МЕЧ и ТРОСТЬ

В.И.Лихоносов "ОДИНОКИЙ ПОКЛОН" -- часть II эссе "Русская трагедия" о белом герое А.Г.Шкуро (Шкура), еще с чина хорунжего в 1909 году, его отце из Екатеринодара и святом добровольческом, казачьем

Статьи / Белое Дело
Послано Admin 01 Июл, 2011 г. - 16:40

Едем по Бекешевской. Навстречу на лошади дед Громоздин. Слез. «Слыхали что-нибудь когда-нибудь о генерале Шкуро?» ─ «Андрей Григорич? Да, конечно». И вытягивает из нагрудного кармана фотографию  Шкуро. С газеты какой-то переснял.

Помнит. Жалеет. Почитает. А сам с виду чистый турок. Чёрный, носатый...

Т.М. Лобова, Июль, 2010 г.



                                      За честь Царского гимна

Февраля 23-го 1909 года
                                                       Протокол

Сего числа в первом часу ночи по прибытии на сию станцию  воинский поезд 94  с эшелоном 2-го Лабинского полка Кубанского казачьего войска гг. офицеры упомянутого эшелона зашли в зал 1-го класса, сели, за столиками в коридоре станции играла духовая музыка ...же полка. Конторщик начальника станции мещанин города Белгорода Зиновей Матвеев Булгаков, выйдя из зала 1-го класса, заявил мне, что в зале г.г. офицеры бьют мирового судью, а хорунжий Шкура кричит: «Расстрелять его!»  Я, зайдя в зал, увидел, что г.г. офицеры стояли и громко шумели; один из них подъесаул 1-го Екатеринодарского полка  Яков Яковлевич Калери потребовал от меня составления протокола о том, что мировой судья после «Боже, Царя храни» требовал играть «Марсельезу». В это время мировой судья что-то сказал подъесаулу Калери.  Подъесаул Калери ударил кулаком по голове мирового судью так, что мировой судья упал на пол (был он без шапки), разбил голову, и из нея у него текла кровь. Есаул 2-го Лабинского полка Яков Эрастович Зекрач объяснил, что  мировой судья требовал играть «Марсельезу», и ему сказали, что здесь не место играть «Мapcельезу». Подъесаул того же полка Пётр Антонович Воротеляк объяснил, что мировой судья и вместе с ним какой-то судебный следователь обозвал офицеров дураками. Подъесаул того же полка Иван Яковлевич Подпорин тоже пояснил, что сказал судебному следователю в зале, что представителя Франции здесь нет, а потому  «Марсельеза» не может быть разрешена.

Хорунжий 1-го Екатеринодарского полка Кубанского казачьего войска Андрей Григорьевич Шкура объяснил: когда он зашёл в зал 1-го класса, то его пригласили    мировой судья и судебный следователь выпить с ними водки; он согласился. Следователь потребовал играть «Марсельезу», говоря, что Франция нам союзница; то же говорил и мировой судья. Офицеры Лабинского полка вступили  в пререкания; когда разговор стал повышенным, следователь куда-то скрылся, а мировой судья сказал: «Если кубанцы не понимают различия между дружественной страной и «Марсельезой», то кубанцы дураки; стоявший тут же подъесаул Калери услышал и ударил мирового судью по физиономии.

Дежурный по сей станций  мещанин города Поневежа Ковенской губернии Казимир Антонов Размыслович, объяснил, что начальник упомянутого эшелона письменно просил его задержать поезд на сей станции для водопоя лошадей и раздачи фуража; поезд был задержан для скрещения с поездом № 5. Он видел, как в зале    1-го класса подъесаул Калери ударил мирового судью и тот упал, слышал, что хорунжий Шкура кричал: «застрелить  его», но за что, он не знает.

Начальник  упомянутого эшелона  войсковой старшина Лиманский управить не пожелал ничего и не желал, чтобы он был записан в протокол.

Мировой судья 6-го участка Екатеринодарского судебно-мирового округа г. Дрегер ничего не объяснил по случаю боли головы.

Мировой судья Дрегер и судебный следователь Медведев прибыли на станцию с упомянутым поездом вместе с г.г.  офицерами.

Означенные в сём протоколе лица проживают: Калери и Шкура в слободке Усть-Лабинской, Зекрач, Воротеляк, Подпорин и Лиманский в станице Лабинской. Дрегер и Медведев в станице Усть-Лабинской, Размыслович, Булгаков, Зайцев и Моисеенко на сей станции.                               
                                                                             
Унтер-офицер Михаил Леонов

+
23   февраля 1909 г. Станица Усть-Лабинская
                                               Рапорт

Вчера 22 Февраля через станицу Усть-Лабинскую проходил эшелон Лабинского полка. Я пригласил г.г. офицеров к столу в зале I класса на вокзале. Рядом за столиком сидели мировой судья станицы Усть-Лабинской и следователь. Играла полковая музыка, судья и следователь стали просить играть «Марсельезу». Г.г. офицеры доказывали неприличие игры «Марсельезы» как революционного гимна. На это мировой судья сказал: «В таком случае кубанские казаки дураки». Возмущенный этим оскорблением, наносимым мне и моим гостям, я не мог оставить этого оскорбления без возмездия и нанёс мировому судье удар по физиономии, от которого тот упал.

Подъесаул Калери

+
                                            Дознание

Согласно надписи командира I-го Екатеринодарского полка от 29 Февраля 1909 года    № 697 я произвёл дознание о столкновении подъесаула Калери и хорунжего Шкуры с Усть-Лабинским мировым судьёю, причём оказалось следующее:

I. Опрошенный 6  Февраля 1909 г.  Подъесаул I-го Екатеринодарского полка Яков Яковлевич Калери  показал:

─ 22 февраля через ст. Усть-Лабинскую проходил эшелон 2-го Лабинского полка, я пригласил г.г. офицеров в зал I-го класса станции и  предложил им закусить и выпить. Мы заняли большой стол, а за маленьким столом рядом разместились судебный следователь и мировой судья. Кроме этих лиц и сотника по войску Земцова, в зале никого не было, так  как поезд проходил в неурочный час. В зале играли музыканты Лабинского полка, не знаю по чьему распоряжению вызванные, они начали играть гимн «Боже, Царя храни». Я обходил гостей и угощал. В это время я услыхал разговор в повышенном тоне и подошёл к группе говоривших г.г. офицеров Лабинского полка со следователем и мировым судьёй. Оказывается, происходил спор; следователь и судья просили играть «Марсельезу», а лабинцы доказывали, что кубанским казакам неприлично  играть «Марсельезу» как считающуюся в России гимном революционным. Первые доказывали, что это гимн дружественной нам Франции, последние настаивали на своём. В конце концов мировой судья заявил, что если кубанские казаки не понимают разницы между гимном французским и считающимся таковым в России революционным, то они дураки. После этих оскорблений за себя и гостей я и нанёс ему удар, от которого мировой судья упал; я приказал лакею удалить его, сам вышел из вокзала. Когда я возвратился минут через пять, то  его уже не было. Мировой судья был выпивши, но пьян не был, что я заключаю из того, что он вполне связно и логично рассуждал. Кроме перечисленных лиц и лакея, в зале никого не было; мог быть буфетчик, который то приходил, то уходил. По требованию лабинцев был  составлен потом жандармом протокол. Из лабинцев были войсковой старшина Лиманский, подъесаул Лопата, есаул Зекрач, подъесаул Воротяняк, подъесаул Подпорин, есаул Маймулин. Временами в зал заходили наши хорунжие Колпаков и Шкура.
 
Жандармский унтер-офицер ст. Усть-Лабинской Михаил Трофимович Леонов показал:

─ По прибытии ночью с 22 по 23 февраля воинского поезда с эшелоном 2-го Лабинского полка г.г офицеры зашли в зал I-го  класса и там выпивали. В коридоре вокзала поставили музыку, играли  «Боже, царя храни». Я зашёл в зал III-го класса; конторщик Булгаков, выйдя из зала I-го класса, сказал мне, что офицеры бьют мирового судью;  я подошёл к дверям в зале I-го  класса, и тут же офицеры кричали: «жандарма!» Войдя в зал, я увидал: офицеры стоят и о чём-то шумно говорят. Мировой судья Дрегер сидел на стуле, я слыхал, что он сказал: «Я    теперь ничего не скажу». Г.г.  офицеры увидели меня, подозвали и потребовали составить протокол. Я спросил: «От кого прикажете принять заявление?» Подъесаул Калери сказал: «От меня».

Я спросил: «О чём составлять протокол?» После «Боже, царя храни» мировой судья требовал играть «Марсельезу». Тут ещё подошли офицеры и стали заявлять об этом и требовать составления протокола. В это время мировой судья что-то сказал (слабо, я не разобрал), офицеры стали возбуждёнными, и подъесаул Калери его ударил, мировой судья упал, у него из головы потекла кровь; г.г. офицеры потребовали удаления его отсюда, я с носильщиком вывел его, и он уехал. После заявления офицеров хорунжий Шкура сделал мне заявление ─ такое же, как и другие офицеры.

Казимир Антонович Размыслович показал:

─ Я был дежурным в этот день. Ко мне подошёл офицер и попросил задержать поезд, я сказал ему, что так как поезд идёт с опозданием, я задержать его не смогу, но если это вам необходимо, могу задержать, но попрошу выдать мне письменное заявление в оправдание своё перед своей администрацией. Он выдал заявление, но я в нём ничего не разобрал. Ввиду чего с вопросом этим обратился к начальнику эшелона, подполковнику, который выдал мне заявление; в тот момент, когда я был в I-ом классе, мировой судья стоял окруженный офицерами, и о чём они разговаривали, я не слыхал, но не прошло и двух минут, как один из офицеров, подъесаул Калери, ударил мирового судью кулаком по лицу настолько сильно, что судья упал на пол около буфетной стойки и ушиб себе сильно голову; остальные офицеры были ужасно возмущены нетактичностью мирового судьи, но в чём она заключалась, я не знаю, а хорунжий Шкура кричал в зале: «Расстрелять его и позвать сотню казаков». Мировой судья был поднят с помощью жандарма и уехал в станицу.

… Судебный следователь Медведев Валентин Андреевич:

─ Я с мировым судьей  ехал в воинском поезде в ночь с 22 на 23 февраля из Екатеринодара в Усть-Лабу. Перед Усть-Лабой к нам в вагон были потребованы кем-то трубачи, играли они, в это время ко мне подошёл знакомый офицер хорунжий Шкура, с которым я поговоривши условился ехать вместе с вокзала домой. В это время мировой судья в шутливой форме спросил у него, умеет ли оркестр играть «Марсельезу», на что Шкура в такой же шутливой форме ответил, что нет, встал и ушёл. Поезд подошёл к станции. Мы с судьёй вышли из вагона, поблагодарив начальника эшелона за любезность. И пошли в зал I-го класса, заняли отдельный столик, и попросили  дать нам закусить. В зале никого из офицеров не было. Затем вошли в зал все офицеры вместе с дамами и подошли  к буфету и пили. Я предложил проходившему мимо нас войсковому старшине Лиманскому    выпить со мной рюмку водки, что тот и сделал. Мировой  же судья в это время почему-то встал из-за столика и стал о чём-то беседовать с казаками, двумя-тремя… Я догадался, что речь опять идёт о «Марсельезе», причём мировой судья говорил, что он под «Марсельезой» понимает только француский национальный гимн дружественной нам нации, но в чём было дело, почему возник этот разговор, сказать не могу, так как не знаю.

…но увидел, что по направлению к судье быстро подошёл хорунжий Шкура; как раз в это время шум усилился, я обернулся к судье и увидел его лежащим на земле. Поняв, что поднимается скандал, что я один помочь судье в не состоянии и, не подвергая себя опасности, я вышел.
 
Подъесаул Подпорин:

─ При провозглашении тоста (кем ─ не помню) за здравие Государя Императора, хор полковой музыки, помещённый в передней вокзала, сыграл гимн. По окончании гимна г.г. юристы тотчас же обратились к есаулу Зекрачу  с просьбой приказать музыкантам сыграть «Марсельезу». Сначала eсаул Зекрач, а затем и я пытались доказать им неуместность и неисполнимость их просьбы, мотивируя тем, что «Марсельеза» революционный гимн.

...Подошедший на шум подъесаул Воротеляк… заявил, что такие речи им следовало записать на их спинах. Вслед за этим Воротеляк отправился искать станционного жандарма. Хорунжий Шкура, узнав от меня в чём дело, направился к группе споривших и после короткого разговора, которого я не слышал, крикнул: «вон отсюда!»  и слегка толкнул Дрегера в грудь. Пошатнувшись, Дрегер, поднявшись от пола, подошёл к группе офицеров, которая не обращала на него внимания, обсуждала случившееся, громко произнёс: «Да, я требую сыграть «Марсельезу», вы, кубанцы, дикари и дураки!» Подъесаул Калери, к которому Дрегер, произнося оскорбления, подошёл вплотную, ударил его локтем по лицу. Дрегер вновь упал и, поднятый вокзальной прислугой, тотчас уже был куда-то  увезён. Обо всём случившемся станционным жандармом был составлен протокол. При отправлении со станции Усть-Лабы вольнонаёмный музыкант полкового хора, житель города Батума, г-н Шахназаров заявил мне, что во время игры хора на ходу поезда юристы просили сыграть «Марсельезу». 24 февраля штабс-трубач полка Георгий Токарев, сдавая мне музыкальный инструмент, доложил мне, что один и з юристов (кто именно ─ мне выяснить не удалось) просил его сыграть всем хором «Марсельезу» и, когда штабс-трубач ему в том отказал, то тот сказал: «Какие же вы казаки, что не знаете «Марсельезы». Теперь Россия управляется не царём, а «Марсельезой».
 
26 мая 1909 г.
Согласно Вашему предложению за № 1716, доношу: при встрече 1-го эшелона 2-го Лабинского полка, прибывшего на станцию Екатеринодар, в зале был хор трубачей 1-го Екатеринодарского полка, который по уходе эшелона был отправлен… тотчас же. При встрече же ...эшелона 2-го Лабинского полка, с которым прибыл в. с. Лиманский  в вокзале ст. Екатеринодар …хор трубачей 2-го Лабинского полка, наших же трубачей совсем не… По чьему распоряжению был в зале хор трубачей, я не знаю. Это происходило около 10 часов вечера, не помню какого числа.
Хорунжий А. Шкура.

+
Начальнику штаба Кавказского военного округа
                 
Суд общества офицеров 1-го Екатеринодарского полка в составе председателя войск. старшины Земцова, есаула Гливенко, есаула Колесникова, и др. нашёл, что подъесаул Калери, услышав из уст мирового судьи Дрегера крупную брань в адрес кубанских казаков, возмутился оскорблением и ударил за это судью и что при данной обстановке подъесаул Калери поступить иначе не мог, а потому на основании этого и на основании ст.156 кн.XXIII св. В.П. 1869 года суд постановил подъесаула Калери оправдать…

+ + +
                                                    Всё осталось

В таком же зимнем январе, но спустя девяносто лет какой-то сибиряк (это я, Господи), поселившийся в бывшем Екатеринодаре давно, пройдется тихо по городу, нарочно свернет на бывшую улицу Крепостную, постоит у её истока, там, где был дом одного сбежавшего генерала, и сходит ещё на бывшую улицу Динскую. Он о чём-то будет думать, что-то вспоминать из прочитанного и услышанного от старожилов, уже почивших, никому ничего не скажет, даже если кто-то и встретится.

В книжном магазине на улице Будённого полистает он томик «300 писем расстрелянного есаула», посмертную вещицу В. Набокова «Лаура и её оригинал» и удалится оттуда к Всесвятскому кладбищу и Вечному огню. Всё думая о том, чему он посвятил много поклонных лет и как прошла уже и его жизнь, подошел он к коричневой мраморной стене с надписями от благодарных потомков.

«Родина свято хранит имена большевиков, кто в боях с классовым врагом кровь свою до последней капли отдал за утверждение на Кубани великого дела Октябрьской революции».

─ Вот и вся «Марсельеза», ─ сказал я вслух. ─Вот и всё казачье возрождение в течение двадцати лет. «Не будем делить казаков на белых и красных», ─ верещал атаман все годы. А где же среди вас белые, позвольте спросить? А где среди вас монархисты, душевные слуги царской России?

(Продолжение на следующих стр.)

+ + +
                                                       Если бы

─ Если бы новая власть обернулась к России, вспомнила с сочувствием долгие страдания «ради светлого будущего», если бы казаки начали возрождение не с рынков, а с поминовения павших и изгнанных, то на воротах дома генерала Шкуро на Крепостной улице, нынче Пушкинской, прикрепилась бы памятная табличка…
─ Какая? ─ спросил Фёдор.
─ Да хоть вот такая: «Генерал-лейтенант А.Г. Шкуро принимает по делам службы с 11 до 13 ч. по Петербургскому времени».                                  
─ Невероятно...
─ Каким бы горем веяло к нам из ...действительно невероятных 20-х годов!
─ Ряженым казакам такое поминовение недоступно. Напиться и вскрикивать «мы казаки!» ─ это да, это мы можем.
─ Только великая раненая русская душа могла догадаться так помянуть верных казаков.
─ Могла ...бы! Но не смогла.
─ А где она эта душа? Куда сховалась? Какой кровью писали в 19 году: «Будущий историк с любовью кинет взор на тех, кто спасал Россию ─ на образы офицеров, казаков и великих вождей: Корнилова, Маркова, Врангеля, Дроздовского». И Шкуро, добавим.
─ Они боятся произнести эти фамилии. Отговорка одна: «не будем делить на белых и красных». Атаман даже на каком-нибудь банкете не помянул Шкуро.
─ А князь Трубецкой (как-никак глубокий философ, а не какой-нибудь советский кандидат наук)  был уверен: «...и он скажет: вот в ком жила Россия».
─ Кто там теперь скажет! Эти обыватели с кафедр, жалкие вчерашние коммуняки?  
─ Вы тут... ─ С двумя красивыми стаканами и с бутылкой кагора в руках вошла Фаина Андреевна. ─ Вы тут распаляетесь... ─ сказала как-то родственно, ─
закидываете власть речами (нужны вы ей такие?). «Генерал-лейтенант Шкуро, генерал из генералов», а дома-то вашего любимого Шкуро на Крепостной, 2 уже нет... Нет дома.
─ Как?! Мы осенью стояли там.
─ Два уж месяца, наверно, как разрушили. Городу-то нацепляют столичный облик. А эта старина мешает.
─ О-о-о... ─ протянул я и выругался. ─ Безродные. Это им не простится.
─ Кем не простится? ─ с издёвкой спросила Фаина Андреевна, перестала накрывать стол и замерла передо мной с пустой тарелкой. ─ Никого уже нет. Всех давно повывели. Последних екатеринодарцев свезли на новое кладбище, а кому еще надо?
─ Да и последние, ─ сказал я раздражённо, ─ были уже какие-то квёлые...
─ Такими и мы авось станем, ─ защитила Фаина Андреевна неизвестных покойников. ─  Никому это не нужно, неужели вы не поймёте. В архиве-то, вон мне рассказывали, в закрытых (уж кажется, святая-святых) фондах и то чистят, выбрасывают… Шкуро! Да зачем он обывателю?

Фёдор поднялся, укрылся где то в углу, что-то искал на полках….. Потом тихо подошёл с толстой книгой в  руках.

 -Я позавчера нечаянно наткнулся на том князя Волконского! Послушаем, что он писал  после ухода белых за границу:  «Однажды,  переезжая с Туниса в Сицилию, заходил на остров Мальта».  Но я все читать не буду. И он пишет, что на Мальте скопилось много русских, бежавших из Крыма от большевиков. А дальше пишет, нельзя  читать без слез, даже спустя 90 лет: «Толпа несчастных безродных людей, без прошлого, без будущего, стояла на скале среди моря и провожала взорами пароход, на котором отъезжала императрица Мария Феодоровна. Пароход уходил и только  оставлял струю дыма, а на гранитной твердыне мальтийской скалы взволнованные, рыданьями прерываемые голоса пели «Боже, царя храни»….
  ─ А я опять стал пропадать в архиве. Из-за этого, Фаина Андреевна, неугодного Шкуро. Меня давно тянет написать об этом семействе. Знаменитый Андрей в воспоминаниях увлёкся боями и походами, забыл про родовую жизнь. Раскопать бы всё! Самых ранних. Их, видать, в Запорожье прозвали Шкура («Якый вин Шкуро, вин Шкура, перевертае фамилию», ─ отец бурчал). Но время моё истекает, его хочется потратить на родные сибирские темы. Кто вздохнёт и напишет? Все лежат в архиве, да такие подлинные, с росписями, с  неровными почерками, ещё печати внизу листа тёплые (дохнул на неё и шлёпнул).

И тихо в старом веке, смиренно, хотя событий исторических и уличных хоть отбавляй… Утром встаю, какие-то бодрые мальчики и девочки что-то обсуждают скороговоркой в телеящике (и все какие-то очень чужие, поистине «племя младое, незнакомое»), потом выхожу к трамвайной остановке, как это у нас положено, нет и нет, вдалеке туловища трамвая дай-ка куплю газетку; покупаю (с артистом на обложке, что-то про секс, разводится или его обманула известная певица, а на четвёртой ищут бриллианты народной певицы Зыкиной), листаю, жду трамвая, опять где-то кого-то убили, верхи изображают, что они благополучно управляют страной, и вот трамвай, знакомая линия по бывшему Ставропольскому шляху, с двух сторон ограниченному стеклянными домами, везде рекламы, вывески, сплошной нарисованный сорняк. И вот знакомая дверь, дежурный, который меня уже не знает, лестница, наказные атаманы поднимаются вместе со мной (но по стенам ). Читальный зал, тишина хранилища… И несут, несут мне «дела»... В станице Пашковской тотчас «встречаюсь»... с кем бы вы думали? Ах вы! Попались в мои «большевистские» лапы? Сейчас я вам устрою сладкую жизнь, я покажу вам, как служить всяким монархам и их лакеям, наказным атаманам. Ещё мы, историки-головорезы , не совсем сдохли, хоть и попрятались от  дерьмократов, ещё при случае поставим к стенке кого надо! Простите, Фаина Андреевна, увлекся, сыграл одного выродка-профессора, создал протухший образ. Казаки родные, царские, не погублю  Вас, а буду кохать в своём сердце…

─ Вот и пишите, ─ толкала вовсю Фаина Андреевна, ─у вас должно получиться.
─ Должно? Ишь. Фёдор, слыхал, как народ велит: «пишите». Прибавьте тогда, милая хозяюшка, к моему возрасту лет сорок, и мы, крепкие, удалые, снова придём на Кубань из Запорожья с Антоном Головатым, 3ахарием Чепигой, Сидором Белым, Федором Бурсаком, братьями Бурнос и расставим кордоны, заляжем в плавнях и будут нам записывать в послужных списках ─ был при занятии Анапской переправы, участвовал при движении из укрепления Григорьевского на южный склон Главного Кавказского хребта». И сотник Блоха будет отбивать станицу Елизаветинскую, и в походах за Кубань много голов сложат казаки, и в Персию сходим, и в Карсе под горой Арарат  наш Бабыч был генерал-губернатором, и в крушение поезда под Борками попадали вместе с Государем, и в Манчжурии умирали, и со Скобелевым шли в атаку на Балканах… А в Париже зря разве женщин на сено бросали…  А в Польшу ходили... А с немцем... Во-от на какой Кубани вырос генерал Шкуро, вот за какое казачество дрался. А его за что повесили в Москве? В станице Бекешевской, давно отрезанной в пользу Ставропольского края, хоть один казак помнит и жалеет Андрея Григорьевича Шкуро, а в родной Пашковской и не знают, что он этому куреню свой. Они все тамошние.  Когда горцы напали на станицу в... 1857-м году («надвигаются… как большая нива бурьяна»), на Харьковых воротах деды будущего генерала часовыми держались…
─ Пишите! ─ подталкивала властно Фаина Андреевна.
─ Не успеваю. Пусть кубанцы проснутся. Может, наберутся совести.
─ Да откуда совесть без сочувствия?
─ Если бы нынешняя власть обернулась к России…
─ «История не имеет сослагательного наклонения», ─ сказал один позёр. ─ Фёдор усмехнулся и подал мне листочек. ─ Страна другая, а настрой всё тот же…

+ + +
                                                     Начало

Не могу без лёгкого поклона проезжать на трамвае по улице Гоголя там, где трамвай отворачивается вправо; вбок косо отходит вверх улочка… Кланяюсь всей душой светлой миролюбивой женщине, старушке, казачке. Ты, конечно, помнишь Антонину Григорьевну Малышевскую. Ты привёл меня к ней сорок лет назад.

Рука её, в которой она держала дешёвую папироску «Звездочка», напоминала сухую ветку,  глаза какие-то зернистые, кашляла от дыма, её некурящий ласково-покорный муж изредка вставлял слово-другое  в её воспоминания о екатеринодарцах и об Андрее Шкуро, которого, ─ говорила с улыбкой, ─  «мы прозвали «чайник» за его курносый нос». Двоюродные её сёстры Раиса Ивановна, Елена Ивановна и Мария Ивановна тоже, как и она, давно в царствии небесном, пускали нас к себе в дом и  тоже поминали Андрея Григорьевича.  Сёстры Малышевские были, кажется, единственные в городе, кто знал его когда-то и не боялся говорить о  нём. Да ещё  Василий Афанасьевич. Он водил  нас к дому  отца генерала Григория Фёдоровича Шкура. Перед окнами этого дома  на улице Динской и  спрашиваю тебя как немой: помнишь Антонину Григорьевну? Звонить я тебе не буду.

Помяну его в одиночестве. Как тесно связаны в моей душе лица исторические и простые.

Я захотел недавно увидеть дом, где жила Антонина Григорьевна и где, наверное, умерла. Что она мне через столько лет? А вот вспомнилась, и я уединённо пожалел её, а заодно приголубился к семье Шкуро. И обошёл улицы, где они жили.

+ + +
                                                     Брат Владимир Григорьевич

К вечеру мы вышли с архивариусом В. Шкуро из хранилища и тихонько потянулись по Ставропольскому шляху, расхристанному вывесками, рекламами, застроенному по бокам палатками, магазинчиками, игровыми клубами, и свернули в дорогой книжный магазин. Того, что наполняло магазин «Когорта» в начале Соборной  (нынче ул. Ленина), на полках не замечалось, а набиты были они бабской пустопорожней литературой да вечными любимцами либеральных издательств: Улицкой, Диной Рубиной, Войновичем, Веллером, Гришковицем, Ефимовым и проч. Персонажам, которым противна Россия и мила Америка, нынче распахнуты все двери. Среди артистических безделушек (постельных воспоминаний и анекдотических записей) затесалась книжка западника Василия Аксёнова «Ква-ква-квакаем». Когда-то мне нравилось его лёгкое дыхание в повести «Апельсины из Марокко». Он выпросился на Запад, долго жил в Америке, а потом перебрался во Францию в уютный приморский Биарриц, но Москву тоже не забывал.

─ Смотрите, ─ позвал я архивариуса Шкуро (не дальнего ли родственника? ─ всегда тайно думаю я). ─ Тут кое-что для вас… Оказывается, брат-то Владимир застрял во Франции, и Василий Аксёнов встретил какую-то его родню. Но пишет чуть-чуть, неохотно… Чья родня? Сестры? Брата? Стали, пишет, фармацевтами, ещё кем-то. Поленился сказать побольше…
─ Оно ему надо?
─ И не вы, и не кто-то из Пашковской повстречал их, а космополит Аксёнов, у которого они вызвали просто «милую улыбку». Едва ли и спросил о генерале… А скорее всего ─ всё придумал…

И мы разочарованно втёрли книжку в плотный ряд. А через день пожалели, что не купили. Всё-таки десять строк о встрече с кем-то из рода  Шкуро пригодятся. Но книжку кто-то через день-другой схватил.

Дома я вставил диск в ноутбук.

Сорок лет назад я записал в своей толстой тетрадке интересные номера газеты «Единая Русь» за 1918 год. Брат генерала Владимир Шкуро печатал свой дневник «Титанический поход». Тогда читать это было некогда. Нынче я попросил в архиве эту газету. Опять больно запестрели события, имена офицеров и генералов, сестёр милосердия, траурные извещения. Мне уже было известно, чем всё кончится, а они в своём времени ещё стреляли, повышались в чинах, кричали, надеялись. Очерковые дневники В. Шкуро были плохонькими, Какими-то общими и вдобавок ко всему возможные описания переправы в марте от аула Панахес через Кубань, штурм Екатеринодара, гибель Корнилова пропали в листочках навсегда, так как «Единая Русь» внезапно прекратилась. Но и плохонькие воспоминания Владимира Шкуро чем-то были теперь насущны, ─ уже тем, что он был родным братом знаменитого генерала.

 + + +
                                          Тот ли дом?

А.Г. Шкуро родился  в станице  Пашковской, но где  стоял родовой  дом, теперь никто не  подскажет. В какие-то годы отец  купил дом в Екатеринодаре  на улице Динской (нынче Леваневского).

Я редко хожу  по  этой улице. Сорок лет назад меня  подводил  к дому Григория Федоровича Шкура любезный старичок Василий Афанасьевич. Я теперь жалею, что и тогда  и позже не привелось обследовать двор, побеспокоить жильцов некими вопросами, сфотографироваться. Нынче я стал сомневаться, тот ли это дом. Василий Афанасьевич давно умер, мой тогдашний напарник затворился  в своей квартире и тайно дуется на меня, историкам ветхая старина и «белогвардейские типы» нужны только для того, чтобы смотаться на даровый счёт  за границу.

Изрядно испорченный вторым кирпичным слоем дом сиротливо выпирал к углу, глухой стеной  касался улицы Карасунской. Я с признанием, что это всё-таки реликвия, фотографировал окна и стены и так и этак, вперялся воображением в стародавние комнаты («где все они бывали»), зацепил слева и дом Василия Афанасьевича, который жил «со стариком Шкуро» по-соседству.

Судьба  этого семейства после  революции известна, и я жалел их всех. Зачем кубанскому казаку, знавшему лучших вояк Кубани, скитаться по белу свету, пристать в Англии и безвестно умереть там?

Почему мне так жалко и  отца, и Андрея, и сестру его Любу, которая осталась в Екатеринодаре при большевиках, потом перебралась в станицу, кажется, Северскую? Почему мне, сибиряку, обидно, что в  Екатеринодаре  казаки, объявившие себя  наследниками великого войска, не помнят трагедию исхода?

Пройдёт ли мимо  пожилая женщина с тяжелой сумкой, девица с сотовым телефоном возле уха, тучный мордатый обыватель, покосится на мой фотоаппарат «Сони» полная достоинства фигура ─ от всего мне как-то неловко и одиноко, будто я  застигнут в занятиях пустых и никчемных и будто все  эти невиноватые люди произнесли одни и те же слова: «Жалко? А чего жалеть... Это так давно было. Они своё пожили и ладно… А вот нам времечко досталось... Ограбили так, что…»

Как-то после тёплого дождя очутился я под вечер у этого навсегда осиротевшего дома. Солнышко благословляло меня. В своё время я много походил по екатеринодарским дворам. Заборы просвечивали, воротца не запирались (или их не было вовсе), прыгающих злых собак не помню, в самом дворе с тремя, четырьмя и более квартирами запоры в дверях были слабенькими.  О Боже, скорее всего по сплошным железным заборам, по кодовым замкам на дверях, по выбегающим от каких-то сараев злобным собакам и по угрюмо-насторожённым взглядам жильцов можно судить, как изменилось время. Уже не скажут, кто живёт через дорогу или сбоку, не заглянут друг к другу в гости, и во дворе с одним туалетом проживают как-то сердито. А когда-то весь двор принадлежал одному хозяину. Уже и нынче кое-где также, но всё загорожено напрочь. И крепостной вид громоздкого жилища отпугивает прохожих. Я шёл мимо таких домов, загадывая, какими словами покорить мне неизвестных хозяев в бывшей обители Григория Фёдоровича Шкуры.

Почему сорок лет назад, когда мы стояли напротив сих окон с Василием Афанасьевичем, не побеспокоили тогдашних хозяев? И в свой старый допотопный дом, стоявший сбоку, старче тоже нас не повёл. Теперь стены и окна обоих домов казались горестными, но казались только мне, потому что я знал, чьи они были.

О, телевизионное ельцинское племя! Оно не уважило даже мою старость. В глубине двора лаяла собака. Я заглянул: чёрная собака была привязана. Но я ошибся. Она не подбежала ко мне, появилась женщина, боязливо стояла на крыльце. Я представился. Нет, она ничего не знает, живёт здесь не так давно. А справа в том «самом доме Шкуры» жили другие, владели только половиной его. Вышла худенькая женщина с младенцем и не пожелала любезно изъясниться и поразмышлять вместе со мной об истории сего крыльца и покоев, неинтересно ей было, и также скучно было слышать о какой-то старине её мужу, грозно возникшего на защиту семьи от возможного негодяя. «Мы уже пятые тут за последние годы», ─ сказал он и повернул к выходу, ожидая того же и от меня. Недовольный, по пояс голый, он быстро затворил ворота. Спросить кого-то напротив? В панцирь упакованная какая-то «Академия жилья» и с краю уже что-то служебное, нежилое, наглухо затянутое ребристым «занавесом» ─ кого позвать? Зачем стучать? Уже ни к кому не сунься.

Даже спустя целый век, после войны и революции, принимая во внимание «смену поколений», какими неподходящими потомками предстали передо мной молодые дикие господа там, где воплощал собою щирое казачество есаул на укороченной ноге. «И придут времена, ─  протянул я  когда-то через весь роман мотив, ─ и исполнятся сроки…»

Со стороны Карасунской устроили в шкуринском доме дверь, открыли магазин. Может, тут и защищал Андрей матушку свою от несдержанного громогласного отца. Может, была тут гостиная. «Нет, не скажу, ─ ответила на мой вопрос чернявая продавщица. ─ Я не с этой улицы. Не слыхала». Напротив через дорогу пивная, ещё наискосок какие-то злые стены на этих же турецких спускаемых до земли засовах. Везде какая-то жилищная замурованность, цивилизованное отчуждение. У кого спрашивать? И я пошёл назад, душа тихо завопила. Ветхозаветные казаки! Что там в невесомых просторах чует ваша душа? Горюет ли она по стольному граду казачьему, по толстым дубам и крышам родным? Уже нету вековых дубов и акаций и никакая птица не пролетит над крышами, а в затишье на улице Красной, где весь конец века дремали совы, выстроен армянский «Духан». Казаки родимые, идёт великая трепня о «предках», на самом же деле никто не помнит самых славных сынов, нигде по степи нету скромного знака о родовитых владельцах («хутор вдовы Рашпиля», например), нигде в станицах нету улиц имени местных атаманов, ни одной школе не присвоено старинное дорогое имя и в знаменитой станице Пашковской затаптываются последние следы казачества. Обидчивый и справедливо злой на современников, вернулся я домой и поставил на стол высоченную стопу упитанных тетрадей, вобравших в себя за многие годы тьму-тьмущую выписок. А где же зелёный том, свидетель моих хождений в станицу Пашковскую?

«А где же был сад Шкуры Григория Фёдоровича? ─ не раз бесполезно вопрошал я, проезжая по краю станицы Пашковской. ─ Не там ли, где было подворье Семака? Или ниже к старой Кубани? Далеко от станицы не могло, потому что однажды он торговал яблоками из своего сада. Да в форме есаула. И газеты посмеялись над ним: что за казак? торгует яблоками в есаульской форме».

И в Пашковской, где он жил с детства, и в Екатеринодаре, куда перебрался неизвестно как и зачем, был человеком известным, одно время выбирался в городскую думу и там шумел вовсю, а уж в злополучную гражданскую войну сын Андрей обеспечивал славу всему роду на долгие времена. До войны было опасно расспрашивать и «собирать материалы» о знаменитой фамилии, но в 60-е годы и позднее ничто уже не мешало потихонечку выпытывать в станице об отце и сыне или постучать разок-другой в заборные двери на улицах Динской и Крепостной; постучать, что-то спросить. Ещё проживали души в расхищенном бывшем Екатеринодаре, которые что-то помнили ─ как, например, Антонина Григорьевна Малышевская, уцелевшая вместе с сёстрами. Не перестаю укорять коренных кубанцев, возомнивших себя писателями, журналистами. Все каменные особняки и дворы в Екатеринодаре для них безымянные. Так вот запустело предание о семействе Шкуро. Кто постоял у дома № 2 на улице Пушкина (Крепостной)?

О казаки и жители русские, коренные или приезжие. Что же вы захламили историческое чувство «классовым подходом»!

А великое это родственное русское дело ─ окликнуть у этих домов чуть слышно: «Григорий Фёдорович, где вы? Андрей Григорьевич, стою перед вашими воротами». Под окнами этих домов чуялось горе.

Как-то сказал я другому Шкуро, архивариусу:
─ Представляешь… Отысканная подлинная биография Шекспира была бы мне менее нужна, нежели сведения о семействе Шкуро: как уезжали навсегда из Екатеринодара, почему Григорий Фёдорович очутился в Англии, а сыновья во Франции или Югославии, как они там жили, а что с матерью стало, с сестрой, да как жили и помирали, писали ли кому-нибудь на Кубань, куда делись остальные из рода Шкуро… Но скорее о Шекспире найдут что-нибудь замечательное, а  о семействе Шкуро (Шкура) уже ─ ничегошеньки…
─ Кроме «Послужных списков»… В 396-м фонде посмотрите… Я составлял опись…

+ + +
                                    Послужной список

Закрывшийся наглухо в своей квартире историк передал всё-таки нашему общему другу Фёдору сигнал, что я простаиваю в почтении не у того дома: надо пересечь улицу Карасунскую и застыть перед номером 53, это и будет собственный дом гласного городской думы, есаула Григория Фёдоровича Шкура; сюда к решетчатым ставням и приводил нас сорок лет назад Василий Афанасьевич.

На сей раз я взял в провожатые усатого архивариуса Шкуро. Не буду больше подозревать и тайно разбираться, родня он или нет генералу, история наша тяжёлая, семьи были большие, кто-то и уцелел.

Дом этот повыше, покрупнее. Зайти бы внутрь, взглянуть на потолки, на размер комнат, ступить на порожки, обсмотреть двор. Миновал целый век. Полвека я в этом городе. Старожилам к моему приезду было и по восемьдесят лет, и побольше, тогда бы и спрашивать. Но я, будущий автор романа о Екатеринодаре, в молодые ветреные годы историю в уме не держал.

Мы постояли на другой стороне улицы. Тихо переговаривались.

В мгновение созерцания жилища чужой жизнью прожили мы, цепочкой связались годы, месяцы на Кубани.

─ А ну давайте поперебираем, ─ предложил я, ─ при каких наказных атаманах жил Григорий Фёдорович.
─ Он родился 17 ноября 1852 года. Пчёл тогда держали в городе, восемьсот колодок, представляете? Сейчас ни одна птица не пролетит, не то что пчела. При каждой хате сад. Толстые дубы всюду росли. Город как в густом лесу. А покидал в старости Екатеринодар навсегда, уже трамваи бегали. Горцы из-за Кубани нападали, детей и лошадей воровали. Жил, значит, так сказать, при атаманах Кухаренке, Филипсоне, графе Сумарокове-Эльстоне, Кармалине, Маламе, Шереметеве, при Дондукове-Корсакове, ну и при Бабыче… Родился ─ десять тысяч всего проживало.
─ Какая тишина была. Этого теперь никому не представить: прозрачные Карасуны, пробуждение с птицами. Хор лягушек.
─ Жили как одна семья: всё друг про друга известно, всё видно, так сказать. И слышно. Разбирали старый Воскресенский собор, раскопали три гроба, повиднелся кусочек свёрнутой парчи (от персидского пояса) да в другом гробе золотое шитьё с воротника… То хоронили там Чепегу, Котляревского, Порохню… Родня казачья. Весь город по-семейному обсуждал новости.
─ Вот, Григорий Фёдорович, ─  сказал я, глядя на шкуринские окна, таившие тоску по хозяину. ─ Всё про вас знаем. Женаты вы на дочери священника Бандурко Анастасии, три дочери у вас ─ Лариса, Вера, Любовь, и два сына ─ Андрей и Владимир. Зачем вы все лежите в чужих землях?
─ Получали вы в год хорошее жалованье, ─ подключился архивариус, знавший про есаула больше меня. Пятьсот сорок девять рублей в год. Да квартирных сто пятьдесят рублей, да порционных сто восемьдесят три рубля.
─ А ещё фуражные, ─ подсказал я.
─ А ещё и, так сказать, фуражные… на одну строевую лошадь. Это при том, что печёный хлеб стоил 3 копейки, а бычачий филей десять копеек, четыре мытые ноги тридцать копеек.
─ Фунт баранины семь копеек. Без борща с мясом обедать не садились…
─ А домашняя колбаска! Так сказать, своя.
─ Я бы и сейчас пошёл на Сенной рынок купить переднюю лопатку, брюшную плеву и булдыжки, шея и голень. Всего сорок копеек. А теперь я буду долго думать: брать или нет? Вот как мы живём, Григорий Фёдорович. Стоим у ваших окон. Ваши решетчатые ставни убрали; засунули евроокна, голые насквозь. Вашей Кубани нам не видать никогда.
─ Орден святого Станислава не получим, как вы. 1-го Екатеринодарского полка не будет уже. Высочайших благоволений не получим. Да ладно, хоть бы уж турки не засели на земле казачьей.

Мы тихо, по-сиротски прогулялись к городскому саду, оттуда к дому Кухаренко, на Крепостной (Пушкина) задержались у углового дома Малышевских (так указывала Антонина Григорьевна) и свернули влево к тому месту, где ещё недавно стояло во дворе два дома генерала Шкуро Андрея Григорьевича. Двадцатиэтажная громада жестоко вымахала над крайними старыми особняками, и сбоку от неё, до бывшего сада Кухаренко, поселились в один год похожие каменные самозванцы.

─ И ни одна газета, ни один историк, ни один атаман не заметили… Да что атаманы, они советские… А приезжала из Америки дочь последнего атамана в изгнании Науменко… И она забыла спросить: а где дом Шкуро? Девочкой она видела его в Югославии, он был любезен с ней… Вот вам!
─ Её окружали не те люди… ─ сказал архивариус.
─ Изображают почтение к белогвардейцам, встревают в какие-то патриотические поездки за границу, к «остаткам настоящих казаков», возятся с регалиями, перезахоранивают историка, и везде ёрзает один и тот же тип: всё тот же советский человек, делающий карьеру, гешефт на «идее». Казачий город разрушается, никого из белых казаков не помнят, я вас нарочно подведу сейчас к стене у Вечного огня, почитаем, что там написано.

Троллейбус подвёз нас прямо к Вечному огню у екатеринодарского кладбища.

«Родина свято хранит имена большевиков… ─ опять прочитал я железную заповедь советской  пропаганды, ─ …за утверждение великого дела Октябрьской революции…»

И эта жизнеутверждающая демагогия выпячивалась и сорок лет назад, когда я читал в спрятанных архивах другое:
«Старая Россия разрушена, истреблена, превращена в сплошное пепелище, та Россия, которая в разгоряченном воображении революционной толпы рисуется как один произвол и насилие старого режима, но которая запечатлелась в творениях наших великих писателей в прекрасные образы прошлой русской жизни... и что же явилось на смену? В дымном угаре миллионов, в злобных речах революционных вожаков, в комитетах и бурных заседаниях под предводительством еврейских главарей слагается то, что стремится перестроить русскую жизнь на новый лад.

Виновны все. Вина каждого из нас тем ужаснее, что в общем и все отдельные преступления слились в невиданное злодеяние целого народа против родной матери России.

Услышим ли мы когда-нибудь звон нашего сельского колокола, войдём ли  в старый храм со своими соседями, будем ли вместе работать в земских собраниях?»  

...В отцовском доме на Динской улице или в доме  на Крепостной читал генерал Шкуро в газете В. Шульгина «Великая Россия» в январе 1919 года плач по растерзанной России?»

...Спустя девяносто лет уже теперь я, старый писатель, чуть ли ни слово в слово повторяю о так же растерзанной и преданной земле нашей...

─  Вот вам добавление к биографии Григория Федоровича...

Архивариус протянул мне карточку (какими пользуются обычно в библиотечных абонементных ящичках досужие читатели), у него их немало, сидит-то над бумагами давно:
─ Это я выписывал как-то из книги «Русская Вандея». Читайте вслух, а я пока огурчиками займусь.
─ Да и горилки хохлачьей неплохо бы...С перцем. У меня настроение неважное.
─ Всех помянем...Почитайте. Это в 19-м году было, белые владели Екатеринодаром.
─ «Приехав в Екатеринодар... нашёл свободную комнату у своих знакомых, родителей уже гремевшего теперь вовсю полковника А.Г. Шкуро... Отец «народного героя», «старый дид», отставной войсковой старшина Григорий Федорович Шкура, личность тоже в своем роде замечательная. Он привлекал внимание всякого как своим внешним видом, так и своей необычной для его лет живостью манер, болтливостью и чисто хохлацким лукавым юмором. У старика, ветерана войны 1877 года, одна нога была укорочена, и он ходил, точнее, бегал на костыле. Точно также не всё обстояло благополучно с левой рукой, которую он носил на перевязи. Голый, морщинистый лоб «дида» украшала пробоина ─ видимо, след турецкой пули. Этот престарелый калека всегда кипел, как щелочь, и минуты не мог посидеть на одном месте. Старый Шкура жил зажиточно. Помимо большого офицерского надела земли в районе станицы Пашковской, он имел приличный дом-особняк в городе на Динской улице. Средства позволяли ему выстроить два одноэтажных дома и своему старшему сыну Андрею на Крепостной улице, близ берeгa Кубани…»
─ Близ берега Кубани... ─ повторил с грустью архивариус и подставил ко мне поближе рюмочку с хохлачьей горилкой. ─ Дом, говорили, Андрей купил в гражданскую войну..
─ А теперь уж всё равно. Нет ни Екатеринодара, ни царской России, ни дома... И старик умер где-то в Англии.
─ Небось английская миссия и вывозила его из Екатеринодара.
─ Никогда не узнаем...

Мы помянули и раз, и два, и потом славили забытых, но нам известных казачьих офицеров, даже на душе стало горячее, обиднее; обиднее за всю породу изжитую, за перевернутый вековой быт.

─ Я, когда искал в толстых послужных томах Григория Федоровича, всех офицеров «увидел», ещё раз кое про кого почитал. Как будто я с ними служил... нашёл Малышевского, отца Антонины Григорьевны. Как над родной фамилией склонился, помолчал. Даже пальцем провёл по году рождения (1848-й, 14 ноября) по чинам и наградам.

Я разговорился, ходил по комнате, раскрывал какую-нибудь историческую книгу, зачитывал строчки и нервно захлопывал, а мой чудный архивариус тихонько подкладывал к моему углу журналы и книги, которые мало кто нынче читает.

─ Меня как будто кто готовил к девяностолетию ухода белых из Екатеринодара, подталкивал: почитай, почитай. И я читал, перечитывал.

Я складывал башенкой многотомную серию «Белогвардейский роман», у  меня дома было всего четыре-пять томиков, а у архивариуса двадцать с лишним. ─ Когда я писал роман, то знал только заголовки этих книг. Порою мне доставалось поглядеть в Москве парижскую «Русскую мысль», там-то и оповещалось о недоступных нам книгах. А теперь и времени уже нет, и чувство горечи притупилось.

Но вдруг! Уже в январе я прочитал, как погибали молодые корниловцы в Елизаветинской, после отступления добровольцев. И так жалко стало их всех. И почитал я теперь воспоминания Раевского, известного пушкиниста, он умер в Алма-Ате, а забрали его в Праге, сослали ─ за то, что воевал у Врангеля. А в марте Фёдор дал мне «Воспоминания» некоего Беляева, умершего в Парагвае. Екатеринодар вспоминает, весь он был усеян беженцами. И какие беженцы! Книгу бы изумительную можно составить. Вся титулованная именитая Россия прошла по улицам. Но кто составит?

─ Души нет, кто ж там додумается составить...

Так почему нет такой книги? Печально-торжественного поклона и России и городу. Так бы читал и читал не засыпая, день и ночь. «Пока здесь на земле несётся гнусная вакханалия, в небесах слышится тихое умилительное пение…» Вот он ещё пишет: «Вскоре папа вернулся вместе с дядей Ваней, который был в высокой белой папахе. Дядя Ваня увлекался Кавказом, у него были приятели-черкесы, его даже избрали «почетным стариком» аула Тахтамукай». Через сорок лет этот дядя Ваня умрёт в Парагвае. «Он, ─ пишет, ─ один из первых исследователей парагвайского племени чако, диалектов и верований индейцев. Индейцы называли его «белым вождем». Вот таких людей теряла Россия. А ещё я вам сообщу напоследок такое. Уезжали эти люди в марте 1920 года из Новороссийска на пароходе «Саратов». У Бунина есть рассказ под таким заголовком. А что если и старик Шкуро уплывал на том же пароходе? Кто теперь подскажет? «Темна вода во облацех..», так?

─ А ещё у меня фотографии есть... ─  осторожно, словно мы рассуждали в советское время, вытек из угла голос архивариуса. ─ Белые  сидят в Екатеринодаре. Перед уходом.
─ Это я опишу когда-нибудь, ─ сказал я, замирая сочувствием к тем, кто сидел за столом с белой скатертью поистине в ожидании чего-то неизвестного. Офицеры, дамы. Сколько ещё? День, два, месяц они поживут в Екатеринодаре? И где окончили дни свои?

Ещё почитали мы объявления, печатавшиеся в белогвардейских газетах напоследок, в начале марта 1920 года.

«Белье и предметы военного обмундирования покупает Комитет Скорой помощи чинам Добровольческой армии в канцелярии. Котляревская улица, 8».

«Не забывайте о раненых воинах в екатеринодарских лазаретах, терпящих большой недостаток в белье».

«Продаётся дамское седло».

─ Тяжело читать даже через восемьдесят лет, ─ сказал архивариус.
─ Они сидели с дамами, а там в уголку этакое граммофонное большое ухо выпускало звуки романса, который пели ещё до войны, ─ на слова князя Фёдора Касаткина-Ростовского.
─ У меня есть диск, ─ сказал архивариус, уже растёкшийся душой в чужих страданиях…
─ Поставь. Передвинь ещё раз, и ещё раз… ─ требовал я.

Мне тоже виделись толпы благородного поколения, которое ожидало изгнание…

Помнишь, летним днём
Мы с тобой вдвоём,
Там ходили вместе тогда
Помнишь ласки дар
Помнишь … удар.
Всё сокрылось, как сон, навсегда…

─ Вместе с романсом сокрылась и Россия. Верните-есь, родные… Земля грустит, корни последних хат ещё ждут (нет, уже не ждут…) Утеряно всё: названия холмов, старые тропы и хутора… Всё как в первом томе «Истории Запорожских казаков» Яворницкого. Только том про богатое житьё-бытьё… Приезжали на старую Кубань нищие лапотники из губерний, укладывались подремать у базарных ворот, на подошвах лаптей писали цену, за какую согласны поработать у казака. Не пора ли русским историкам и писателям поступить так же? Казаки притупили перья. Да и где эти казаки? Они проехали станцию Екатеринодар, прибыли на Усть-Лабинскую и набили морду мировому судье за то, что приказывал петь «Марсельезу». И нету тех казаков. Дай мне это «дело» про 2-й Лабинский полк…. «Боже Царя храни…»

Архивариус с удовольствием поднёс мне листочки.

─ Честное слово, ─ сказал я, ─ это надо читать стоя.

«Хорунжий 1-го Екатеринодарского полка… Андрей Григорьевич Шкура объяснил: когда полк зашёл в зал 1-го класса, то его пригласил мировой судья и судебный следователь выпить с ним водки; он согласился. Следователь потребовал играть «Марсельезу», говоря, что Франция нам союзница; то же говорил и мировой судья. Офицеры Лабинского полка вступили с ними в пререкания; когда разговор стал повышенным, следователь куда-то скрылся, а мировой судья сказал: «Если кубанцы не понимают различия между дружественной страной и «Марсельезой», то кубанцы дураки. Стоящий тут же подъесаул Калери услышал и ударил мирового судью по физиономии». Молодец… «а хорунжий Шкура кричал в зале: «Расстрелять его и позвать сотню казаков». А через тридцать восемь лет 17 января 1947 года  расстреляли Андрея Григорьевича. И расстреляли те, что на торжествах стоя пели «Маресельезу». Помянем. Налей, милый, чуть-чуть. Помянем великого казака.

─ «Я зову, ─ говорил, ─ спасти осквернённый дедовский порог».
─ Пойдём ещё раз на Крепостную, к бывшему дому Андрея Григорьевича.
─ Уже темно.
─ Оно и лучше, что темно…

Под огромной высокой каменной глыбой, раздавившей старую казачью обитель, стояли мы горько и мстительно целый час, переговаривались всё о том же, о том же, и проходившие порою мимо кучки громкой молодёжи не слышали нас, таких устаревших, никому ненужных со своими, видите ли, участливыми страданиями и поклонением тем, кого когда-то проклинали, оболгали, покрыли пылью забвения.

«Запись добровольцев в стрелковые и конные части 3-го конного корпуса генерала А. Шкуро от 9 до 12 часов во дворе № 1 дома № 2 по Крепостной улице», ─ вспомнилось мне объявление в газете «Великая Россия».

+ + +
                                                   90 лет назад

+
Приказ от 1 января 1920 года


Дорогие кубанцы! В грозную минуту, когда казачеству и свободному существованию нашего родного края грозит смертельная опасность от надвигающегося врага, на меня возложено командование его сынами; соединёнными в Кубанскую армию.

Не личное честолюбие, не искание славы заставило меня принять снова честный, но и крайне тяжёлый в данный момент пост.

Лишь страстная любовь к истерзанной родине и родному краю, лишь моя вера в беззаветную доблесть сынов Кубани и моя святая обязанность умереть в рядах родных мне славных полков понудили меня стать во главе молодой Кубанской армии.

Пусть же первые дни существования, первые дни наступившего 1920 года будут началом славы, началом победы дорогих нам полков. В этот исторический момент, когда красный зверь стоит почти у наших границ, на Кубанскую армию взирает не только родная Кубань, но и все, кому дорога честь имени Российского и кто в силе казачьего оружия видит избавление от гнёта и насилия красных варваров.

С трепетом сердца и с надеждой, что кубанцы скажут своё могучее слово и что гром побед раскатится далеко за пределы Кубани, вперёд вы, славные кубанцы, вперёд туда, к границам Кубани, на защиту своих же отцов, матерей и близких. Скорей совместно с буйным Тереком на помощь нашему старшему брату, Дону, истекающему кровью в тяжёлой борьбе и зовущему вас.

Вперёд туда к русским добровольцам, могилами своими усеявшим кубанские степи и сейчас грудью своею защищающим нас и дающим нам возможность собраться и нанести могучий удар зарвавшемуся врагу!

Поднимайся Кубань!

С нами Бог и правда!

Вы же, старики, отцы, благословите нас!

Генерал-лейтенант ШКУРО

+ + +
                                      Л. Марков "Мои встречи с А. Гр. Шкуро"

По беспредельным, пахучим полям и плодородным пашням Предкавказья, залитым солнцем  и звонким щебетанием невидимых жаворонков,  несёт свои мутные воды сбегающая с горных  отрогов  река Кума. Огибая гору Верблюд, она течет уже среди виноградников, садов и огородов, селений Орбелиановка и Темпельгоф, расположенных смежно, по разным ее берегам….

Вокруг её истоков, по отрогам Кавказского хребта расположены казачьи станицы: Суворовская, Бекешевская и хоперский центр ─ Баталпашинск. Это кубанский район, где в 1918-м году зародилось антибольшевицкое движение, поднятое молодым предприимчивым  А.Гр. Шкуро,  не пожелавшим подчиниться власти жестоких  красногвардейских босяков.

В Орбелиановке и Темпельгофе и вокруг них, захватывая и самую Верблюдку, раскинулось  удельное имение Темпельгоф, перешедшее в 1908 г. от Великого князя Николая Николаевича в Уделы, с  крупным производством коньяка и столовых вин из прирейнских лоз, насаженных прежними  немецкими колонистами. С 1912 года мне довелось  быть управляющим этого благодатного живописного имения.

Я горячо увлекался интересной  производительной работой по развитию и упорядоченью  разнообразного хозяйства, сильно запущенного мало  компетентной администрацией  Великого князя. В то же  время я мог пользоваться в свободное время  благами культурной и приятной жизни, живя вблизи пяти  прославленных курортов Кавказских минеральных вод, куда я часто уезжал отдохнуть от  повседневной работы: то на коне по полям и садам, то в винных и коньячных подвалах, то в более  скучной бумажно-циферной атмосфере конторы…

В один из жарких летних дней 1913-го года в Темпельгофе неожиданно появилась команда квартирьеров 3-го кавказского корпуса, производившего  в районе Минеральных вод летние манёвры, возглавляющий её офицер явился прямо ко мне в контору, куда вызвали  и старшину селения для содействия удобному  размещению на дневку большого числа штабных и строевых офицеров с их канцеляриями и штабами.

Войскам отвели за селом свободные поля под  лагерное расположение, а старшее офицерство и штабы разместили по квартирам удельных  служащих, жителей и в удельной конторе. В моём   поместительном доме из одиннадцати комнат  разместилось  шесть-семь генералов и человек пятнадцать офицеров с денщиками. Среди них оказался  прикомандированный  как наблюдатель к штабу корпуса английский генерал  Х.со своим адъютантом капитаном  З. и с ординарцем: стройным проворным хорунжим А.Г. Шкуро Хопёрского полка Кубанского казачьего  войска.

На другой день на обширном балконе моего дома, выходящем на тенистый сад с цветниками и на широченную улицу селения (по типу  всех  немецких колоний), я устроил  парадный обед в честь почетных гостей (человек на тридцать-тридцать пять).  Любезные соседи пополнили недостающую у меня  посуду, а моя кухарка Феня с честью справилась  с кулинарной частью, обильно орошенной прекрасным коньяком и винами имения.

В тоже время удельные служащие  и жители угощали, как могли,  по своим углам неожиданных  гостей… Через год уже на германском фронте. куда я попал по мобилизации в тот же 3-й Кавказский корпус, я слышал от многих чинов его благодарные  воспоминания о нашем приёме…

Обед прошёл с большим подъёмом, весело и  дружественно, тосты сменялись  под звуки  двух оркестров, расположенных в саду перед  балконом. Я имел оказию провозгласить здравицу  за наше тройственное соглашение ─ в лице двух  официальных представителей русской и английской  армий и неофициального представителя  французской  (в лице простого её солдата, музыканта иксового линейного полка, пузатенького  коньячного мастера, мосье Совьона, который был очень этим  горд).  Пели «Мравальжамиер», танцевали лезгинку, казачка и прочие танцы. Музыканты играли  с воодушевлением, подогреваемые  устроенным походным погребом наших вин. Ворота на  улицу били широко распахнуты и разряженные  жители наводнили сад и вытоптали мои газоны танцами с писарями и денщиками штабов.

Вышел всенародный весёлый праздник, молва о котором сохранилось до революционных дней  нашего селения, и чуть не сыграла трагической  роли в моей жизни в связи с именем Шкуро, о чём речь будет дальше…

Обходя любезным хозяином своих гостей, я  наткнулся  где-то на конце стола на живописную  сцену: всетемпельгофского конкурса  поглощения коньяка на скорость и на количество… Конкурентов было трое:  мосье Совьон (уже на сильном  градусе), низкорослый толстенький корнет  Осетинского конного Дивизиона принц Каджар (перс) и Шкуро. Перед каждым стояло по литру  коньяка, ещё не допитого до конца. Они поспорили кто раньше окончит свой литр и кто  в общем больше выпьет (уже основательно выпив с начала обеда очередных напитков). Настроение   молодых было тёплое, но бодрое. Однако пожилой Совьон  скоро не выдержал и поспешно убежал домой, где жена заботливо его отрезвляла примочками  и каплями.  Поздно к вечеру он всё же вернулся  на поле сражения, но не застал уже там своих  противников.

Командир корпуса, вероятно, заметив слишком усердные возлияния своих «корнетов», подозвал к себе принца Каджара и приказал  ему немедленно со взводом осетин поехать на Верблюдку для  выяснения хода операций «обозначенного  противника», наступающего с той стороны.

Я с восхищением видел, как через несколько минут ему подали чуть ли не четырёх вершкового рослого коня и низкорослый, сильно подпивший принц с легкостью птицы вскочил в седло и твердо двинулся на рысях во главе своего взвода…Он благополучно вернулся с разведки только на  рассвете….

Не прерывая своего «конкурса», хорунжий Шкуро неоднократно выходил на круг и поражал собравшуюся публику своей лихой лезгинкой. Выпитый коньяк не лишил его бодрого равновесия в темпах этого огневого  танца всех кавказцев.

Ровно через год я попал на временный повторный сбор прапорщиков запаса в город Александрополь, в 3-й Кавказский саперный батальон, а оттуда,  не снимая военной формы, очутился на  германском фронте с момента объявления войны в  составе того же  3-го Кавказского корпуса.

Штаб нашего сапёрного батальона обычно располагался вблизи штаба корпуса, рядом с 3-м Хоперским полком кубанцев.

Тут я снова столкнулся с А.Г. Шкуро. Он командовал сотней в Хоперском полку и был уже сотником. Мы с удовольствием  вспомнили с ним нашу встречу в  Темпельгофе, а узнав, что я  регулярно снабжаю своё офицерское собрание  напитками и имею запас для приятелей у себя, зачастил ко мне проездом, и у нас  установился дружественный контракт, как он шутил, между хоперцами и «саперцами»…

Вскоре он, уже награжденный Георгиевским  оружием, в чине есаула получил разрешение от Походного Атамана Казачьих войск Великого князя Бориса Владимировича сформировать партизанский отряд для работы по неприятельским тылам.

Он добился этого, поехав в отпуск в Петербург, и представил свой план Великому князю, который его утвердил и устроил ему  аудиенцию у Государя Императора.

Вероятно, я первым в корпусе узнал от А.Г. Шкуро про эту новость: возвращаясь  из отпуска со своими ценными документами, прямо с поезда задержался у моей палатки, желая подкрепиться с дороги, и за бутылкой красного вина рассказал мне про свои смелые выступления.

Сформировав из казаков-добровольцев и гусародрагун соседних полков отряд в двести пятьдесят человек, он начал самостоятельно действовать в полесских лесных болотах, но сперва неудачно, с большими потерями, так как болотистая местность и снежная зима не были благоприятны для действий в конном строю.

Его отряд был переведен в Галицию, а затем оттуда переброшен в Персию, где обстановка для партизанских действий была более  благоприятная.

Продолжалась война с нашими текущими неудачами и нерешительностью, но с большими надеждами на весну 1917 года.

Внезапно, как снег на голову, вихрем налетела «бескровная», возникшая как-то самопроизвольно, оказавшаяся трагически погибельной для России, несмотря на многие благие предположения и планы её руководителей. Ее дряблое нерешительное  правление сменилось большевистским деспотизмом, насильственно введенным уже  настоящими профессионалами, без жалости и совести…

На  нашем Предкавказье в 1918 году появились зачатки белой армии генерала Алексеева, о которой очень мало знали  в глубине района, например, в районе Минеральных вод.

В апреле 1918 года я был по всем правилам  закона демобилизован из армии и приехал в Темпельгоф, ставший «Народным имением», чтобы забрать всё моё имущество и переехать в мой родной Тифлис, где не было ещё большевизма, а родилась независимая Грузинская  Республика.

Служащие и рабочие имения встретили меня  дружественно и, узнав о моих планах, уговорили меня остаться в имении для совместной работы, на что я согласился: всем нам показалось, что большевизм долго не продержится, и надо было как-то протянуть  до установления нормальной жизни.

Я согласился поставить своё имя на баллотировку, и профессиональный союз имения, в который входили все служащие в нем, единогласно выбрал меня в председатели Хозяйственного Совета народного имения Темпельгоф.

Я вступил в управление этим близким мне хозяйством, предупредив рабочих, что буду самостоятельно действовать, считаясь с их интересами, но не с руководством, как делал это при уделах. Рабочие признали моё мнение правильным, и у  нас установилось полное согласие. Работа пошла деловито и успешно. Даже главный комиссар всех  национализированных имений, товарищ Ершов, назначенный в Пятигорске прямо из Москвы, одобрял мою деятельность и всячески меня поддерживал.

Однако, когда меня  стали жестоко преследовать чекисты из Ставропольской уездной ЧК, он не рискнул открыто защитить меня от них, только косвенно помогал мне  изворачиваться от их самоуправства.

Эта ставропольская ЧК, где воцарились никому неизвестные типы, приехавшие сюда из Нижегородской  губернии, не успокоилась, узнав, что я, дворянин, образованный человек, офицер, да ещё недавно царский управляющий, вдруг сижу после революции на прежнем месте…

Тут примешалось и имя Шкуро, которое наши  бандиты связали, по рассказам населения, со мной и моим приёмом в 1913 году штаба  корпуса, после которого сохранилась память о лихом танцоре Шкуро. Они обвинили меня в том, что будто бы я недавно (через 5 лет) принимал в своём  доме штаб восставшего в нашем районе Шкуро и активно поддерживаю восставших…

Это чуть не стоило мне жизни: если бы я не словчился  вовремя скрыться от них в горы, под Эльбрус, в Карачаевское селение Хасаут в так называемой долине Холодного Нарзана (уже полное спасающихся из Кисловодска  «буржуев»)…

В это время имя Шкуро гремело по району, где он станицу поднимал против большевиков.

Переодевшись дегтярем, в  отрепьях и весь вымазанный дегтем, он разъезжал на бочке в одну  лошадку и потихоньку вёл горячую пропаганду против бандитского режима, разорявшего население.

Большевики уже разоружили всех казаков, и нехватка оружия сильно мешала развитию восстания. Когда около него сформировался с десяток решительных казаков, он с ними устроил в лесу засаду  беззаботно проходившему  отряду чекистов. Вооруженные только кинжалами и нагайками, казаки перебили весь отряд  и захватили оружие.

Тут он начал применять свои «трюки»… Собрав  уже полную сотню с винтовками, он подошел к  станице Бекешевской. Оставив сотню в лесу, он с двумя казаками в погонах въехал в станицу в жаркий полдень, когда станичники и их  иногородние комиссары спали после обеда. Подъехав к станичному правлению, он велел  заспанному  сторожу ударить в набат, на который сбежалась вся станица. Явился перепуганный комиссар, увидел офицера в погонах… Шкуро обратился с речью к собравшимся, заявив, что станица окружена его  войсками с орудиями и при первой же попытке к сопротивлению, он разобьет всю станицу в пух и прах.

Комиссар дал себя разоружить, а Шкуро, узнав от жителей, что он был не очень свиреп в отношении их, пустил его на все четыре стороны,  но предупредил: если ему попадётся вторично, то  повесит его немедленно. Станичникам он дал два-три часа времени, требуя немедленно выделить не менее сотни конных и вооруженных казаков, угрожая за неисполнение  репрессиями. Приказ был выполнен. С ним он начал свои открытые рейды.

В другой раз, не имея ни пулемётов, ни артиллерий, он очутился со своими партизанами  лицом к лицу с многочисленными, хорошо вооруженными  красными и решил их атаковать в шашки…Казаки заколебались. Решительный и находчивый вождь  расхохотался и закричал:  «Это неправда! У нас есть и то и другое!»

─ Где же они?
─ А вот, ─ указал он на неприятеля  ─  Это наше оружие, только его надо взять!.. Шашки вон, марш, марш вперёд!

И партизаны бешеной лавой, без всякой ружейной подготовки, в момент разметали красноармейцев, побежавших прочь в панике…. Шкуро получил свои первые пулемёты и орудия, которыми укрепили свои силы.

…После нашего долгого сидения в Хасауте, в один действительно прекрасный солнечный день сентября приехавший из Кисловодска карачай сказал, что город занят казаками Шкуро, и большевики бежали на Пятигорск….  Немедленно был  снаряжён надежный карачай из Хасаута, который  к утру привёз подтверждение этому слуху, и в  доказательства представил печатную прокламацию полковника  Шкуро, где сообщалось, что Белая армия заняла Кубанскую область, а красные бегут к северу и востоку…. Наш энтузиазм и радость были велики, и, быстро собравшись, все двинулись пешим порядком в освобожденный  Кисловодск.

Не верилось своим глазам, когда мы там увидели порядок и чистоту, расклеенные по стенам афиши Шкуро, казаков в погонах и мирно гуляющую, разряженную публику на улицах… Все поверили словам Шкуро, хотя вскоре выяснились  в них значительные преувеличения… Борьба шла ожесточенная, но везде еще сохранялась прослойка красных между белыми, и область ещё далеко не была освобождена.

Шкуро предложил сформировать офицерский батальон, но из нескольких тысяч отпускных и выздоравливающих офицеров записалось в него всего девятьсот человек. На них оказалось выданными только сто винтовок, а остальные вооружились палками, чтобы симулировать силу, занявшую вырытые  в сторону Пятигорска окопы.

Записавшись в этот батальон, я пошел к полковнику Шкуро, приветливо меня встретившему. Расспросив про положение в наших краях и узнав, что  в Темпельгофе сохранился в целости коньячный завод и винные подвалы, он назначил меня в  формируемый отряд в станице Суворовской, между которой и Темпельгоф проходила линия его фронта. На случай занятия им Темпельгофа я должен был стать комендантом ─ для сохранения в целости запасов коньяка и вина как валютного товара.

Я немедленно направился в станицу Суворовскую, где уже сформировали 1-ю сотню, занявшую подступы к станице. Станичный атаман из полковых фельдшеров, по прозвищу Лопух, взял  меня к себе  в помощь для дальнейшей мобилизации, и мы с ним занялись сбором людей, коней, винтовок, седел и прочего снаряжения.

Был полный разгар полевых работ. После ухода красных жизнь  в станице потекла мерно и спокойно, и о мобилизации заботились слабо, скупо сдавая необходимое военное снаряжение….   О возможном  возвращении красных как бы не думали… Однако, вскоре как-то в полдень, после обеда, когда вся станица отдыхала по хатам, со стороны Темпельгофа раздалась четкая пулемётная стрекотня…

Сторожевая сотня уходила в карьер, к западу, из дворов выскакивали полуодетые казаки, и кто верхом, а кто в повозках мчались по направлению  станицы Бекешевской. Мы с Лопухом вскочили  на ходу в первую попавшуюся повозку, и под треск пулемётов, в облаках пыли, пустились на утёк…

Крупные силы Красных заняли Суворовскую, и на следующее утро появились под Бекешевской, где удачным обходом с тыла плохо вооружённые бекешевцы их геройски разбили и погнали обратно к Пятигорску... Но Шкуро, не имея достаточных сил, оставил Кисловодск, на который надвигались  сильные отряды красных, и ушёл в неизвестном направлении, по-видимому, в Ставропольские степи…

Станица Бекешевская заполнилась мирными перепуганными беженцами из Кисловодска. Большинство  их вернулось обратно, а некоторые двинулись  наудачу, дальше на запад, через Баталпашинск, на Майкоп и к Новороссийску. Познакомившись с группой молодых офицеров, оставшихся вне своих  новых частей, как и я, без оружия и без военной  обмундировки, мы двинулись пешком в Баталпашинск…

Попытавшись в последний раз  «мобилизоваться» и экипироваться у окружного атамана, мы убедились в безнадежности подобных помыслов и разочарованные и измученные решили уйти пешком в Сухум.

С большими трудностями и передрягами нам удалось в совершенно неурочный сезон (начало октября) перевалить уже заснеженный  Клухорский перевал и добраться до Сухума. А оттуда я пошёл  в родной мне Тифлис, где пытался организоваться в нормальной жизни, без большевицкого гнёта.

Однако, в марте 1921 года под Тифлисом загремели большевистские орудия, и я при необычайно счастливых условиях успел получить  французскую визу на Константинополь и одним из последних поездов, уехал и расстался со своей Родиной.

В 1935 году в Париже во дворе русской церкви на рю Дарю, я последний раз столкнулся с генералом Шкуро. В котелке, в заношенном пальто, он имел сильно потрёпанный вид.  Но обычная бодрость и  усмешка не покидали его. Вспомнив наши былые встречи, пошутили  о теперешнем нашем захудалом положении и расстались (уже навеки…).

Живя в 1945 году в Персии, я с грустью  узнал об его трагическом конце. Будучи в 1913-м году  ординарцем при английском генерале, награждённый в 1919 году  высшим британским орденом за бои с большевиками, он  в 1945-м  был таким же английским генералом выдан большевикам.

Л. Марков
Париж, 1957 год
Журнал «Часовой» № 378, 1957 год.


+ + +
                                   У  Вечного огня

 «В апреле 1918 года отряды Красной Армии, вооружённых рабочих, крестьян и трудовых казаков под командованием Д.П. Жлобы, М.П. Ковалёва, И.А. Кочубея, М.Н. Демуса, П.К. Зоненко, Ф.И. Рогачёва, Г.М. Мироненко, Е.В. Воронова разгромили на подступах к Екатеринодару 12-тысячную армию корниловцев…»
.............................................................

«В мрачные дни террора деникинских банд, презрев смерть, большевики города вели подпольную борьбу. 17 марта 1920 года части 9-й Красной Армии под командованием И.П. Уборевича разбили врага и освободили Екатеринодар от белогвардейцев…»
............................................................

─ Помнят, гордятся, скорбят. Зачем же тогда в 1991 году дружно свергали Советскую власть, побросали партбилеты и выругали вождей революции чёрным словом?!
 ....................................................

─ Привозят из Америки регалии, обсыпают их словами благодарности тем, кто когда-то их спас, через океан довёз до Америки, но как будто забывают, что это были белогвардейцы, да, из тех самых «деникинских банд», изгнанные с родной земли и добитые здесь среди оставшихся, и им-то места на родине на почётных досках и в повсеместных музеях нет… Нигде на зданиях ни одной памятной доски…
─ И у Вечного огня нету их имён…
.......................................................

«Приношу глубокую благодарность населению города Армавира за веру в меня и моих славных и непобедимых кубанцев, стремящихся с молитвой на устах и с глубокой верой в сердце достигнуть конечного успеха ─ матушки-Москвы, чем и разрешится историческая задача возрождения Единой Великой и Неделимой России. Генерал-лейтенат Шкуро. Октябрь 1919 год».

+ + +
                                                    Они укоряют

Где же вы, любимцы славы?
Где вы, братья-казаки?
Али шашки ваши ржавы?
Затупилися клинки?
Вы стальным оплотом были
Сотни лет родной стране
И на страже проводили
Дни и ночи на коне.
Вы ярма чужой неволи
Не терпели никогда
И своей казачьей воле
Были верными всегда.
Где вы? Где? Последних браней
Наступил опасный час
Для великих испытаний
Ждёт-зовёт  Отчизна вас.
Поднимайтесь и примите
Смелый подвиг, тяжкий труд ─
И Россию защитите
От врагов и от иуд.
 
П. Оленин-Волгарь
«Вольная Кубань», 1918 год
Екатеринодар


(Источник публикации: журнал "Родная Кубань", №4, 2010 год, стр.33 -- 59, без главы "Титанический поход" со стр. 41 -- 45)


Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  http://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2037