ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ [1]
Глава 5. «А Вы не уезжайте»
В предыдущих главах за развитием любви адмирала Колчака и Анны Тимиревой можно было наблюдать в основном со стороны Александра Васильевича. Потому что сохранились его письма той поры и жизнь Колчака многогранно менялась, жизнь Анны текла однообразно.
Однако в марте 1918 года, когда на дальневосточном рубеже адмирал Колчак встал на путь Белой борьбы, Анна предприняла все возможное, чтобы соединиться с любимым навсегда. Она писала Александру Васильевичу едва ли не ежедневно.
«Петроград, Фурштадтская, 37
7 марта 1918 г.
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный день, сильная, совсем весенняя оттепель — все имеет какой-то веселый, точно праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с мыслью — что немцы (которые тогда наступали на красный Петроград. — В.Ч.-Г.)? И весь день она составляет фон для всего остального. Эти дни — агония, хоть бы скорее конец, но какой конец, Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу — но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоеннопленного, только не это, слишком больно. Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно будет начать на развалинах нашей Родины, — как я буду ждать Вашего возвращения, минуты, когда опять буду с Вами, снова увижу Вас…»
«8 марта
Мой дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами — на душе так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска письмо на имя прислуги Сафоновых. Отец мой очень болен, я боюсь, что хуже, чем болен… Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с тех пор, как брат мой был убит 2 года тому назад, его точно сломило. Если бы Вы знали, как больно было видеть это, как человек огромной воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости…
Милый мой Александр Васильевич, может быть, мне не надо вовсе так писать Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого, чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не поставите мне в вину, что я пишу Вам такие невеселые вещи, друг мой. И еще — совсем больна тетя Маша Плеске, ей очень нехорошо. Если с ней что-нибудь случится, для меня это будет большой удар. Во многие дурные и хорошие дни она умела быть больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней чувство исключительной нежности и близости душевной...
Простите меня, моя любимая химера, мне весь вечер пришлось сидеть с посторонними людьми и делать любезный вид. Слава Богу, я одна сейчас и могу говорить с Вами одним не о беде, погоде и политике, а о том, что тяжелым камнем лежит у меня на сердце. В эти горькие минуты чего бы я не дала, чтоб побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза — мне было бы все легче с Вами».
«10 марта
Дорогой Александр Васильевич!
Сегодня я получила письмо из Кисловодска — отец мой умер… Мы все, дети, в сущности, не много видели отца, всегда он был в разъездах; дома много работал. Но с его смертью точно душу вынули из нашей семьи. Мы все на него были похожи и лицом и характером, его семья была для нас несравненно ближе, чем все остальные родные.
Александр Васильевич, милый, у меня неспокойно на душе за Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с Вами? Так страшно жить, и самое страшное так просто приходит, и «несчастья храбры — они идут и наступают и никогда не кажут тыла». Только бы Господь Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные гудки — какая-то тревога. Но не все ли равно? К этому и ночной стрельбе мы так уже привыкли...
Правительство (Советской республики. — В.Ч.-Г.) сегодня выехало в Москву. И сейчас же в городе начинается брожение. Рыщут броневые автомобили — как будто белой гвардии, действующей в контакте с немцами; по крайней мере, красная гвардия тщится с ними сражаться. Но ее очень мало, и надо полагать, что не сегодня-завтра П(етрогра)д будет в руках белой гвардии, состав кот(орой) для меня несколько загадочен. Oткровенно говоря, все это меня мало интересует. Ясно, что революция на излете, а детали мерзки, как всегда. Я и газет не читаю, заставляя С.Н. (Тимирева, мужа, уже контр-адмирала, вышедшего в октябре 1917 г. в отставку. — В.Ч.-Г.) излагать мне самое существенное.
Володя Р. («почтальон» Анны и Колчака в бывшем Морском генштабе В.В. Романов. — В.Ч.-Г.) все еще в тюрьме, и неизвестно, когда его выпустят, т(ак) к(ак) следствия по его делу еще не было (2 недели). Е.А. Беренс (капитан первого ранга, бывший начальник иностранного отдела МГШ, тогда у большевиков его начальник. — В.Ч.-Г.) играет довольно жалкую роль большевистск(ого) техника по морским делам, осмысленность которой трудно объяснить, т(aк) к(ак) флота фактически нет уже довольно давно — вся команда разбежалась. Господи, когда же будет хоть какое-нибудь разумное дело у нас — ну пусть немцы, пусть кто угодно, но только не этот отвратительный застой во всем.
Я писала Вам, что, может быть, поеду во Владивосток. Из этого ничего не выходит, по крайней мере, скоро; да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать — не знаю. Может быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это не важно, все равно Ваших писем я не жду — где же их получить, а остальное мне все равно.
До свиданья, пока — спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич. Да хранит Вас Бог».
Анна тяжело переживала смерть отца, В.И. Сафонова. Кроме того, беда нависла еще над двумя ее близкими людьми. Тяжело заболела тетушка Мария Ильинична со Шпалерной улицы — супруга бывшего министра финансов империи. (Но она выздоровеет и скончается гораздо позже, в 1944 году.) И еще попал в тюрьму «Кресты» В.В. Романов — «письмоносец» влюбленных (Романову повезет: он выйдет из тюрьмы, эмигрирует и скончается во Франции лишь в 1962 году.)
В России все смешалось, завертелось, перепуталось. Все жили одним днем, о завтрашнем боялись думать. А Анна писала и писала подробности своей жизни адмиралу непонятно куда. Ее письма напоминают скорее дневник:
«Появилось в газетах несколько некрологов (о В.И. Сафонове. — В.Ч.-Г.), написанных в том газетно-пошловатом стиле, кот[орый] отец глубоко презирал. Но в одном рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился довольно замечательной характеристикой: «это был полководец, ведущий оркестровое войско к победе, в нем был какой-то империализм, что-то автократическое исходило из его управления» и «его деятельность не всегда отличалась вниманием к коллегиальному началу»... Впрочем, таково резюме, можно до некоторой степени «извинить» его необыкновенное упорство, служившее высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно контрреволюционный образ действий (это не говорится, а подразумевается, отдавая дань духу времени, конечно).
Да, если был контрреволюционер — до глубины души, то это был мой отец. Если революция — разрyшение, то вся его жизнь была созиданием, если революция есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни. Oттoгo он так и страдал, видя все, что делалось кругом, презирая демократическую бездарность как высокоодаренный человек, слишком многое предвидя и понимая с первых дней революции…
Сегодня я была в «Крестах», отнесла пакет с едой Володе Р., но его не видела. Хочу получить свидание, но для этого надо ехать в Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак] к[ак] никаких родственных отношений у меня к нему нет, то я просила его сестру сказать ему, чтобы он не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская жена: теперь ведь это просто, достаточно записи на блокноте или телефонной книжке для заключения брака, а повод, согласитесь, самый основательный для получения пропуска.
2 раза в неделю minimum назначается день для входа в П[етрогра]д, виновата, в вольный торговый город П[етроград] или П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну — кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает дня и часа, то всего вернее, что просто в один очень скверный день мы увидим на каждом углу по доброму шyцману (германский полицейский. — В.Ч.-Г.) и все пройдет незаметно. Как далеки Вы ото всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от меня сейчас — вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая химера.
А Развозов выбран опять командующим «флотом», если можно так назвать эту коллекцию плавающих предметов; вот Вам торжество коллегиального принципа в последнюю минуту. Господи, до чего это все бездарно. Во главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц: Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.
Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро на год и потом ожидать от него сколько-нибудь живого отношения к событиям. Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря на это, все-таки презираю всей душой, — грош цена тому, что является результатом усталости душевной».
«18 марта
Вчера П[етрогра]д "праздновал" годовщину революции: c'etait luqubre (как это мрачно, франц.. – В.Ч.-Г.). Против ожидания – никаких манифестаций, на улицах мало народу, магазины закрыты, с забитыми ставнями окнами, и единственный за последнее время день без солнца. Праздник больше был похож на панихиду, да так оно и есть на самом деле – революцию хоронят по 4-му разряду: покойник сам правит. В городе по-прежнему ерунда, ничего не разберешь. Все так глупо, что нарочно не придумаешь такого. А немцы сделали высадку в Або и, кажется, собираются двигаться на П[етрогра]д с двух сторон – из Финляндии и со стороны Нарвы. Впрочем, говорят, что и Бологое более или менее в их руках…»
«21 марта
…Я узнала, что в П[етрогра]де сейчас Кроми. Вы его, верно, помните, он командовал сначала английской подводной лодкой, потом был чем-то вроде начальника дивизиона английских подлодок. Он бывает в Генморе у Беренса и, очевидно, имеет сношения с Англией — может быть, это письмо и дойдет как-нибудь Вам в руки, Александр Васильевич, милый. Оно не нравится мне, я хотела бы писать Вам совсем иначе, но все равно, я боюсь упустить случай. Где Вы, радость моя, Александр Васильевич? На душе темно и тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас, и за всех, кто мне дорог. Со смертью отца несчастье так близко подошло, словно оно открыло у меня в душе так много тревоги и любви.
Нет времени писать — простите эти несвязные строки. Господи, когда я увижу Вас, милый, дорогой, любимый мой Александр Васильевич. Такое чувство, что с нашим разгромом приблизился общий мир. Ну, хоть это. Ведь Вы постараетесь повидать меня, когда вернетесь, даже если я буду не здесь? Свой след я постараюсь Вам оставить. Да хранит Вас Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в Ваши тяжкие дни. Очень трудно, стараюсь быть занятой, как только могу, тогда как-то лучше все-таки. До свидания — если бы поскорей.
Анна».
(Продолжение на следующих стр.)
+ + +
В апреле 1918 года Анна Тимирева выехала на поезде с мужем из Ревеля во Владивосток. Адмирал С.Н. Тимирев, который вступит в белые войска немедленно по прибытии во Владивосток, чтобы выбраться от красных, взял от их флотского начальства командировку на Дальний Восток для «ликвидации военного имущества флота».
В Петрограде царил голод: ежедневно выдавали 50 граммов хлеба по карточкам. А на столе вагона-ресторана перед Тимиревыми оказалась тарелка, полная ломтей. Когда они ее съели, официантка принесла еще одну… На станциях по дороге продавали молоко, яйца, лепешки.
Никто из пассажиров не знал, на что, в сущности, едут, что будет дальше. На юге России уже дралась с большевиками Добровольческая армия, против Советов восстал Чехословацкий корпус, следующий эшелонами на восток. Вместе с Тимиревыми во Владивосток направлялись их старые друзья — семья Крашенинниковых. Была в купе еще девушка Женя, едущая в Харбин к родителям, и два мальчика-лицеиста Герарди и фон Баумгартен.
Через всю центральную Россию, потом Урал и огромную часть Сибири поезд прополз без приключений. В Иркутске случилась задержка — белые начали наводить порядок в Черемховских копях, никого дальше по «чугунке» не пропускали.
Между здешними большевиками и анархистами назревал конфликт. Шахтеры Черембасса по призыву анархистов готовы были разогнать большевистские организации, и большая часть красногвардейцев сочувствовала анархистам. Но пока они спорили, против советской власти поднялся Чехословацкий корпус, который перебил анархистов вместе с большевиками и разогнал по лесам. Позже «черно-красные» организовали в Сибири десятка полтора крупных партизанских отрядов против власти А.В. Колчака.
В этой заварушке вдруг пригодились фон Баумгартен и Герарди. Они, объединившись с такой же предприимчивой поездной молодежью, заявили станционным властям, что представляют «Китайско-американскую миссию». Были убедительны и получили под это учреждение отдельный вагон! В состав их «миссии» мгновенно вошли и Тимиревы, и Крашенинниковы. Прицепленный к их составу паровоз дал длинный гудок — отправились дальше.
Потом путь лежал по Амурской «колесухе», довольно небрежно построенной каторжниками, вдоль реки Шилки. Анну порадовали красивейшие сопки, сиренево окутанные расцветающим багульником. Шла Вербная неделя, и на станциях благочестивые пассажиры, осеняя себя крестным знамением, посматривали, как дорожками на холмах идут со свечками в руках православные со всенощной.
Благовещенск… Пассажиры вышли из вагонов посмотреть на этот причудливо вставший на стыке Амура и Шилки город. Разнообразные строения с затейливыми наличниками перемежались с пустырями. По улицам спокойно бродили свиньи.
— Черт знает что такое! — восклицала Анна, шагавшая по деревянному тротуару вместе с соседкой по купе Женей.
— Вы в этом уверены? — весело осведомился позади чей-то знакомый голос.
Она оглянулась. Как всегда, подтянутый, молодцеватый лейтенант Борис Рыбалтовский в 1907 году служил под командой ее мужа на царской яхте «Цесаревич Алексей Николаевич»! Хорошо были знакомы на Балтике, даже приятельствовали.
Она спросила:
— Что вы здесь делаете?
— Да как-то так попал. — Он замялся, в такие времена люди не очень откровенничали даже со старыми друзьями. — Вот хочу перебраться в Харбин.
— 3ачем? — больше для вежливости поинтересовалась Анна.
— Там сейчас Колчак...
От этого сообщения Анна переменилась в лице. Рыбалтовский, сказав еще какие-то общие слова, откланялся. Анна стояла как завороженная, потом повторила вслух:
— Харбин, Харбин.
Женя, едущая как раз туда, спросила:
— Вы приедете ко мне в Харбин?
Ни минуты не задумываясь, Анна выпалила:
— Приеду!
Потом она вспоминала: «Страшная вещь — слово. Пока оно не сказано, все может быть так или иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может».
Когда Тимиревы прибыли во Владивосток, Анна хорошо помнила замечание Колчака в его последнем полученном ею письме. Он сообщал, что, где бы она ни была в дальневосточных крупных городах, всегда может о нем узнать у английского консула, и ее письма будут доставлены адмиралу.
Она сразу же написала Александру Васильевичу, что находится во Владивостоке и может приехать в Харбин. Пошла в английское консульство и попросила доставить послание адресату, адмиралу А.В. Колчаку.
Через несколько дней в отеле появился незнакомец и сообщил ей, что имеет вести от Александра Васильевича. Он решительно прошагал по комнатам, заглядывая в углы. Когда убедился, что они одни, сел в кресло, величественно сняв шляпу.
Этот господин, говорящий чересчур правильно по-русски, опустил пальцы в лайковой перчатке в боковой карман сюртука. Вытащил узкий тонкий серебряный портсигар и, даже не осведомившись у дамы, можно ли закурить, нажал на кнопку. Элегантная вещь с музыкальным звоном распахнулась, показав вызолоченное нутро. Джентльмен ухватил папиросу, протянул Анне.
Она растерянно усмехнулась:
— Я не курю.
— О! О! — извиняющимся тоном произнес господин и стянул перчатки.
Он оторвал папиросную часть с табаком, аккуратно взял в руки мундштук и вскрыл его туго свернутую бумагу, расправил. Внутри была трубочка мелко-мелко исписанного письма.
Джентльмен, учтиво поклонившись, испарился, а она, впившись глазами в бисер строчек, читала и перечитывала, вбирая каждое слово своей «химеры», которая находилась теперь так близко от нее:
«Харбин 29 апреля 1918 г.
Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке, так близко от меня… Я прочел Ваше местопребывание и отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки, и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба?
Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас — мне делается почти страшно, когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.
Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас».
Вскоре пришло письмо от попутчицы Тимиревых Жени — она звала Анну к себе в Харбин, как обещала. У девушки были сложные личные отношения с близкими, и она, зная, зачем Анне нужно в Харбин, просила помочь: «Приезжайте немного и для меня».
Анна торопливо засобиралась. Адмирал Тимирев знал, зачем Анна Васильевна стремилась в Харбин. Он тяжело переживал ее чувство и все лелеял надежду, что оно пройдет. Вот добьется Анна своего, увидит пассию, и порыв обязательно угаснет в ее легкомысленном сердце… Тимирев так же, как Колчак, со всей основательностью старого морского волка ничегошеньки не понимал в женских сердцах. Однако выдержки у него хватило, чтобы лишь коротко спросить жену:
— Ты вернешься?
— Вернусь, — уже плохо соображая, что и о чем она говорит, отвечала Анна.
Теперь Анна почти не могла спать ночами, от волнения у нее начались приступы удушья, во что бы то ни стало надо было увидеть Александра Васильевича. Больше ничего на этом свете ее не волновало.
Она ехала в Харбин как во сне. Сопки цвели черемухой и вишней — белые склоны, сияющие белые облака. Господи, помилуй! Анна словно взлетала на них.
Телеграмму о приезде она заранее отправила Колчаку. Но на харбинском вокзале ее встретила Женя. Она предположила, что Александр Васильевич, видимо, в отъезде, и увезла Анну к себе.
+ + +
Сколько невзгод, бед и мелких несчастий преследовали их любовь! Этот поезд адмирал Колчак встречал! Но они с Анной не узнали друг друга на перроне…
Анна — в строгом трауре, в огромной шляпе, с густой вуалью — прошла мимо Александра Васильевича. Скользя взглядом по окружающим, Анна не смогла разглядеть своего адмирала, потому что он был не в морской, столь родной ей форме, а в защитного цвета френче!
На другой день Анна отыскала вагон Колчака, где он жил, не застала Александра Васильевича, оставила записку с адресом.
Он, как только обнаружил послание, мгновенно примчался к ней! Для этой встречи Александру Васильевичу и Анне Васильевне пришлось с двух сторон объехать весь земной шар…
Колчак попросил Анну перебраться из квартиры Жени в гостиницу. Днем он был занят, но каждый вечер был у нее, и они говорили, говорили, не могли наговориться. Не могли рассказать друг другу и малую часть того, чем были переполнены их сердца.
Эти дни были счастьем, о каком мечтают все женщины и мужчины. Она и он были рядом наперекор всем обстоятельствам, трагедиям, войнам…
Но Анну мучило одно: она обещала мужу вернуться. Зачем сказала Тимиреву на прощание во Владивостоке ненужные теперь слова? Для приличия? По рассеянности? Сказала, и отец ее ребенка ждет…
Анна думала над этим днями напролет и, наконец, объявила Александру Васильевичу в полной растерянности:
— Сашенька, милый, мне пора ехать во Владивосток. А мне не хочется уезжать.
Темно-кофейные глаза Колчака стали еще темнее. Он мгновенно ответил:
— А вы не уезжайте.
Она приняла его слова за шутку. Но когда вгляделась в любимое лицо, поняла, нет, он не шутит:
— Останьтесь со мной, — сказал адмирал, — я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки. Вы увидите, как я хорошо умею это делать.
Губы его кривились в усмешке, а глаза молили.
Она зачем-то рассмеялась. Потом склонила голову, вздохнула. Вымолвила:
— Меня можно уговорить, но что из этого выйдет?
Колчак жестко произнес:
— Нет, уговаривать я вас не буду. Вы сами должны решить.
Зачем он предоставил ей ставить последнюю точку? Почему не молил быть рядом с ним, зарывшись лицом в воротник ее платья? Отчего не говорил долго о любви, о том, как им хорошо будет жить вместе?
Старая-престарая истина: женщина любит ушами.
Ответ прост: суровый человек, адмирал не мог просить женщину о совместной жизни. Он не мог подчиниться женщине даже любимой.
Однако ежели своенравная Анна скажет «да!», она подчинится ему, беспощадно неуступчивому мужчине.
Ее «да!» пока трепетало бабочкой, сидящей на цветке. Но еще не вспорхнуло, не спаяло их окончательно.
В Харбине главной задачей адмирала Колчака, вошедшего в правление КВЖД, стало формирование в Маньчжурии, на русском Дальнем Востоке белых сил против большевистского режима. Этим с апреля по июль 1918 года адмирал занимается вплотную, выезжая в разные места дислокации отрядов.
В Харбине с февраля 1918 года работал Дальневосточный комитет активной защиты Родины и Учредительного собрания, главную роль в котором играл генерал Д.Л. Хорват, возглавлявший КВЖД с ее пуска в 1903 году. Действовало в городе и Временное правительство автономной Сибири во главе с эсером П.Я. Дербером. Оно возникло в Томске и бежало сюда от большевиков. Комитет Хорвата и правительство Дербера боролись за власть, но местный Дальневосточный комитет все же одерживал верх. Мощной прояпонской силой в ближайшем приграничье были дальневосточные казачьи атаманы, среди которых в Чите выделялся Г.М. Семенов, а в Хабаровске — И.М. Калмыков.
У Колчака были трения с Хорватом, которого он терпеть не мог, и в раздражении ронял при Анне насчет него:
— И по виду, и по качеству — старая швабра.
Группа участников собрания акционеров КВЖД. Слева направо (сидят): Клемм, вице-адмирал А.В.Колчак, генерал Д.Л.Хорват, Л.А.Устругов. Стоят: Гран, генерал М.М.Плешков, В.В.Граве, И.И.Десницкий, А.К.Митрофанов, Л.В. фон Гоейр. Апрель 1918 года.
Адмирал, как всегда, отдаваясь всецело какому-то делу, теперь — политическим баталиям, страшно уставал. Приходил к Анне измученный, совсем перестал спать. Он нервничал и потому, что она все не могла решиться порвать с прошлой жизнью. Вот как Анна Васильевна потом это описала:
«Мы сидели поодаль и разговаривали. Я протянула руку и коснулась его лица — и в то же мгновение он заснул. А я сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что никогда не уеду от него, что кроме этого человека нет у меня ничего и мое место — с ним.
Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне. А пока я напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем. Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной — в то время он жил в Кисловодске у моей матери.
Александр Васильевич ответил: «В таких случаях ребенок остается с матерью». И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему это нелегко — он очень любил [его] сына. Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал, что когда-нибудь мы будем вместе».
Влюбленные Колчак и Тимирева так бедствовали, что на дорогу в Японию Анна продала свое жемчужное ожерелье. Прощаться в Харбине ей пришлось и с влюбившимися в нее юными попутчиками из центра России — фон Баумгартеном и Герарди. Они бесперебойно наносили Анне визиты в гостиницу, засиживаясь у нее. Приходилось юнцов вежливо выставлять.
За пару дней до отъезда Анны в Японию адмирал пригласил ее покататься на автомобиле. Он поглядывал по сторонам и посмеивался.
— В чем дело? — спросила Анна.
— У меня сегодня был Баумгартен.
— Зачем?
Адмирал рассказал:
— Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он поедет за вами в Японию.
— Что же вы сказали?
— Я ответил, что это зависит только от Анны Васильевны.
Анна продолжала расспрашивать:
— А он?
— Он сказал: «Я не могу жить без Анны Васильевны»! Я ответил: вполне вас понимаю, сам в таком же положении.
Колчак, стараясь быть шутливым, пересказал свой разговор с юношей, будто с дипломатическим представителем другого государства. Анна подхватила игру, улыбалась, но ей была мила перебранка поклонников: зрелого и юного. Как она отвыкла от всего этого салонного, пряно-великосветского!
На другой день в харбинскую гостиницу к Анне прибыл с очередным визитом фон Баумгартен. Пряча глаза, он сообщил:
— Знаете, Анна Васильевна, Александр Васильевич очень отзывчивый человек.
В Японию за нею этот напористый, однако и умеющий взвесить все «за» и «против», молодой человек не поехал.
+ + +
Прибыв в Японию, Анна немедленно написала супругу о необходимости окончательно прекратить их семейные отношения. Наконец-то она раправила плечи! Все! Не надо больше таиться, страдать, лгать, метаться, предугадывать настроение мужа. Свободна!
Ответное письмо Тимирева было классическим воззванием брошенного мужа. Который уж раз он доказывал: Анна не понимает, что делает. Адмирал Тимирев упирал на то, что Колчак женат. В итоге восклицал: «Я не могу жить без тебя, я потеряю себя, вернись!»
Александр Васильевич вскоре приехал в Токио и был рядом с Анной. Он не вмешивался в ее переживания, не давал советов и не уговаривал, потому что обещал ей это в Харбине. Анна поняла: без прощальной встречи с мужем не сможет начать новую жизнь. В те времена безжалостно бросать верного спутника жизни, отца семейства не было принято. Подобный поступок посчитали бы неблагоразумным в обществе высшего флотского офицерства. Анна решила «покончить все» во Владивостоке. Спустя годы она раскаивалась:
«Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо — какие объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла».
Снова был пустынный поезд, теперь несущийся к морю. Ее вагонное место отгорожено от коридора занавеской, которая трепетала от сквозняка как живая. За окном угрюмо плыла мутная-мутная ночь, где маячил силуэт Фудзиямы и туман полз по равнинам у подножия горы.
По мере приближения к России в сердце Анны все больше просыпались чувства к тому, кого она полюбила впервые. Адмирал Тимирев не уступал Колчаку мужественностью и был отцом ее ребенка… Что она делает?! Неужели надо вернуться в прежнюю жизнь?.. Вдруг, повернувшись, она увидела на стене лицо Колчака. Словно с фотопортрета бесконечно печально смотрел на Анну Александр Васильевич, глаза опущены. Видение оказалось настолько реальным, что она протянула руку для прикосновения. Стена пуста, но отчего так тепло ее руке?
Тимирева пригляделась: на стене висела картинка с пейзажем. Но с этих минут у Анны появилось острое чувство присутствия ее возлюбленного. Оно не оставляло ее во время всего путешествия.
Как нам, людям XXI века, ощутить и пережить хотя бы частичку того, что происходило почти сто лет назад на Дальнем Востоке между необыкновенной женщиной и великим адмиралом? Сама Анна Васильевна, проведшая впоследствии в тюрьмах, лагерях, ссылках около сорока лет, не смогла полностью осознать их романс-роман, размышляя в мемуарах:
«Вот я пишу — что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу жизнь, ломало ее в корне, и в чем Александр Васильевич принимал участие в силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его — пять лет, — я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем — на основании документов, — ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума».
Во Владивостоке Анна Васильевна поставила точки над i. За минувший месяц, в который они не разлучались с Колчаком, она «провела в тесном общении с Александром Васильевичем», «привыкла к полной откровенности и полному пониманию», а тут «точно на стену натолкнулась». Муж казался ей чужим человеком, обиженным, нелюбящим. Он только и знал что заклинал ее:
— Ты не понимаешь, что делаешь… Ты теряешь себя, ты погибнешь...
Тимирев ошибся. Погиб его соперник, а бывшая супруга прожила восемьдесят два года. Она была наделена громадной энергией жизни. И, как знать, может быть, эта живая вода не иссякала, потому что на роду Анне Тимиревой была написана невероятная любовь к Колчаку?
Когда в начале 70-х ХХ века сия героическая Прекрасная Дама угасала, она перенесла весь блеск трагизма собственной судьбы в стихи. 3 апреля 1971 года Анна написала:
Больница… Ночь… Не спится мне.
Одна звезда в моем окне.
Деревьев черных кружева,
За ними сонная Москва.
И беспощадно, до зари
Горят, не гаснут фонари,
И где-то запропал рассвет –
И нету сна, и яви нет.
Лишь в колыхании волны
Полувиденья, полусны…
…Расставаясь с адмиралом Тимиревым ради адмирала Колчака, Анне «было и жалко, и больно — непереносимо», хотя надвигались долгие тяжелые десятилетия, которые, оказывается, все-таки можно пережить.
Во Владивостоке Анна поручила своим друзьям Крашенинниковым не оставлять Тимирева, пока он в тяжелом состоянии разрыва.
Она не могла больше выносить однообразные сцены с оставляемым супругом и бросилась снова в Японию, к любимому Колчаку.
Как сложилась судьба А.Н. Тимирева после ухода жены?
С 3 мая 1918 года он состоял в Белом движении Владивостока. Когда осенью А.В. Колчак занял пост Верховного правителя России, Главковерха, Тимирев с 23 ноября 1918 года по 15 августа 1919 года служил в городе помощником Верховного главнокомандующего по морской части, а до весны 1919 года — командующим морскими силами на Дальнем Востоке.
В китайской эмиграции адмирал Тимирев плавал капитаном торгового флота Шанхая, в начале 1930-х годов был активным членом «Объединения Гвардейского экипажа» — «Кают-компании», собиравшейся на его квартире, когда он первые два года председательствовал в этом отборном сообществе. Тимирев написал в 1922 году интересные мемуары: «Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914—1918 гг.)». Они опубликованы в Нью-Йорке в 1961 году. В них на почетном месте рассказы о его гардемаринском однокашнике А.В. Колчаке. Умер С.Н. Тимирев 31 мая (13 июня) 1932 года в Шанхае.
Друживший с адмиралом в эмиграции старый друг Анны и Колчака В.В. Романов, так и оставшийся для Анны Васильевны на всю жизнь верным «почтальоном», написал ей спустя четверть века после смерти Сергея Николаевича:
«С.Н. Тимирев в эмиграции «жил нежной мыслью о сыне своем», радовался тому, что сын оказался «не в потерявшей русское лицо эмиграции», остался в России, где он «будет полезен».
Благороднейший отец и муж, белый адмирал Тимирев по прекраснодушию не мог себе и представить, что его Володю-Одю, ставшего «в России» выдающимся художником, арестуют в Москве в марте 1938 года, а в мае того же года расстреляют.
+ + +
Анна возвратилась в Токио жарким июльским днем, когда в Японии ясные дни и тихое море. Александр Васильевич встретил ее на вокзале и увез уже как свою невесту, свободную от всяких обязательств в старой семейной жизни, в «Империал-отель». Сам адмирал снимал комнату в другой гостинице.
Александр Васильевич прибыл после завтрака на другой день ее приезда и учтиво поклонился:
— У меня к вам просьба.
— Что такое?
— Поедемте со мной в русскую церковь.
Храм был почти пуст, батюшка, по-местному обычаю, вел литургию на японском языке, но пели на клиросе на церковнославянском. Адмирал и Анна стояли рядом молча, торжественно, как на венчании. Она молилась про себя любимой великопостной молитвой «Всем сердцем». В ней были «лучшие слова для людей, связывающих свои жизни», как напишет Анна Васильевна на склоне своих дней:
«Когда мы возвращались, я сказала ему: «Я знаю, что за все надо платить — и за то, что мы вместе, — но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна». Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата».
Из церкви Александр Васильевич увез ее в Никко, где шумели феерические водопады и дремали действующие вулканы, в страну древних храмов «желтой веры», где осенью со всей страны традиционно собирались люди полюбоваться в горных лесах разноцветными листьями клена.
Они шли в толпе паломников -- в белых одеяниях с циновками-постелями за плечами. И Анна по-христиански думала:
«Вот что значит — возьми одр свой и иди. Одр для них — это просто циновка».
Причудливо вились над головами легкие бамбуковые водопроводы, всюду шелестела струящаяся вода.
Александр Васильевич смеялся, обнимал ее:
— Мы удалились под сень струй.
Расположились «молодожены» в японской гостинице, в смежных комнатах. Потом в каменных мешках камер, на досках ГУЛаговских нар, она вспоминала те святые дни:
«И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым…»
В Москве на самом склоне трагического века она писала о тех временах их «медового месяца» в Японии:
«Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев. Не могу отделаться от этого впечатления».
А.В.Колчак (первый слева) на КВЖД. Харбин. Лето 1918 года
В конце июня 1918 года в Омске было основано Временное Сибирское правительство. Его возглавил крупный адвокат П.В. Вологодский. Это правительство стремилось руководить всей землей, недавно освобожденной чешскими частями от большевиков: Поволжьем и Уралом, Сибирью, Дальним Востоком. К сентябрю таких правительств наберется около двадцати.
Пристально наблюдая за действиями Колчака, японцы начали вмешиваться в его дела. Им претила адмиральская цель создать единое мощное боевое соединение русских. Чтобы обеспечить свое доминирование в этом районе, японцы могли допустить существование только мелких белых отрядов, с которыми им удавалось действовать по принципу «разделяй и властвуй»; например, дальневосточной атаманской вольницы.
Адмирал Колчак с начала июля в Токио выяснял отношения с государственными лицами. На переговорах Александр Васильевич задержался на два месяца, заодно поправляя расшатанное здоровье в прекрасных условиях их теперь совместной с Анной Васильевной жизни. Договориться об устранении проблем, возникших между белыми и японцами в Китае, он не сумел и на переговорах с высшими чинами японского Генштаба генералами Ихарой и Танакой. Зато в Токио Колчак окунулся в сердцевину дипломатических интриг, свел близкое знакомство с представителями США, Англии, Франции.
Наиболее удачно сложились отношения Колчака с представителем Англии на Дальнем Востоке полковником А. Ноксом. Тот с 1911 года работал в России военным атташе, потом — при Ставке Верховного главнокомандующего, владел русским языком. О встречах с Ноксом Колчак позже рассказывал:
«Он просил меня сообщить, что происходит во Владивостоке, так как, по его мнению, нужно было организовать власть. Я сказал, что организация власти в такое время, как теперь, возможна только при одном условии, что эта власть должна опираться на вооруженную силу, которая была бы в ее распоряжении... Мы очень долго беседовали по поводу того, каким образом организовать эту силу...
Я указывал ему, что, имея опыт работы с теми организациями, которые были, я держусь того, что таким путем нам вряд ли удастся создать что-нибудь серьезное. Поэтому я с ним условился принципиально, что создание армии должно будет идти при помощи английских инструкторов и английских наблюдающих организаций, которые будут вместе с тем снабжать ее оружием...»
Александр Васильевич указывал: командующий такой армией должен иметь всю полноту власти и быть военным диктатором. В записке Ноксу насчет налаживания этой власти он писал:
«Как только освобождается известный район вооруженной силой, должна вступить в отправление своих функций гражданская власть. Какая власть? Выдумывать ее не приходится, — для этого есть земская организация, и нужно ее поддерживать. Покуда территория мала, эти земские организации могут оставаться автономными. И по мере того, как развивается территория, эти земские организации, соединяясь в более крупные соединения, получают возможность уже выделить из себя тем или другим путем правительственный аппарат».
По результатам этих встреч полковник Нокс докладывал в рапорте своему начальству о Колчаке:
«Нет никакого сомнения в том, что он является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке».
Встречался в Токио Колчак и с послом Франции Эженом Реньо, но их беседы были более общего характера. С августа по ноябрь 1918 года Реньо будет главой французской миссии во Владивостоке, и токийское знакомство поможет Александру Васильевичу в тамошних переговорах. Все это было судьбоносные вехи, определяющие будущее Белой борьбы в Сибири и на Дальнем Востоке.
Адмирал был занят по горло, но силы для того, чтобы успешнее послужить делу освобождения Отечества от большевизма, рождались во многом теперь и благодаря тому, что он засыпал и просыпался под одним кровом с «милой, обожаемой Александрой Васильевной». Это было уже слияние тел и душ, а не письменное общение, которое в конвертах блуждало по миру во многодневных почтовых багажах поездов, дилижансов, «аппаратов» и кораблей.
(Продолжение следует)
|