МЕЧ и ТРОСТЬ

В.Черкасов-Георгиевский. КНИГА "КОЛЧАК И ТИМИРЕВА". Глава 7, последняя. «Вы были для меня самой желанной женщиной на земле»

Статьи / Литстраница
Послано Admin 08 Фев, 2011 г. - 17:01

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ [1]


Глава 7. «Вы были для меня самой желанной женщиной на земле»

10 ноября 1919 года из Омска эвакуировалось белое правительство. Новой резиденцией намечен Иркутск. 12 ноября вечером адмирал А.В. Колчак и штаб Верховного главнокомандующего покинули Омск на семи поездах, три из которых были с золотым запасом бывшей Российской империи, когда-то отбитым у красных в Казани.

В то же время в 20 тысячах вагонах (по одному на двух легионеров) потянулись на Дальний Восток эшелоны Чехословацкого корпуса. В них эти славяне, сначала дружившие с красными, потом — с белыми, уволакивали великую массу ценностей и русского добра: тонны серебра, породистых лошадей, собрание книг Пермского университета и многое другое. Увозили богатства на сотни миллионов золотых рублей. В Праге потом оборотистые чехословаки на эти средства откроют крупнейший банк — Легиобанк.

Чтобы унести ноги из России, Национальный совет при Чехословацком корпусе стал демонстративно отмежевываться от адмирала Колчака и его правительства. 13 ноября этим советом был опубликован меморандум, где говорилось о необходимости «свободного возвращения на родину», в нем нападали на русские военные органы, обвиняя их в «произволе» и «беззаконии». В районе Новониколаевска (нынешнего Новосибирска) поезд А.В. Колчака уперся в чехословацкие эшелоны, которые его не пропустили, и адмиралу пришлось стоять здесь до 4 декабря.

От прежнего могущества войск Верховного правителя России остались три стремительно тающие армии в несколько десятков тысяч воинов. Они ожесточенно отбивались как от красноармейцев, так и от лавины партизанских отрядов и повстанцев из возникающих то и дело полковых восстаний. Наиболее сильно колчаковцам досталось у Новониколаевска и в Красноярске. Они не могли отступать по железной дороге, где уже противниками царили чехословаки. В лютые морозы колчаковские солдаты и офицеры отходили по бездорожью на Иркутск.

В начале декабря главнокомандующим оставшихся белых войск стал 36-летний генерал-лейтенант В.О. Каппель. Он сумел сплотить разлагающиеся части. За Красноярском Каппель свернул с дороги и повел войска по реке Кан. Это был небывалый в военной истории 120-верстный переход по льду реки, тянущейся среди непроходимой тайги.

Морозы доходили до 35 градусов. Трупы умерших от ран, тифа, простуды оставляли в штабелях на льду. В конце путь преградил горячий источник, бьющий поверх льда. Его с обозами было не обойти из-за отвесных берегов. Воинство, перенося поклажу, форсировало преграду поодиночке. Последние десять верст шли в промокших валенках. На том переходе раненный еще под Красноярском в руку генерал В.О. Каппель теперь получил рожистое воспаление ноги, затем -- легких и умер.

Этот легендарный Ледяной Сибирский поход колчаковцев не случайно сравнивают с Ледяным походом Добровольческой армии зимой 1917—1918 годов под командой генералов Алексеева и Корнилова. После смерти генерала Каппеля войска возглавил генерал-лейтенант С.Н. Войцеховский. Его части будут прорываться на Дальний Восток.

Анна Васильевна Тимирева вспоминала об этом времени:

«Из Омска я уехала на день раньше А[лександра] В[асильевича] в вагоне, прицепленном к поезду с золотым запасом, с тем чтобы потом переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила людей в Сибири.

Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление, безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях паровозы, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что впереди — неизвестно.

Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который вот-вот перейдет в бой. Положение было такое, что А[лександр] В[асильевич] решил перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним прощались как в последний раз. И он сказал мне: «Я не знаю, что будет через час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной женщиной на свете».

Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы».

Вместе с Анной была и отчаянная генеральша М.А. Гришина-Алмазова, ухаживавшая за больной подругой. Однако Анна Васильевна при каждой возможности бывала в вагоне адмирала.

Чем-то это существование походило на омскую жизнь: у адмирала — вагон-салон, как его резиденция на Береговой, у нее — свое купе, словно домик на Надеждинской. Она приходила к Александру Васильевичу обедать, и потом они говорили, так же монотонно, как стук колес под полом. В адмиральском вагоне было уютно и надежно. Этот сияющий огнями вагон, кометой летящий по стылой паутине рельсов, был последней территорией Ставки Верховного правителя.

Здесь было все, чтобы командовать, выжить, отстреливаться, есть, спать, решать какие угодно вопросы. И лишь не осталось тайных мест, какие не бывают в каютах и вагонах, а обязательны в любом доме, где мужчина встречается с женщиной.

Солидно поблескивающие телефонные и телеграфные аппараты, пишущие машинки, пулеметы напротив окон и входов, холодноватая мягкость кожаных кресел и диванов. Дорога и строга мебель красного дерева, роскошен ворсистый ковер на полу, огромна для поезда библиотека на полках (книги из которой до сих пор всплывают в разных библиотеках Иркутска), безжалостно изувечена отметками настенная карта фронта, в укромном углу сейф для документации, все это — под сенью Андреевского флага Российского флота Его Императорского Величества. Спал адмирал на своей старой-престарой походной койке, какие выдавались русским офицерам в минувшую Великую войну на Месопотамском фронте.

В конце декабря 1919 года адмирал Колчак двигался к Иркутску уже не на семи поездах, а лишь на своем составе вместе с «золотым» эшелоном. К нему в вагон перебралась тяжело болевшая Анна Васильевна.

В это время адмирала догнал председатель Совета министров Омского правительства В.Н. Пепеляев, брат генерала А.Н. Пепеляева, командовавшего 1-й Сибирской армией. Но за Красноярском в Нижнеудинске (нынешнем Улан-Удэ) поезд главковерха снова был задержан чехословаками. Они под видом охраны Колчака взяли его состав под негласный арест. Верховному правителю России вручили телеграмму генерала Жанена, верховно командовавшего в Сибири союзническими подразделениями, в том числе — чехословаками. Француз требовал, чтобы адмирал Колчак оставался на месте до выяснения обстановки.

Какие следы оставила после себя Анна в адмиральском вагоне после своего в нем поселения? Мы их найдем, вычленив из «Перечня имущества А.В. Колчака и А.В. Тимиревой, оставшегося после ареста в вагоне» дамские вещички и те, что принадлежали Анне по ее хозяйственным, рукодельным, художественным занятиям. Но прежде перечислим колчаковское:

«Морской штандарт, черное шелковое знамя, английский флаг, три Андреевских флага, японский подсвечник, деревянный лакированный; серебряный кинжал, коробка с 7-ью орденами, открытки — 228 штук, четыре штуки часов поломанных, одна часовая цепочка, три рюмки, два бокала, 27 серебряных монет, 21 медная монета, пенсне, печать медная, звезда наградная, футляр для мундштука, мелочь (запонки, булавки и т. п.) в коробке, выжженная коробка, коробочка, лакированная яйцом; деревянная коробка с рисунком большая, портрет неизвестной женщины, каталог автомобильный, картины, микроскоп, физический прибор, 29 икон и одна лампада, два портрета, седло, восемь картин разных».

Теперь предметы, принадлежавшие Анне:

«Полотенце с вышитой надписью, саше для вязания, грелка для чайника, ермолка для платков, две вышитые бисером полоски, палитра с красками, семь штук разных альбомов, Святое Евангелие, с собственной надписью; два кошелька вышитых, чехол для ручки, вышит бисером; чайный сервиз, деревянный, лакированный из 16-ти предметов; модель из кости — куска хлеба с двумя мышами, четыре штуки вееров, гребенка дамская, маленький резной ножик слоновой кости, костяные бусы, брошь костяная, одна каменная коробка, один карандаш, связка кожаных пуговиц, блюдечко фарфоровое, солонка, бисерная ермолка, альбом для стихов, три штуки спиц с клубком, грелка с салфеткой, японская шпилька головная, кубики китайские, семь штук яиц пасхальных, стеклянная чашка».

Увы, с таким «приданым» вагон любимого человека не обживешь. А 29 икон несомненно были их общие. Анна Васильевна позже вспоминала:
«Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе, Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и солнце.

Он поднимает голову:
— Я пишу протест против бесчинств чехов — они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.

Я отвечаю:
— Поступайте так, как Вы считаете нужным».

Превосходно описал потом в Харбине Александра Васильевича в эти дни и его поезд, идущий на эшафот, колчаковский офицер, талантливый поэт Арсений Несмелов в стихотворении «В Нижнеудинске»:



И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них — Его черта,
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть...
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, —
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы...
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы…

Обстановка же, сложившаяся вокруг адмирала Колчака, была вызвана событиями в Иркутске, ставшем центром разгоревшихся сибирских «политстрастей». 24 декабря в Глазковском предместье Иркутска началось антиколчаковское восстание в казармах 53-го полка. Они отделялись от города Ангарой, мост через которую оказался разрушенным. Из-за этого начальник иркутского гарнизона генерал Сычев не смог подавить восставших и решил их казармы с другого берега обстрелять из орудий, а потом переправить по еще не замерзшей реке на усмирение своих солдат. Он уведомил об этом генерала Жанена. Но тот ответил, что не допустит обстрела, а если он начнется, сам откроет огонь по Иркутску. Жанен принял сторону «демократических» повстанцев, чехословаки по его приказу захватили все ангарские плавсредства, чтобы обезопасить от Сычева мятежников.

Иркутский военный округ был подчинен адмиралом Колчаком атаману Г.М. Семенову. 27 декабря семеновский дивизион бронепоездов попытался прорваться в Иркутск на помощь генералу Сычеву, но «союзники» и здесь не дали хода белым. Лишь другой отряд семеновцев в 112 бойцов сумел на автомобилях добраться до Иркутска.

31 декабря и 1 января 1920 года в Иркутске шли бои между восставшими солдатами и гарнизоном, усиленным немногочисленными семеновцами. Верх не смогли взять ни те, ни другие. Так в городе оказались два правительства: колчаковский Совет министров без его председателя и «демократически-буферный» опиравшийся на восставшие части Политический центр, который сложился из эсеров, меньшевиков, земцев.

Переговоры между двумя сторонами начали тянуться со 2 января в вагоне генерала Жанена, пытающегося склонить колчаковских министров сдать власть Политцентру. 3 января Совет министров послал адмиралу Колчаку, остановленному в Нижнеудинске, телеграмму, настаивающую, чтобы он отрекся от власти.

В подобной ситуации, как было раньше согласовано между Колчаком и главкомом Вооруженных Сил Юга России генералом А.И. Деникиным, власть Верховного правителя России переходила к Антону Ивановичу. Об этом издал адмирал Колчак свой последний указ от 4 января 1920 года. В нем он также предоставил «всю полноту военной и гражданской власти на всей территории Российской Восточной окраины» атаману генералу Г.М. Семенову.

О том, что происходило в Нижнеудинске после того, как Александр Васильевич издал последний указ, рассказал потом тогдашний начальник его штаба генерал-лейтенант М.И. Занкевич:

«Чехами была получена новая инструкция из Иркутска из штаба союзных войск, а именно: если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне, вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным. Относительно поезда с золотым запасом должны были последовать какие-то дополнительные указания...

Адмирал глубоко верил в преданность солдат конвоя. Я не разделял этой веры... На другой день все солдаты, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам. Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь...

Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил: «Делать нечего, надо ехать». Потом он сказал: «Продадут меня эти союзнички»... Я самым настойчивым образом советую ему этой же или ближайшей ночью переодеться в солдатское платье и... скрыться в одном из проходивших чешских эшелонов... Адмирал задумался и после долгого и тяжелого молчания сказал: «Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам»...

(Продолжение на следующих стр.)



А.В.Колчак и А.В.Тимирева на войсковых учениях, 1919 год

Вагон с адмиралом был прицеплен к эшелону 1-го батальона 6-го чешского полка... Перед самым отходом поезда в Иркутск начальник чешского эшелона, к которому был прицеплен вагон адмирала (майор Кровак), сообщил мне следующие, полученные им из штаба союзных войск, инструкции:

1. Вагон с адмиралом находится под охраной союзных держав.
2. На этом вагоне будут подняты флаги Англии, Северо-Американских Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехо-Словакии.
3. Чехи имеют поручение конвоировать вагон адмирала до Иркутска.
4. В Иркутске адмирал будет передан Высшему Союзному Командованию (т.е. генералу Жанену).

Действительно, битком набитый людьми вагон с адмиралом вскоре изукрасился флагами перечисленных наций и в таком виде, в хвосте чешского эшелона, двинулся в Иркутск».

Этот вагон оказался переполненным, потому что был уже чешским купейным пульманом, куда А.В. Колчака с его ближайшим окружением перевели из просторного салон-вагона.

Как все это напоминает отрекающегося под давлением «ближних» от своей власти, тоже в поезде, Государя Императора Николая Второго! Многое сходится вплоть до того, что уже в Тобольском заключении Царской семьи, когда ее приближенными высказывалась идея спасения их немцами, Царица Александра Федоровна, немка по происхождению, ответила точно так же, как старейший друг Антанты адмирал Колчак о возможном спасении его «союзниками»-чехами:

— После того что немцы при посредстве большевиков сделали с Государем, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенной немцами.

Эшелон с русским золотым запасом был передан под охрану чехословакам еще 3 января. Адмирала Колчака уже не сопровождали, а везли в Иркутск. Судьбу его решили генерал Жанен, руководство чехословаков, иркутский Политцентр и большевистские лидеры, чьи отряды контролировали населенные пункты вдоль железнодорожного полотна от Нижнеудинска до Иркутска. Коммунисты совместно с Политцентром потребовали от чехословаков выдачи им адмирала Колчака, председателя его Совета министров В.Н. Пепеляева и золотого запаса взамен того, что «братьям славянам» дадут унести ноги из Сибири. Жанен и чехословацкие представители пошли на эту сделку, присвоив, конечно, себе часть российского золота.

Генерал Жанен тогда лицемерно сказал:

— Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать.

Колчаковские офицеры, окружавшие адмирала в его вагоне, и он сам могли бы несомненно сообразить, что их предали, в Черемхове, где фактическая власть уже тогда находилась у большевиков. Там в адмиральский вагон уселась и их «охрана» из восьми вооруженных рабочих вместе с командиром красного партизанского отряда Буровым. Следующие перегоны были единственным шансом перебить большевиков, вырваться с поезда и попытаться скрыться. Но и 15 января, подъезжая к Иркутску, А.В. Колчак все еще не мог представить себе, что союзники ему так цинично изменили. Он со своими офицерами позволял себе даже рассуждать, куда и под чьей охраной их повезут дальше: в Харбин или Владивосток?

Однако чуткая Анна Тимирева не обманывалась, о чем она потом рассказывала:

«День за днем ползет наш эшелон по бесконечному сибирскому пути… Мы стоим в коридоре у замерзшего окна с зав. печатью в Омске Клафтоном. Вдруг Клафтон спрашивает меня:

— Анна Васильевна, скажите мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, — чем все это кончится?
— Чем? Конечно, катастрофой.
О том же спрашивает и Пепеляев:
— Как Вы думаете?
— Что же думать — конечно, союзное командование нас предаст. Дело проиграно, и им очень удобно — если не с кем будет считаться.
— Да, пожалуй, Вы правы...

В одном только я ошиблась — не думала пережить его [А.В. Колчака]. Долгие годы не могла я видеть морозные узоры на стекле без душевного содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням».

Смеркалось, когда поезд с адмиралом Колчаком, последний раз громыхнув промороженными буферами, встал как вкопанный на вокзале Иркутска. Начальник эшелона отправился к командиру чехословацкого корпуса Сыровому. Вскоре вернулся и с изумлением сообщил генералу Занкевичу, что адмирала решено передать Иркутскому революционному правительству:

— Сдача назначена в ближайшее время.

В вагоне А.В. Колчака своих было почти сорок человек: механик телеграфа, капитан-шифровальщик, инженер-механик, заведующий автомобильным гаражом, журналист-делопроизводитель, директор канцелярии, почтово-телеграфные чиновники, штабные офицеры, весьма лихие на вид молодые лейтенанты, есаулы, хорунжие. Они при этом сообщении, объявленном Занкевичем, растерянно столпились вокруг адмирала, сидевшего на диване рядом с Анной Васильевной.

Вскоре в вагон заглянул чехословацкий офицер:
— Господин адмирал, сейчас вас передаем местным властям.
Александр Васильевич устало провел ладонью по лицу. Поднимаясь, бросил чехословаку:
— Где же гарантии генерала Жанена?

Тот попросил на выход и В.Н. Пепеляева. Адмирал взял вставшую с ним рядом Анну за руку. Он прощался так, робея поцеловать ее при всех в последний раз. Но она вдруг выпрямилась, приняв статную осанку гельсингфорсской супруги моряка Его Императорского Величества и звонко сказала своим певучим голосом:

— Я желаю разделить участь Александра Васильевича.

Чехословацкий офицер изумленно взглянул на Анну, смущенно пояснил:
— Адмирала Колчака, очевидно, ждут всевозможные последствия.

Тимирева, сияя синими глазами, сказала еще громче, сжимая адмиральскую руку в ладони:
— Это не имеет для меня никакого значения, я хочу быть с ним до конца.

Так они и ушли с адмиралом рука об руку из своей последней общей «каюты».

В здании вокзала их вместе с Пепеляевым провели в бывшую «царскую» комнату для именитых особ. Здесь представители иркутского Политцентра объявили А.В. Колчаку и В.Н. Пепеляеву, что они арестованы. Чехословацкий офицер доложил о желании А.В. Тимиревой. Заместитель заведующего войсками Политцентра Нестеров недоуменно взглянул на Анну, с усмешкой пожал плечами и кивнул. Попросил Колчака сдать оружие, адмирал достал из кармана браунинг, молча протянул Нестерову.

В составленном здесь протоколе обыска значилось:

«...У адмирала Колчака на руках имеется наличных денег десять тысяч рублей, у гражд. Пепеляева с точностью не установлено, сколько у него имеется на руках денег. Вещи гражданки Тимиревой не осматривались, денег взято тридцать пять тысяч рублей, и на руках осталось приблизительно восемь тысяч рублей. Гражданин Пепеляев заявил, что у него на руках имеется шестнадцать тысяч рублей».

Подпись уполномоченного Политцентра, затем:
«В. Пепеляев
адмирал Колчак
А. Тимирева».

Те незначительные вещи, что перечислялись выше, и эти небольшие по тем временам денежные суммы  были всем добром, что нажил на своей должности Верховный правитель России, Верховный главнокомандующий, Георгиевский кавалер адмирал А.В. Колчак и его верная А.В. Тимирева.

+ + +
Арестованных повели по Вокзальной улице к Ангаре. На ее противоположном берегу ждали машины для перевозки в губернскую тюрьму. У ледяной кромки адмирал бросил взгляд во мглу речных просторов, поежился, возможно, предчувствуя (потому как это была его родная стихия), что упокоится под их льдом, поинтересовался:

— Давно встала Ангара?
— Совсем недавно замерзла, — ответили из темноты.

Адмирал после «эшелонного» месяца вдохнул с наслаждением вкусный от мороза воздух. Пошли по льду под прицелом наганов.

…Потекли последние дни жизни Александра Васильевича Колчака за решеткой, где в его камере № 5 на нижнем этаже было восемь шагов в длину, четыре — в ширину. Спал он на железной кровати, сидел, ел за металлическим столиком на привинченном к полу табурете. На стене — посудная полка, в углу таз и кувшин для умывания, выносное ведро. Пищу арестанту подавали в окошко на двери камеры, над ним был стеклянный «волчок». Адмирал мало ел, плохо спал, много курил. Быстро вышагивал по закуту своей камеры, раздумывая, покашливая; стоя лицом на восток, молился.

В такой же камере одиночного корпуса содержалась и Анна. Однако о себе она не думала, надо же было хоть как-то помогать Александру Васильевичу. Уже на следующий день после ареста она безуспешно направила заявление начальнику тюрьмы: «Прошу разрешить мне свидание с адмиралом Колчаком».

Она жалела, что не собрала Александра Васильевича в тюрьму как следует. Пошел в чем был. Поэтому, разузнав через охрану, что в тюрьму забрали и М.А. Гришину-Алмазову, Анна попыталась связаться с ней через систему тайных записок. М.А. Гришина-Алмазова имела связь с белыми дамами, оставшимися на воле. Анна писала:

«Прошу передать мою записку в вагон адмирала Колчака. Прошу прислать адмиралу: 1) сапоги; 2) смены 2 белья; 3) кружку для чая; 4) кувшин для рук и таз; 5) одеколону; 6) папирос; 7) чаю и сахару; 8) какой-нибудь еды; 9) второе одеяло; 10) подушку; 11) бумаги и конвертов; 12) карандаш.

Мне: 1) чаю и сахару; 2) еды; 3) пару простынь; 4) серое платье; 5) карты; 6) бумаги и конверты; 7) свечей и спичек.

Всем Вам привет, мои милые друзья. Может быть, найдется свободный человек, кот[орый] мне принесет все это, из храбрых женщин.

Анна Тимирева».

Увы, эта, как и другие на сию тему ее записки, оказывались у тюремщиков. Лишь на следующих многолетних тюремных мытарствах Анна научится искусству связи с «волей».

Следственная комиссия по делу адмирала Колчака была образована 20 января, и первым ее документом стал следующий:

"Постановление Чрезвычайной
Следственной комиссии

20 января 1920 г.

Чрезвычайная Следственная Комиссия, рассмотрев вопрос о дальнейшем содержании под стражей А.В. Тимиревой, добровольно последовавшей в тюрьму при аресте адмирала Колчака, постановила: в интересах следствия по делу Колчака и во избежание возможного влияния на Тимиреву сторонних лиц до окончания опроса ее по делу Колчака оставить А.В. Тимиреву под стражей".

Демократический Политцентр в Иркутске просуществовал лишь 15 дней: 21 января 1920 г. его власть захватил большевистский Военно-революционный комитет. Комендантом города стал И.Н. Бурсак, который в мемуарах рассказывал:

«Коменданту тюрьмы, которая находилась теперь в моем ведении, как комендант города, я приказал принимать всех, кого будут направлять Чрезвычайная следственная комиссия Политцентра и другие органы, но выпускать из тюрьмы никого не должен без моего письменного разрешения. В тот же вечер я приехал в тюрьму и вместе с ее комендантом и начальником караула прошел по корпусам и приказал поставить, кроме надзирателей, круглосуточные караулы из бойцов рабочих дружин. После этого прошел по камерам. Вошел и к Колчаку. Он сидел на койке в накинутом на плечи полушубке. Когда мы вошли, он встал. Между мною и Колчаком состоялся следующий разговор:

— Я комендант города и начальник гарнизона. Есть ли у вас жалобы?
— Никаких.
— Довольны ли вы питанием?
— Я эту пищу кушать не могу.
— Мы на воле сейчас не лучше питаемся.
— Следствие будет?
— Да, будет.
— Кто будет вести его?
— Чрезвычайная следственная комиссия. Уже назначена».

Первый состав этой комиссии был из юристов старой школы, они составили сводку из двенадцати вопросов к арестованному — весьма общего характера. И комиссия в неторопливом, уважительном ключе к подследственному как к военнопленному провела первые допросы, на которые Александр Васильевич охотно отвечал. Адмирал стремился оставить в протоколах для истории свои точные биографические данные, сведения о крупнейших отечественных событиях, в которых участвовал.


Однако после перехода власти к Военно-революционному комитету председателем следственной комиссии иркутский ревком назначил председателя иркутской губчека Чудновского. Допросы вылились в обвинительную форму с постоянным прерыванием А.В. Колчака на полуслове. Чекиста не интересовали его оценки и взгляды, следствие комкали. Начальником иркутских коммунистов была получена телеграмма от Ленина о необходимости расстрела адмирала при первом же подвернувшемся случае.

Вот ее изуверски-подлый текст, чтобы, как и в случае бессудного расстрела Царской семьи, свалить ответственность на местные органы и на существовавшие «внешние угрозы»:

"Шифром.

Склянскому: Пошлите Смирнову (председателю Сибревкома и Реввоенсовета 5-й армии. — В.Ч.-Г.) (РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких версий о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.

Ленин.

1. Беретесь ли сделать архи-надежно?.."

Белый Верховный правитель Колчак был особенно ненавистен богоборцам-большевикам, потому что обустраивал государственную власть в неразрывной связи с Церковью. Герб Российской Империи, утративший весной 1917 году свои короны, был при адмирале Колчаке увенчан сияющим крестом и надписью: «Сим победиши», — очевидной аналогией с видением-благословением Господним на победу святого равноапостольного императора Константина Великого (306—337 гг.).

В конце 1918 года по России на землях, освобождаемых белыми армиями от большевиков, органами власти добровольцев стали создаваться начальствующие церковные органы. Первым было образовано Сибирское Временное Высшее Церковное Управление (ВВЦУ). По настоянию адмирала Колчака местонахождение ВВЦУ было определено в Омске, и оно «сношалось с правительством… через министра исповеданий», которому вменялось в обязанность «направлять деятельность ВВЦУ». А.В. Колчак, разделявший идею устройства в России государства на теократических началах, рассчитывал, что Православная Церковь, соединенная с авторитарной системой власти, близкой настроениям русского крестьянства, поможет ему стабилизировать и контролировать политическую ситуацию в Сибири. Адмирал полагал, что идея защиты православия и исконных духовных национально-патриотических традиций может привлечь на его сторону не только крестьянство, но и всю нацию. В связи с этим он говорил:

— Ослабла духовная сила солдат. Политические лозунги, идеи Учредительного собрания и неделимой России больше не действуют. Гораздо понятнее борьба за веру, а это может сделать только религия.

Из трех с половиной тысяч священнослужителей, находившихся на территории, занятой войсками адмирала А.В. Колчака, около двух тысяч составляло военное духовенство, бывшее в его армии. Ее «православной солью» были Полки Иисуса и Богородицы, созданные Сибирским ВВЦУ и, в частности, епископом Андреем Уфимским. В 1919 году большевистский журнал «Революция и церковь» писал о них: «Солдаты этих полков, как описывают очевидцы, наряжены в особую форму с изображением креста. Впереди полков идут… с пением молитв и лесом хоругвей облаченные в ризы и стихари служители культов». Так же были в белом строю проповеднические отряды, руководимые главой ВВЦУ архиепископом Сильвестром Омским.

+ + +
За двадцать с лишним дней, что адмирал и Анна были в тюрьме, им некоторое время спустя после ареста разрешили гулять недолго вместе в тюремном дворе. Всегда она боялась, что им не дадут очередное свидание, и радостно вспыхивала, когда снова видела во дворике колчаковскую голову, ставшую совсем серебряной. Анне так пригодились адмиральские заветы, которые он настойчиво повторял в Омске: «Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты», «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно».

Анне было жутко в мешке камеры. Ведь после восьми часов вечера освещение в узилище отключали, все проваливалось в кромешную темноту, свечей Анне так никто и не осмелился принести. Прежде чем удавалось заснуть, нужно было молитвами и памятью о любимом избавиться от ощущения, что ты уже в могиле, похоронена в кирпичном застенке заживо. Колчаковские заветы пестовались этими днями и ночами, стали поддержкой ей на всю жизнь. Потом Анна Васильевна рассказывала:

«И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке — нам давали каждый день это свидание, — и он говорит:

— Я думаю — за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром».

30 января 1920 года каппелевцы под командой генерала Войцеховского, израненные и обмороженные, прорвались на оперативный простор из Ледяного Сибирского похода. Они уже прошли не огонь, а лед ада. Воины шли в атаки, как истинная белая смерть.

Вымели советских со станции Тайга, ринулись на Иркутск. Среди этих шести тысяч бойцов не было здоровых, большинство харкало кровью или заходилось до судорог в кашле, но генерал Войцеховский точно так же, как Гришин-Алмазов в Одессе, написал на подступах к городу негнущимися пальцами ультиматум о сдаче Иркутска. «Ледяной» генерал потребовал освободить адмирала Колчака и передать его представителям союзников для отправки за рубеж.

Об этом первой узнала в тюрьме Гришина-Алмазова и сумела передать новости Анне, а та — записку в камеру Александру Васильевичу. И адмирал тоже сумел переправить Анне свой ответ:

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца.

Не понимаю, что значит «в субботу наши прогулки окончательно невозможны»? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи — единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь — ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки единственная радость, какую я могу иметь.

Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя… До свидания, целую твои руки».

Перед расстрелом простил всех, кто его предал, и Святой Царь Николай Александрович. Так же не уносил обиды в мир иной на чехословацкого вождя Гайду преемник во власти Государевой Верховный правитель России А.В. Колчак. Это была последняя записка адмирала Анне в тюрьме, перехваченная охранниками. Однако Анна уже пламенно вобрала в себя текст другой, предпоследней, чудом дошедшей до нее из адмиральской камеры. Там были самые главные для Анны слова:

«Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось — только бы нам не расставаться».

Колчак оказался прав: на Войцеховского снова насела преследующая его красная 5-я армия, и генерал не смог штурмовать Иркутск, а вынужден был через Глазково уходить к Байкалу. Зато председатель Сибревкома Смирнов тут же воплотил ленинское задание об уничтожении Колчака, направив Иркутскому совету телеграмму:

«Ввиду движения каппелевских отрядов на Иркутск и неустойчивого положения советской власти в Иркутске настоящим приказываю вам: находящихся в заключении у вас адмирала Колчака, председателя Совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять. Об исполнении доложить».

В свои последние дни на тюремных прогулках адмирал был светел ликом, а не бледен от тюремной духоты, словно вместе со своими отрядами только что вышел из геройского Ледяного похода. Он будто бы баюкал Анну своими рассказами, как плавал по Атлантике из Англии в Америку:

— Да, милая, было прекрасное, солнечное, тихое и теплое утро и огромная зыбь, идущая с запада. Представьте: один за другим, без конца идут огромные отлогие голубые валы, движимые силой инерции колебательного движения… Когда-то я много думал о теории волнения и вел наблюдения над его элементами. Теперь смотрю на него довольно равнодушно, хотя удивляет, что возникающая зыбь столь величественна. Так вот, огромная «Carmonia» наклонялась вся между двумя соседними вершинами волн и временами уходила до палубного полубака в воду. А ведь высота носовой части этого корабля не меньше тридцати — тридцати пяти футов…

Анна слушала его, боялась поднять взгляд, чтобы он не увидел ее слез. Не страх смерти настигал Анну, а прощальное восхищение Александром Васильевичем, как бы сияющего предсмертным мужеством.

Адмирал охрипшим от простуды голосом (Анна утеплила ему еще в Омске шинель, да недостаточно!) вдруг нежно сказал об их медовом месяце:

— А что? Неплохо мы с вами жили в Японии! — Помолчал, по-капитански, будто на мостике, прищурил глаза, широко улыбнулся: — Есть о чем вспомнить.

Много лет спустя Анна Тимирева, ставшая в новом замужестве Книпер, будет вспоминать о своем рыцаре:

«Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним нельзя было размениваться на мелочи — это ли не уважение к человеку?»

Как всегда, первой на женской половине в тюрьме еще за два дня до расстрела узнала, что пришел смертный час адмирала, бойкая генеральша М.А. Гришина-Алмазова. Она после освобождения из иркутского застенка сумеет эмигрировать и напишет об этом за границей. А в ночь на 7 февраля в тюрьме затопали по коридорам «тепло одетые красноармейцы» и «среди них начальник гарнизона ужасный Бурсак».

Когда в камере адмиралу А.В. Колчаку объявили о предстоящем расстреле, он обратился с просьбой к Чудновскому о последнем свидании с Анной. Тюремщики в ответ расхохотались.

«Волчки» камер, мимо которых нужно было вести смертников Колчака и Пепеляева, заклеили бумажками, но Гришина-Алмазова продырявила свою бумажку шляпной булавкой, которая уцелела у нее после ареста:

«Толпа двинулась к выходу. Среди кольца солдат шел адмирал, страшно бледный, но совершенно спокойный. Вся тюрьма билась в темных логовищах камер от ужаса, отчаяния и беспомощности».

Из «Списка вещей по «описи», изъятых у А.В. Колчака в камере и снятых с него после расстрела», составленного 7 февраля 1920 года, вычленим то, что, должно быть, осталось в камере:

«Два носовых платка, две щетки, электрический фонарь, банка вазелина, чемодан с мелкими вещами, машинка для стрижки волос, четыре куска мыла, именная печать, часы с футляром, бритва с футляром, кружка, чайная ложка, губка, помазок, мыльница, одеяло, чай, табак, дорожная бутылка, полотенце, простыня, зубная щетка, чайная серебряная ложка, банка консервов, банка сахара, белье: три пары носок, две простыни, две рубахи, три носовых платка, платок черный, две пары кальсон; стаканчик для бритья, ножницы, подушечка».

На расстрел Александр Васильевич пошел так:

«Шуба (утепленная Анной мехом шинель. — В.Ч.-Г.), шапка, френч, кожаные перчатки, один платок носовой, расческа, портсигар серебряный, кольцо золотое, Георгиевский офицерский крест».

А вот строки Анны Тимиревой о самом последнем свидании с адмиралом:

«И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили.

И все. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот чаc, коrда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики.

Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь…

Но если я еще жива…
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе».

...Морозная, очень тихая ночь встретила приговоренных и расстрельщиков за городом,  на берегу,  где речка Ушаковка впадает в Ангару. Сильно  светила полная луна. Неподалеку, словно на прощание православным, сиял куполами, крестами Знаменский женский монастырь.

Поставили адмирала и его премьера на взгорке. Взвод напротив смертников  взял  винтовки наперевес. Руководил и здесь главный чекист Чудновский, а палачами командовал  иркутский комендант Бурсак. Он предложил Александру Васильевичу завязать глаза. Отказался адмирал,  изъявил   желание покурить в последний раз.

46-летний белый Верховный правитель курил папиросу невозмутимо, во всем блеске его «подтянуто-деловой героичности». С такой же статью пойдут потом на расстрелы белые офицеры по матушке России. Например, в концлагере Соловков — руки скручены проволокой за спиной, зажата в твердых губах последняя папироса.

Бросил окурок адмирал Колчак, застегнулся на все пуговицы. Вытянулся «смирно» на своем последнем, самом торжественном акте жизни. Было недалеко до рассвета — пять утра. Бурсак крикнул:

— Взвод, по врагам революции — пли!

Ударил залп. Упали на чистый снег адмирал и министр.

В убитых для верности чекисты всадили еще по пуле. Заволокли их в сани-розвальни, подвезли к реке.

Чекисты дотащили тела к большой проруби напротив монастыря, откуда монахини брали воду. Затолкнули под лед сначала Пепеляева, потом головой — Александра Васильевича. Ушел навсегда в ледяное плавание его адмиральское высокопревосходительство Колчак-Полярный.

+ + +
О следующем дне рассказала Анна Васильевна:

«А наутро — тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила его:

— Скажите, он расстрелян?

И он не посмел сказать мне «нет»:
— Его увезли, даю Вам честное слово.

Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было суждено узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал».

И лишь в далеком-далеком от той страшной ночи 1969 году Анна Васильевна смогла написать стихотворение «Седьмое февраля»:



И каждый год Седьмого февраля
Одна с упорной памятью моей
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, — давно уж нет,
А те, кто живы, — все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день, —
Для них такой же точно, как и все…

Кажущееся случайным — язык Бога. Именно 7 февраля в апреле 1918 года Православная Российская Церковь избрала днем «ежегодного молитвенного поминовения всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников».

…Как это в любимом романсе адмирала?

Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена;
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда!

Анна Тимирева была настоящей звездой Александра Колчака. После гибели любимого она долго-долго жила, пройдя через тюрьмы, этапы, лагеря. Она жила за двоих. Наверное, так велел Господь и хотел тот, кто называл ее своей «голубкой».



КОНЕЦ КНИГИ


Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  http://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1928

Ссылки в этой статье
  [1] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1914