинностью васильки глаз, Петерс дернул обычно сомкнутым ртом, немного обнажив нехорошие зубы, и отрывисто кинул:
– Я знаю, что вас привлек в операцию по комиссару Густавсону товарищ Орлинский.
Это была беззастенчивая, прямая провокация!
Бывший матерый агент его высокопревосходительства министра внутренних дел отрицательно закачал головой с удивленным лицом.
– Что вы, Яков Христофорович! Как чекист чекисту от всего сердца и служебного долга скажу, что я действительно был в этой истории, но вовлек меня туда именно Густавсон. Он, зная, что я когда-то работал на Хвостова с Белецким, стал просить меня продать им его золото, – смело валил он на расстрелянного комиссаришку, да и упоминаемые господа Хвостов с Белецким, никогда не ведавшие об этой оперции, уже были на том свете.
– Правда? – тоже якобы с простодушным чистосердечием спросил Петерс и, вроде, непроизвольно переложил свой второй маузер на столе в другое место. – Но сколько совпадений, вы посудите сами. В деле с Густавсоном вы с Орлинским вместе и в розыске попрыгунчиков опять сошлись каким-то невероятным образом. Совпали даже в другом городе, в самой ВЧК на Лубянке, куда вас, например, никто не вызывал.
С этим прожженным убийцей и психологом надо было играть на высшем градусе системы господина Станиславского, и Ревский, воткнув зрачки в Петерса, едва ль не с придыханием осведомился:
– Вы, быть может, в Бога веруете?
– Что? Да я старый марксист.
– А я, Яков Христофорович, человек беспартийный и остался в таком же мистическом восприятии мира, как и мой папа, бывший полицейским исправником. И вот что вам также от всей души скажу: случайностей не бывает, случайность – язык Бога, – слово в слово он повторил одну из любимых фраз православного резидента деникинской разведки Орловского.
– Так что же?
– Да то, товарищ Петерс, что совпадения, как и случайности, все время происходят безотносительно к участвующим в них людям и совершенно без их на то воли.
Засмеялся Петерс.
– То есть, это только Бог вас с Орлинским то и дело сводит, да?
Борис осветился наишикарнейшей, безмятежнейшей из гардероба своих улыбок.
– Почему нет? Какие пустяки. Меня судьба вот свела даже с вами, ближайшим соратником Феликса Эдмундовича. Мог ли такое представить себе я, рядовой агент питерской чрезвычайки!
Петерс уже глядел ледяными глазами.
– Ладно. Но об этом разговоре вы никому не должны рассказывать, особенно – Орлинскому.
– Так точно, товарищ Петерс.
– Можете идти, – командирски закончил Яков Христофорович.
+ + +
Перед встречей петроградских попрыгунчиков и их братцев с Лиговки Ревский расположился у Косички, как иногда он теперь называл Глашу, за издырявленной стенкой зальчика с картинами и граммофоном, где те собирались обсуждать налеты по кассам «железки». Устроился Борис тут уже с согласия полюбовницы, не чинящейся с чужими секретами, раз доверила Сержу Студенту всю себя.
Был вечер, еще не разгорающийся гулеваньем, в зале – никого. Через отверстия в картинах Борису было хорошо видно и слышно усевшихся невдалеке за столом Куренка с Филькой, ожидающих земляков, которых они и сами не видели ни в Питере, ни в Москве. Наконец, Глашка ввела в гостиную легендарных гостей и, указав им на грозного моргуна и лысого громилу, удалилась.
Парочка прибывших мистических уркаганов была колоритной, как и состав их преступлений. Один – высоченный, с узкими и квадратными плечиками на теле-бруске, другой – приземистый, широкомордый – держал в руке длинную увязку мешковины, по очертаниям похожую на винтовку или грабли.
Длинный, приблизившись к землякам, оголтело вращая какими-то окаянными, плошкообразными глазищами чернющего цвета, похожими на плавающие в мутно-белесом самогоне маслины, представился:
– А кличут меня Гроб, – что уместнейше подходило к очертаниям его фигуры и «смертельному» выражению глаз.
Второй поскреб сивую бороду, повел перебитым носом, будто принюхиваясь, и рявкнул:
– Я – Заступ.
Видавшие виды урки присмирели и понимающе переглянулись: выходит, в мешковине Заступ таскал кладбищенскую лопату, которой, как выяснилось в бою на Ваганькове, мог рубить и разить словно саблей и копьем.
– Куренок, Филя Ватошный, – пулеметно моргая, проговорил Куренок в ответ, показав на себя и товарища.
Филька добавил:
– Сидайте, выпьем да закусим, чем Бог послал.
Попрыгунчики уселись, и Гроб, очевидно, пахан, остановил в их направлении руку Ватошного с графином самогона.
– Не пьем.
– Как это? – удивился Филя, первый раз в жизни видящий непьющих «аховых». – Это ж знаменитая Глашкина «бритвочка».
– Сами и брейтесь, – мрачно произнес Заступ.
Он примостил свое орудие между ног, и, взяв кусок сала, начал его жевать, устрашающе двигая булыжной челюстью.
– Ага, – безостановочным бегом красных гляделок озирая их, произнес Куренок, – тада мы выпьем.
Они с Филькой опрокинули по изрядной рюмахе огненного изделия, но от непривычной неловкости даже не стали закусывать, а сразу взялись за папиросы. Но когда их пачку «шестерка» Ватошный по следующему гостеприимству протянул Гробу, тот нравоучительно задрал палец, похожий на каленый гвоздь, и молвил:
– Курить – бесам кадить!
Психопат Куренок не выдержал. Он запалил папиросу, затянулся ее дымом до треска скверного табака в гильзе, искр и сплюнул Гробу под ноги со словами:
– Вы кого решили учить жистянке? Вы кто такие на Питере и Москве, остолбени? Вас где еще на Расее знают?
– А при чем тут наша известность? – тоном пониже спросил Гроб, нацеливаясь антрацитовыми плошками с землистой, «черепной» морды.
– При том, орясина, что нам с Кошельком – потомственным фартовым – с такими захухряями вязаться не в цвет. Ты на питерской большой дорожке со своими замогильными промышлял без году неделю, а здесь на Ваганькове уже костями лег. И хочешь нас с Яшей учить пить-курить? – разошелся Куренок, потому что церемониться ему уже было нечего, выполнил задание для «хвоста» Ревского.
– А при чем тут Кошельков? – долбил Гроб.
– Притом, что он заправляет с Сабаном на Москве, а меня на Питере знает вся Лиговка. Кто и где знает тебя?
Стукнул о пол своей «саблей» Заступ.
– Хорош без толку зевло зявить! Чего взялись за правилку? Для того ли, уважаемые братцы, мы собрались? Мы ж все свои, с Петрограду.
– Вот именно, – примирительно сказал и Куренок, – будем же только о деле.
– Давайте, – проговорил Гроб и соизволил взять соленый огурец, надкусить его редкими кривыми зубами под бледными деснами. – Мы вам зачем в этих налетах?
– Известное дело, – отвечал Куренок, возводя на него глазки, переставшие ежесекундно мигать, и указывая Фильке налить по второй рюмке, – вы ж мастера заворожить клиента. Ну, имею в виду насчет разной страхоты и ужаса. Тада мы станем глушить кассиров пачками. Они сомлеют беззвучно и охрана сразу не трекнется, меньше стрельбы.
Гроб погрыз огурец, поглядел по сторонам ужасными глазами, соглашаясь:
– Это можно, но только для умопомрачениев. В бой влезать уж у нас тут нету сил. Из троих раненых на Ваганькове двое концы отдали, один остался увечным. Налицо вся кладбищенская наша рота – я да Заступ.
Куренок с Ватошным выпили, все некоторое время ели. Особенно натужно работал Заступ, видимо, уважающий это занятие.
Филька поинтересовался:
– А чего ж остальные сюды не подъезжают? Девка-то у вас еще была.
Скелетное лицо Гроба снова застыло в маску и он объяснил:
– Не могут они перемещаться на длинные расстояния. Не в состоянии упрыгнуть от Мамки-Сырой-Земельки, что их на Питере благословила да пригрела.
От этих слов, прозвучавших крайне зловеще и уныло, у Куренка снова заплясали глаза, а набожный Ватошный перекрестился и все же снова спросил:
– За сыру земельку, значит, держитесь?
– А то как? – вступил в беседу, рыгнув, Заступ. – Как и все! Оттуда вышли, туда и уйдем. Главное – она, не небо, как внушают попы. Много ты чуял от солнца зловонного да от луны холодной? А земелька всегда согреет, ежели впитаешь от нее дух. Мамка-Сыра-Земля все время под нашими ногами, по ней ходим, на ней спим, с нее едим.
Куренок нервно курил, отводя глаза. Филька, словно поддаваясь остановившемуся на его переносице взгляду Гроба, продолжал спрашивать:
– Во-он как, ладило б вас… – осек он перед эдакими вещателями любимую присказку. – Понимаю – такая леригия. Что же, и учителя, наставники у вас есть?
– Обязательно! – воскликнул Заступ и приподнял мешковину. – Вот мой.
Налил «бритвочки» себе Куренок, быстро выпил, сплюнул в сторону прохода и позвал подручного:
– Пора нам.
Гроб перевел жало взгляда на него и вдруг крикнул тонким голосом:
– Зачем плюешь? Ты уже второй раз плюнул. За что на земельку плюешь, плесняк куриный? Я отучу тебя греховодить!
– Что-о? – примерно так же взвизгнул Куренок. – Труп ты ходячий! Я тебе помогу улечься в мамку-земельку…
Он сунул руку в карман пиджака за револьвером. Однако Заступ мгновенным движением сдернул мешковину со своего оружия, взмахнул им и снес голову Куренку по плечи!
Она, крася пол, растрепанной тыковкой покатилась в проходе, из обрубка шеи ударила кровь. Гроб костяным пальцем ткнул в грудь остаток Куренка, и тот вместе со стулом загремел вслед за головой.
Филька остолбенело глядел, почему-то не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. В зале, кроме них, так никого и не появилось, было тихо, словно не произошло ничего особенного.
Гроб аккуратно взял с тарелки щепотку квашеной капусты, отправил ее в растянувшийся рот и объяснил Ватошному:
– Я сразу подземным-то духом учуял твоего пахана. Все одно не жилец он был, ой, уже неживым. Глаза-то его как крутились, а? Лишнее он по земельке проходил, верь мне, Филя. Сила Куренка иссякла. А ты живи.
Ватошный сумел стряхнуть с себя оцепенение, схватил графин и хлебнул из его горлышка. Отдышался и хмуро проговорил:
– Мне, значит, жить разрешаешь?
Поднял палец Гроб.
– Только об одном прошу – не плюй на Мамку-Земельку!
– А пить-курить можно? – с надрывом выкрикнул Филька.
– Это, пожалуйста. Главное, чтоб не плевать, не оскорблять земельку.
Филька поглядел на труп Куренка, столь странный без привычной верхней оконечности. Перевел глаза на попрыгунчиков, потер лапами лысину, словно приводил в порядок мозги.
Потом он спросил тихим голосом:
– Могу я идти?
– Иди и не забывай моих слов, – разрешил Гроб.
Словно выпивший не один графин «бритвочки» Филя, сгорбившись, двинулся на выход, покачиваясь, опираясь руками на столы. Но в дверях из зала вдруг окреп, выпрямился и рванулся в сторону, чтобы не попасть под пули попрыгунчиков.
Из этого положения Ватошный хотел стрелять и уже выхватил револьвер… Однако Заступ молниеносно, как городошную биту метнул отточенную лопату! Страшный снаряд свистнул в воздухе и разнес острием череп Фильки.
Ревскому за стеной в непроветриваемой духоте стало плохо. Его затошнило и вырвало.
Гроб немедленно уловил эти звуки, приложил палец к губам и указал Заступу на стену, в отверстие которой снова уставился Ревский, вытирая рот носовым платком.
Заступ поднял свою лопату, и они с Гробом, крадучись, двинулись к коридору с дверкой, таинственно скрытой старой гардиной почти как в сказке о золотом ключике.
Чтобы она не стала такой же страшной, как «подземельно» сотворившееся в гостиной, Ревский набил нос кокаином и взвел курок револьвера.
Агент хорошо представлял, как попрыгунчики вошли в коридор. А где у его двери остановился каждый из них, он уловил обострившимся от подслушивания слухом, потому что Заступ поставил свой заступ там на пол.
Ревский через фанерную стену всадил в него свои первые пули! А потом бил, бил в направлении Гроба, пока не кончились патроны.
В наступившей тишине Борис услышал крики Глашки в гостиной. Открыл дверь и увидел на полу труп Заступа.
Агент бросился на улицу. Выскочив на Сретенку, Ревский попал в грохот револьверной канонады – чекистская уличная засада палила куда ни попадя.
– Кто старшой? – кричал Борис, размахивая своим мандатом.
К нему подбежал дядя с пышными усами, на лохматой голове – ушанка и стал рассказывать:
– Так что, выскочил этот жердяй наружу, а мы ему: «Стой, стрелять будем!» Он внезапно вежливенько эдак и говорит: «Не стреляйте, пожалуйста, я сдаюсь». Мы и идем на него кольцом, я – впереди…
Чекист смущенно замолк, потер нос и высморкался двумя пальцами в снег.
– Так что же? – торопил Ревский.
– То самое, – озадаченно проговорил этот, судя по всему, бывалый дядя. – Чертовщина и колдовство. Сглазил он нас и ушел!
– Что-о? – вскричал Ревский. – Ты чего плетешь? Ты какое имеешь право верить в чертей и колдунов? Партийный?
– Так точно, – сокрушенно отвечал тот. – Сам не знаю, товарищ, почему не помогло учение Маркса и Энгельса. Я как глянул в глазищи верзилы-то, словно и окостенел, руки не поднимаются, ноги не идут. И все ребята так же, спроси вон любого. Я ж видел – на кого орясина ни глядел, тот, будто осекался.
Ревский ехидно осведомился:
– Как же вы все-таки осмелились стрелять?
– Это когда уж он дернул за Сухареву башню. Тут ровно все как опомнились. Ну и давай пулять, конечно, попусту.
+ + +
Несмотря на то, что упустили предводителя попрыгунчиков Гроба, агент ПЧК Б.М.Ревский за проведенную операцию был отмечен личной благодарностью председателя ВЧК Ф.Э.Дзержинского. В связи с этим МЧК пошла навстречу стремлению товарища Ревского изучить условия содержания заключенных при советской власти и разрешила ему пройти чекистскую стажировку в Бутырской тюрьме. Таким образом, неожиданные проявления арестантской воли господина Манасевича-Мануйлова отныне опекались надежным образом и со стороны белой разведки.
Резидент Орловский отбывал в Петроград, так и не зайдя на Лубянку. Ему нельзя было больше испытывать судьбу в общении с Петерсом, о последнем конфиденциальном разговоре с которым Ревский детально доложил деникинскому агентурщику.
Конец второй части. Продолжение книги следует
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [2]
|