МЕЧ и ТРОСТЬ

В.Черкасов-Георгиевский. Роман "ОРЛОВСКИЙ И ВЧК" -- 2-я книга дилогии. Часть I. АГЕНТЫ,  ИНОСТРАНЦЫ,  НАЛЕТЧИКИ

Статьи / Литстраница
Послано Admin 21 Ноя, 2011 г. - 09:19

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [1]

ИЗДАТЕЛЬСКАЯ АННОТАЦИЯ -- Книга вторая дилогии: Черкасов-Георгиевский В.Г. ОРЛОВСКИЙ И ВЧК. Роман. - М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2004. - 304с., переплет. Оформление художника О.Радкевича. ISBN 5-275-01119-9

В этой книге продолжается рассказ о резиденте деникинской разведки в Петрограде 1918 г., расследующего под видом комиссара Наркомюста дело банды "попрыгунчиков". Для своих целей Орловскому (прототип - статский советник В.Г.Орлов: 1882-1941) удается использовать своего бывшего подследственного Ф.Дзержинского и чекиста Я.Петерса. Помогают ему и сотрудники английской, германской и белогвардейской разведок, а также любовница главы "заговора послов" Б.Локкарта графиня Мура Бенкендорф.


ЧАСТЬ I. АГЕНТЫ,  ИНОСТРАНЦЫ,  НАЛЕТЧИКИ

Глава первая


Декабрьским вечером 1918 года петроградский резидент белой разведки Орловский, сжимая рукоятку кольта в кармане длиннополой шубы, стоял на площадке четвертого этажа дома невдалеке от Сергиевской улицы с агентом Могелем. Поглядывая вокруг, резидент пытался держать в обзоре колодец двора за разбитым, вымороженным окном подъезда и дно лестничного пролета перед собой.

На случайное здесь место встречи Могель вызвал Орловского запиской ему на службу через посыльного беспризорника. Резидент,  законспирировано трудившийся в Комиссариате юстиции на высоком советском посту, по этому отчаянному способу связи  понял, что один из его лучших агентов находится на грани гибели.

Немудрено, в отместку за летние убийства в Петрограде комиссара по делам печати, агитации и пропаганды Володарского, председателя ПетроЧеКи Урицкого и ранение в Москве Ленина Совнарком 5 сентября 1918 года издал декрет о красном терроре. Хозяин Петрограда Зиновьев заявил: «Вы, буржуазия, убиваете отдельных личностей, а мы убиваем целые классы». Декрет дал ВЧК право арестовывать, заключать в концлагерь и расстреливать всех «прикосновенных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам».

Как в  кровавой сумятице до сих пор уцелел Самуил Ефимович Могель, принадлежавший к левому крылу эсеровской партии, бывший председатель  следственной комиссии при петроградской тюрьме «Кресты»? Правда, он исчез во время июльского мятежа левых эсеров, и после его подавления не давал о себе знать Орловскому, известному ему под комиссарским именем Бронислав Иванович Орлинский.

Предполагая, что Могель в панике почти наверняка ведет за собой «хвост», Орловский на встречу с ним загримировался и переоделся в енотовую шубу вместо обычной шинели, надвинул до бровей бобровую боярку, хотя обычно в холода обходился офицерской папахой.

Резидент, которого в почти неосвещенном, выстуженном подъезде жарко грел мех, сочувственно рассматривал Могеля, когда-то толстяка, обладателя смоляной шапки волос, едва ли не проволочной на вид – столь массивно и блестяще она короновала пышущего здоровьем великана. Теперь его шевелюра свалявшимися клоками торчала из-под нелепого треуха. Похудевший Самуил Ефимович словно и ростом сдал или так казалось, потому что согнулись плечи в ветхом  пальто, по-бабьи обмотанные под воротник рваной шалью.

От ледяного ветерка из разбитого окна агент ежился и натужно кашлял. Он суматошно зажимал рот  рукавицей, чтобы  не раскатилось по гулкому парадному, в полумраке которого выступы в основном наглухо запертых, заколоченных дверей чудились поставленными на попа гробами.
    
– Где же вы бедовали, Самуил Ефимович? – осведомился Орловский, дымя паром дыхания из заиндевелой бороды, которую наклеил с усищами для неузнаваемости почти до глаз поверх своих бородки и усов.
– Большей частью в Москве.
– Почему?
Могель, утерев мокрый нос непонятно откуда попавшей к нему ямщицкой рукавицей, повел покрасневшими выпуклыми глазами и величественно бросил:
– ЦК нашему помогал, ведь в июле нам удалось захватить здание ЧеКи на Лубянке и арестовать Дзержинского.

Орловский порадовался, что почти не видно их лиц: он, не сдержавшись, улыбнулся. Появившийся в Петрограде сразу после Февральской революции из нью-йоркской эмиграции Могель ни тогда, ни после, включая октябрьский переворот, не ввязывался ни в какие боевые переделки. Никогда он не держал в руках иное оружие, нежели перо и пачки денег, за которые  наладил подпольное освобождение платежеспособных арестантов из «Крестов» и был готов на все.

– Отчего же вернулись сюда, где многие отлично знают ваше левоэсеровское прошлое? – спросил Орловский.
Могель откашлялся и будто сплюнул:
– В Москве еще более опасным людям понадобился, ведь моя настоящая фамилия – Ванберг! Дело о покупке английской валюты помните?
– Что-о? Так по нему вас должны на расправу искать десятка полтора человек.

Бывший судебный следователь по особо важным делам Его Императорского Величества, статский советник Орловский с легкостью вспомнил то нашумевшее дело. Временное правительство ограничило свободную покупку иностранной валюты – операции надлежало производить через кредитную канцелярию. Провинциальным предпринимателям по подобным мелочам некогда было ездить в Петроград, и нашлись дельцы, взявшие на себя такие поручения. Особенно энергичным среди них стал некий Ванберг, которому доверители однажды вручили более восьми миллионов рублей. Каждому из тех фабрикантов и заводчиков он выдал расписку в приеме денег для покупки валюты, подписанную директором канцелярии.

На этот раз валюту Ванберг долго не передавал, и некоторые его доверители поехали в Петроград. В кредитной канцелярии они вдруг узнали, что тот сюда никаких денег на покупку фунтов стерлингов не представлял, а выданные им расписки подложны! Ванберга привлекли к судебной ответственности по обвинению в мошенничествах и подлогах, а пятнадцать потерпевших стали гражданскими истцами, но во время следствия произошел октябрьский переворот.

Могель-Ванберг уныло взглянул на Орловского-Орлинского и кивнул.
– Именно столько было тех людей, Бронислав Иванович, но теперь расправятся и с ними. Пятнадцать бывших истцов привлечены следственной комиссией при Московском революционном трибунале в качестве обвиняемых в спекуляции той самой английской валютой.
– Сплошной абсурд! Но как теперь выяснились эти обстоятельства?
– Из-за большевистского переворота мой следователь скрылся, и дело пропало, а я превратился в эсера Могеля. Но недавно на одном обыске чекисты случайно нашли ту папку со всеми следственными бумагами и передали в Москву трибунальскому следователю. Этот красный идиот привлек спекулянтами пострадавших лиц, и снова ищут меня.

Орловский сделал вид, что вслушивается в звуки на дворе. На самом деле обдумывал: зачем ему дальше сотрудничать с гениальным, конечно, агентом, но которого теперь левым эсером разыскивает ЧеКа и мошенником – трибунал?

Самуил Ефимович, словно откликаясь на его мысли, немедленно выложил козыри:
– В Москве я познакомился с женой Ленина Крупской, предлагая купить ей дачу под Москвой. Также там от моих  товарищей по левоэсеровской партии, работавших в ЧеКе,   получил новые компрометирующие  сведения и служебную информацию на Дзержинского, его заместителя Петерса и петроградских чекистов.

Он выдернул из-за пазухи вощеный конверт с комом папиросных бумаг и протянул его резиденту. Петерс в августе-сентябре разгромил «заговор послов», с рядовыми участниками которого сейчас расправлялся трибунал в Митрофаньевском зале Кремля. Орловский вместе со своим другом, английским разведчиком Сиднеем Рейли активно помогал этому предприятию джентльменов, попавшихся на очередную удочку чекистов, и мгновенно насторожился.

– Посветите, – он достал зажигалку и сунул ее Могелю.

В свете вспыхнувшего огонька Орловский развернул донесения, бегло просмотрев те, что касались Петерса и «заговора джентльменов».

Окончательно решая судьбу сотрудничества с Могелем, резидент уточнил:
– Вы смогли бы помочь в скупке русских ценных бумаг и перепродаже их сотрудникам германского посольства?

От отчаянного взмаха пятерней в удалой рукавичке у Могеля заклинило в груди, он поперхнулся.

Откашлявшись до выступивших слез, агент воскликнул:
– Да это же мое родное дело, милейший Бронислав Иванович! Я – природный биржевик и в гробу хочу видеть всякие другие комбинации!
– Тише. Вот вам деньги и ключ от конспиративной квартиры, – Орловский протянул ему пачку кредиток с ключом, назвал адрес.  

Взволнованный Могель, пряча деньги ближе к сердцу, не послушался, стал прочувствованно благодарить, отчего звуки в  нутре подъезда громко ударились в стены... И Орловский в эхе успел уловить какие-то движения внизу.

Он, предостерегающе подняв руку, перегнулся через перила. Так и есть: на нижних маршах разглядел чьи-то замершие силуэты! Это, конечно, был «хвост» за Могелем, а теперь, очевидно, к филеру пожаловала  подмога. И, судя по всему, чекисты неуклюже двинулись к ним по лестнице.

Орловский выдернул кольт и второй револьвер, который протянул Могелю с еле слышными словами:
– Вы привели «хвост», чекисты поднимаются по наши души. Возьмите револьвер, ежели не имеете своего. Будем уходить по крышам. Я этот дом и соседние превосходно знаю, на такой случай и выбрал для беседы.
Даже в темноте стало заметно, как у Самуила Ефимовича побелело лицо, он зашептал:
– Увольте от оружия, я уж как-нибудь обойдусь без него.
–  Как же вы помогали вашему ЦК на московских баррикадах? – не удержался от насмешки Орловский.

Резидент расстегнул шубу, сунул револьверы за поясной офицерский ремень и небрежно скинул тяжелого енота на пол, оставшись в свитере, обтянувшим его атлетическую фигуру. Чекисты старались подниматься беззвучно и медлили, у разведчиков Орги, как называлась подпольная агентурная сеть Орловского, оставалось время, чтобы проскользнуть через верхний пятый этаж на чердак.

Могель вдруг содрал с распрямившихся плечей шаль и пальтишко, рванул с пола шубу и напялил ее.

– Вы что, Самуил Ефимович! – схватил Орловский его за плечо. –   Так не уйдете, крыши обледенели, запутаетесь в шубе.

На раскрасневшейся теперь физиономии агента чуть не выступил пот. С не меньшей силенкой он цапнул Орловского за плечо и забормотал, выкатывая и без того осоловелые глаза:
–  Этакое добро броса-ать? Побойтесь Бога, Бронислав Иваныч! В шубе я наверняка уйду, есть за что ножки-то ломать.
Орловский сокрушенно махнул рукой и распорядился вполголоса:
– Я прикрою вас огнем. По крышам уходите налево, в сторону Литейного, в том направлении они в стык. На следующей крыше ныряйте в первое же чердачное окно, спускайтесь в подъезд и дуйте на выход, от него начинается проходной двор. 

 Он приложил палец к губам и указал вверх, чтобы двигаться беззвучно. Могель первым, подобрав полы шубы, неслышными шагами понесся к чердаку лестничными маршами.

Орловский так же пролетел за ним, и в  последний раз прислушался под чердачным лазом. Крадущаяся снизу облава ничем не выдавала себя.

Резидент скользнул на чердак и закрыл люк, привалив его сверху оказавшимся рядом громоздким сундуком в ржавой жестяной обшивке.  

На крыше у Орловского занялось дыхание от студеного ветра. Под его порывом он пригнулся и поскользнулся на медном скате, но сразу выровнялся, встав на колено. Через ткань бриджей ледяно ожгло металлом, он взглянул вверх: блистающее пулями звезд небо словно взяло на прицел.

Как там Самуил Ефимович? Агентурщик огляделся по сторонам и радостно изумился – нескладный Могель, приподняв енота, что царский горностай,  ловко драпал по самому коньку крыши в нужном направлении.  

Непроглядной преисподней лежал  город внизу, в эту зиму уже почти все его уличные фонари не горели. И православно зная, что беда всегда катит снизу, помня о пожарной лесенке, выходящей на крышу за ближайшей печной трубой, резидент сперва бросился туда. По всем правилам облавы дома чекисты должны были обложить подъезд и с чердака.

Он не ошибся – передний чекист с этой лесенки уже показался, держась за кромку крыши. Мастер французского бокса саватт – боя ногами – Орловский увидел, что не успевает перехватить его в этом беспомощном положении, а наделать шум револьверной пальбой  было преждевременно.

Ежеутренне тренировавшийся по системе «Шоссон» профессора Шарлемона-старшего Орловский ринулся с гребня крыши, как бы выполняя шассе-круазе с прыжком: правая нога подается вперед, а левая сгибается в колене. На скользкой ледовой крыше это была смесь разных движений, чтобы нанести единственный и точный удар-шассе в башку под шапкой с красной звездочкой.

Раз! – пятка с каблуком сапога Орловского вонзилась в лоб чекиста. Тот полетел вниз, даже не успев вскрикнуть.

По обледенелым перекладинам на крышу карабкались еще двое. Орловский опустился к верхнему, гимнастически повис на руках и сбил его на землю ногой  в голову. Нижний уставился на него вытаращенными глазами, закричал. Последний чекист  суматошно заскользил по лесенке вниз и сорвался, с воплем канул в черноту дворового колодца.

Снова выскочивший на гребень крыши агентурщик услышал, что сундук с чердачного люка  из парадного шумно сбрасывают и стреляют вверх. Могеля уже не было видно, Орловский устремился в противоположную отходу агента сторону.

Резидент, пружиня ногами в мягких сапогах, то канатоходцем по коньку, то, опираясь на кладки труб, пролетел уже половину крыши, когда сзади по нему ударили из нескольких маузеров.

Пули вокруг него звонко рикошетили и впивались в медную кровлю. Орловский упал за ближайшую трубу, открыв из двух револьверов ответный огонь.

Больше наудачу, для проволочки времени стрелял резидент, чтобы Могель наверняка скрылся, и оглядывался на заветный угол крыши, откуда спускалась во двор еще одна пожарная лесенка. На нее для ухода он рассчитывал, она должна была быть свободной, ведь чекисты  пытались обкладывать их  с Могелем по ближней лесенке к чердаку, вокруг которого начался сыр-бор. Но со спасительного угла крыши вдруг тоже застучали выстрелы…

Повсюду обошли! У белого резидента не было дороги ни вперед, ни назад. Остался всего один шанс у  поручика Орловского, закончившего в этом офицерском звании карьеру артиллериста на Мировой войне, дравшегося добровольцем-пушкарем еще на русско-японской. Шанс – это дом в четыре этажа,  стоявший углом поблизости. Словно для удобства прыжка, он был ненамного ниже пятиэтажного, на котором лежал под пулями агентурщик. Как близко? С десяток метров надо было пролететь над двором, чтобы приземлиться и удержаться на ледяной  крыше четырехэтажки.

Бывший военный прокурор,  контрразведчик и следователь Ставки Его Императорского Величества, кавалер орденов Святой Анны, Святого Станислава, Святого Владимира с мечами и с бантом Орловский и минуты не раздумывал. Он примостил револьверы за ремень, плотнее надвинул боярку на русый ежик волос и осенил себя крестным знамением. 

Для своего, возможно, последнего в жизни круазе и гимнастического трюка резидент привскочил, в урагане пуль неторопливо разбежался и взвился в воздух.

Снаряд его тела описал дугу и угодил на крышу четырехэтажки у самой ее кромки. Орловский покатился вниз, но неимоверным усилием задержался на краю, вцепившись в желоб продольного водостока.

Чекисты, сгрудившиеся на противоположной крыше, с дикими криками открыли огонь по  распластавшемуся телу поручика. Да Бог был с ним, Орловский кошкой вскарабкался к трубе неподалеку и укрылся за нею. 

   Агентурщик выбрал для встречи с провалившимся Могелем этот квартал и потому, что поблизости на Сергиевской улице была его комиссарская квартира. В  считанные минуты после приключения на крышах 35-летний резидент через отлично изученные им проходные дворы пробрался к своему дому, и под свистки переполошившихся окрестных патрулей скользнул в собственные апартаменты.

+ + +
Разведчик белого подполья, штабс-ротмистр Лейб-Гвардии Кавалергардского Ее Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полка Александр Евгеньевич де Экьюпаре отстреливался через дверь своей конспиративной петроградской квартиры в чекистов, внезапно нагрянувших его арестовать.

Штабс-ротмистру нужно было выгадать минуты, чтобы успеть добежать в библиотеку, воспользоваться там потайным рычагом, отодвигающим книжные полки, и по проходу за ними скрыться в черный ход, ведущий к неприметной дверце в глухой переулок на все четыре стороны.

Де Экьюпаре опустил дымящийся смит-вессон и крикнул:
- Я сдаюсь, господа!
- Мы тебе не господа, гадость офицерская! - рявкнули в ответ.
- Согласитесь, и "товарищами" мне невозможно вас назвать. Прекратите палить, я открою дверь.
- Давно бы так, - весело проговорили на лестнице, - без толку в доме всех взгомозил. Деваться-то все одно тебе некуда и стреляться, видать, неохота.

Красавец-кавалергард усмехнулся, прищурил зеленые глаза под рассыпавшейся по лбу волной волос, сунул револьвер за пазуху и перекрестился. Потом вынул лимонку из кармана кителя без погон и сдернул с нее кольцо. Свободной рукой он отомкнул дверь и метнул гранату на лестничную площадку!

Под гром взрыва де Экьюпаре пролетел в библиотеку, нажал кнопку потайного механизма - полки с кожаными корешками золотого тиснения легко поехали в сторону. Офицер снова надавил на кнопку, чтобы после его исчезновения они встали на место, и ринулся в открывшийся проем, скатился со второго этажа по ступенькам черного хода.

В вечернем переулке его ожгло ледяным нынешним ветерком с Финского залива, но кавалергард от него страстно вдохнул, будто хватил замороженного шампанского. Хмель свободы остро ударил ему в голову. Де Экьюпаре бросился через проходные дворы в сторону Сергиевской улицы, вынужденный в таких обстоятельствах укрыться на квартире соратника, которого знал Виктором Глебовичем Орловским еще по службе в Ставке Верховного Главнокомандующего…

Его высокородие статский советник (по этому гражданскому чину соответствовавший званию армейского полковника) Орловский был направлен Верховным руководителем Добровольческой армии генералом М.В.Алексеевым в Петроград для создания антибольшевистской разведки прошлой зимой, а де Экьюпаре прибыл сюда от генерала Алексеева летом. Кавалергард сразу связался с руководителем белой Орги (от слова "организация") Орловским, но главным заданием штабс-ротмистра было взаимодействие с резидентом союзнической английской разведки МИ1С Эрнестом Бойсом, находившимся в Петрограде.

В то время вслед за спровоцированным большевиками "мятежом левых эсеров", позволившим ленинцам разгромить опаснейших конкурентов уже стотысячной этой партии, Дзержинский продолжал разворачивать такую же грандиозную провокацию, известную как "заговор послов" или "заговор Локкарта". Его "раскрытие" должно было воспламенить красный террор и грязно скомпрометировать послов великих стран. Для этого в июне Дзержинский направил в Петроград чекистов-латышей Буйкиса и Спрогиса, где они выдавали себя за представителей московского контрреволюционного подполья под фамилиями Шмидкен и Бредис.

В Петрограде "контрреволюционеры" встретились с военно-морским атташе посольства Великобритании капитаном Кроми, который поверил им, будто латышские стрелки здесь и в Москве готовы свергнуть коммунистов. С одобрения резидента Бойса Кроми свел этих "посланцев" с находившимся в городе Рейли, так же увлекшимся их предложениями. По рекомендации петроградских разведчиков МИ1С провокаторы в Москве получили аудиенцию у главы английской дипломатической миссии Роберта Локкарта, действовавшего там после отзыва из Петрограда британского посла. На этой встрече вместе с чекистами появился и подыграл им всамделишный командир 1-го дивизиона латышских стрелков Берзин, и они убедили Локкарта, что стоит привлечь к затее по свержению Советов других дипломатов.

"Восстание" красных латышей агенты Дзержинского стали обсуждать и готовить под крылом Локкарта на уровне генконсульства США, французского военного атташе сообща с разведчиками Антанты. Ликвидировали чекисты этот свой заговор в унисон расправе за убийство 30 августа Урицкого и ранение Ленина, развязав долгожданный ими красный террор. Начали с того, что 31 августа в Петрограде ворвались во главе "возмущенной толпы" в здание английского посольства, где в перестрелке убили капитана Кроми. Арестовали Локкарта и Бойса, Рейли удалось бежать.

Локкарт после второго ареста отсидел месяц под стражей в Кремле, а Бойс - в тюрьме и они были высланы, Рейли за лихие операции против большевиков отличили в Англии "Военным Крестом", а в лубянских камерах ждали расстрела помощники джентльменов. Под трибунал выставили из них около двух десятков человек.

Среди подсудимых был единственный специалист агентурного дела - американский разведчик Каламатиано. Другие к "заговору" имели случайное отношение: англичанин Хойт, трое чехов, двое русских генералов, господа с неприятными для советских судей фамилиями Голицын, Потемкин. Привлекли даже восемнадцатилетнюю артистку Художественного театра Елизавету Оттен, больше в постели доверившуюся сердцееду Рейли.

На допросах и процессе они держались по-разному, но нередко их признания отзывались ревом грузовиков, летящих за очередными арестантами по делу. Поэтому кавалергард с фамилией доблестного французского рода, служившего несколько веков русской короне, лейб-гвардии штабс-ротмистр, работавший на английского резидента, пока тот не исчез, не задумываясь стрелял через дверь, услышав:

- Открывай - ЧеКа!

…Де Экьюпаре, стоя на площадке перед квартирой Орловского, пригладил светлую шевелюру, оправил китель и условно постучал в дверь.

Хозяин мгновенно распахнул ее, втащил продрогшего гвардейца и ободрил:
- И я только-только пожаловал в таком же виде и эдаким же аллюром из-под чекистских пуль.

Оба фронтовики, они небрежно позубоскалили по этому поводу. Решили, что Орловскому повезло больше, хотя бы потому как позаимствованная им шуба из гардероба бежавших хозяев его квартиры осталась-таки у своего человека.

Сели пить чай в столовой этих апартаментов еще из двух спален и гостиной на бывшей фешенебельной Сергиевской улице. Сюда вселил ответственного товарища Орлинского Совет комиссаров Петроградской трудовой коммуны, с конца апреля преобразованной в Союз коммун Северной области (СКСО), куда вместе с петроградцами вошли Архангельская, Вологодская, Новгородская, Олонецкая и Псковская губернии. Несмотря на звучное наименование нового сообщества, голод продолжал добивать горожан. По карточкам вместо хлеба все чаще выдавали овес, исчезал картофель, даже из кожуры которого наладили печь что-то вроде оладьев. На смену лепешкам из жесткой маисовой муки пришла кофейная гуща. Гнусно царила вобла, брюква стала деликатесом.

К "пустому" чаю у господина Орловского, не смевшего расходовать из средств Орги себе на исключительное питание, не было и сахарина, заменившего сахар. Выручила угостить кавалергарда оставшаяся в квартире от рачительных хозяев гомеопатическая аптечка с медикаментами в сахарных крупинках. Его высокородие с его благородием наслаждались их прикусыванием, то есть слизыванием с гомеопатических шариков, к чаю из мятки, поданному Орловским в золоченых чашках стиля барокко из сервиза Императорского фарфорового завода.

- Удалось узнать, Александр, подробности расстрела ваших однополчан-кавалергардов летом, на следующую ночь после Ильина дня, - рассказывал Орловский, поблескивая серыми глазами под высоким белокожим лбом. - Ими с одним из моих людей в трактире поделился спившийся шофер тех рейсов Савлов. Чекисты, говорит, баловали нас спиртом, а в норме ни за что машину не заведешь на такое дело. Бывало, выпьешь с бутылку и везешь. Запомнил он рейс с офицерами, потому что двое из них были сыновьями настоятеля Казанского собора протоиерея Философа Орнатского, который сам ехал на смерть в этой же машине. Когда Философа Николаевича на квартире, в доме соборного притча на Казанской улице арестовали, его старший сын Николай добровольно вызвался сопровождать отца, а среднему Борису приказали ехать с конвоирами. Кстати, Владимира, младшего сына-офицера батюшки, расстреляли позже, в начале красного террора.
- Отец Философ ведь был депутатом Городской Думы, блестящим проповедником-оратором и создателем многих детских приютов для бедняков.
- Да, батюшка после переворота церковно-общественной деятельности не бросил. Он не отказывался служить в храмах самого опасного пролетарского района - Нарвской заставы и неизменно выступал против декрета "о свободе совести…", особенно - против того, что отменили в школах преподавание Закона Божия. На погребении убиенного на паперти Троицкого собора Александро-Невской лавры красными на его глазах своего шурина, протоиерея Петра Скипетрова он сказал такое слово, что даже бывший издатель "Нового Времени", господин Суворин написал батюшке частным образом: "На Вас, отец Философ, одна надежда, все вокруг молчат". А как взяли Философа Николаевича после его всенощной на Святого Пророка Божия Илию в Ильинской церкви на Пороховых в ПетроЧеКу на Гороховую, однажды в воскресенье после обедни в сквере перед Казанским собором собралась многотысячная толпа прихожан. С хоругвями, иконами, с пением молитв пошли освобождать по Невскому на Гороховую своего батюшку. Там к ним вышел чекист и заверил, что отца Философа скоро выпустят, а сейчас он в камере в полной безопасности.
- А, выходит, расстреляли батюшку сразу в ночь после его ареста, - печально заключил де Экьюпаре.
- Именно так. Савлов рассказал, что в ту ночь с отцом Философом Орнатским и его двумя сыновьями взяли на грузовик из разных тюрем десятка три офицеров элитарных полков, истинных монархистов. Из ваших кавалергардов ему сильно врезался в память полковник Пунин, крепко тот ругал большевиков. Полковник конвойным говорил: "Погибнете вы! Хоть через двадцать лет, но все погибнете как псы. А Россия потом опять будет как Россия".

Гвардеец притушил блеск глаз, встал из-за стола и перекрестился на иконы в углу в память убиенных.

Орловский, кивая головой с коротким бобриком волос, провел пальцами по усам и бородке, продолжил:
- Отец Философ Пунина успокаивал: "Ничего, к Господу идем". Обратился батюшка ко всем: "Примите мое пастырское благословение и послушайте святые молитвы". Стал читать четко, твердым голосом отходную. Дождливая ночь была, офицеры молчали, крестились, конвойные отвернулись. Выехала машина за Лигово на берег Финского залива, а остановилась в Стрельне на молу. Там ее ждали чекисты, согнали смертников на землю, поставили всех в ряд. Подходили с наганами и стреляли в затылок. Отца Орнатского спросили: "Кого сначала убивать? Тебя или сыновей?" Батюшка сказал: "Сыновей", - опустился на колени и стал молиться за упокой их душ. Его потом рукояткой револьвера сбили на землю и застрелили в голову… Убитых бросили в море. А труп отца Философа не утонул, его волны прибили у Ораниенбаума, там тайком православные и похоронили батюшку.

Кавалергард слушал, опустив лицо в поднятые кисти поставленных на локти рук, и было непонятно, молится или скрывает слезы. Но когда отвел ладони, глаза лихорадочно сияли.

- А знаете, как расстреливают нынче? - спросил он. - О том, как это делается в Москве, рассказал один из моих самых отчаянных связных Аксюта, бежавший из Бутырской тюрьмы.
- Неужели из самой Бутырки удалось бежать? - заметил Орловский.
- Не совсем, Виктор. Он из-под конвоя в городе ушел, потому что закапывал расстрелянных и готовил с другими заключенными канавы для следующих жертв. Изо дня в день Аксюту в числе бутырских арестантов под стражей вывозили на грузовике к Ходынскому полю или на Ваганьковское кладбище. Там надзиратель отмерял в рост человека ширину канавы, длина же определялась числом намеченных под расстрел. Выкапывали на двадцать-тридцать человек и на много десятков больше. На самих расстрелах копачи не присутствовали, смертников и трупы не видели, заключенных привозили к могилам с телами, присыпанными землей руками палачей. Арестанты окончательно закапывали канавы и делали насыпь вдоль рва.
- Откуда же вашему Аксюте известны подробности расправ?
- Конвойные ему с другими копачами пересказывали. Первыми жертвами красного террора в сентябре пали священники и министры: православные епископ Селенгинский Ефрем (Кузнецов) и протоиерей Иоанн Восторгов, ксендз Лютостанский с братом, бывшие министры внутренних дел Маклаков и Алексей Николаевич Хвостов, председатель Государственного Совета Щегловитов, директор Департамента полиции Белецкий. Их поставили лицами вдоль могилы, отец Иоанн попросил палачей разрешить помолиться и попрощаться друг с другом.
Орловский уточнил:
- Ежели не ошибаюсь, настоятель храма Василия Блаженного батюшка Иоанн Восторгов, подобно отцу Философу Орнатскому неустанно обличал коммунистов?
- Еще как, Виктор! Он осознанно шел на мученическую смерть. По воскресеньям в четыре часа отец Иоанн служил молебен на Красной площади и так громил в проповеди большевиков, что ее всегда слышали ходившие по кремлевской стене чекисты… Тем не менее, перед расстрелом ему не отказали в последней просьбе. Смертники встали на колени для молитвы, после нее подошли под благословение преосвященного Ефрема и отца Иоанна, все простились друг с другом и вернулись на свои места. Батюшка Иоанн призвал православных с верою в милосердие Божие и возрождение Родины принести искупительную жертву. "Я готов", - обратился он к палачам. Чекист подошел к батюшке сзади, вывернул ему руку за спину и выстрелил в затылок, одновременно толкнув в могилу. Потом убили остальных. Николай Алексеевич Маклаков поразил своим хладнокровием, Иван Григорьевич Щегловитов по болезни с трудом передвигался, но также ни в чем не проявил никакого страха.
- Иван Григорьевич-то и министром юстиции до пятнадцатого года трудился, упокой, Господи, его душу. Как было и с ним не расправиться в первую голову негодяям? Был покровителем "Союза Русского Народа", одним из организаторов расследования по "Делу Бейлиса", обвинителем на процессе Каляева… Александр, в печати большевики сообщили, что за сентябрь по постановлениям Петроградской ЧеКи было расстреляно пятьсот заложников. У вас есть правдивые сведения из разведисточников? - спросил любящий точность Орловский.
- Разумеется. Число сентябрьских казненных - тысяча триста человек. Убивали и по решению местных Советов, лишь в Кронштадте за одну ночь расстреляли четыреста заложников. Я почти наизусть помню на этот счет строки из донесения английского военного священника лорду Керзону: "Две барки, наполненные офицерами, потоплены, и трупы их выбросили в имении одного из моих друзей, расположенном на Финском заливе: многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой".

Шел Рождественский пост, разведчик и резидент с особым усердием встали на вечернее молитвенное правило. В конце его помолились за упокой душ Новомучеников Российских и своего вдохновителя и начальника генерала Алексеева, скончавшегося в октябре в Екатеринодаре, который добровольцы после взятия в августе сделали белой столицей.

Орловский возгласил отпуст:
- Христос, истинный Бог наш, молитвами святаго Царя-Мученика Николая Государя Российского, Наследника его отрока Алексия-Царевича, благоверныя Царицы-мученицы и чад ее Царевен-мучениц помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец.
Де Экьюпаре возразил, что тот обращается к расстрелянной в июле Августейшей Семье как к уже канонизированным Церковью святым:
- Царственные мученики еще не прославлены и чудеса от них не явлены.
Потомок старинного дворянского рода Орловских, в котором сотни лет были монахи, священники, профессора Духовных академий, а отец Виктора Глебовича окончил Вологодскую бурсу, хотя потом и стал офицером, ответил:
- В житиях святых, Александр, чтите, когда на телесах мучеников без всякого прославления христиане храмы строили, лампады возжигали и молились им яко предстоятелям и ходатаям. А разве происшедшие сегодня события с нами, верными царскими слугами, и то, что мы еще живы, не чудеса? 

(Продолжение на следующих стр.)

Прототип В.Г.Орловского -- В.Г.Орлов в императорской военной форме

Глава вторая
 
 
В начале 1918 года Орловский под личиной польского  коммуниста Бронислава Ивановича Орлинского сумел стать в Петрограде председателем 6-й уголовно-следственной комиссии при Народном комиссариате юстиции. А его случайная встреча весной с председателем ВЧК Дзержинским открыла перед белым разведчиком широчайшую советскую карьеру. Дело в том, что шесть лет назад императорский следователь Орловский в очередной раз отправил революционера Дзержинского на каторгу. И теперь его бывший подследственный поверил, будто царский юрист высочайшего класса перешел на сторону Советов, изменив паспортные данные лишь во избежание мести ненавистников старой России.

Так комиссара Орлинского, ведавшего одной из комиссий Наркомюста, летом назначили председателем Центральной уголовно-следственной комиссии при Комиссариате юстиции Союза коммун Северной области. Он стал главным советским следователем по уголовным делам российского севера и севера-запада, кроме Мурмана и Архангельска, где с августа держали фронт десантные части Антанты и белые офицеры,  а также Пскова, в котором с осени начала формироваться белая Северная армия.

На таком посту Орловскому удалось оказать большую услугу молодчику английской разведки Сиднею Рейли. Об этом Рейли, рассказывая о своих соратниках в «заговоре послов», позже написал, путаясь в функциях комиссии Орловского-Орлинского, ошибочно приписывая ее подчинение не Наркомюсту, а ВЧК:

«Между тем, мне было нужно довольно часто ездить в Петроград, чтобы отвозить донесения, полученные от полковника Фриде, и встречаться с друзьями, живущими в этом городе. Поэтому я попросил полковника достать мне пропуск. Полковник посоветовал последовать его примеру и поступить на службу в одно из советских учреждений,  и помимо пропуска дал мне рекомендательное письмо к Орлинскому, председателю ЧК по уголовным делам, который, как и Фриде, был антикоммунистом.

ЧК состоит из двух частей – политической тайной полиции под началом Дзержинского и уголовной, соответствующей полиции в цивилизованной стране. Председателем последней и был Орлинский, бывший следователь, и именно к нему направился я по прибытии в Петроград.

Я в полном смысле слова лез в логово льва, но другого выхода не было. Чтобы получить постоянный пропуск, я должен был пойти к Орлинскому. В Москву я вернулся товарищем Релинским, сотрудником ЧК.

Разумеется, я поспешил воспользоваться своей новой должностью. Она давала мне ценнейшие возможности, которые я быстро реализовывал, получив очень важную информацию.

Орлинский был человеком сардонического склада. Я помню рассказ Грамматикова о его первой встрече с господином председателем. Однажды он, к своему полному ужасу, был вызван в ЧК по уголовным делам. Дрожа от страха, Грамматиков явился в ЧК, расположенную в здании бывшего Министерства внутренних дел на набережной Фонтанки. Его тут же провели в роскошные апартаменты старого министерства, в которых разместился председатель. Председатель сидел за столом, вместе с ним в кабинете находилась стенографистка.

Когда Грамматиков вошел, председатель представился Брониславом Орлинским и говорил с сильным польским акцентом.

Затем, отпустив стенографистку и повернувшись к Грамматикову, он произнес на чистом русском языке: «Что же, господин Грамматиков. Вижу, что вы меня не узнаете».

Грамматиков понял, что человек, сидящий напротив, знаком с ним, но вспомнить его не мог. Председатель напоминал ему кого-то, но кого?..

– Помните, – продолжил председатель, – судебного следователя из Варшавы?

Грамматиков был адвокатом и работал в том же суде. Теперь он узнал в сидевшем перед ним господине знаменитого судебного следователя по делам о шпионаже. Как он стал председателем ЧК? Об этом не спрашивают.

– Я знаю, – сказал Орлинский, – что вы должны ехать в Москву, но все передвижение между Петроградом и Москвой для обычных граждан запрещено. Вот билет туда и обратно. Поедете как мой сотрудник. А теперь – до свидания. Зайдите ко мне снова сразу же, как вернетесь из Москвы.

Таким образом, мы с Грамматиковым очень просто решили чрезвычайно сложный вопрос о поездках из Петрограда в Москву и обратно. Мы ездили как сотрудники ЧК по уголовным делам».

Вознесение Орловского было связано не только с личными симпатиями к нему Дзержинского, а и с сугубо деловым расчетом «железного» Феликса, виртуозно перенимавшего методы Императорской охранной полиции по борьбе с политическими противниками. Прежде всего, это воплощалось внедрением агентов-провокаторов во вражескую среду, на чем расцвел «заговор послов» и прославятся дальнейшие операции чекистов в том же плане по России и за рубежом. Дзержинскому был нужен Орловский, талантливо расследовавший шпионские акции немецкой разведки в первую мировую войну, теперь для непосредственного выхода на германских разведчиков в Петрограде. Он стал поручать в этой области Орловскому конспиративные задания помимо ПетроЧеКи.

Успешность комиссара Орлинского, разгромившего весной легендарную петроградскую банду Гаврилы, вкупе с мастерством  контрразведчика выдвинули его  конкурентом знаменитому  левому эсеру Якову Блюмкину. Их кандидатуры с одинаковым вниманием рассматривались на должность руководителя контрразведки ВЧК. В конце мая, благодаря давлению заместителя председателя ВЧК левого эсера Александровича, 20-летнего Блюмкина утвердили-таки начальником секретного отдела по противодействию германского шпионажу. Тот уже отличился перед Советами, повоевав  на Украине командиром матросского «Железного отряда» и начштаба 3-ей Украинской армии.

До того, как Блюмкин ознаменовал июльское  восстание  левых эсеров убийством германского посла Мирбаха, потом исчез из столиц и всплыл чекистским террористом в сентябре снова на Украине, Орловский провел с ним в Петрограде ряд совместных операций против немецких разведчиков. Правда, тут резидент Орги приложил все свои таланты, чтобы дискредитировать Блюмкина. Например, в июне «принял» двух его московских агентов для внедрения в германофильскую монархическую организацию и одновременно разоблачил их миссию в прессе. Для этого Орловский использовал журналиста, сделавшего вид, что получил эти сведения по линии самого Блюмкина, действительно страдавшего говорливостью.    

Как «птенец Дзержинского», подтянутый, всегда в безукоризненно выглаженной гимнастерке и сияющих сапогах  наркомюстовец Орлинский еще выше бы взлетел, если б за него двумя руками не держался непосредственный начальник, руководитель органов юстиции в Петрограде Крестинский. Он отстаивал ценнейшего Бронислава Ивановича от всяких поползновений из других ведомств и потому что на их плечи свалилось дело не менее загадочное и еще более ужасающее по криминальному антуражу, нежели бандиты Гаврилы, непременно развешивавшие трупы своих жертв на всеобщее обозрение.

Новое шумное дело было такого градуса. С первыми морозами, как только  зажиточные недобитые петроградцы стали появляться на улицах в шубах, ротондах, салопах и других меховых изделиях, в заневских районах Большой и Малой Охты их начали раздевать, грабить дочиста и доводить до смерти существа, которых называли «живые трупы», «попрыгунчики», «живые покойники». Вырастали они и впрямь будто из-под земли, из могил, потому что впервые стали нападать около Большеохтинского кладбища и были, вроде, в белых саванах. Доподлинно рассказать о внешнем виде и ухватках этой братии никто не мог, так как десятки ее раздетых жертв находили мертвыми обычно ближе к обеду потом и по разным глухим углам города.

Ни одного очевидца происшествий не обнаружил уголовный розыск при Комиссариате юстиции, но по Петрограду полз устойчивый слух в таких выражениях:
– Четверо тех аль пятеро действует во всем белом-белом, высочайшего роста, руками машут, палками стучат, завывают глухими голосищами…

Почему  трупы: и «живые», и окоченевшие, – объявлялись перед обедом, а не наутро, после ночи, в какую злодействовать сподручнее? Непонятным было и отчего именно погибли ограбленные –  отсутствовали следы насильственных действий, раны на телах. Они, оставшиеся почти без одежды, умерли от переохлаждения, но с какой стати не пытались добраться до ближайшего дома и согреться? Вряд ли душегубы нарочно удерживали на лютом холоде попавшихся, признаков этого: ссадин, сдавливания, связывания, – не наблюдалось. Но что-то словно завораживало потерпевших, пригвождало к месту, пока они не замораживались. На бескровных лицах будто пропечатался ужас, а скрюченные конечности как бы из последних сил пытались ему не поддаться, оттолкнуть кошмар.

Среди жертв были люди разного возраста, звания, пола, физического развития, и странным выглядело, что все без исключения оказывались не в состоянии оторваться с места, где их раздели и загипнотизировали. В конце концов, руководство города серьезно забеспокоило, что район Большой Охты лежит напротив Смольного монастыря с самим Петросоветом прямо через Неву и Большеохтинский мост, а среди умерщвленных в этих краях стали попадаться товарищи, занимавшие ответственные посты.

+ + + 
Думая и об этом на следующее утро после визита де Экьюпаре, Орловский уже в привычной шинели и папахе вошел через главный подъезд в бывшее здание Департамента полиции на набережной Фонтанки, 16. Председателем 6-й  комиссии Бронислав Иванович располагался в доме бывшего Министерства внутренних дел  неподалеку на Екатерининской улице.  Теперь – начальником Центральной уголовно-следственной комиссии при Наркомюсте СКСО – обзавелся кабинетом в этих стенах, по изяществу при Государе больше напоминавших частное владение, нежели учреждение.

Внутри этого здания строгого классицизма при Царе была белая мебель с позолотой, а на лестнице, выложенной мрамором, стояли кадки с деревцами и кустарниками, доставленными из экзотических стран. В их ветвях в клетках, скрытых в зелени, щелкали канарейки.

Давно здесь не стало ни растений, ни птиц. Орловский, поднимаясь по затоптанной центральной лестнице, с привычным раздражением смотрел на изуродованную стену рядом, где святыней когда-то покоилась мраморная плита с высеченными фамилиями жандармов, погибших за Веру, Царя и Отечество. Разгромили и картинную здешнюю галерею с едва ли не лучшей коллекцией живописи в России из-за портретов в ней всех русских Императоров, написанных выдающимися мастерами.

Зато на втором этаже многое осталось незыблемым в  огромном зале с «книгой живота» – грандиозной картотекой. Орловский, создатель личной объемнейшей Картотеки на политических преступников, подозреваемых в шпионаже лиц, большевистских разведчиков и пропагандистов за рубежом,  постоянно пополняемой Оргой, со страстью знатока всегда любовался на это великолепное детище господ полицейских.

Тут на Фонтанке числились все, когда-то в чем-то незаконно обратившие на себя  внимание. Все, вплоть до скандалистов в ресторациях, завсегдатаев домов терпимости, болтунов на антиправительственные темы, до случайных авторов газетных заметок и потерявших паспорт, не говоря уж о всех «мастях» уголовников и революционеров. Когда-то за несколько минут можно было получить из картотеки Департамента нужные сведения на сером листе бумаги. Для этого при Государе ежедневно сюда стекались сообщения с раскидистого древа полиции и от лиц, неприметно служивших ей за страх и за совесть.

Кабинет Орловского был на третьем этаже, где и раньше помещался сыск. Он как председатель Центральной следственной комиссии соседствовал с существовавшим при ней Центральным бюро уголовного розыска. На четвертом же этаже когда-то восседали самые светлые головы Департамента, разрабатывавшие за счет мощной картотеки и отборных сотрудников, агентов хитроумные акции против врагов Империи, там находился архив с наисекретнейшими документами на провокаторов. В тот терем, куда взлетал бесшумный лифт, неслышимый даже в нескольких шагах, мог заглянуть далеко не каждый.

«Однако, – усмехался Орловский, снимая шинель у себя в кабинете, – все это в Петрограде исчезло тоже почти без шума. И на четвертый этаж из-за разбитого лифта теперь поднимаются на своих двоих совершенно затрапезные товарищи, и с не меньшим талантом придумывают операции против бывших здешних сотрудников».

Резидент мог бы подытожить, что ежели б не его нынешняя деятельность и других подпольщиков, то можно было сказать: Империю канарейками прочирикали и за полушку отдали вслед за Верой и Царем. Зачем же тогда и оставшееся «третьестепенное» Отечество? Но господин Орловский был не в состоянии и в шутливом размышлении допустить такой крамолы. Уже этим он словно изменял присяге, данной им умученному Государю, помазаннику Божию, который, подобно Христу, и мертвый являлся для его высокородия живым.

Орловский сел за стол, посмотрел на морозные узоры окна и вспомнил, как узнал о Государевой гибели.          

В июле в Москве  в здании ВЧК вместе с Дзержинским Орловский по контрразведывательной линии против немцев опрашивал агентов, когда тому вручили телеграмму.

Он  быстро прочитал ее, у и так неврастеничного Дзержинского ожесточенно забегали глаза. Председатель чрезвычайки вскочил, воскликнув:
– Опять они действуют, не посоветовавшись со мной!

Дзержинский выбежал из комнаты и поехал в Кремль.

Лубянка была взбудоражена – якобы императорская семья расстреляна в Екатеринбурге без ведома руководства ВЧК! Докопаться до истинных подробностей  было невозможно, как Орловский не старался через своих самых отменных осведомителей. В общем же выяснилось, что Свердлов по настоянию Ленина разработал план расправы вместе с военным комиссаром и главным чекистом Уральской области Голощекиным.

Непосредственно расстреливал со своими людьми Царскую Семью комиссар юстиции и член местной ЧеКи Юровский. После этого в комнату Ипатьевского дома с убитыми приехали Голощекин, председатель исполкома Уралсовета Белобородов, начальник революционного штаба Мебиус и один из ближайших помощников Юровского, комиссар снабжения Уральской области Войков. Юровский вместе с Войковым в лужах крови тщательно осматривали расстрелянных, снимая с них драгоценные цепочки с крестиками, кольца, браслеты, серьги.

Узкоголового, с оттопыренными ушами, носатого Войкова, постоянно окутанного табачным дымом, столичные чекисты хорошо помнили по своим командировкам. Он заседал в грязной комнате на верхнем этаже Волго-Камского банка в Екатеринбурге, где размещался Уралсовет. Известен Войков был и тем, что прибыл из Германии в Россию весной 1917 года следующим за ленинским запломбированным вагоном революционеров. Как знал Орловский, Войков имел самый красивый дом в Екатеринбурге, тратя огромные деньги на одежду, машины и застолья. Комиссар был женат, но и помешан на слабом поле, нанимая к себе на службу массу женщин и девушек.

Орловский встал из-за стола, погладил спинку павловского кресла красного дерева, перенесенного сюда из его прежнего кабинета на Екатерининской. Еще раньше оно стояло в Аничкове дворце, где проводил детство мученически убитый Государь Николай Александрович, в  спинку кресла была вделана восьмиконечная православная бронзовая звезда. Резидент подошел к окну, глядя на ледяную Фонтанку, вспоминая, как прощался с Царем в Могилеве в Ставке 8 марта 1917 года.

Тогда в помещении управления дежурного генерала – бывшем зале заседания могилевского окружного суда – собрались все офицеры штаба Верховного Главнокомандующего, строевики и сотрудники разведки, среди которых стоял Орловский. Государь вошел в темной казачьей черкеске с шашкой через плечо, на груди ярко белел один Георгиевский крест.

Его Величество говорил, сильно волнуясь и сбиваясь:
– …Благодарю вас, господа, за вашу преданность. Вы, как и я, знаете, что произошло. Я отрекся от престола для блага страны. Предотвращение гражданской войны значит для меня больше, чем что-либо другое. Я отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но он отказался от короны. Боже, что ждет Россию… Я хочу… я надеюсь, что вы сделаете всё… враги России… Я желаю всем вам…

Мертвая тишина висела в зале с сотнями человек. Государь закончил речь и начал обход присутствующих. Подавал руку старшим генералам, кланялся прочим, кое-кому говорил несколько слов.

Страшное напряжение офицеров, тесно сбившихся рядами  вокруг всего зала и по обе стороны высоких балюстрад, отходивших от середины стен, выплеснулось – кто-то судорожно всхлипнул.

Многие заплакали. Государь оборачивался к ним, стараясь улыбнуться, но и в его глазах стояли слезы. Бойцами Георгиевского батальона орденоносцев в основном были люди не однажды раненные, двое из них упали без сознания. На другом конце рухнул солдат-конвоец… Поручик Орловский плакал, впервые в жизни не стесняясь своих слез.

+ + + 
В дверь кабинета забарабанили, она приоткрылась. В проем сунул голову и затараторил, сияя глазами, веснушчатый паренек:
– Я – Вася Блюдцев из угро. Товарищ председатель комиссии, спымали свидетельницу на «живых трупов»! Мне сказали, что все новости по энтому делу надо докладать прежде всего вам.
Орловский оправил гимнастерку под ремнем, сел за стол.
– Пригласите, пожалуйста.

Парень пошире распахнул дверь и в кабинет шагнула женщина словно из «Стихов о Прекрасной Даме» Блока. Столь трагичен был излом ее губ и бровей, высокомерны  чувственно расширенные глаза, что Орловскому сразу пришло на память:    

                       Она стройна и высока,
                       Всегда надменна и сурова,
                        Я каждый день издалека
                        Следил за ней, на все готовый…
 
                        И я, невидимый для всех,
                        Следил мужчины профиль грубый,
                        Ее сребристо-черный мех
                        И что-то шепчущие губы.

Именно черно-бурой лисой было отделано ее манто, и  неуловимо-пятнистыми казались  глаза дамы, словно с искрами.

Сотрудник угро доложил:
– Так что, товарищ председатель, задержали гражданку около места преступления на Малой Охте. Тама трое голых мертвяков на тротуаре валялось: бабешка и двое мужеского пола, – а эта мамзель в обмороке недалече в подворотне была и одетая. Откачали ее, она подтвердила про «живых упокойничков».
– Почему вы говорите, что эта дама «поймана», «задержана»?
Паренек подсморкнул носом.
– Да не хотела с нами идтить, как следовает показания давать. Ну и доставили силком.
Орловский кивнул ему.
– Можете быть свободны.

Тот вышел. Комиссар указал женщине на стул перед столом и осведомился:
– Вы действительно не желаете подробнее рассказать о случившемся?
Дама царственно взмахнула пологом ресниц, роскошным жестом приподняла манто, держа в другой руке соболью муфту, и опустилась на стул. Проговорила низким звучным голосом с сильным иностранным акцентом:
– Вам расскажу, но не этому же мальчишке. Я ­­­– Мура Бенкендорф.


Орловский с трудом удержал официальное выражение на лице. Он заочно  знал эту  скандальнейше  известную красавицу, но впервые видел даму, сведшую с ума главу «заговора послов» –  джентльмена из джентльменов Брюса Локкарта. Сентябрьским арестом в Москве  любовницы Локкарта Муры (вообще-то – графини Марии Ипполитовны Бенкендорф) вместе с другими  участниками «заговора»  и начался его разгром. Впервые задержанный вместе с нею и сначала отпущенный британский дипломат следующие несколько дней потратил не на свое спасение, а на вызволение Муры. Локкарт обращался к голландскому послу, американскому генеральному консулу, к заместителю Наркоминдела Карахану и наконец отправился по этому поводу на Лубянку к товарищу Петерсу.

Правая рука Дзержинского Яков Христофорович Петерс  радостно приветствовал англичанина:
– Вы меня спасли от новых хлопот. Мои сотрудники вас ищут, у них теперь есть ордер на ваш арест. Все ваши английские и французские друзья уже под стражей.

Локкарту, заключенному после этого в кремлевскую квартиру, лишь там и удалось вновь увидеться с возлюбленной. Освобожденную из тюрьмы Муру привел к нему сам Петерс, и она посещала арестанта Локкарта в течение ближайшего месяца. Высланного потом на родину главу «заговора джентльменов» графиня Бенкендорф провожала на вокзале.

То, что Брюс Локкарт говорил о Муре вслух, потом обозначилось в его дневнике:
 «Она была аристократкой. Она могла бы быть и коммунисткой. Она никогда бы не могла быть мещанкой… Я видел в ней женщину большого очарования, чей разговор мог озарить мой день…»     

Из распахнувшихся бортов шубы графини выглянул белый ажурный пуховой платок и  часть гибкой шеи в стойке черных кружев. Прелестнейшее лицо Муры с широко расставленными глазами под краем соболиной шапочки никак не дышало растерянностью дамы, недавно оказавшейся без чувств. Оно было уверенно и освежено только что, видимо, в коридоре пурпурно подведенным помадой сочным ртом. Орловский по-прежнему держал маску служебной приветливости, внутренне напрягаясь и быстро вспоминая все, что о ней знал.

Мура была «дважды» графиня, она родилась в семье графов Закревских и происходила по прямой линии от  Петра Первого. В 1742 году у дочери Петра Великого Государыни Елизаветы Петровны от ее морганатического брака с вельможей Алексеем Разумовским родился сын, положивший начало роду графов Закревских.

Графиня Мария Закревская, из-за кошачьей грации переименованная друзьями в Муру, являлась правнучкой  приятельницы Пушкина Аграфены Закревской. Ее прабабушка была супругой графа А.А.Закревского, занимавшего при Государе Николае Первом  посты генерал-губернатора Москвы, Финляндии, министра внутренних дел Империи. О ней Пушкин писал Вяземскому: «Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если бы не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники…»

Прабабушку Муры поэт называл также «Клеопатрою Невы» и посвятил ей стихотворение «Портрет»:

                   С своей пылающей душой,
                   С своими бурными страстями,
                   О жены Севера, меж вами
                   Она является порой
                   И мимо всех условий света
                   Стремится до утраты сил,
                    Как беззаконная комета
                    В кругу расчисленном светил.

Стихи превосходно подходили и к образу Муры, которая после окончания Смольного института благородных девиц   оказалась в Лондоне, где ее старший брат служил в русском посольстве. Там она познакомилась с другим дипломатом, родственником  российского посла Бенкендорфа графом Иваном Александровичем Бенкендорфом, и в 1911 году вышла за него замуж.

Через год графиня Бенкендорф переехала с мужем в Берлин, где он продолжил карьеру секретарем посольства. Ее красоту однажды на придворном балу в Потсдамском дворце отличили представлением двадцатилетней Марии Кайзеру Вильгельму, который протанцевал с ней дважды.

Когда началась первая мировая война, Германию Бенкендорфам пришлось покинуть. У них был годовалый сын,  семья стала жить в Петербурге, а Мура – кокетничать в его великосветских салонах своим иностранным акцентом.

У графа родовые земли располагались в Эстляндии, 1917 год застал Бенкендорфов уже с двумя детьми, еще с дочкой,  в имении под Ревелем.  Осенью Мура отъехала в Петроград, а под Рождество в Эстляндии голытьба из соседней Бенкендорфам деревни дрекольем убила Ивана Александровича и сожгла его дом.

Дети Муры с гувернанткой укрылись у знакомых в Ревеле, куда поезда из России перестали ходить еще в октябре. А графиню зимой в начале 1918 года выгнали из ее петроградской квартиры, чтобы разместить там Комитет бедноты. У нее не было драгоценностей, денег, как и родственников рядом: сестры Муры вместе с родителями находились на российском юге, брат – за границей.

Положение сложилось такое, что мужчины из прежнего приличного общества, бывало, стрелялись, а женщины готовы были идти на панель. Но поселившаяся в жалкой комнатке Мура, зная кое-кого из господ британского посольства,  пол-января как на службу приходила туда на Дворцовую набережную, 4, после приемных часов поболтать, посидеть за чашкой чая.  И, наконец, тридцатилетний Локкарт, бывший вице-консулом Великобритании с 1912 по 1917 год в Москве, полюбивший там катание на коньках на Патриарших прудах, спектакли Художественного театра, ночные рестораны с цыганами, обратил на нее внимание.

Об этом дипломат так записал в дневнике:
«Сегодня я в первый раз увидел Муру…Она зашла в посольство. Она старая знакомая Хилла и Герстина и частая гостья в нашей квартире. Ей 26 лет…Руссейшая из русских, к мелочам жизни она относится с пренебрежением и со стойкостью, которая есть доказательство полного отсутствия всякого страха...»

Все, что касалось истории обманутых джентльменов, являлось для Орловского дамокловым мечом. Напрямую с Локкартом он не был связан, но сотрудничал с разведчиком его окружения Сиднеем Рейли, работавшего в России с весны 1918 года под кодовым именем СТ1.

«Кто теперь знает, не рассекретил ли меня Сидней перед главой здешних британцев? – думал Орловский. – И не проболтался ли в таком случае Локкарт о лжекомиссаре своей Муре? Вольно или невольно намекнула она в этом отношении, назвавшись Мурой передо мной как перед человеком ее круга? – неслось у резидента в голове. – Или просто была уверена, что председатель Центральной следственной комиссии СКСО должен слыхать  о ней, оскандалившейся по столь громкому делу?»

Как бы то ни было,  Орловский постарался придать глазам наиболее отстраненное выражение, проговорив:
– Очень признателен за вашу готовность помочь следствию. Я, как вам уже должны были сообщить, председатель Центральной уголовно-следственной комиссии Комиссариата юстиции,  зовут Брониславом Ивановичем Орлинским.
– Какой же вы Иванович, Бронислав? – печальный изгиб  губ и бровей дамы изменился на капризный. – Вам пока можно без отчества.

Графиня не мигая смотрела на него расширенными глазами с пляшущими искрами,  и Орловский, не избалованный женщинами на  советской службе и подпольной работе, взволновался. Как всегда, при рождающемся увлечении дамой он раскаянно думал о своей невесте в Гельсингфорсе Лизе Тухановой, красавице, дочке фрейлины Ее Величества убиенной Государыни Александры Федоровны, но ведь с барышней не видались уже полтора года.

– Благодарю вас, гражданка Бенкендорф, – кивнул  Орловский Муре и сделал знак вошедшей стенографистке усаживаться, начинать запись, снова обратившись к свидетельнице: – Так что же вы видели?
Мура вздохнула и заговорила со своим акцентом:
– Я шла по двору дома, около которого все случилось, возвращаясь от знакомых в полдень. И когда выходила через арку на улицу, сначала услыхала свист, стук и завывания. Выглянула из-за угла и вижу, что на тротуаре сидят трое в дезабилье: двое мужчин в исподнем, а дама в совершенном неглиже. А перед ними по мостовой скачут несколько пребольших фигур в белых одеяниях. Как вдруг от них отскакивает высокая девушка, полностью затянутая в белое! Она, взлетая и опускаясь, приближается к  жертвам. Приседает сначала около женщины, берет ту за голову и начинает ее вертеть, пока дама не теряет сознание.   
– Как это «вертеть»? Нельзя ли поточнее?
– Из стороны в сторону, будто откручивая. Потом девица начала  делать то же самое с мужчинами.
– И те не сопротивлялись? – спросил Орловский.
Графиня еще шире распахнула манто, отодвинув на круглое колено муфту, пальцами в кольцах оттянула жабо на шее. Видимо, из-за духоты или подступившей тошноты, ответила тихим голосом:
– Этого не знаю, мне стало плохо, и больше я ничего не успела увидеть.
Орловский поднялся, налил  из графина воды в стакан, поставил его перед Мурой.
– Выпейте, ежели угодно.
– Ах, перемогусь, –  промолвила она. – Что вам еще интересно?
– «Интересно» – не совсем удачное слово при моих служебных обязанностях, простите. Вы упомянули, что налетчики постоянно  подскакивали, а девушка даже взлетала…
– Ну, не в полном смысле, она лишь высоко подпрыгивала, и так вели себя все эти попрыгунчики.
– Отчего же был стук?
Лицо графини возвращалось в «надменность» Прекрасной Дамы.
– Этого точно не могу объяснить, но свистели и выли попрыгунчики.

Очень не хотелось Орловскому расставаться с такой свидетельницей. Но Мура, несмотря на то, что, очевидно, доблестно крепилась, должна была чувствовать себя сквернейше  после пережитого и нуждалась в отдыхе.

– Весьма благодарен вам за помощь, – искренне произнес следователь. – Не будете ли вы в претензии, ежели я снова осмелюсь обратиться к вам за разъяснениями или для опознания, коли мы задержим кого-то из попрыгунчиков?  
– Пожалуйста, Бронислав, без церемоний, – дружески сказала графиня, поднимаясь со стула, и продиктовала стенографистке номер своего телефона. – А меня, ежели снова увидимся, называйте, ради Бога, не «гражданкой», а хотя бы Марией, коль не хотите Мурой, – добавила она на прощание, вглядываясь в него своими странными глазами.

+ + + 
Вечером Орловский встречался в кабаре «Версаль» со своим агентом Борисом Михайловичем Ревским, стяжавшим громкую известность по интригам и сыску еще в Империи на придворном уровне. Бойкий журналист, секретный агент полиции, он был ближайшим сподвижником недавно расстрелянных министра внутренних дел Хвостова и начальника Департамента полиции Белецкого, из этих кругов его когда-то пытались привлечь для убийства Григория Распутина. При советской власти дамский волокита и кокаинист Ревский после немилосердной обработки в застенках ЧеКи стал ее секретным сотрудником, но дворянин не изменил Империи и уже двойным агентом помогал белой Орге Орловского, которого знал под его комиссарским прозванием. 

«Версаль» – привычное место встреч резидента со своей агентурой – располагался между Фонтанкой и Литейным проспектом в подвале одноименного синематографа, давно не показывающего картин из-за нехватки городского электричества. Орловский занял в нем свой обычный кабинет, удобный в случае опасности близким выходом через кухню на улицу.

В ожидании Ревского он расположился на диванчике, обитым штофом малинового цвета с выделкой «старого золота», и приказал подать пива обслуживавшему кабинет давнему знакомцу, пожилому официанту Яше.

Когда тот принес поднос с бутылкой и высоким стаканом, Орловский спросил:
– А что, Яков, не слыхивал ли ты чего новенького о попрыгунчиках?
– Как же-с, – пониже поклонился половой, польщенный деловым вопросом «человека № 2» в петроградской юстиции после комиссара Крестинского из грозного что при Царе, что при Советах доме на Фонтанке, 16, – сказывают, на Малой Охте сегодня перед обедом нашли двух мамзелей в одних панталонах да господина лишь в пенсне.
– Не совсем точно. Женщина одна, мужчин двое. Более интересно, что среди налетчиков объявилась какая-то девица.
Морщинистое Яшино лицо глубокомысленно исказилось.
– Именно так-с, Бронислав Иваныч! Теперь сомнениев не осталось: полевики да полудница действуют-с.
– Кто, кто?
– Как же-с, господин товарищ комиссар, неужто не знаете? Сразу видать, что произрастали не в деревне. Полевые демоны эти, полевики-то – огромадные мужики, белые-белые, по полям в полдень резвятся, бегают, дуют, свищут, пылят, чтобы, значит, скрыть-с свое присутствие. Бывает-с среди них и навроде домового – межевик, этот вроде беловолосого старичка, борода из колосьев… А полудница-то девка оченно красивая, тоже выступает только в белых одежах. Ходит она в жатву по полосам ржи, а кто в самый полдень работает, берет тех за голову и начинает-с вертеть, пока не завертит.
Орловский, склонив голову к плечу, слушая как сказку, уточнил:
– Почему же полевики людей мучают?
– Кто же-с знает? Живут в хлебных полях, пажитях, бьют жнецов солнечными ударами. Моя бабушка новгородская так-то рассказывала: «Шла я мимо стога. Вдруг «он» и выскочил, что длинный белый пупырь, и кричит: «Дорожиха, скажи кутихе, что сторожихонька померла». Прибежала я домой – ни жива ни мертва, залезла на полати да и говорю деду: «Ондрей, что я такое слышала?» Только я проговорила ему, как в подызбице чтой-то застонало: «Ой, сторожихонька, ой, сторожихонька». Потом вышло чтой-то белое, словно человек, бросило новину полотна и вон пошло: двери из избы сами ему отворилися. А оно все воет: «Ой, сторожихонька». Мы изомлели: сидим с хозяином словно к смерти приговоренные. Так и ушло».
– Почему же любители солнца, хлебной нивы полевики в студеную голодную зиму объявились в Петрограде? – стряхивая ужасное очарование рассказа, спросил Орловский.
Яша пожал вислыми плечами в алой косоворотке, встряхнув «салфетом», мастерски лежавшим у него на левом плече.
– Кто же-с знает? А только думаю, что и черти ноне с ума посходили. Что же-с и им-то остается? Мать-Сыра-Земля хлебушка родить не хочет-с, потому как не зерном, а кровушкой ее поля залили-засеяли и упокойников заместо снопов жнут. Полевикам, полудницам тама уж поживы нету­-с. Вот и пришли они отомстить-с городским, городу, откуда смута пошла, в самые морозы, чтобы хоть к новому лету мы образумилися, сударь.

В кабинет вошел синеглазый красавчик Ревский, делавший маникюр на холеных пальцах, запястье левой кисти украшал золотой браслет. Хорошо знавший его биографию Орловский из-за этих примет и склонности к кокаину сначала все же не вполне серьезно относился к опытнейшему агенту. Однако после того как весной Ревский сыграл ключевую роль в поимке Гаврилы и «снял» резидента прямо с револьверной мушки главаря банды, Орловский старался именовать помощника по имени и отчеству.

Ревский, привыкший не брать ни копейки у резидента за разведочные услуги, предпочитал и не угощаться за его счет, а по-барски щегольнуть хлебосольством. Он стал заказывать Яше ужин на двоих. Орловский, старавшийся соблюдать церковные каноны, из-за Рождественского поста попросил не скоромные блюда.

Когда «трактирный монах» ушел, он рассказал агенту новости о попрыгунчиках, передав Яшин рассказ о полевиках.

Борис Михайлович тряхнул светлой шевелюрой, иронически прищурив дерзкие глаза.
– Да, да, Бронислав Иванович, сплошные полевики и полудницы! Белейшие беляки, прямо белая гвардия налетчиков и карманников. А о Покатигорошке вдобавок не желаете ли? Это уже квинтэссенция монархизма… Назван сей удалец так, потому что родился от горошины, как плод от семени. Матушка его царица пошла по воду, зачерпнула ведром из низехонького колодезя, как катится по дороге горошинка и прямо в ведро. Взяла царица горошинку и проглотила, и вот разбухло у нее во чреве зерно, сделалась она беременной и родила сына. Еще дитятею Покатигорошек узнал, что сестру унес змей, а старших братьев побил насмерть. Велел он кузнецам сковать себе семипудовую булаву, с которой вышел против змея. Вбивает Покатигорошек его на серебряном току для молотьбы по самую шею и сносит чудищу голову…
Орловский мечтательно продолжил:
– Славен царевич Покатигорошек, а чудище, конечно, кумачово и стоглаво… Я провел детство и молодость в Варшавской губернии, потом служил там и помню, что малороссы говорили: «За царя Гороша як було людей троша», – то есть: «До царя Гороха, когда людей было еще немного». На западе России часто выражаются: «До царя Гороха», – значит в седой древности.  
Ревский, аккуратно выправляя из рукавов пиджака крахмальные манжеты с изящными агатовыми запонками, добавил с дотошностью труженика пера:
– Я, хотя и нижегородский родом, а знаю, что  слово «горох» одного происхождения с «грох» и с «грохот». Последнее означает, кроме стука, грома,  большое решето для просеивания, например, зерна. «Грохотать» это вроде и как «огорошивать»…
– Постойте-ка, – прервал его Орловский, – тут определенная мистика. Наша беседа сошла к шуткам, но мы как в волшебном сказе, поверьях о полевиках  будто заколдованно по кругу вернулись в самую точку ее начала. Ведь попрыгунчики издают сильный стук, чем-то или как-то грохочут, этим вместе с другим ужасным как бы огорошивая свои жертвы до смерти... В общем, Борис Михайлович, помимо ваших текущих заданий, прошу  помочь мне в данном деле. Обращаюсь  к вам, потому что не могу использовать комиссариатскую агентуру по линии, которая, на мой взгляд, может наиболее успешно привести к разгадке попрыгунчиков. Я хотел бы, чтобы вы поискали в  уголовных кругах, в которых законспирировано вращался по заданию Орги агент союзнической французской разведки, московский сыщик Сила Поликарпович Затескин и погиб от руки бандитов. Помните эту историю?
– Вы имеете в виду лиговских головорезов, которые запытали господина Затескина?
– Да, Борис Михайлович. Попробуйте разузнать о попрыгунчиках через них. Ежели станут  отказываться, пригрозите немедленно  отомстить им за Силу Поликарповича. Палача Затескина Сеньку Шпаклю наш офицер  весной казнил при разгроме банды Гаврилы, я теперь говорю о помогавших Шпакле «ямнике» Курёнке и его подручном Фильке Ватошном, – назвал он на жаргоне скупщика краденого, содержащего притон-«яму». – Вы и на самом деле не останавливайтесь ни перед чем.  
Секретный сотрудник высочайшей полицейской выделки, бывший личным агентом самого министра Хвостова, коротко кивнул скалой подбородка.
– Рад стараться! Использую все возможности и невозможности.

Глава третья  

 Из письма-отчета Орловского-Орлинского, отосланного в ноябре 1918 года председателю ВЧК Дзержинскому:

«Многоуважаемый  тов. Феликс Эдмундович!

…Я тут так  завален мелкой, пустяковой работой, что буду благодарен, если Вы меня хоть на месяц заберете к себе для организации работ по борьбе со шпионажем. Здесь она еле-еле существует, так как все кустарно. Понятно, с таким налаженным аппаратом, каким является германская разведка, бороться нужно техникой и опытом. У меня наклевывается отличная агентура: 1) среди пленных; 2) в германофильских кругах аристократии; 3) в германофильских кругах финансовых и 4) в германской миссии…

Но для работы нужны деньги, агентура. Бесплатная же агентура очень опасна, и я ее брать не могу. Не найдете ли возможность из сумм по контрразведке ассигновать на эту агентуру что-либо нам. Тогда можно работать и глубже. У здешних властей агентура страшно слаба и ненадежна, поэтому и результатов нет.

Жму Вашу руку…»

Немецкая политика по отношению к старой и новой России была двойственной. В ходе первой мировой войны германцы помогли большевистскому перевороту, финансируя, перебрасывая  в Русскую Смуту Ленина и его сподвижников. Однако после падения Империи и России с Временным правительством многие военные, правые круги Германии пытались помочь Белому Движению. В общем же кайзеровская Германия, подписав Брестский мир и отхватив огромные куски российских земель, больше стремилась надзирать, влиять на советскую власть, а не бороться против нее.

В свою очередь, русские  «германофильские круги», о которых писал Орловский Дзержинскому, установили тесные связи с германским командованием. В июле 1918 года в Петрограде в помещении Прибалтийской миссии представитель гвардейской офицерской организации ротмистр П. фон Розенберг встретился  с эмиссаром оккупационного командования немцев. Они обсудили вопросы создания русской добровольческой армии на Северо-Западе.

Будущий Главнокомандующий Северо-Западной армией генерал-от-инфантерии Н.Н.Юденич в то время был преемником генерала Алексеева в петроградском офицерском подполье, он утвердил представленный Орловским план деятельности его Орги. Николай Николаевич также  прорабатывал предложения германского представителя совместно с Н.Е.Марковым 2-ым, входившим в «Комитет петроградских антибольшевистских организаций», который являлся отделением «Правого центра». Они вручили свои полномочия лейб-гвардии ротмистру фон Розенбергу на продолжение переговоров с немцами.

Против германской разведки и этого союзничества летом активно взялась действовать ВЧК за счет своего, как это официально называлось,  Отделения контрразведывательного отдела по наблюдению за охраной посольств и их возможной преступной деятельностью под руководством Блюмкина. Он напористо начал, завербовав осведомителем о делах германского посольства родственника посла Германии графа Вильгельма фон Мирбаха – бывшего офицера австрийской армии Роберта фон Мирбаха.

Роберт после освобождения из русского плена проживал в московской гостинице и имел роман со снимавшей  там  номер шведской актрисой. Чекисты ее убили, а Роберта якобы  по причастности к этому арестовали, чтобы затянуть и посла фон Мирбаха. Граф поддался на приманку, попросив ЧеКу освободить Роберта под его гарантии. В результате, через  выпущенного на свободу чекистского же осведомителя начались секретные переговоры советских лидеров с послом, который еще и откупался деньгами от алчного Блюмкина. В конце концов такой начальник контрразведки ВЧК плохо кончил, застрелив графа-благодетеля, чтобы спровоцировать «революционную войну против немецких империалистов» и скинуть ленинцев – сторонников Брестского мира.

Тогда и началась в «еле-еле» работе против немцев «кустарщина», как аттестовал потуги  ПетроЧеКи Дзержинскому Орловский. Этому способствовала чехарда в руководстве Гороховой, 2, после убийства Урицкого; ненамного воодушевила советскую контрразведку и произошедшая в ноябре 1918 года в Германии революция. Между тем, ВЦИК аннулировал Брест-Литовский договор, германские оккупационные войска стали уходить восвояси, а красные части – наступать на белые соединения в Пскове и Эстонии.

Начавшейся зимой в Петрограде продолжала работать группа сотрудников немецкого консульства, приехавшая сюда после заключения Брестского мира, когда в апреле 1918 года в Москве открылось германское посольство с графом фон Мирбахом. Против петроградской германской миссии  не хуже Дзержинского хотела использовать Орловского английская разведка под командой Бойса, но уже с известной британцам его Оргой, где работали 80 агентов, просочившихся во многие советские учреждения и службы. Орловский, тесно сотрудничавший с французской разведкой, не сблизился с англичанами и связывался с ними  через штабс-ротмистра де Экьюпаре. Он снабжал тех и других союзников сведениями о действиях немцев в Петрограде и на фронте, ведя с германскими разведчиками виртуозную самостоятельную игру.

В этом случае господин Орловский был уже тройным и едва  ли не «четверным» агентом. Ведь он в первую очередь являлся разведчиком Белой армии, во вторую – помощником союзнических французской и английской разведок, потом – якобы красным комиссаром и  агентом самого Дзержинского. И, наконец, связавшись с сотрудником немецкой разведки Бартелсом, стал и его доверенным лицом. Это в том смысле, что в любой многоходовой разведигре  с несколькими партнерами-противниками такой виртуоз для убедительности должен предоставлять очередному шпиону-визави и свою неподдельную информацию.

Вальтер Бартелс, приехавший в Петроград весной вместе с немецким консульством, попался для вербовки Орловскому на скупке русских ценных бумаг и ювелирных изделий. Его имел в виду Орловский, докладывая Дзержинскому о «германской миссии». Встретиться с Бартелсом белому резиденту потребовалось после того, как агент Орги  Могель-Ванберг всплыл из небытия и оказался отличным специалистом в лакомой для  хапуги Вальтера области. Дальнейшая конттразведка против немца требовалась Орловскому и как повод для поездок к Дзержинскому, чтобы разживаться свежей всероссийской информацией из лубянских закромов.          

Встречался Орловский с Бартелсом, как и с другими более или менее стоящими агентами, в «Версале», где уже не выступал блиставший здесь весной Юрий Морфесси. Он в числе других звезд эстрады еще летом переместился в белую Одессу, в которой после  двухмесячного пребывания красных в начале 1918 года, все шло по-старому, и бисировали вместе с ним Плевицкая, Сабинин, Кавецкая, Пионтковская.

Тем не менее, сегодня «версальцам» повезло, в кабаре оказалась еще не удравшая актриса синематографа и певичка Кара Лота, которая стояла на сцене в веселом наряде парижской гризетки и жеманно выводила:

                 В шикарном большом магазине
                 Была продавщицей она
                 И в сдержанной, вежливой мине
                 Подчас была скука видна.
                 Друзья, она так была хороша,
                 Что в нем встрепенулась душа.
                 Ему был лишь виден глазок голубой,
                 Пред нею был ворох большой.
                 Во-первых, модель от Пакэна,
                 Затем  пышных юбок волна,
                  Потом кружева, точно пена,
                  Потом… Потом… Она!

Орловский смотрел на поводящую бедрами, ломающуюся  точеной фигуркой  рыжеволосую Кару из полуоткрытой    двери своего кабинета пока в одиночестве. Думал, что ведь она была весной любовницей тогда приближенного к председателю ПетроЧеКи Урицкому товарища Целлера, который и после его гибели остался на Гороховой в прежней должности начальника комиссаров и разведчиков.

К нему заглянул половой Яшка.

–  С удовольствием хочу знать-с о вашем состоянии в здоровье, – гаркнул он с поклоном не хуже чем у Кары Лоты, намекая, что не следует ли уже после выпитого пива чего-то подать.
– Скоро гость пожалует, тогда и расстараешься, – бросил Орловский и усмехнулся. – Что же еще рассказывала твоя бабушка о полуднице или полевиках?
Яшино лицо уважительно построжело, как бывает у проходимцев из  простонародья при разговоре не о священном в церкви, а наоборот – о колдунах и оборотнях.
– Да что ж, Бронислав Иванович, крестьянство-то с ними не шутит-с. Раз в году надо от полевиков откупаться. Тогда понимающие эдакое мужички крадут старого, безголосого петушка-с у добрых соседей, и глухой ночью под Духов день идут подальше от проезжей дороги и своей, значит-с, деревни. Остановятся у рва ли, овражка ли и оставят петуха да пару яиц там. Иначе истребит полевик в поле хлеб-с.

В кабинет чеканно вступил в длиннополом пиджаке Бартелс, сияя улыбкой на  белесой бритой физиономии с огромным угловатым черепом, едва прикрытым редкими волосами. Он поставил в угол свою массивную трость.        

 Орловский распорядился:
– Уважь, Яков, понимающему едоку. Ты сказывал, что у вас сегодня дежурит уха из налимов с печенкой? Подай к ней расстегай и холодного поросенка. Графин водки. Мне же закусить – лишь салат, соус знаешь.    
Прежде чем улететь потрафлять, «кот в сапогах» Яша ими прищелкнул с быстрыми словами:
– Известно, соус провансаль – брюхо просаль. Меню анжелик! – то есть, это ангельское меню.

Вальтер, не торопясь, расположился на полукруглом  диванчике перед столом, но, не теряя на досужее предисловие времени, начал излагать новости. Все это были сводки по дислокации немецкой армии, нужные  Орловскому, чтобы  для видимой лояльности «кормить» ими Дзержинского. За ними по прифронтовой и зафронтовой полосам охотились и англичане, пытаясь использовать Оргу лишь в этом направлении. Их почти не  интересовали вопросы развития коммунистического движения  в России и Германии, отчего Орловский с Бойсом близко и не сошелся.

Зато Бартелс, чья страна так же, как Россия, падала под ноги красных толп, был в этом идеальный сообщник. Орловский, создатель изумительной Картотеки, нацеленной на разоблачение работающих по всем странам большевистских агентов, пропагандистов, провоцирующих мировую революцию, прежде всего стремился к борьбе с ними. Поэтому после того, как Вальтер закончил и с толком взялся за налимий навар с расстегаем, белый агентурщик подробно обрисовал последние подрывные усилия советского посла в Берлине Иоффе. Об этом его информировали агенты Орги, засевшие в Наркоминделе.

В результате  обмена сведениями с Бартелсом устно и на папиросной бумаге Орловский этой же ночью напишет для отправки с очередной группой офицеров, перебрасываемой им по фальшивым документам за кордон, следующую шифрованную докладную записку:

«В ШТАБ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

В настоящее время борьба с большевиками складывается из вооруженных столкновений на отдельных участках, не находящихся в непосредственной связи, и их борьбой  агитацией и подпольным террором в странах антибольшевистских. Основными обособленными группами являются:

а) Восток – Народная армия адмирала Колчака при содействии и влиянии Англии, Америки и Японии.

б) Донская и Добровольческая армии на Юге при содействии и влиянии Англии и Франции.

в) Запад и Архангельская группа, связанные с белой Финляндией, при содействии Англии.

Между этими основными группами и местами в них самих вкрапливаются немецкие и польские войска антибольшевистского толка. Указанные группы не имеют особой непосредственной связи, базируются на содействии различных государств, нередко и политически не сходны.

Кольцо окружения большевиков, таким образом, не замкнуто, и главная отдушина из него обращена к Германии, в которой самой зародился свой большевистский очаг.

Единое управление и командование всеми антибольшевистскими группами отсутствует, не всегда координированы действия сторон. Правда, в Париже как бы существует такой координирующий орган Союзного Командования и Мирной Конференции, но его деятельность ввиду сложности и важности вопросов, естественно, ограничивается вопросами крупной Государственной важности, оставляя в вопросах не менее важных, но менее крупного масштаба отсутствие координирования.

Отсутствие этого единого командования, нередко трения между различными командованиями не только иностранными, но и не подчиненными друг другу русскими, в частности, крайне вредно отзываются на области разведки и контрразведки.

Имея главным своим оружием агитацию и террор, большевики совместно с боевыми операциями на фронте широко развивают операцию агитации и террора.

Если для операций нам необходима объединенная разведка, то для контрпропаганды и препятствия террору и агитации  совершенно необходима объединенная контрразведка.

Надо разгадывать и следить за каждым шагом большевистской работы, своевременно ее пресекая, и в то же время самим наводнить большевистский тыл, производя там свой террор, свои разрушения, восстания и агитацию.

Объединенным координированным действиям большевиков должны отвечать такие же антибольшевистские коалиции.

Какие бы взаимоотношения между различными командными и политическими группировками не существовали, в области разведки и контрразведки всех ведущих борьбу с большевизмом стран и групп работа должна быть общая. Плодотворная работа разведывательных аппаратов при разрозненности усилий невозможна.

Указанные соображения заставляют искать способы сделать так, чтобы несогласованности и необъединенности всех антибольшевистских сил не отражались бы на разведке, допускали  создание как бы единого аппарата разведки. Принимая во внимание, что каждая сторона и даже каждая обособленная группировка, как по внутренним, так и местным особенностям, естественно, не может отдать свой разведывательный аппарат под контроль или распоряжение другой стороны, то достижение указанной цели возможно лишь не подчинением, а сосредоточением в одном пункте всего разведывательного осведомления и общего руководства разведки и контрразведки каждой страны. Здесь в тесном контакте, идя к одной цели, ища одни вопросы, разведка сама собой превратится в масштаб международной организации борьбы с большевизмом. Кроме общей пользы разведки, создание такого органа даст возможность объединенному аппарату антибольшевистской коалиции (будь то Главное Союзное командование или Мирная Конференция) быть в действительно полном курсе происходящего в большевизме.

Как практическое осуществление необходимо следующее:
1. Немедленно создать в Париже от каждой страны, а в России от каждой военной группировки бюро разведки и контрразведки.
2. Первоначально эти бюро состоят из двух-трех лиц с соответствующим штатом агентов связи и кредитом.
3. В такое бюро назначаются исключительно люди, детально знающие дело разведки, а не по иным соображениям.
4. Все представители разведки и контрразведки отдельных (обособленных) групп России там объединяются одним лицом, начальником бюро, являющимся руководителем всей разведки.
5. Начальники таких бюро всех стран и составляют орган объединенной разведки при Главном Союзном командовании. Старший – председатель на их заседаниях.

Такой орган стоит вплотную с международным регистрационным бюро, представитель коего в него входит.

Бюро каждой страны находится при Главном своем представителе в Париже, а весь соединенный аппарат – при Главном командовании или Международной Конференции.

От России назначаются: 1)начальник бюро с двумя-тремя помощниками, 2) от каждой группировки, 3) один от разведки, другой от контрразведки, 4) ряд курьеров для связи.

Русское бюро состоит при Главном представителе на Мирной Конференции.

                               Статский советник Орловский».

К концу ужина разведчики больше пили пиво и слушали Кару Лоту. Пришло время Орловскому вводить в игру Могеля, и он небрежно проговорил:
– Совершенно случайно увидел на днях старого знакомца, которым я занимался еще следователем Империи. Он был крупным биржевым дельцом, спекулянтом валютой, и, представьте, чтобы  наказать за старые грехи, красные теперь чуть не разыскали его в Москве.
Лицо Бартелса напряглось подобно морщинистой физиономии Яшки, услышавшего о полевиках, потому как все, что было связано с большими деньгами и финансовыми аферами, являлось магической стихией этого «головастика».
– Яволь, герр Орловский, большевики хотят навести во всем порядок.
– Не совсем так, Вальтер. Трибунал снова взялся за эту историю, чтобы обобрать или посадить самих потерпевших.
Он стал рассказывать о деле Ванберга, упомянув, что тот едва ли не чистокровный немец. Мгновенно ухватывающий детали в таких случаях Вальтер, оживленно кивал головой, приговаривая:
– Яволь, это манера германского человека подвести все педантично.
– Пока Ванберга под цугундер подводят, – улыбался Орловский, – но он гений ловкости. О Ванберге, когда тот был под следствием в семнадцатом году, даже стихи сложили:

                  Храня невозмутимый взор,
                  Он ищет первенства и шефства.
                  Черт карамазовский в нем слит
                  С реальной подлостью азефства.

– О-о! – Вальтер закатил глаза, – этот господин способен быть великим агентом, – наконец брякнул немец то, что было надо Орловскому.
– Совершенно верно. Вы только подумайте, из беспринципного биржевика он сумел перекраситься в эсера и занять пост председателя следственной комиссии «Крестов». Причем, хорошо знавшие Ванберга люди утверждали, что присвоенные им восемь миллионов рублей лишь часть его состояния, достигавшего сорока трех миллионов.
Немец остолбенело поглядел на Орловского и выдавил из себя единственное:
– Герр Орловский, подарите мне этого человека.
– Что? – удивленно вскинул брови агентурщик. – Я ему не хозяин. Понравился – вербуйте сами.
– Но как мне подойти к такой персоне? Он должен никому не доверять, а вас знает.
– Знает следователем, готовившим его к каторге, – усмехнулся Орловский. – Да зачем вам Ванберг, которого ищет трибунал?
– Вот именно – геннау, – произнес Вальтер последнее слово и по-немецки, – герр Ванберг загнан в угол и согласится на любую работу. Я поражен, что вы не захотели использовать такого человека.
– Ну, меня он попросту боится по старой памяти… – Орловский задумчиво помолчал, держал нарочитую паузу, понимая, что Бартелс ухватился за Ванберга-Могеля в основном из-за его спекулянтских талантов. – А вам, Вальтер, он, пожалуй, сможет помочь, имеется же у него немецкая кровь. На что-то, конечно, этот «азеф» сгодится.
Складки на шишковатом лбу Вальтера собрались и возмущенно поползли вверх.
– На что-то? Да у меня ни на что людей не хватает! А сколько работы сейчас, после того, как эти большевистен, – сбился он на родное произношение, – разорвали наш договор в Брест. Мне, как у вас говорят, позарез нужны сведения о Красной армиен. Вы же, герр Орловский, не можете мне их предоставляйт в полном объем, – совсем взволнованно от выпитой водки и разговоров о  миллионах закончил Бартелс.
– Что правда, то правда. Военная информация – не моя стихия.
– Ну вот, геннау, – спокойнее продолжил Вальтер, отхлебнув пива. – Герр Ванберг мне бы вполне подошел, сделайте протеже. 

Немец пристукнул о пол своей тростью, которую  при деловом разговоре переставил из угла себе между колен. Полая, она была вместилищем шифровок и расписок за полученные агентами деньги. До тридцати этаких финансовых документиков влезало сюда помимо донесений на папиросной бумаге. Все они заканчивались номерами вместо подписи.

Инструкция-дешифратор, также хранящаяся здесь, гласила: «В сообщении следует зашифровывать особо важные данные следующим образом: номера пехотных частей обозначаются как количество пудов сахара и патоки, а также цена на них. Боевой дух войск – положение в сахарной промышленности. Номера артиллерийских частей – мануфактура и цены на нее. Дезертирство у красных – эмиграция с Украины».   

– Яволь, – сардонически передразнил его Орловский, – я направлю вам Ванберга для беседы. Чего для друга не сделаешь.

+ + + 
Следующей контрразведывательной акцией в текущих буднях резидента Орловского была встреча с чекистом Яковом Леонидовичем Целлером.

Они впервые столкнулись весной, когда на границе попались офицеры, переправляемые Орловским по поддельным документам, которые он оформил на чистых бланках из Комиссариата юстиции. Целлер тогда вплотную занялся подозрительным комиссаром-наркомюстовцем – сначала направил к нему провокатора, потом организовал слежку за квартирой Орловского на Сергиевской.

Белый резидент провел встречные действия, в их результате были уличены и отданы под суд пятеро подручных Целлера, присваивавших деньги, ценности при квартирных обысках и на таможнях у отъезжающих. Самого Якова Леонидовича, командовавшего этими комиссарами и разведчиками,  сместили с  должности. Однако в горячке после  убийства председателя ПетроЧеКи Урицкого  и начавшегося красного террора готовый и способный на все Целлер снова был восстановлен на прежнем посту.

В здании ЧеКи на Гороховой, 2, все это время кипели судорожные страсти и интриги. Застрелил Урицкого 30 августа студент Политехнического института Леонид Каннегисер,  а в одной газете успели  напечатать:

«Один из виднейших большевиков говорил Р.А.Абрамовичу: «Настоящий убийца Урицкого Зиновьев, он подписывал все то, за что был убит Урицкий».

Действительно, ставленник Троцкого и Дзержинского  Урицкий наперекор ленинцу Зиновьеву неоднократно противоречил тому в расправах и освобождал арестованных из-под стражи.

Поэтому и заменившего Урицкого его заместителя и сторонника Бокия Зиновьев сумел выгнать из председателей ПЧК уже в начале октября. Размолвка у них произошла в середине сентября на заседании президиума ПетроЧеКи. Упивающийся красным террором Зиновьев потребовал немедленно вооружить всех рабочих с предоставлением им права самосуда над «контрой» прямо на улицах без следствия, на что Бокий возразил. Увлекавшийся в юности мистикой ордена мартинистов Бокий доныне верил в мифическую духовную страну Шамбалу, надеясь, что ее мракобесие под звездой Октября надежнее пуль сокрушит несогласных с их властью.

Место несговорчивого председателя заняла фанатичная  большевичка Варвара Назаровна Яковлева. При ней в октябре, ноябре и начавшемся декабре расстреливали списками от белых подпольщиков до бывших чекистов, попавшихся на злоупотреблениях: например, коммуниста с 1905 года, рабочего Путиловского завода Сергеева «за систематические растраты и пьянство». К стенке встали как студент Каннегисер, члены «Каморры народной расправы», десятеро восставших против Советов красных матросов, так и пятерка Целлера: комиссары Густавсон, Коссель, Бенами, разведчики Матин, Ковалев.

Яковлева была дочкой московского рабочего-золотолитейщика, курсисткой занялась революционной деятельностью и вышла замуж за такого же рьяного социалиста, профессора Московского университета, директора Московской обсерватории П.К.Штернберга, ставшего большевиком в 1905 году. Варвара  Назаровна не раз сидела, бежала из нарымской ссылки в 1910 году, и в годы эмиграции сблизилась с Лениным и Крупской.

Понятно, ленинская сторонница Яковлева, бывшая секретарем Московского областного бюро ЦК РСДРП (б), членом  боевого центра по подготовке и проведению октябрьского восстания в Москве,  пришлась по сердцу Зиновьеву. Она от ВЧК прибыла в Петроград в середине августа для раскрытия и ликвидации «заговора послов», и возглавила ПЧК, как только Зиновьеву удалось избавиться от Бокия.

В этой кутерьме Целлеру удалось не только уцелеть, но и якобы случайно убрать с дороги прибывшего из Москвы с Яковлевой чекиста Портновского. Тот внимательно занимался делом целлеровской пятерки, люди которой показали на следствии, что часть награбленного при обысках и на таможнях они отдавали Якову Леонидовичу. Портновский весьма удачно подвернулся Целлеру, ворвавшемуся с «возмущенной толпой» в английское посольство на Дворцовой набережной для расправы с «заговорщиками».

Об этом Целлер в своей докладной сбивчиво написал так:   

«Когда мне было предписано тов. Дзержинским захватить посольство и произвести там обыск, то мною наскоро было собрано человек 10 комиссаров и разведчиков, и мы туда поехали.

Быстро войдя в парадный ход, расставив у нижних дверей людей, мы с тов. Шейнкманом, Кулем, остальных не помню, поднялись наверх, свернули в левую дверь и по коридору налево вошли в канцелярию. Когда я просил людей там  поднять руки вверх, то Шейнкман быстро выбежал из комнаты,  и тотчас же раздался сзади меня на коридоре выстрел и крик Шейнкмана: «Я ранен, спасите меня». С этим криком он вбежал ко мне в комнату, где я стоял с револьвером в руке.

В это время на коридоре продолжалась стрельба, я бросился из комнаты на коридор, где видел, что из темного угла коридора бегут люди. Впереди бежал человек с приподнятым воротником; кажется, в кепке. Я выстрелил, в это время человек упал. В тот момент я не знал, упал ли он от моего выстрела или вообще от выстрелов, но в это время раздался крик: «Не стреляйте, свои». Кто это крикнул, я не помню, я вернулся в комнату, где успокаивал Шейнкмана, так как он сильно стонал.

Вскоре Шейнкмана и второго из коридора вынесли. Ко мне в комнату стали вводить задержанных в других комнатах, и я приступил к обыску и первому устному допросу. После этого я захватил документы, отобранные у англичан, и поехал в комиссию, предварительно отправив сюда арестованных…

Вечером в комиссии у меня был разговор с тов. Бальбеко. Он мне сказал, что, кажется, моя пуля уложила нашего сотрудника из Москвы. Судя по всему, Портновского смертельно ранил я. Обстановка для стрельбы и вообще для боя была невероятная и, если стрельба продолжалась бы на коридоре, то безусловно были бы еще жертвы».   

Странно, что опекавшая эту операцию Яковлева не возмутилась гибелью приехавшего с нею из столицы Портновского. Более того, она не только снисходительно отнеслась к роли Целлера в деле его расстрелянных подчиненных, а и оправдала еще одного будущего целлеровского комиссара. Этот Гольгинер происходил из семьи торговца, представлявшего интересы некоторых английских фирм в России. Гольгинер-старший неоднократно бывал в Англии с сыном, которого впервые арестовали еще в июле 1918 года по подозрению в шпионаже в пользу Британии.

Уже председателем ПЧК Яковлева допрашивала Гольгинера и освободила его, якобы потому что арестант выдал конспиративную квартиру маститого английского разведчика Гилеспи, он же Джон Меррет. А после этого Варвара Назаровна предложила Гольгинеру работу в ЧеКе. Это был нонсенс!

Орловский, раздобывший копию докладной Целлера через своего агента Ревского, от него же питался сведениями по гольгинеровской истории. Но Ревскому удалось подслушать лишь маловразумительные объяснения Гольгинера одному из его приятелей: 
– Яковлева рассказала, что я арестован по ложному доносу. Потом она объяснила, что меня приняли на службу с согласия  президиума ЧеКи.

Как бы то ни было с Гольгинером и его английскими связями, Орловскому, зашедшему на Гороховой в ЧеКу по своему удостоверению, было ясно одно. Раз даже бывший арестант, подозреваемый в шпионаже,  оказался в комиссарах под крылом непотопляемого Целлера, сам Яков Леонидович пришелся ко двору и новой председательнице.

Орловский, зная, что, как обычно, о его прибытии немедленно доложат с проходной Целлеру, прошагал прямо к его кабинету и, стукнув для приличия в дверь, открыл ее.

Толстяк Яков Леонидович радушно приподнялся за столом, протягивая к вошедшему Орловскому обе руки, мохнато заросшие по тыльным сторонам ладоней, и восклицая:
– Бронислав Иванович, что так долго не заходил? Я ж тебя жду с глубокой благодарностью от лица службы! Спасибо, дорогой товарищ, что по Густавсону и его шайке подсказал вовремя!

«Вон что, – пронеслось у Орловского в голове, – теперь расстрелянный комиссар Густавсон выставляется отдельным злодеем, смутившим на служебные преступления четверых сотрудников без всякого отношения к их начальнику Целлеру».

Весной агентурщик при помощи вездесущего Ревского спровоцировал Густавсона на продажу присвоенного тем золота и прихватил его в гостинице «Астория» с поличным. Это потом позволило Орловскому обвинить в уголовщине всю пятерку Целлера, чей разбой конспиративно выяснил Ревский, пользующийся доверием Якова Леонидовича настолько, что тот ему давал читать текущие дела.

– Не стоит благодарности, товарищ Целлер, – дружески тряс руки чекиста Орловский. – Комиссариат юстиции тоже всегда на посту с его несокрушимым уголовным розыском.
Он сел на стул перед столом,  скользя взглядом по чернявой, оплывшей от кутежей физиономии хозяина кабинета, весело бросил провокаторское замечание:
– Пару дней назад видел в кабаре «Версаль» твою Кару Лоту. Сколь свежа и элегантна! Как ты в себя влюбляешь эдаких красоток?

Сведения о связи Целлера с Карой  были добыты  Ревским тоже конспиративно, но об их отношениях могли знать многие в Петрограде, потому что актриса любила ужинать со своими поклонниками в самых роскошных ресторанах.

Целлер, видимо, так и подумал, парировав: 
– Старые у тебя слухи. Я с этой стервой еще с лета не имею отношений.
– Так неучтиво о прелестной женщине?
– А как иначе, Бронислав Иванович? – с раздражением сказал тот. – Ведь сколько средств ушло на нее…
Целлер осекся: именно за такие «средства» расстреляли его пятерых холуев. Орловский сделал вид, что не обратил внимания на вырвавшиеся слова. И раз ему удалось раззадорить собеседника, продолжил провокаторский разговор с другого края:
– Что вспоминать о Густавсоне и его сообщниках! У тебя бойцов не убудет на самом переднем крае борьбы с контрой. Новый комиссар Гольгинер, например. Сотрудники нашего угро уже пересекались с его сыском на Сенном рынке, на Лиговке. Суждения о комиссаре самые отменные, – плел резидент, наудачу называя самые криминальные петроградские места.
Нахмурился Целлер.
– У всех, – он ехидно подчеркнул последнее слово, – о Гольгинере прекрасные мнения. 
– Ты чего посуровел? – дружелюбно проговорил Орловский, удивляясь, что Гольгинер, оказывается, у Целлера не в чести. – Аль опасаешься, что место твое займет сей боевой товарищ?
– Пускай сначала себя покажет в серьезном деле. На Сенном, Лиговке, – передразнил чекист, мрачно усмехнувшись, – там лишь дурбень не делал о себе звону. Нет, ты покажи, каков есть, в глубокой агентурной операции. А то привыкли карьеру строить за счет высоких связей.
– Это ты о протекциях папы Гольгинера-то? Он ведь и при советской власти в полной доверенности в Лондон ездит по торговле.
Совсем расстроился Целлер, рявкнув:
– При чем здесь какой-то старый болван!.. – он взмахнул рукой, но как опытнейший человек не дал себе увлечься обличением коллеги перед Орловским, которого несколько месяцев назад самого едва не поставил к стенке. – Ты, вообще-то, зашел по делу?

Немедленно принявший официальный вид Орловский начал ему рассказывать о первом пришедшем на ум расследовании, в котором его комиссии надо было согласовывать вопросы с ЧеКой. Говорил и с удовольствием думал, что удачно сегодня зашел на эту бойню:
«Гольгинер, выходит, далеко не в друзьях у Целлера. Значит, он человек только Яковлевой, и навязан в отдел Якову Леонидовичу. Есть теперь чем снова агентурно заняться и по этой линии господину Ревскому».  

Когда Орловский на прощание жал лапу Целлеру и поймал в его глазах тревожный огонек, вспомнил и конспиративные данные по линии Орги на Кару Лоту, с которой сегодня начался разговор.

Настоящее имя актрисы было Каролина Исаковна Френкель, она подозревалась ЧеКой в связи с посольством Германии  и шпионаже в ее пользу,  фигурировала у чекистов  под кличкой Рыжая Баронесса. Тем не менее, знавший об этом Целлер увлекся красавицей, швырял ей под ноги драгоценности, получаемые от недавно расстрелянных чекистов. Наконец, Яков Леонидович, очевидно, опомнился и теперь страшно переживал за такие амуры вкупе с тем, что оказался на волосок от казни вместе с его подчиненными.

Глава четвертая  

 Все эти дни штабс-ротмистр де Экьюпаре скрывался в квартире Орловского на Сергиевской улице, ожидая, когда тот подготовит ему фальшивые документы для пересечения границы в Финляндию. Когда они были готовы, кавалергард с резидентом прощались в ночь перед утром, в которое гвардеец должен был отбыть.

Орловский достал в кладовке из оставшегося вина после бежавших хозяев бутылку медального бургундского. Они потягивали его, де Экьюпаре поднял рюмку, разглядывая через ее хрусталь цвет коллекционного напитка с печальными словами:
- Представьте, Виктор, я никогда не бывал на родине моих предков в прекрасной Франции. О да, французы говорят о своей стране как о возлюбленной женщине, но ведь она бывает так изменчива. Русские же называют родину матушкой. Вот и все объяснения, отчего мы здесь до сих пор деремся за Империю, а в парижах давно республика.
- На этот раз вам прямая дорога во Францию. В Гельсингфорсе доложите все необходимое господину Бойсу, - Орловский упомянул резидента английской разведки, руководящего сейчас из Финляндии своей агентурной российской сетью через связных, - а потом, пожалуйста, в Париж.
Кавалергард с обидой взглянул на него.
- Нынче не время для осмотра достопримечательностей. После встречи с Бойсом в Гельсингфорсе я немедленно отправлюсь через Прибалтику к нашим на Юг. Жаль, здесь не удалось долго поработать.
Орловский ласково тронул его за локоть пальцами.
- Право, Евгений, не серчайте на меня Христа ради. И прошу вас непременно увидеть в Гельсингфорсе мою Лизу, - напомнил он о его невесте. - В моем письме к ней я все милосердно изложил, и вы, будьте добры, не испугайте ее каким-нибудь рассказом о петроградской жизни. Зачем девушкам там знать все это?
- Да, - улыбнулся де Экьюпаре, - одни попрыгунчики чего стоят. Прояснилось что-нибудь о них?
- Увы, нет, несмотря на то, что в свидетельницах по их делу теперь у меня графиня Мура Бенкендорф.
- Ах, что же вы молчали! - воскликнул гвардеец, роскошным жестом откидывая прядь волос на лбу. - Я ведь у них бывал, когда еще Иван Александрович был жив, после их возвращения из Берлина. Какая Мура прелестная женщина!
Весело прищурился Орловский.
- Об этом гораздо подробнее теперь могут поведать наши английские друзья. Кстати, Евгений, обязательно наведите и о Муре справки у Бойса. Уточните, насколько господин Локкарт посвящал ее в свои дела, особенно по его "заговору". Я не знаю, как мне с графиней себя вести. Видите, сколько в нашей питерской работе по-прежнему зависит от подсказок англичан. Тот же Гольгинер меня очень интересует, - напомнил он о подчиненном Целлера, возможные сведения о котором де Экьюпаре также должен был проверить у Бойса и попросить его переправить их Орловскому с очередным курьером в Россию.
- Гольгинер - весьма странная фигура, - согласился штабс-ротмистр. - Раз он располагал информацией о петроградской явке господина Гилеспи, то, безусловно, каким-то образом был связан с другими людьми Бойса. Но в этом случае даже такая влиятельная большевичка как Яковлева не осмелилась бы рекомендовать Гольгинера в чекисты.
- Я тоже думаю, что такими анекдотами Гольгинер попросту наводит тень на плетень. Этим, возможно, скрывает истинную причину своего водворения на Гороховой, а также провоцирует неискушенных на то, чтобы о нем донесли начальству. Простаки попадаются на удочку, бегут к Целлеру, а то и к самой Яковлевой. А их на подобной искательности ловят и используют для слежки за другими чекистами, как это принято у господ товарищей.
Де Экьюпаре задумчиво поглядел на пламя свечей в старинном канделябре перед ними и воскликнул:
- Какая же все это сволочь, Виктор, ей Богу! Я, право, и рад, что смогу теперь снова уничтожать эту нечисть в прямом бою у Антона Ивановича, - назвал он по имени и отчеству генерала Деникина.
- Непросто господам кавалергардам в роли подпольщиков, - усмехнулся Орловский. - Мне весной помогал офицер кирасирского полка, имеющего такого же Августейшего шефа, вдовствующую Императрицу Марию Федоровну, как и кавалергарды.Ну, хватил я с ним лиха! Он едва ли не всех на пограничном пункте, через который и вы пойдете, постарался перестрелять за два раза.
Штабс-ротмистр захохотал, откидывая голову. Потом воткнул в него дерзкий взгляд зеленых глаз и веско молвил:
- А знаете ли, что знаменито сказал один из лучших русских кавалергардов, его сиятельство граф Александр Мусин-Пушкин? "Мы не стремимся быть первыми, но не допустим никого быть лучше нас".
Орловский пристально глядел на гвардейца, потом проговорил с паузами, чтобы лучше запомнилось:
- Я знаю о вашей приверженности монархизму. Поэтому прошу распространять среди наших сторонников в Финляндии и на Юге России суждения, исходящие от пока анонимной группы высокопоставленных офицеров Добровольческой армии... При разности характеров и политической обстановки все выступавшие против большевиков белые генералы не победили в силу одних и тех же роковых причин. Например, всею душою революционер, генерал Корнилов пытался восстановить старую воинскую дисциплину и, воссоздав армию, укрепить ту революцию, которая положила в свое основание именно развал воинской и гражданской дисциплины. Сам первый нарушитель воинской дисциплины, клятвопреступник и мятежник, генерал Корнилов искренне воображал, что он в праве и в силе требовать от солдат повиновения, исполнения присяги. И Корнилов, и Алексеев, и Каледин, и вся эта плеяда революционных генералов неуклонно терпела поражение в своих попытках восстановить царское войско, не восстанавливая самого Царя… Вас что-то не устраивает? - прервался агентурщик, заметив морщинку, легшую на лоб де Экьюпаре.
- Вы впервые так откровенно о его высокопревосходительстве генерале Алексееве, - смущенно ответил штабс-ротмистр. - Однако я согласен с ревнителями, считающими, что Михаил Васильевич помог господам Гучкову, Родзянко спровоцировать Государя на отречение от престола и этим сокрушить православную монархию.
С признательностью кивнул Орловский.
- Весьма рад, что и тут мы с вами сходимся… Так вот, дорогой мой, эти несчастные генералы, военные интеллигенты сгибли, не уразумев, что в России не только войско, но все государство, весь уклад общественной и социальной жизни держался непререкаемым авторитетом Царской власти. Что же сейчас? Генерал Деникин не столь безнадежно привержен революции и, по-видимому, понимает необходимость монархии для России. Но, ежели и понимает, то свое понимание в жизнь не претворяет, фактически идет все теми же корниловскими путями, объявляя себя сторонником Учредительного Собрания и демократом, свою власть обосновывает на преемственности от "законного" революционного Временного правительства.
Де Экьюпаре подхватил:
- Да ведь февральские академики революции со своим жалким Временным правительством и пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, хотели узаконить беззаконие! Деникин, объявивший себя продолжателем дела Временного правительства, в общем-то, выглядит не лучше, ибо идеи его пропитаны все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…

На эти темы их разговор, как у всех патриотов в решающее для Родины время, оживленно развился и затянулся до самого утра.

Безупречный монархист Орловский подытожил его так:
- Предательская революция семнадцатого года разодрала наш русский бело-сине-красный флаг на его составные части - красную, синюю и белую. Красное знамя подняли революционные рабочие и простонародье, белое знамя подхватила испуганная грозным ходом революции буржуазия. А синюю монархическую сердцевину, дотоле прочно соединявшую красное с белым в одно целое, революционеры безумно вырвали из рук монархии и втоптали в грязь. Природа вещей такова, что жизненные интересы красных и белых взаимно противоположны. Отсюда первозданная классовая вражда, неизбежная борьба, начавшаяся тотчас после свержения благодетельной для всех классов, справедливой ко всем интересам единой монархической власти. Как только ушли Синие, началась беспощадная, звериная борьба Красных с Белыми, и русская кровь полилась рекою. Чем бы ни кончилась эта истребительная борьба, она завершится засильем той или другой стороны. Но ни засилье красного пролетариата, ни засилье белого капитализма не могут дать измученному народу хотя бы временного успокоения. Русский народ это хорошо понимает и потому ненавидит Красных и не принимает Белых.

Кавалергард поднялся из-за стола, перекрестился на образа и сказал:

- Я прочту вам четверостишие господина Достоевского:

Спасемся мы в годину наваждений,
Спасут нас Крест, святыня, Вера, Трон!
У нас в душе сложился сей Закон
Как знаменье побед и избавлений...


+ + + 
  Двойной агент Борис Ревский  выполнял задание Орловского по использованию уголовников для поисков попрыгунчиков. Для этого он навел в ЧеКе справки о действующих «малинах», «долушках» и других притонах Петрограда. Узнал, что скупщик краденого Куренок с «шестеркой» Филькой Ватошным держит свою «яму» по-прежнему на Лиговском проспекте, но не у Обводного канала, а теперь ближе к Свечному переулку.

Однажды вечером Борис переоделся в поношенную рубаху, накинул мятый пиджачок, на ноги надел войлочные сапоги, отделанные кожаными полосками, а сверху – бекешу и каракулевую кубанку. Стал походить то ли на дезертира из войск гетмана Скоропадского, то ли на местного «фартового», у которого револьвер за пазухой  (он там и был), да ножик за голенищем. Извозчика он отпустил за квартал от «хавиры» Куренка и, скользя по снежным ухабам здешнего не убираемого тротуара, подошел к задней дверке нужной хибары и ударил в нее ногой.

– Кто-покто? – огрызнулись изнутри.
– Желает видеть Куренка аль Филю Серж Студент, – назвал Ревский себя старой кличкой, под которой до революции вращался в воровских кругах.

В этом качестве тоже выполняя задание полиции, Борис-Серж изображал из себя охотника за вдовушками и пожилыми богачками, которых якобы обирал. Одновременно Студент-Ревский наводил на их квартиры, дома шайки «домушников» за комиссионные с добычи будущего ограбления. Воров же там  ждали полицейские засады.  

– Погодь, – миролюбивее откликнулись из-за двери.
После нескольких минут она распахнулась, на пороге стоял лысый молодец с гирями-кулаками Филька Ватошный, который поинтересовался:
– Это какой же  Скубент, ладило б тебя на осину?
– «Домушникам» я наводкой помогал, а той зимой стоял под Гаврилой, – сослался Ревский на банду, уничтоженную благодаря комиссару Орлинскому и ЧеКе, добивавшей ее  до последнего человека, то есть обоих хозяев Бориса, отчего он и не опасался, что кто-то из тех гаврилок всплывет и уличит его во вранье.
– Ну? Если с гаврилок ты, значит остался последним. Заходь, ухорез. 

Ватошный провел его  в комнату Куренка. Низкорослый худющий «ямник» сидел за столом со штофом водки в любимой черной атласной косоворотке, из расстегнутого ворота виднелись глубокие ножевые шрамы на груди. Он, за что и прозвали, по-куриному заморгал красными глазками на так же исполосованной морде,  вопросительно глядя на вошедших.

– Скубент, – неграмотно искажая  кличку Сержа-Бориса, представил гостя Филя, – мастачил с «домушниками» и на Гаврилу.
– Серж Студент, – поправил Ревский.
– А-а, – быстро соображая, протянул Куренок, и сразу вонзил хитрое замечание для проверки гостя. –  Гаврила-то да, все боле фатеры потрошил, на том и спалился.
– Нет, Куренок, мы больше по эшелонам да на таможнях старались, но, вишь, не расстарались в полное удовольствие.
– Ох, я башка незаплатанная, это я гаврилок с ребятами Гошки Балахвоста спутал! – сделал вид, что ошибся, «ямник». –  Садись, Студент, выпей. Скидавай бекешу-то.
Ревский разделся. Уселись за стол, подняли налитые Филькой стаканчики. Куренок провозгласил:
– За долгую жистянку, чтоб не была дрянцой с пыльцой.
Хозяева стали закусывать, поглядывая на Ревского, ожидая его рассказа. Тот, закурив папироску, начал выводить в роли недоучки студента, давно спутавшегося с ворами:
–  Поносило меня по России-матушке, как я после разгрома гаврилок ухрял с Питера. И в Москве пришлось на банах углы вертеть, – назвал он похищение чемоданов на вокзалах, – и побывать у атаманов Григорьева, Махны. А ничего не любо, коли привык к Питеру. Вернулся вот, тыркнулся туда-сюда,  никого из наших не обнаружил и что-то не наблюдается других знакомых петляев.
Куренок, буровя его красноглазым взглядом, осведомился:
– Чего ж ты, мимозыря, сунулся ко мне на «яму»? Сюды фартовые жалуют лишь со сламом, – жаргонно назвал он наворованное.
– А куда деваться? – жалобно произнес Ревский, ожесточенно помаргивая в тон Куренку. –  Не обессудьте, братцы! Лишь о вашей «заводиловке» брякнула шпана на Сенном. Я-то к вам лишь за наводкой.
Куренок переглянулся с Ватошным, который удивленно воскликнул:
– Какая-такая наводка? Ты ж сам куликал, что наводчиком состоял у скокарей.
Ревский многозначительно усмехнулся.
– То другая наводка.

Он неторопливо достал свою роскошную перламутровую табакерку с кокаином. Медленно открыл инкрустированную крышку, взял немалую щепоть и заправил ее в ноздри. Втянул порошок, блаженно закатил глаза.

– Эх, ладило б тебя на осину! – уважительно произнес Филька, потому что  такими жменями «марафет втыкали»  самые оторвяги вроде «мокрушников» и матросов-большевиков.
Вытер выступившие слезы Ревский, продолжил:
– Ищу я, братцы, попрыгунчиков с Охты. Хочу вступить в ихнее дело.
– Чего-о? – с опасливой гримасой переспросил Филька и перекрестился.
Куренок был не столь набожен, но тоже с некоторой оторопью поглядел на Студента и сказал:
– И охота ж «деловому» лезть в эдакую расщеперю, раздуй тебя горой.
– Ничего, – заблестел «марафетными» глазами Ревский, – я за это лето да осень с мертвыми только что в обнимку не почивал. Какие там еще живые трупы!
– Не гоношись, лататуй, – строго произнес Куренок. – С упокойниками шутить нельзя никому. Налей-ка, Филя.

Они выпили уже без тоста хозяина. Молча закусывали солеными огурцами, грибками, квашеной капустой из расставленных  оловянных блюд, по краям которых декоративно стелились кувшинки, раковины, стрекозы, а на дне среди волн – щуки, охотящиеся за рыбешками. Специалист по художественным ценностям у Орловского Ревский с изумлением про себя отмечал:
«Боже мой,  да это блюда от фирмы Энгельберта Кайзера, Кельн-Крефельд, середина прошлого века! Откуда наворованы? Почему с них жрут?»

Куренок икнул, вытер о штаны испачканные пальцы, которыми брал капусту, и спросил у Бориса:
– С каких обстояний, Студент, мы должны знавать таких оголтеней? Да еще с Охты.  
– Мало ли бывает, – раздумчиво ответил Ревский. – «Ямник» поболе жуликов знает о всевозможных лодыгах, – он указывал на то, что самые осведомленные в воровском мире это скупщики краденого. – Тем более, попрыгунчики-то барахло, да какое, с фрайеров сымают дочиста. Должны же кому-то его на сплав и отдавать.

Куренок с Филькой обменялись взглядами, по которым Ревский понял, что они знают, как искать попрыгунчиков. Для их воодушевления  он вытянул из кармана пиджака бумажник и выложил на стол несколько купюр. 

– Это за подсказку, а коли придусь тем покойничкам ко двору, еще добавлю. И главное, с первого же дела – вам мою сламную долю за полцены.
– Форсы мы возьмем, – сказал Куренок о предложенных деньгах, – но ныне ничего не скажем. Те большеохтинские братцы этакие окаяхи, что поручиться нельзя ни за что. Поспрошаем, захотят ли они вязаться с тобой. Ты пойми, нам от них товар не попадал, а другие темщики, – назвал он по-иному «ямников», –  да, прибирали от них, но звонить сходу не станут об этих замазурах.
– Спасибо и на том, Куренок. Я на большее и не рассчитывал. Подкачусь к вам снова на днях. – Ревский сделал паузу и небрежно закончил как о малозначительном, пытаясь напоследок вытянуть более определенные сведения: – Разве от своих же на Питере скроешься, вон и девка при них.
Филька мрачно глянул на него.
– Коль все знаешь, зачем спрашиваешь?
Ревский расстроился, что болтнул лишнее, но вида не подал, полез в портсигар за папиросой. Закурил, улыбнулся со своего столь открытого белокурого, синеглазого лица.
– Благодарю за хлеб-соль, господа. Еще непременно увидимся.  

Ватошный проводил его до двери на улицу.

Когда вернулся, он сел за стол и озабоченно сказал Куренку:
– Не личит мне что-то Скубент.
– Во-во, – закивал Куренок, – дошленок этот пинюгай и больно культурный… Погоди-ка, Филя, а мы ж его запросто проверим! Никола Мохнатый нарисовался на Питере.
– А! ладило б его на осину. Мохнатый нам про гаврилок дочиста выложит, его-то не проведешь, всех знал у них наперечет.

Обладатель огромной бороды Коля Мохнатый был тоже «ямником» и держал «малину» весной тут неподалеку. Там любил гулеванить приближенный Гаврилы Ленька Гимназист и бывали кокотки из «Версаля».

Куренок деловито вставал из-за стола со словами:
– Пронька Крючок вчера куликал, что  должен быть сегодня Мохнатый в «Версале» по «ямным» делам. Айда туда!
 
+ + +
Мохнатый, недавно появившийся в Петрограде после того, как Орловский в роли комиссара обнаружил его «заводиловку» и Никола сбежал, действительно сидел в «Версале». Он обсуждал с «ямником» Пронькой Крючком свои вновь разворачивающиеся дела. Устроились фартовые в одном из кабинетов бельэтажа через проход от колоннады, ту часть кабаре обычно обслуживал официант Яков.

Сегодня Яшка  тоже подавал Мохнатому с Крючком и был ни жив, ни мертв. Дело в том, что весной в «Версале» прокатился клубок интриг, провокаций, в результате каких убили кокотку Аню Брошку. Она была осведомительницей Ревского, что выяснил гаврилка Ленька Гимназист, знавший того как Сержа Студента и давно подозревавший о  его  работе на полицию, а Мохнатый установил, что теперь Ревский агент ЧеКи. Гимназист поручил  Мохнатому и гаврилке Шпакле допросить об этом Брошку, но она не предала своего лучшего клиента и наставника Бореньку. Тогда Шпакля зарезал ее в коридорчике «Версаля», идущего из общего зала через подсобные помещения на улицу. Мохнатый помог ему подвесить труп Аннет на веревке  – «гавриле» к потолку, как было принято поступать в этой банде с убитыми.

Потом Мохнатый исчез из Петрограда, а Шпакля сам был казнен одним из боевиков Орловского. Ревский же, приговоренный ворами к смерти вслед за его осведомительницей, постарался опередить бандитов. Он  допросил в кабинете «Версаля» о непосредственных убийцах Брошки и местопребывании Гаврилы полового Яшку с приставленным к его голове револьвером. И Яша, никогда не выдававший «аховых» ни полиции, ни милиции с ЧеКой, тут струсил. Он, посчитав, что сообщник Шпакли Мохнатый никогда не вернется в Питер, решился на предательство и выдал его заодно с описанием внешности Гаврилы, о чем до того мало кто знал. Поэтому Ревский вместе с Орловским и отыскали неуловимого главаря знаменитой банды, а Борис Михайлович лично застрелил Гаврилу.

Как говорили матерые люди, на каждую игру свой кенгуру,   и снова появившийся в Петрограде Мохнатый, узнав о предательствах Яшки, немедленно прикончил бы его. Однако пока Николай не успел влезть во все местные слухи и дела. Яша же отходил от его кабинета лишь по крайней необходимости, все время подслушивая разговор фартовых, в котором от Проньки ежеминутно могли вдруг всплыть ужасные для официанта сведения.     

В эту полуночную пору и заявились в «Версаль» Куренок с Филькой. Узнав у швейцара, где заседает Коля Мохнатый,  прошествовали к нужному кабинету. «Часовой» Яша, складываясь едва ли не пополам, распахнул перед ними дверь. Фартовые влетели обниматься  с пропадавшим  долгие месяцы влиятельнейшим Мохнатым, по   обыкновению урок завывая и надрывно клянясь в братских чувствах.

Яше была заказана дополнительная гора выпивки и еды, которую сначала лихой квартет уничтожал с громобойными тостами, а потом разговорились они о будничной «жистянке». Тогда-то  у обратившегося в слух подле приоткрытой им кабинетной двери Яшки екнуло сердце, потому что Куренок Мохнатому сказал:
– Никола, а мы с Филей к тебе за советом. Надысь приперся к нам на «яму» один выпентюх, Серж Студент ему кликуха…
– Что-о? – прорычал Мохнатый. – Да мы с Леней Гимназистом, Царствие ему Небесное, эту гниду хотели еще когда прищемить! Теперь он чекист Борька Ревский. Погодьте, о нем будет у нас разговор особый.  

Фартовые продолжили бражничать, потом Крючок, распрощавшись, удалился. Оставшиеся  возобновили прерванный  разговор о «гниде», в ходе которого Куренок вперемешку с Филей поведали о сегодняшнем визите к ним Студента-Ревского.

– Та-ак, мормотень поганый, – резюмировал Мохнатый. – Это Студент вздумал сдать охтинских  новым своим начальникам, уже с Гороховой. Да теперя он никак не соскокнет! Берите его, братцы, на прихват, как только он нарисуется у вас снова. Обязательно шлите мне гонца, сдохнуть он должен от моей руки… 

Яшка около двери не стал дослушивать яростные разглагольствования. Он метнулся к себе в закуток, натянул полушубок, треух и выскочил в морозную петроградскую ночку, прошитую ледяной поземкой с Финского залива. Бежать ему до Гороховой улицы через Невский,  теперь называющийся Проспектом 25 октября, было недалеко, и его отлучки в «Версале» не должны были заметить.

Запаленным влетел в здание ЧеКи Яша и стал объяснять  дежурному рядом с часовым на проходной, судорожно выравнивая дыхание:
– Мне срочно нужен товарищ Борис Ревский! Только товарищ Ревский может войти-с в понятие момента и ликвидировать огромную опасность… Вызовите-с  сей минут из дома этого товарища…
– Ты кто будешь-то? – осведомился, зевая, чекист. – Какая опасность?
– Я – официант кабаре «Версаль», у нас сейчас сидят-с  трое фартовых и сговариваются ликвидировать вашего товарища Ревского, – рапортовал Яша, хотя главной причиной его прыткости было, во что бы то ни стало убрать со своей дороги всезнающего Мохнатого.
– С чего ты взял, что какой-то Ревский наш сотрудник, дядя? – бдительно отвечал дежурный, не имея права признавать перед посторонними, что штатных, что негласных сотрудников  ЧеКи.
Яшке пришлось  с многозначительной ужимкой и понижением голоса нагло соврать, несмотря на возможность неприятных последствий:
– Я сам так же, как он, помогаю-с.

Дежурный не мог доверять незнакомцу, но и отказать в каких-то действиях побоялся, потому что доноситель явно был из официантов, а эти сплошь и рядом работали осведомителями. Он встал и пошел внутрь здания в надежде найти кого-то из комиссаров, чтобы переложить на того ответственность.

На счастье его, Яшки и Ревского именно Целлер среди других начальников засиделся сегодня, корпя над донесениями и который раз высчитывая ходы, чтобы выпутаться из своих неприятностей.

– Ревский? – переспросил он дежурного и выслушал о доносителе. – Есть у нас такой разведчик, сейчас ему позвоню.
 
+ + +
Этак подняли  среди ночи с постели Бориса, который понял,  что по его душу прибежал вне себя прямо на Гороховую, видно, «версалец» Яшка. Он мгновенно оделся и сунул в карман револьвер с полным барабаном.

Вскоре Ревский вбежал в ЧеКу и сразу же вылетел с жестикулирующим Яшкой на улицу. Они устремились к «Версалю», половой по дороге излагал обстановку.

Перед входом в кабаре  Борис Михайлович распорядился:
– Пригласи под любым предлогом сейчас же Мохнатого в коридор, где они со Шпаклей Аню убивали.

Яшка пронесся к себе в каморку, разделся и выскользнул в зал, как ни в чем не бывало. Он подошел к так и оставшейся им приоткрытой двери кабинета с урками, прислушался. Внутри продолжался пир.

Официант вошел в кабинет и обратился к Мохнатому:
– Николай, вас желает-с  видеть одна прекрасная мамзелька.
– Кто? Гунька иль Таня Черная? – спросил тот о давнишних здешних девочках.
– О-о, –  протянул Яков, – тех уж давно след простыл. Это новая наша прима, сами оцените. Узнала, что такая персона, как вы, к нам пожаловали и желает сблизиться.
– Так зови мамзелю сюда, мы ее сообща вполне можем оценить и проверить, – весело пробасил Мохнатый, разглаживая бородищу.
– Она настаивает сначала-с  тет-а-тет.
– Иди, Никола, – подбодрил его Куренок. – В таком барышне не отказывают.
– А куда? – словно чуя неладное, уточнил Мохнатый.
– Да в коридорчике-с через зал она вас поджидает, там потемнее и диванчик есть.

Мохнатый поднялся и вышел из кабинета. Поглядывая с багровой рожи с кустищами бороды на море женских, мужских голов за столиками и на танцевальной площадке  в зале, окутанным табачным дымом, он перебирал нетвердыми ногами, пытаясь притопнуть в такт взвизгивающей мелодии, которую наяривал оркестр на сцене.

«Ямник» прошел к коридорчику и шагнул в него, давным-давно позабыв, что здесь на его глазах Сенька Шпакля колол под декольте проститутку Аньку.

– Эге, мамзель! Есть кто? – спросил он, плохо видя в сумраке после ярко освещенного зала.
– Есть! – глухо сказал Ревский, оказавшийся у него сзади, и впечатал дуло револьвера в затылок «ямника». – Это за Анну Сергеевну по кличке Брошка!

Он выстрелил и толкнул тело Мохнатого вперед, определяя нужное направление для падения, как это делали чекисты на расстрелах перед заранее выкопанными могилами. В зале визжала музыка, и выстрела не было слышно.

Ревский на секунду выглянул из коридорчика и мигнул Яшке, наблюдавшему в этом направлении из-за колонн напротив кабинетов. Официант быстро проскочил к нему через зал.

– Мохнатый готовенький, – сообщил Ревский. – Зови теперь сюда Куренка и Ватошного.
Яков вернулся к кабинету фартовых и объявил оставшимся:
– Господины хорошие, немедля вам приказывают-с  явиться в коридорик, куда отбыл Коля ваш Мохнатый.
– Чего? – не понял Куренок. – Мохнатый, что ли, зовет?
– Там увидите-с, – уже небрежно ответил Яшка, посмеиваясь.

Куренок с Филей отправились, куда им указал вдруг обнаглевший «трактирный монах». Когда они вошли в коридор, Ревский стоял над трупом Мохнатого, занюхивая из табакерки.

– Господа жулики, – мрачно проговорил он, – теперь вы знаете, рвань лиговская, кто я. Потому и кончил вашего дружка Николку, больше ему о своей бороде заботиться не придется. 

Филька ошалело переводил глаза с мертвеца на Ревского. Куренок дернул руку к карману за оружием, Борис вскинул револьвер.

– Ша, барандай! Еще движение – и ляжешь вместе с Мохнатым… Слушайте, дурбени, сюда. Мне нужна шайка с Охты, которая под видом попрыгунчиков грабит прохожих. Как ее искать, вы отлично знаете, я это понял из нашей беседы на Лиговке. Чтобы завтра-послезавтра мне были предоставлены сведения об охтинских.
Он сплюнул на труп, помолчал и закончил:
– Вы теперь повязаны кровью Мохнатого. Пронька Крючок оставил его в вашем обществе, а у Коли получилась дырка в башке. Кто ее сделал? Меня никто здесь не видел и не увидит. Выходит, вы приятеля своего за что-то уработали. Яшка за вас и слова не скажет, официант мой человек давно, и сейчас меня предупредил о ваших с Мохнатым барах – растабарах. Так что, фартовенькие, делайте, что я сказал. Как ранее и обещал, зайду к вам на днях… Больше чтобы с вашей стороны фокусов против меня не было! Мохнатого я кокнул за Аню Брошку, а вас враз покончаю за запытанного господина императорского сыщика Силу Поликарповича Затескина.

Борис с револьвером в руке отступил в темноту и исчез в сторону улицы.

Глава пятая   
 
В обычное рабочее утро Орловского в его кабинете на Фонтанке раздался звонок и, когда он взял трубку, услыхал  торжествующий голос Целлера:
– Бронислав Иванович, не все тебе меня поддевать по женской части! Ты, оказывается, гораздо больший дока в этом отношении. Како-ой волокита! Какие дамы одаривают тебя своей благосклонностью…
– Яков Леонидович, – дружески прервал его Орловский, – что ты в самом деле? Говори определенно.
– Здесь поговорим. Сейчас же ступай ко мне.
– Что за таинственность? – внутренне напрягаясь, весело воскликнул Орловский. – Ну, намекни хотя бы.
Целлер хмыкнул и отрезал:
– Жду тебя.

Пришлось Орловскому не откладывая идти на Гороховую. По дороге он перебрал массу провальных вариантов, приготовился к самым паршивым. А именно: или выяснили, что весной укрывал на Сергиевской знаменитую гусарскую унтершу и белую террористку Мари Лисову, или де Экьюпаре на границе попался с  письмом в Гельсингфорс к  невесте Орловского, дочери фрейлины Лизе Тухановой.   

Целлер в своем кабинете как всегда сиял на просторной физиономии радушием, качество которого неопределимо, не стал еще томить и выпалил:
– Ты давно в доверенных лицах у графинь?

Орловскому полегчало, он сообразил:
«Не самое поганое из тысячи роковых случайностей агентурного дела – это, скорее всего, Мура Бенкендорф, хотя и по ее линии Целлер может выйти на крупные для меня «английские» неприятности».

– Графини разные бывают, – уклончиво отвечал Орловский, усаживаясь.
– Я имею в виду графиню Марию Бенкендорф, урожденную графиню Закревскую, вдову царского дипломата, балтийского помещика.
Надо было овладевать положением, ставя на место раззадорившегося Целлера, и Орловский процедил:
– Ты отчего с меня начал снимать допрос, Яков Леонидович? Я у тебя разве прохожу по какому-то делу?
Целлер всплеснул руками.
– Ох, и заноза ты! В общем, задержали мы эту дамочку  случайно в уличной облаве, документов у нее не было, но оказались фальшивые продуктовые карточки. Она стала утверждать, что является Марией Бенкендорф и так далее. Просидела графинька (это-то сразу было видать) здесь неделю, допрашивали ее насчет поддельных карточек, но она продолжает настаивать, что выменяла их у незнакомых людей, причем на свою соболью муфту.  Вообще, держится браво, на нас только что не плюет, хоть сейчас ее к стенке. Сегодня задержанная, наконец, заявила, что из официальных лиц, которые в Петрограде могут подтвердить, кто она, это ты.
– Хорошо, пойдем, поглядим.

Они прошли к одиночной камере, где находилась Мура. Орловский заглянул туда в глазок, полюбовался графиней, посиживающей на нарах с таким видом, будто проснулась в будуаре Зимнего дворца.

– Это действительно Мария Ипполитовна Бенкендорф, – сказал он. – Знаю ее, потому что привлекал свидетельницей по делу об охтинской банде так называемых попрыгунчиков. Помню и ее соболью муфту, на которую гражданка Бенкендорф вполне могла выменять по неопытности в таких делах фальшивые продуктовые карточки. – Резидент пошире, подружелюбнее улыбнулся. – Да отпусти ее, как можно такую красавицу держать взаперти. Ежели не слыхал, она была в Москве любовницей самого главаря «заговора послов» Локкарта, по его  делу уже там арестовывалась, освободил ее лично товарищ Петерс.  Гляди, чтобы с Лубянкой у тебя не оказалось недоразумений.
Целлер пристально взглянул на него.
– Это уже не твоего ума дело, Бронислав Иванович.
Он окликнул выводного по коридору охранника, и приказал открыть дверь камеры, освободить арестантку подчистую.
– На выход с вещами! – тягуче закричал выводной в открытую дверь.

Мура, придерживая манто тем же царским жестом, что приподнимала его у Орловского в кабинете, вышагнула из камеры, высокомерно глядя на мужчин лучистыми глазами. Остановила взгляд на Орловском с певуче вытолкнутыми грудным голосом словами:
– Очевидно, это вас я должна благодарить за свое освобождение?
Целлер кивнул.
– Именно товарища комиссара. Вы свободны, и впредь постарайтесь приобретать карточки не у проходимцев, а как положено.

Графиня Мура ответила ему летучим движением бровей, выражающим раздражение и пренебрежение. В тюремном коридоре она вела себя будто на паркете лучшего петербургского дома, причем двигала плечами, словно потягиваясь, оправдывала кошачье прозвище.

Она вдруг поощрительно взяла Орловского под локоть, как  после бала выбирая провожатого домой. И его высокородие, не готовый к эдакой выходке в самом нутре ПетроЧеКи, невольно принял жест графини, прижав ее ручку.   

Целлер словно ждал чего-то выдающего таинственную связь душ, породы этих двоих, и расплылся в ядовитой улыбке, потирая лапы, балаганно провозгласил на прощание:
– Совет вам да любовь!

+ + + 
На улице Мура не дала и слова вымолвить Орловскому, воскликнув:
– Бронислав, проводите меня домой, это неподалеку!

Как узнал Орловский еще в прошлый раз, Мура жила тут невдалеке от Эрмитажа в квартире генерал-лейтенанта Мосолова, бывшего начальника канцелярии Министерства Двора и Уделов.

Они отправились туда, и на морозе Мура, обдавая паром из полуоткрытого рта с жемчужными зубами,  шептала Орловскому прямо в ухо:
– Как гнусно изнывать в кутузке! – Она сладко жмурилась, восклицая: – Не верится, что сейчас смогу догола раздеться и отмыть грудь, живот, ноги.

Он поневоле представлял себе то, что перечисляла графинюшка. Вспоминал, что именно с ванной и тоже в пост началось у него весной с Мари Лисовой.

«Боже! –  будоражили Орловского совпадения, не сулящие ничего хорошего. – И обеих  зовут Мариями».

Огромная генеральская квартира с высоченными потолками была уплотнена чужими людьми, Мура жила в комнате за кухней, где когда-то находилась прислуга. Они прошли туда длинным коридором, чуть не упав на невидимый в темноте раскрытый сундук, со звоном ударившись о выставленный таз. Пересекли кухню, где две пучеглазые бабы у коптящих керосинок прервали крикливый разговор и замерли при виде Муры, умудрившейся вернуться с Гороховой, да еще под ручку явно с комиссаром.

В своей комнате-пенале, где не было окон, Мура зажгла повсюду свечи в канделябрах. Она запросто говорила Орловскому, будто он надоедал ей когда-то визитами в Петербурге вместе с де Экьюпаре: 
– Из прежней квартиры в Петрограде прошлой зимой меня вышвырнули на улицу. Представьте, как мне повезло, что тут же на Морской я встречаю Александра Александровича Мосолова. Ах, я его прекрасно знаю по военному госпиталю имени одной из великих княгинь. В 1915-16-ом годах, пройдя ускоренные курсы сестер милосердия, я в нем работала  со многими высокопоставленными дамами в косынках и с нашитыми на грудь красными крестами. Генерал Мосолов был одним из руководителей госпиталя… А в Москве с господином Локкартом мы жили в очень приличной квартире  у Арбата в Хлебном переулке.  Но теперь я птица другого пера, – перевела она, как княгиня Бетси Тверская в «Анне Карениной», на русский язык буквально иностранное идиоматическое выражение.

Орловский подумал, что за два года жизни в Англии у Муры не могла естественно появится эта манера говорить и  сильный английский акцент. Скорее всего, в беспредельном желании быть оригинальной и эксцентричной, как ее прабабушка, «Медная Венера», графиня искусственно усвоила его.

В комнате было два удобных мягких кресла, карельской березы резной буфет, обеденный стол и туалетный столик, уставленный изящными безделушками. В центре – огромная оттоманка, покрытая ручной работы тонким узорчатым ковром, свисающим до пола.

Как лакею сбросила манто Орловскому на руки Мура и оказалась в плотно облегающем ее платье, подчеркивающим рельеф прекрасных бюста, бедер.

– Бронислав, – она заявила, – я оставляю вам выпить, пока я приму ванну. Располагайтесь без церемоний, пожалуйста.

Орловского в комиссариате ждали неотложные дела, но он и не вздумал отнекиваться. Графиня поставила на  стол бутылку коньяка с рюмками и коробку шоколадных конфет, вышла. Он сел туда, оглядывая  комнатуху, думая, что не такой уж Локкарт первосортный джентльмен, раз, убегая из России, оставил свою Муру без средств на жизнь. Иначе бы она не жила здесь и не расплачивалась соболями за карточки у первых попавшихся на улице.    

Резидент, слушая перебранку на кухне,  ловил себя на том, что ему  чудесно и в этой обители Прекрасной Дамы. Как давно он не сиживал  в двух шагах от постели за коньяком, который словно и подан на случай, чтобы  потом  визитер не мешкал… И Орловский налил полную рюмку, вытянул ее до дна. Стал жевать конфету, вспоминая дам, которых когда-то ожидал вот так же после того, как «случайно» провожал домой еще в Империи.

«Фу, дьявол, – осек он  чепуху, –  ну что за фантазии! Как можно этак в отношении  совершенно неизвестной мне женщины?»

Тем не менее, его высокородие налил еще коньяка, уже с усмешкой думая, что оказался в  диких каких-то обстоятельствах для его  положения. Комиссар Наркомюста пил с утра в прикухонной комнатенке только что выпущенной из ЧеКи графини,  связанной с делами убийц-попрыгунчиков и «заговора послов»!

После этих умозаключений Орловский снова выпил, и почувствовал себя превосходно, словно именно так давно жаждал расковаться от жгущих его день и ночь забот-хлопот.

Он едва ли не рассмеялся  дальнейшей канители веселеньких соображений:
«Да ведь и красавец Саша де Экьюпаре отлично знает Мурочку. Ах, как же я не поинтересовался у него подробностями их взаимоотношений! Графиню знают и в Лондоне, и в Берлине, где даже кайзер захотел взглянуть на нее, а потом дважды оттанцевал с нею в Потсдамской дворце. Не эдакой ли обворожительной умницей  являлась и ее прабабушка, подружка Пушкина? И кто-то ведь о Муре сказал именно в том смысле: «Искать примеров, как жить, не нужно, когда была такая прабабушка»…  Она потягивается и жмурится как кошка, что все равно идет графинюшке, имеющей в то же время величественную внешность. Мур-ра…»

Поднял глаза Орловский и увидел, что та, неприметно войдя, уже стоит между столом и своим огромным диваном с подушками, заменяющими спинку, с валиками по бокам. Будто слыша мысли гостя, улыбается, уперев  холеные руки в бедра, обтянутые желтым атласным халатом. Пламя свечей играло на всех его выступах и впадинах.

Потом Мура сложила руки на голой груди, лихо декольтированной бортами халата, хозяйски поглядела на него своими широко расставленными глазами около  по-русски «плавного» носа и вымолвила, кивнув на бутылку:
– Одобряю, Бронислав, ваше поведение. Сейчас подам закуску посерьезнее. Вы простите, что я одета на легкую руку, по-домашнему.

Графиня быстро расставила тарелки, наклоняясь над столешницей так, что Орловский видел почти всю ее вызревшую в ласках и родах полную грудь.

Они ели ростбиф, сыр, и Мура, словно говорила с кем-то вроде умельца на все  руки в политике, безапелляционно высказывалась:
– Почти каждой страной правит группа примерно из шестнадцати человек. У этой группы есть еще десятков шесть исполнителей ее воли. Они уже опираются на армию и флот. В нынешней России верхушку из шестнадцати дробят на две группировки бывший меньшевик Троцкий и большевик Ленин, ослабляющие друг друга. В результате, на арене советской власти может появиться кто-то третий со своей группировкой, которая, возможно,  окончательно станет править страной.
– Это взгляд на положение в России из недр британской дипломатии?
Мура посмотрела на него по-мужски твердо и усмехнулась.
–  Берите глубже – из самого нутра британской разведки… Вы ведь на это намекаете? Не «делайте глухое ухо», – снова перевела она на русский буквально иностранный фразеологизм. – Со мной, Бронислав, не нужно ни на что намекать. Говорите обо всем прямо, ежели сумеете. Сейчас, вроде, это особенно трудно, но  так бывало во все времена. – Она вздохнула и погладила груди через ткань халата. – Ах, я так хочу спать. Совершенно не спала на Гороховой.

Орловский поднялся из-за стола и поклонился.
– Рад был, Мура, помочь сегодня, благодарю вас за угощение.
– О-о, вы уже ко мне по имени? Ну-у, – капризно протянула Мура, прижмуриваясь, – легко же вы хотите отделаться.

Она встала и взяла его под локоть, как у своей камеры в ЧеКе, и они чинно двинулись к оттоманке. Орловский чувствовал тяжесть и тепло ее бюста. Мура шевельнула бедром, и агентурщик так же невольно прикоснулся к нему. От женщины пахло резедой и лавандой, она склонила голову ему на плечо.

Орловский остановился с нерешительностью.
– Ну-у, – снова уже ближе к  полустону отозвалась Мура.

Орловский схватил ее  за горячую упругую шею у  затылка и впился поцелуем во влажно приоткрытые губы.  Графиня, потягиваясь, повела плечами, тронув рукой себя за пояс, и халат вдруг соскользнул с нее на пол, обнажив полную наготу.

Мура обвилась с Орловским, целуясь, закидывая голову с рассыпавшимися прядями волос по лопаткам,  желобку между ними, летящему  к шарам ягодиц.

Не размыкая объятий, Мура стала падать спиной на постель.


Его высокородие не дал ей упасть, мягко приземлив на покрывающий диван ковер. Орловский, склонившись над графиней, стоя на  одном колене, будто при целовании полкового знамени, сорвал с себя одежду.

+ + + 
После разгрома «заговора Локкарта» русская «станция» (отделение) британской разведки МИ1С, которая в 1920-х годах станет называться Сикрет Интеллижденс Сервис (СИС – Секретная разведывательная служба), в конце 1918 года перебралась в финляндский Гельсингфорс. Оттуда продолжала действовать на Россию ее знаменитая курьерская служба, созданная капитаном Джорджем Хиллом, работавшего здесь под кодовым именем ИК8. Большинство русского отдела составляли белые офицеры, среди которых выделялся, например, граф Павел Сувалов, участник офицерского восстания в Карелии. У него была своя агентурная сеть, ее курьером  прославилась княжна Волконская,  как барышня вызывавшая мало подозрений при частом пересечении границы.

К Орловскому ночью на Сергиевскую по дороге из Гельсингфорса в Москву заглянул курьер британцев Иван Иванович Морев, капитан Лейб-Гвардии Гренадерского полка, возрожденного в Добровольческой армии участием его командира с группой офицеров со своим знаменем в Ледяном походе. Резидент плотно задернул шторы и зажег свечу в гостиной, подав продрогшему гостю чай.

Огромного роста Иван Иванович, обжигаясь, поправляя длинные усы, отпивал из стакана, с признательностью кивал головой с аккуратно проведенным пробором.  Потом начал рассказывать:
– В Гельсингфорсе сейчас, Виктор Глебович, некое вавилонское столпотворение мастеров агентурной работы. Помимо англичан, там много наших белых служб, таких, как разведки господ Савинкова, Гримма, Гессена, военно-морская – господина Вилькена. У французов руководство русской резидентурой пока сидит в московской  Бутырке,  американцы же в Гельсингфорсе представлены господином Перчем, он же Акимов, Перетц. Резидентура британцев размещается в посольстве Англии под видом паспортного бюро.
– Как там пришелся ко двору наш общий друг Александр де Экьюпаре? – направил Орловский разговор ближе к интересующему его вопросу.
– Превосходно! Но штабс-ротмистр не задержался, рвался  в бой, переговорил с господином Эрнестом Бойсом и отправился к Деникину. Просил кое-что вам передать на словах, и, прежде всего, что вручил письмо вашей невесте, имел с ней встречу, она прекрасно выглядит.
– Он уточнил у Бойса насчет чекиста Гольгинера и Муры Бенкендорф? – снова деловито перебил Морева Орловский, не очень-то желавший лишних напоминаний о Лизе после происшествия на оттоманке у Муры.
Иван Иванович усмехнулся, повертел в пальцах изящную серебряную ложку.
– Не так просты англичане и их Бойс, вы же знаете. О Гольгинере он ничегошеньки не захотел откомментировать. Судите сами.
– Значит, ни да, ни нет? Тогда, выходит, все же «да». Ежели разведка не имеет к какому-либо человеку отношения, она смело отрицает с ним связи.
– Пожалуй, вы правы, Виктор Глебович. Бойс промолчал, а господин де Экьюпаре, видимо, сумел собрать о Гольгинере сведения из других гельсингфорских источников. И он просил передать вам лично от него, чтобы по линии этого Гольгинера вы поискали в Петрограде бывшего офицера Флота Его Императорского Величества Андрея Петровича Знаменского.
– Ага! – с удовольствием воскликнул резидент, – спаси Христос нашего смекалистого штабс-ротмистра.
– Ну, а о графине Бенкендорф Бойс разговорился довольно оживленно. Когда она жила с Локкартом в Москве, то знала всех, кто приходил к нему по делам и персонально. Графине известны приезжавшие из Петрограда секретные агенты Брюса, сотрудники посольских миссий стран Антанты. Она была постоянно рядом с Локкартом, чего хотел и он, и она. Графиню знакомили с посторонними как переводчицу, но ни по каким официальным делам Брюс, конечно, с собой не брал госпожу Бенкендорф.
– Иван Иванович, что это за история с быстрым освобождением графини после ее ареста самим Петерсом?
– Все довольно загадочно. После убийства Урицкого и ранения Ленина чекисты на московской квартире взяли графиню, Локкарта и жившего у них его помощника Хикса. Локкарта и Хикса до утра продержали на Лубянке, а утром к ним в камеру зашел Петерс и выпустил англичан. После второго ареста Локкарта, когда его с Лубянки перевели в кремлевскую квартиру Кавалерского корпуса, Брюс первым делом потребовал бумагу, чернила и настрочил Петерсу просьбу об освобождении не себя, а госпожи Бенкендорф.   
– Это было, по-моему, в середине сентября.
– Да-да. А 22 сентября к нему приходит Петерс с графиней под ручку. Это был день рождения Петерса, и он сказал, что тогда сам любит делать подарки. С Локкартом они  давно знакомы, Петерс, например, возил его поглядеть на то, как разделались с восставшими московскими анархистами. Ездили по улицам с еще дымящимися развалинами особняков, залитыми кровью тротуарами.
– Сколько же отсидела тогда на Лубянке Мура, Иван Иванович?
– Всего неделю.

У Орловского в голове промелькнуло, что недавно и на Гороховой Мурочка была тоже неделю, но он предпочел посчитать это случайным. После происшедшего у нее на Литейном его высокородие избегал улавливать предзнаменования в их бешено начавшемся романе.

Капитан взявшийся за очередной стакан чая, тонущий вместе с подстаканником в его ладони, продолжил:
–  В Кремле графиня постоянно навещала Локкарта, а когда его освобождали, снова возник Петерс. Это было 28 сентября, он показал Брюсу фотографию своей англичанки-жены, живущей в Лондоне, и попросил его отвезти ей письмо. Но потом  Петерс сказал: «Пожалуй, не стоит беспокоить вас. Как только вы выйдете отсюда, то станете поносить и проклинать меня, как своего самого заклятого врага». Господин Локкарт (вы, видимо, слыхали о его джентльменстве), стал убеждать чекиста, чтобы тот не валял дурака. Он потом рассказывал: «Если оставить политику в стороне, я против Петерса ничего не имел. Всю свою жизнь я буду помнить добро, которое он сделал для Муры. Я взял письмо».
Орловский сардонически улыбнулся на совершенно неуемную с чекистом английскую учтивость и спросил:
– Что же Петерс?
– А тот стал убеждать Брюса, видимо, с учетом его помешанности на графине, что для него будет лучшим остаться в России: «Вы можете быть счастливы здесь и жить, как вам захочется. Мы можем дать вам работу, капитализм все равно обречен».
– Ха-ха-ха, – агентурщик смеялся от всего сердца, потом проговорил: – И все же не сумел чекист убедить в этаком британца. Какие же большевики идиоты, даже Петерс, у которого семья в Англии...  Иван Иванович, весьма не нравится мне, что  рядом с этой парочкой постоянно вертелся Петерс, – заключил Орловский, уже с раздражением вспоминая, как упал халат с Муры.
Гренадер задумчиво посмотрел на него и озабоченно покивал.
– Есть еще две подозрительные истории, которые насторожили Бойса. Во-первых, в самый разгар отношений с Локкартом графиня внезапно исчезала из его поля зрения. В июле она вдруг заявила, что ей надо срочно отъехать в Ревель, где ее дети, о которых она не имеет вестей с осени 1917 года. Тогда Эстляндия была оккупирована немцами, сообщения с ней из советской Москвы не было, но графиня уехала. Через две недели госпожа Бенкендорф вернулась и повела себя так, чтобы Брюс ни о чем ее не расспрашивал.
– И все же Муре пришлось сказать какие-то слова.
– Она дала понять, что сумела перейти границу в Эстляндию и повидать детей… А второе обстоятельство напрямую не имеет отношения к графине, но опять-таки судите сами, Виктор Глебович. Однажды Локкарт ожидал в приемной Наркоминдела и обратил внимание, что из противоположного угла на него прямо уставился германский дипломат, словно желая немедленно заговорить. Брюс отвернулся, встал и вышел из комнаты. На следующий день его встретил на улице один из секретарей шведской миссии и сказал, что из посольства Германии ему просят передать: шифр англичан раскрыт большевиками. Речь шла о шифре, которым Локкарт уже два месяца кодировал свои телеграммы в Лондон.
– Это, Иван Иванович, заслуживает внимания, – оживленно откликнулся Орловский.
– Безусловно! Шифр-блокнот хранился у Локкарта дома в столе под замком. В их квартире никогда не бывало посторонних в отсутствие хозяев. Ежели приходили гости, всегда Брюс, Хикс или графиня находились дома, ключи от квартиры они никому не давали. Хикс и прислуга, на взгляд господина Бойса, вне подозрений…
Прощаясь с молодецким Моревым, Орловский вспомнил, что Екатерина Великая приказала считать ее командиром лейб-гренадер за доблесть и пожаловала им аксельбант на правое плечо. В честь 150-летнего юбилея этого полка Государь Николай Второй утвердил нагрудный знак для его чинов: разрывающаяся граната, перевитая Георгиевской лентой, увенчанная Андреевской звездой и вензелями.
– Иван Иванович, не надоело в курьерах у англичан? – по-дружески спросил он.
– О-о, – сморщившись, протянул гигант, – как надоело-то! Слава Богу, закончу нынче дела в Москве и отбываю к однополчанам у Деникина.
– Спаси Христос. Как это у вас пелось в Екатерининском полковом марше?

          Где не пройдем – там ляжем-умрем,
          Ты в тяжелые годины первым в битвах был…

Лейб-гренадерский капитан вытянулся будто в строю и чеканно закончил:
        
-- Аксельбант нас призывает пасть иль победить.

Проводив Морева, Орловский не смог до утра уснуть. Он пытался выловить из сказанного курьером о Муре логический рисунок ее поступков, но с закрытыми веками только и видел  литое тело графини, кошачьи изворачивающееся на узорчатом ковре оттоманки.
 
+ + +
Агент Ревский сидел в «яме» Куренка на Лиговке, ожидая сведений по попрыгунчикам. В той же комнате, что и первый раз, сегодня принимал его лишь Филька Ватошный, настаивая, чтобы Борис пил из ворованного хрусталя и ел из роскошных блюд Энгельберта Кайзера.

– Где Куренок? – твердил Ревский, потерявший терпение.
– Слышь, барин, – наконец с осмысленными глазами проговорил Филя, – тебя как теперя кликать: Скубент аль товарищ Ревский?
– Сержем Студентом я был среди вас, таким и должен остаться.
– Ага, господин товарищ. Извиняй нас Христа ради, однако Куренок сегодня не зайдет сюды ни в коем случае. Ему сказать тебе нечего.
– Это как понимать? – грозно нахмурился Ревский. – Или мне пускать слух, как вы в «Версале» ликвидировали Мохнатого? Иль по-простому кончить вас с «ямником» у нас на Гороховой?
– Погодь, погодь, Скубент, ладило б тебя на осину! Ты чего, раззевай, закуликал? Нету никакой нашей с Куренком вины, что не можем сейчас навести тебя на попрыгунов.
– Отчего же? – ехидно поинтересовался Борис, постукивая вычищенными у парикмахера ногтями по столу. – Что произошло с такими выдающимися фартовыми?
– Драпанули попрыгуны с Питера, чтоб мне на финарЕ поторочать. Раздуй меня горой, коли вру! – Ватошный торжественно поднял оковалок руки и медленно перекрестился.
Ревский всмотрелся в его лицо.
– Это нетрудно проверить. Ежели в ближайшие дни не будет нового ограбления с замороженными, твоя правда. А чего ж это надумали скрыться живые упокойнички?
Филька налил себе водки. Проглотил ее, крякнул, сплюнул и ответил:
– Должно, сильно обложили их ваша ЧеКа да уголовка. Точно ничего не ведаю, а охтинские выжиги по пьяному делу звонили, что учуяли подземным нюхом попрыгуны эти, что смертно встали им на след.
– Каким это «подземным нюхом»?
Вор пренебрежительно взглянул на него, сплюнул и неторопливо закурил. Потом заговорил едва ли не нравоучительно:
– Вот и кликуха твоя – Скубент, а малограмотный. Аль не слыхивал ты, что попрыгуны не простые фартовые? У них и девка-полудница есть, красавица писаная.
– Что-о? – воззрился на него Ревский. – Ты мне еще о Покатигорошке расскажи, слыхал уже эту галиматью.
– А раз слыхал, чего открыл зевло? Эх, барин, а еще служил в полиции. Ну, разве ж тебе невдомек, откудова ихняя неуловимость?
–  Значит, это заправляли полевики, демоны в человечьем обличье?
Снова перекрестился Филя и строго заметил:
– Уймись, Скубент. Не поминай врага нечистого, это тебе не фараоны старорежимные и не нынешние комиссаришки. Я шутить об них с тобой не стану, ладило б тебя на осину.


Так ни с чем и отбыл двойной агент Ревский с Лиговки.
 
Конец первой части. Продолжение книги следует

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>> [2]


Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  http://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2158

Ссылки в этой статье
  [1] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2068
  [2] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2068