МЕЧ и ТРОСТЬ

В.Черкасов-Георгиевский. КНИГА "КОЛЧАК И ТИМИРЕВА". Глава 2. «Я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью»

Статьи /
Послано Admin 30 Янв, 2011 г. - 18:14

ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ [1]

Глава 2. «Я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью»

Назначение вице-адмирала А.В. Колчака командующим Черноморским флотом было связано с его опытом по умению атаковать и  отвагой. Эти  качества были необходимы в намечавшейся Верховным командованием операции русского десанта в Турцию и захвата проливов Босфор и Дарданеллы. Поэтому прежде всего Александр  Васильевич  получил приказание ехать в Ставку Верховного главнокомандующего армией и флотом Государя Императора Николая II для того, чтобы получить секретные инструкции по  командованию  в  Черном  море.

Адмирал  через Петроград отправился  в Могилев, где находилась Ставка. По  прибытии туда Колчак явился к начальнику штаба Императора  генералу М.В. Алексееву. Въедливый, внимательный к деталям начштаба  около  двух часов объяснял ему  сначала общее положение  на  Западном фронте. Он подробно изложил адмиралу политические соглашения военного  характера, которые существовали между державами в это время. Потом Алексеев направил Александра Васильевича  к Государю за  окончательными указаниями. Прекрасно ориентирующийся во фронтовой обстановке Император развил сказанное Алексеевым, сделав упор на главном: назначение адмирала Колчака командующим  Черноморским флотом обусловлено тем, что весною 1917 года  предполагается выполнить «Босфорскую операцию» – произвести удар на Константинополь.

Былой глава генштабистских демократских «младотурок» Колчак видел военное управление в стране после проигранной войны с японцами неудовлетворительным, но на новой войне сам всё сделал, чтобы не болтать на эту тему, а «реформировать» прямыми попаданиями по врагам. Почтительно слушая  Царя в Ставке, он нисколько не сомневался в том, что монархия это для России единственная жизненная форма, которую Колчак всегда признавал без оговорок. Он считал себя монархистом, и не мог «республиканствовать» по причине его конкретного военного ума, что никакого республиканства в Отечестве сроду не бывало. Александр Васильевич любил подчеркивать: «В конце концов, служу не той или иной форме правительства, а служу Родине своей, которую ставлю выше всего».

Когда Колчак прибыл на Черноморье, российская Кавказская армия, благодаря полководческому гению командовавшего ею генерала Н.Н. Юденича, овладела Эрзрумом и Трапезундом. Русские войска в этом районе и по всему здешнему театру войны остро нуждались в морском транспорте, но наши порты и морские пути постоянно подвергались нападениям турецко-германского флота, с которым российский не справлялся.

Основными палачами Императорского флота являлись исключительно мощный германский крейсер «Гебен» и также превосходящий русских в скорости крейсер «Бреслау». Многочисленные, современно вооруженные подлодки немцев делали, что хотели. С середины 1915 года до середины 1916 года они уничтожили 19 транспортных русских пароходов.

Так вышло, что в первый же день прибытия адмирала Колчака в Севастополь и принятия им командования флотом разведчики доложили: «Бреслау» вышел из Босфора в Черное море в неизвестном направлении. Адмирал тут же хотел устремиться на его поиски, но задержали организационные непорядки по тралению, не позволяющие выходить ночью в море.

Колчак вывел свой флот утром, сам шел на флагман-линкоре «Императрица Мария». Около четырех часов дня он настиг «Бреслау», идущего к Кавказскому побережью. «Императрица Мария» ринулась к врагу и с девяноста кабельтов ударила залпом по германцу. Снаряды накрыли крейсер! Побитый «Бреслау» поспешно выпустил дымовую завесу и, пользуясь быстроходностью, бросился прочь. Русские преследовали его до вечера.

+ + +
Обо всех черноморских баталиях отлично знали на балтийских офицерских дачах острова Бренде. Дом семьи Крашенинниковых, где жила Анна Тимирева, стоял рядом с дачей Софьи Колчак.

В тот вечер приехали капитаны Крашенинников и Тимирев, все сидели на ступеньках террасы. Вдруг с соседней дачи прямо через огородные грядки к ним двинулся огромного роста матрос в форме Черноморского флота, рядом семенила маленькая горничная Колчаков.

— Вот кто вам нужен, — она указала матросу на Анну.
Матрос козырнул офицерам и с поклоном подал Тимиревой толстенный пакет:
— От его превосходительства господина адмирала Колчака. Он ждет ответа.

Эффект был необычайный, Анна боялась взглянуть на мужа.

«Господи, Александр Васильевич даже не знал моего дачного адреса. Вот матрос так неловко и передал письмо», — пронеслось у нее в голове, когда она поднялась в комнаты и лихорадочно распечатывала пакет.

Там оказалось много листков, она стала просматривать их, перескакивая по строчкам. Времени было мало. Так и не успела прочитать как следует, быстро вывела несколько фраз с общими словами, вынесла, отдала конверт матросу.

Муж возвращался на корабль, она пошла его провожать на причал к катеру. Но скрыть своего счастья Анна не смогла. Шагая рядом с мужем, она вдруг начала петь от радости и не могла остановиться…

Вернулась, заперлась в комнате и стала впитывать слова, все-все до единого, от «Глубокоуважаемая Анна Васильевна» до «Да хранит Вас Бог; Ваш А.В. Колчак». Она любовалась его почерком, перечитывая первое послание снова и снова. Вон что, он писал это письмо несколько дней: и в Ставке у Царя, потом — в море, куда вышел сразу по приезде в Севастополь, преследуя и обстреливая «Бреслау». Он «адмиральски» излагал задачи, поставленные перед ним, но то и дело прорывалось личное: Колчак писал о том, как мечтает когда-нибудь опять увидеть ее. Анну поразила сила и глубина чувства, которым было проникнуто письмо. Этого она не ожидала.

На другой день Анна Тимирева встретилась у общих знакомых с женой Колчака. Немедленно сказала ей, что получила очень интересное письмо от Александра Васильевича. Нельзя было таиться, да и горничная доложила про проводы матроса к Крашенинниковым. Софья Федоровна сухо сообщила, что тоже получила письмо — «с тем же матросом».

Потом они увиделись снова, рядом с Софьей Федоровной прыгал шестилетний Славушка Колчак. Сияя черными глазами, с гордостью объяснял Анне:
— Знаете, Анна Васильевна, мой папа обстрелял «Бреслау», но это не значит, что он его потопил.

Никаких сомнений ни у кого не оставалось: образовался «треугольник»: Колчак — Тимирева — Софья Федоровна.

+ + +
С приездом Колчака положение на Черном море радикально изменилось: крейсера противника «Бреслау» и «Гебен» перестали ходить к российскому побережью. А позже Колчак стал систематически минировать Босфор, трассы у турецкого побережья. В конце концов «Гебен» подорвался, вышел из строя. Угробились на русских минах в дальнейшем и шесть германских подлодок.

На Черном море начинал господствовать колчаковский флот. Подлодки противника русские загнали в его порты, другие турецко-германские корабли из-за минной «политики» Александра Васильевича тоже лишались возможности нападать на российские суда, прибрежные базы и пункты.

И тогда германцы решились на выдающуюся контратаку не в открытом бою, а сумели организовать грандиозную диверсию. Утром 7 октября 1916 года на Северном рейде Севастополя загорелся, взорвался и пошел на дно краса и гордость русской эскадры — флагман, новый самый сильный линейный корабль с символическим именем «Императрица Мария».

Линкор был для Колчака «родным детищем»: заложен в 1913 году по программе, которую разрабатывал именно Александр Васильевич. Летом 1915 году «Императрицу» спустили на воду в Николаеве…

Катастрофа началась с неожиданного пожара под носовой башней, первый взрыв поднял на триста метров столб пламени и дыма! Затем канонадно прозвучали один за другим 25 оглушительных взрывов боевых запасов.

Колчак, знающий на «Императрице» все до последней заклепки, был в самом пекле, руководил затоплением погребов трех других башен, чтобы локализовать пожар. Этим он спас от огня рейд и город. Но самый последний взрыв все же погубил железного гиганта. Корабль опрокинулся и затонул. Погибло около трехсот моряков.

Комиссия, расследовавшая катастрофу, не смогла установить причину пожара: мнения разделились — одни говорили о диверсии, другие — о самовозгорании пороха. Бескомпромиссный Колчак ответил:

— Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден: здесь диверсия.

Лишь в 1933 году ОГПУ выяснил: диверсией, погубившей самый внушительный корабль Черноморского флота, руководил резидент германской разведки, работавший в Севастополе под видом инженера П.А. Вермана.

Как же доверяли Император Николай II и начальник штаба генерал Алексеев адмиралу Колчаку, что не сместили его с поста! Ведь по флотским нормам подобное происшествие влекло снятие командующего флотом с должности. Однако за Колчака вступился лично морской министр И.К. Григорович. Но всевозможные интриги на самых разных уровнях после катастрофы флагмана сильно повредили репутацию Александра Васильевича.

Гибель «Императрицы Марии» была первым мистическим аккордом перед гибелью Царского Дома Романовых.

Через несколько дней после гибели «Императрицы» 13 октября Анна Тимирева писала адмиралу:

«Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели «Императрицы Марии». Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, — это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, — только писать Вам о своей тоске и тревоге, и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич».

Чего бы Анна не дала за то, чтобы узнать, как там, в Севастополе Колчак! Она бы птицей полетела, превратилась бы в солнечный луч, чтобы быстро-быстро добраться до любимого. Но в жизни нет волшебства, оставалось единственное — писать письма, ждать неизвестности, надеяться на непредсказуемое будущее.

В конце 1916 года в России торжествовали интеллигентско-гуманистические настроения: «устали от войны». Большевики-ленинцы требовали: «Превратить войну империалистическую в гражданскую!» Несмотря на самоотверженность и таланты таких асов войны, как адмирал Колчак, наведшего порядок на морях, генералы Брусилов, Корнилов, Юденич, Деникин, победоносно державших свои войска, общество умело склоняли, что «у нас на фронтах нехорошо». Из Петрограда на всю Россию постоянно расползались разговоры о «повсеместном предательстве», что «при таких обстоятельствах все равно напрасны все жертвы и все усилия наших войск».

Драматическая история с «Императрицей Марией» повергла Анну Тимиреву в тоску. Молодая женщина хотела знать правду о гибели судна, поэтому она стала названивать В.В. Романову. Этот офицер, однокашник Тимирева по Морскому кадетскому корпусу, служил в Морском генштабе. Он был тонким человеком, поэтому Колчак доверял ему передавать свои письма к Анне Тимиревой в Гельсингфорс.

Вместо ответа, что на самом деле произошло с «Императрицей Марией», Романов вручил Анне письмо от Колчака, которое тот написал после гибели флагмана. Тимирева излила душу Александру Васильевичу в новом письме:

«Что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе? Как ни тяжело, как ни горько мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: «Пожалейте меня, мне тяжело». Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой, — я не стала бы долго думать над этим.

Сегодня до получения Вашего письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго именно этими словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только три события, которые так были бы ужасны для меня, — Сольдау, оставление Варшавы и день, когда был убит мой брат. Вы говорите о расплате за счастье — эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни.

Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель «Марии»; если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами; может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас, писать так трудно — лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего. До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз — да хранит Вас Господь».

Вскоре в Гельсингфорс пришло Анне еще одно письмо, в котором адмирал подробно рассказывал о своих чувствах в связи с гибелью «Императрицы Марии». Анне показалось, что даже почерк у него изменился. Как помочь любимому? Чем облегчить его страдание? Вот была бы она сейчас рядом, опустились бы руки на его плечи! Самое тяжелое горе отступило бы!

А еще он писал, что это несчастье должно возбуждать к нему что-то вроде презрения. Адмирала терзали амбиции, что он не безукоризнен как командующий воюющего флота. Сердце Анны переполнялось от самого нежного участия, глубокого сострадания. Она восклицала в ответном письме, которое писала в Петрограде:

«Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? — Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Oттoгo что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, — напротив, может быть».

Адмирал честно написал, что старался не думать о ней все это время, как бы боясь замарать ее образ отсветом своей тоски и позора. А она, читая петроградской ночью его это письмо, вытирала мокрые глаза и обреченно ощущала: я — другая, я думаю о нем неотрывно, где бы и с кем ни была.

В эти дни Анна приехала погостить у тети М.И. Плеске, имеющей пятерых детей. Дом тети постоянно был полон, приходили родные, знакомые, обсуждали текущие события. Много говорили о Колчаке, пытались втягивать в пересуды Тимиреву.

«Бог с ними», — по-христиански старалась думать о сплетниках Анна. Она запиралась у себя в комнате и проводила одинокие вечера. Днем бродила по Петрограду, куда глаза глядят, по дождю и морозу, постоянно думая об Александре Васильевиче, о его делах.

Она понимала: корабль можно любить как человека, даже, возможно, больше. И что потерять судно Колчаку безмерно тяжело. Тимирева подыскивала самые точные слова для адмирала, чтобы в письмах не раздражать его ненужными утешениями.

Александр Васильевич писал о том, как с момента первого взрыва он был на корабле:

«Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте, понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда все было бы кончено. Я любил этот корабль как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе».

У нее получалось отогреть сердце адмиралу в таких строчках очередного письма:

«Но этот, пусть самый дорогой и любимый, корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый».

Он хотел увидеть Анну на палубе «Императрицы Марии»… А сколько раз она сама мечтала об этом! Но она находила нужные слова для уже седеющего адмирала, умиротворяя, снимая боль и от очередного несостоявшегося свидания:

«Если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?.. Да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас — и молюсь».

В Петрограде Анна встретилась с В.М. Альтфатером, занимавшим большой пост в Военно-морском управлении: он имел связи в Ставке и мечтал о флигель-адъютантстве во что бы то ни стало. Именно его прочили на смену Колчаку, ежели бы того сместили за гибель черноморского флагмана.

Альтфатер с усмешкой процедил:
— Колчак, знаете ли, совершенно не в себе, может говорить только о гибели "Императрицы Марии" и вообще...

Анна вспыхнула. Терпение ее лопнуло. Не станет она выслушивать разную дрянь об Александре Васильевиче. Наговорила Альтфатеру дерзостей. Гнилой, скользкий человек!

Как она оказалась права! Альтфатер получил чин контр-адмирала в 1917 году, стал первым командующим морскими силами Советской республики. Ему было все равно, у кого делать собственную карьеру. Гнилой. Но собственными успехами он не воспользовался: дожил только до 1919 года.

(Продолжение на следующих стр.)

Однажды «почтальон влюбленных» В.В. Романов сказал Анне в Гельсингфорсе:
— Что же из всего этого выйдет?

Романов намекал: о бурной переписке знает не только он, но и другие. Очевидна была эта странная эпистолярная связь, когда ему приходилось иногда на людях передавать ей колчаковские письма. Анна попыталась уйти от ответа:

— Но вы же привозите письма не только мне, но и жене Александра Васильевича.
— Да, но только те письма тоненькие, а ваши такие толстые.

Софья Федоровна Колчак собиралась ехать в Севастополь. Жили Колчаки очень скромно, а ей надо было многое пошить и купить, чтобы на новом месте иметь вид, соответствующий супруге командующего флотом. Софья Федоровна постоянно приглашала в походы в магазины, на примерки Тимиреву. Зачем? Неужели настолько доверяла вкусу Анны? Верила в то, что более молодая дама лучше ее разбиралась в моде?

Нет, Софья Федоровна Колчак была умницей и знала один из секретов человеческого отношения: сделай подругой соперницу и муж останется с тобой.

Но Анна не догадывалась о подобных тонкостях. Она считала, что попала в сложнейшее положение. Софья Федоровна относилась к ней безупречно, однако порой Анна ловила на себе пустой взгляд Софьи Федоровны и обмирала: «Вдруг вот сейчас, на прощание выскажет все-все? Для этого и приблизила к себе? Нет-нет, она благородна, как я смею плохо о ней думать?»

Да, Софья Федоровна была не только умна, но и благородна. Она бы никогда не опустилась до обвинений, выяснения отношений. В конце концов Анна окончательно для себя решила: жена Колчака столь породиста, что ни за что не упрекнет ее в своем горе. Это подтвердит много лет спустя в Москве подруга Софьи Федоровны, вдова контр-адмирала Развозова Мария Александровна, урожденная фон дер Остен-Дризен:

— Видите ли, милая, Сонечка еще тогда говорила мне: «Вот увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне».

…В конце 1916 года Софья Федоровна уехала со Славушкой в Севастополь, а Тимиревы перебрались в Ревель. Они зажили в престижном Вышгороде, снимая квартиру в доме барона Розена. Оттуда открывался превосходный вид на весь Ревель, порт и Катриненталь.

Каждое утро Анна выходила навстречу почтальону. Лицо ее светилось ожиданием, и в «неудачные» дни почтальон говорил ей извиняющимся тоном:
— Сегодня письма нет.

В ту зиму у Тимиревых на приемах бывало много народу. Когда гости расходились, Анна выскальзывала на узенькие вышгородские улочки, садилась на скамейку. Долго сидела, глядела на звезды. Некоторые ей казались ручными, они словно спускались на деревья, мерцали в ветвях, как светлячки.

Только что звучавшие шум, болтовня, песни забывались; без него, Александра Колчака, нет настоящей радости. Она мечтала, как вернется домой, перечитает последнее письмо из Севастополя и начнет писать ответ, а звезды будут мерцать в небесной верхотуре.

Анна помнила: адмирал Колчак всегда любил звезды, замирал, когда слушал романс «Гори, гори, моя звезда».

+ + +
Наступивший 1917 год не предвещал катастрофы. На Балтийском и Черноморском флотах Его Величества шла боевая жизнь. Никто и представить не мог, что скоро все это — война, победы и поражения флота, Империя — канут в невозвратную пучину истории.

Колчак, лишившийся встреч с Анной, тосковал. Он хотел видеть Тимиреву не только в Севастополе, но и на палубе своего флагмана, услышать ее голос. Это была заветная мечта адмирала. Позже письма Тимиревой стали давать ему уверенность, что все обязательно состоится. Но когда придет счастье? Оставалось единственное — лелеять детали их прошлых свиданий.

Бессонными ночами Александр Васильевич шагал из угла в угол своей каюты, погружаясь в самые горькие, безотрадные думы. Адмирал, погибавший в полярных льдах, под японскими, германскими, турецкими пушками, был впечатлителен не менее Анны, выпорхнувшей в жизнь из музыкантской семьи. Александру Васильевичу казалось, что он потерял Тимиреву навсегда.

В ночные часы Колчак «всем своим существом» чувствовал, что Анна ушла из его жизни, и он, суровый мужчина, гордость русского флота, не знал, есть ли у него силы, чтобы ее вернуть. Без нее жизнь его не имела прежнего смысла, цели, радости. Он бросался к столу и строчил карандашом на листке блокнота:

«Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам…»

В начале службы на Черном море адмирал думал сократить эту переписку. Забот — тысячи, он не имеет права тратить время на личные переживания. Но приходил свободный миг, и он садился к столу. Написать пару строк Анне — это же будто побеседовать с нею на ушедших в прошлое гельсингфорсских вечерах. В один из таких моментов Колчак, имя которого наводило ужас на многих германских и турецких вояк, растерянно понял: не писать Анне, не делиться с нею своими думами свыше его сил. Переписка стала его вторым «я».

Счастье! Она ответила ему! Он по нескольку раз перечитывал ее письма, и глаза у него в те минуты были, как у влюбленного мальчика. Она рассказывала свои, «северные» новости. Подробно описывала рождественский маскарад в Морском собрании: на танец ее пригласил каперанг порт-артурец Лоло Щетинин… Щетинин видит ее, даже танцует с нею, а он здесь, на Черном море, тоскует и мечется…

Чтобы не остаться в долгу, Колчак тоже до мельчайших деталей описывал Анне симфонические концерты в севастопольском Морском собрании, устроенные Дамским кружком имени наследника Цесаревича для помощи больным и раненным воинам. Адмирал вникал в их программу, поясняя в письме:

«Вы охотно согласитесь, что одного приказания играть симфонии Бетховена иногда бывает недостаточно, чтобы их играли хорошо, но, к сожалению, у меня слишком мало других средств».

Он делился с нею мыслями о необходимости затеять выставку картин:

«Я совершенно чужд этой области, и вся моя деятельность по художественной части в Черном море ограничилась указаниями моими художнику, писавшему батальную картину на тему боя «Гебена» со 2-й бригадой линейных кораблей, в виде всплесков и разрывов об воду наших снарядов».

Сколько же утонченности, культуры было в русских офицерах, что и на войне умудрялись они не забывать о музыке, о живописи! Прекрасно воспитанные, тонкие люди жили в Императорской России. И платонические их романы были высокой музыкой, сильными чувствами. Оттого и сопереживаем мы из нашего времени отношениям Александра Колчака и Анны Тимиревой.

А что думал Колчак о законном сближении любящих сердец, о браке? Наверняка на этот вопрос у адмирала были свои взгляды. Но вот как, почти карикатурно Александр Васильевич описал Анне одну черноморскую свадьбу:

«На первой неделе Поста я предался благочестию и со своим штабом и дамами, пребывающими в моем доме, говел и исповедовал свои грехи, избегая по возможности совершать новые, читал Тертуллиана и Фому Кемпийского, и только двукратное гадание несколько нарушило эту гармонию. Но это, я думаю, ничего, хотя с точки зрения канонической это не вполне удобно. Теперь я занялся новым делом: принимаю участие в бракосочетании дочери адмирала Фабрицкого вопреки церковным правилам, запрещающим это таинство в Великом посту. По этому случаю я с Веселкиным имел постоянный диспут с архиепископом Таврическим, епископом Севастопольским и ректором семинарии на тему о таинстве брака. После двух часов обсуждения этого вопроса я, опираясь на широкую эрудицию Веселкина в церковных вопросах, блестяще доказал, что брак, как таинство, с догматической и канонической стороны может и должен быть совершен в любое время и что до проистекающих из него явлений Церкви нет дела. Епископы, по-видимому, впали в панику, но разбить нас не могли и, когда я дошел до Оригена, — дали разрешение. Присутствуя на Торжестве православия, я немного опасался, не буду ли предан анафеме, но все обошлось благополучно. К участию в совершении этого таинства я привлек еще адмирала Трубецкого и для вящего утверждения принял обязанности посаженого отца — полагаю, что теперь всякое сопротивление будет бесполезно».

Много иронии, великосветского небрежного тона. О да, Александр Васильевич в немалом был истинным сыном своего отца, который после плена у французов на Принцевых островах в Мраморном море стал франкофилом со всеми вытекающими из этого воззрениями на взаимоотношения мужчины и женщины, церковные нормы.

Однако сын адмирала Колчака, тот самый чистосердечный Славушка, взрослым в эмиграции свидетельствовал об отце и такое:

«Я слышал, как он, будучи командующим Черноморским флотом, навещал одного старца в Георгиевском монастыре в Крыму. Вероятно, эти черты были заложены в нем матерью».

Вот как самым противоречивым образом — химерно — сходилось и расходилось многое в Александре Васильевиче Колчаке. А во времени, в истории он остался не только знаменитым адмиралом, но и героем романса о горящей и никогда не сгорающей звезде…

+ + +
Как жилось-служилось командующему в самые последние февральские дни перед революцией? Из Севастополя на эскадренном миноносце «Пронзительный» адмирал Колчак шел в Трапезунд. Из него Кавказская армия развивала наступление против 3-й турецкой армии.

Накануне прибытия к турецкому берегу была, по-морскому говоря, «очень свежая погода», то есть шторм от порывов северо-восточного ветра. Дикая качка на огромной попутной волне с размахами до 40 градусов! Адмирал отсыпался днем, а ночью выходил на палубу. Беззвездная тьма, холмы воды мелькали светящимися гребнями, миноносец продирался через них. Лишь к утру стихло. Рассвет стал красить горизонт серыми красками: низкие облака, закрывшие вершины гор берега, ровные длинные валы зыби, оставшиеся от шторма.

«Пронзительный» стал на якорь на открытом рейде Трапезунда из-за огромного прибоя, опоясавшего белой лентой скалистые берега. Ветром корабль развернуло поперек зыби, закачало размахами хуже чем на волне. Адмирал уж было решил сняться с якоря и уйти, но потом спустил вельбот и отправился с помощниками на берег. Высадились во временной гавани, укрытой от прибоя.

Трапезундская набережная после вымотавшей душу качки угнетала по-своему. В порту кишели сотни измученных лошадей, орды грузчиков-пленных, их адмирал желчно описал Тимиревой:

«Никоего образа и подобия Божия не имеющих, работающих в непролазной грязи и потрясающей атмосфере, орущие и воняющие под аккомпанемент прибоя».

Завтракали, провели совещание у коменданта генерала А.В. Шварца, знакомого Колчаку с Порт-Артура. Генерал был главным руководителем Трапезундского укрепленного района, и адмирал по старому приятельству без церемоний высказался об ужасной обстановке порта. Потом поехали за город, где у Александра Васильевича поднялось настроение. Осматривали поразительные древние сооружения, развалины укреплений и дворцов Комнинов — династии византийских императоров, потомки которой правили Трапезундской империей в XIII—XV веках.

Потом — возвращение на миноносец, шторм. Адмирал по пути осматривал открытые рейды Сурмине, Ризе и Атина, где бушевал огромный прибой, разбивающийся о скалы. Как царски-величественно накатывали буруны на отмели и рифы! Зыбь не улеглась до вечера. В кромешной тьме под ледяным дождем корабль вошел в Батумскую гавань…

С утра продолжилась отвратительная погода, так напоминающая адмиралу петроградский сентябрь: дождь, туман, холод. Колчак отправился встречать главнокомандующего Кавказским фронтом Великого князя Николая Николаевича, прибывшего в Батум на поезде. До завтрака они обсуждали массу вопросов, касающихся совместных действий армии и флота.

После завтрака сели в поезд. Александр Васильевич осмотрел здешний порт и сооружения. Потом отправились на Зеленый мыс на дачу отсутствовавшего генерала Н.Н. Баратова, легендарного казачьего полководца. Осенью 1915 года баратовский 1-й Кавказский кавалерийский экспедиционный корпус начал поход в Северную Персию, и в мае 1916 года его сотня, шедшая на острие постоянных боев, пробилась в Южную Месопотамию в Ставку британцев для установления связи с союзниками.

Имение Баратова лежало в поразительно красивом месте с почти тропической растительностью и парковым, садовым хозяйством в духе южной Японии.

– Роскошно, несмотря на мерзкую погоду, – заметил  Колчак сопро­вождавшему его ординарцу-осетину генерала Баратова, отдыхавшему здесь после фронтового ранения. – Впрочем, и на Киу-­Сиу в январе погода бывает не лучше. – Он вспомнил, произнося на русский манер, японский остров Кюсю, где был в плену в 1905 году.

В баратовском парке Колчак снова остро вспомнил Анну Тимиреву. Нет, он помнил о ней каждую минуту, но как прекрасна она была бы здесь, под этими деревьями, среди этих растений. И как знать, может быть, именно здесь им удалось бы поговорить о своем чувстве, общем порыве. О любви.

Теперь события, описанные выше, кажутся нам, романным читателям, незначительными. Жизнь Колчака на Черном море без Тимиревой — обычная жизнь русского командира. Эскадра, рейды, концерты, шторма, разработка военных планов. Все это, в сущности страстей душевных, маловажно. Главны лишь двое, он и она, Александр Колчак и Анна Тимирева.

+ + +
Александра Васильевича удивили цветущие здесь в феврале магнолии и камелии — царственные белые и ярко-розовые цветы. Осетин, перехватив восхищенный адмиральский взгляд, немедленно нарезал ему букет с полураспустившимися бутонами. Вернувшись на миноносец, Колчак об этом напишет в письме Анне:

«Вот не стыдно было бы нести их Вам, но Вас нет, и пришлось изобразить довольно трогательную картину: химера (как то ли в шутку, то ли всерьез называла постоянно его Анна. — В.Ч.-Г.), которой подносит добрый головорез белые и нежно-розовые камелии. Как хотел бы я послать Вам эти цветы — это не фиалки и не ландыши, а действительно нежные, божественно прекрасные, способные поспорить с розами. Они достойны, чтобы, смотря на них, думать о Вас. Они теперь стоят передо мной с Вашим походным портретом, и они прелестны. Особенно хороши полураспустившиеся цветы строгой правильной формы».

Вернувшись в Батум, за обедом в поезде у Великого князя они читали из донесений подробности о взятии англичанами Багдада и генералом Баратовым — Керманшаха в западной Персии, где пребывало прогерманское местное правительство.

Именно в этот день, 28 февраля 1917 года, еще утром Колчак получил секретную телеграмму от начальника Морского генштаба графа А.П. Капниста, что в Петрограде крупные беспорядки, город в руках мятежников, гарнизон перешел на их сторону. Адмирал тут же телеграфировал коменданту Севастопольской крепости, чтобы до выяснения положения прервать сообщение Крыма с остальной частью Империи. После обеда он прошел в личный вагон Великого князя Николая Николаевича. Оставшись с ним наедине, показал эту телеграмму как «нечто невероятное». Но Великий князь ничего подобного еще не получал.

Ночью адмирал Колчак вышел в Севастополь. Плыла вместе с успокоившимся морем тихая облачная ночь, из туч лимонно выглядывала луна, мелкая зыбь слегка покачивала миноносец. Александр Васильевич устал за день от обсуждений и решений важных вопросов, требующих обдумывания каждого слова. Он стирал эту суету в голове, смотря на портрет Анны в обрамлении чудесных цветов с Зеленого мыса. Почти удалось забыться и помечтать об их будущей счастливой судьбе.

А все же игла какого-то тревожного чувства до конца не притуплялась. Адмирал не отдал себе отчета, что колола странная телеграмма графа Капниста. Ведь все, связанное с Петроградом, касалось напрямую Анны, которая как раз в эти дни там гостила. Так и засыпал Александр Васильевич с чувством тревоги, прошептав: «Доброй ночи, Анна Васильевна». У них и имена-отчества почти совпадали.

+ + +
Анна оказалась в это время в Петрограде: в начале февраля ее муж получил отпуск. До Петрограда добирались с приключениями. Семье Тимиревых вместе с сыном и няней не удалось сесть в поезд на ревельском вокзале: с фронта лавиной двигались дезертиры, вагоны оказались забиты, солдаты устроились даже на вагонных крышах.

Тимиревы вернулись домой, заглянули к вдове адмирала П.Л. Трухачева, Елизавете Александровне, жившей этажом ниже. У нее сидел командующий Балтийским флотом адмирал А.И. Непенин, который вместе с Тимиревым сражался на русско-японской войне.

Увидев огорченную Анну, командующий расспросил ее и сказал:
— В чем дело? Завтра иду на ледоколе «Ермак» обратно в Гельсингфорс, захвачу вас, через четыре часа будете там. А оттуда до Петрограда поездом просто.

Всеобщее дезертирство с фронта насторожило флегматичную Финляндию: финны придерживали в магазинах продовольствие. «Если уже в Гельсингфорсе трудности, — по-хозяйски рассудила Анна, — в Петрограде и подавно возможны неожиданности».

Перед посадкой на ледокол она накупила в запас колбасы, разной провизии. И снова обидная неувязка: на февральские именины Анны Колчак заказал для нее по телеграфу корзину ландышей. Ее только-только доставили Тимиревым на квартиру. Чудесные цветы хороши до слез при взгляде, нельзя оставлять их! Анна извлекла из корзины ландыши, уложила в чемодан.

На «Ермак» сели в лютый мороз. Морской лед весь был в торосах, ледокол одолевал их с трудом. Вместо четырех часов шли больше двенадцати. Ехало много женщин, жен офицеров с детьми. Многие ничего не взяли с собой поесть. Анна раздала все, что купила.

В Гельсингфорсе на пристани Тимиревых встречали, сообщили, что сегодня в Морском собрании вечер. Когда в гостинице Анна открыла чемодан, чтобы переодеться, то ахнула. Все ландыши от Александра Васильевича замерзли, почернели, сморщились! Так и врезались ей на всю жизнь эти изуродованные цветы. Она решила, что это какое-то предупреждение, плохой знак.

В Питере Тимиревы поселились в квартире родителей Анны.

В роковые двадцатые числа февраля в Петрограде на улицах толпились женщины, требуя вдруг пропавший в булочных хлеб, разъезжали конные патрули, держась подальше от митингов. Вооруженным людям отовсюду кричали «ура». Царила полная неразбериха. Все ощущали в воздухе огромного города "электрическое" приближение грозы.

В эти дни Анна несколько раз бывала в Государственной думе, слушала разнобой речей депутатов. В самом преддверии переворота на трибуну влетел Керенский и заполошно прокричал:
— Вы тут разговариваете, а рабочие уже вышли на улицу!

В Александринском театре 25 февраля давали премьеру «Маскарада» Лермонтова. Сестра Анны Оля училась в модной театральной студии Мейерхольда, все студийцы участвовали в спектакле. Несмотря на то что на улицах разворачивались неуправляемые события, Анна с Олей поехала на генеральную репетицию.

Состояние Тимиревой было невыносимо тревожное, но театральное искусство совершило чудо! Как только зазвучала музыка и на сцене задвигались дамы и господа в маскарадных масках, все в душе Анны встало на свои места. Она погрузилась в спектакль, забыв окружающее. Какая прелесть — живое искусство! Но занавес закрылся, и Анна снова помрачнела.

Погибшие ландыши от Колчака и спектакль Мейерхольда навсегда остались в памяти Анны Тимиревой как печальная музыка.

В следующие дни произошел Февральский переворот, который окрестили революцией. В Петрограде стреляли, на улицах лежали трупы, на тужурках, поддевках, шинелях, сюртуках расцвели красные банты. Капитан Тимирев срочно отбыл в Ревель на крейсер «Баян», которым командовал.

Командующий флотом адмирал Непенин из Гельсингфорса успел направить телеграмму в Госдуму: «Балтийский флот как боевая сила сейчас не существует. Бунт на всех судах». Непенина арестовали, без суда убили, надругались над телом. С этого убийства ополоумевшая от кокаина и спиртного толпа в бескозырках начала массовое уничтожение офицеров.

В Кронштадте коменданта порта адмирала Р.Н. Вирена закололи штыками. Озверевшая матросня хватала кого ни попадя в погонах, выводила группами и расстреливала офицеров у рва за памятником адмиралу Макарову на Якорной площади. В Ревеле ранили адмирала А.М. Герасимова, убили начальника тюрьмы и выпустили своры  уголовников. Везде на море и суше  расправлялись с офицерством, грабили их квартиры, разбивали винные склады и напивались, зверея.  Стосковались на «сухом законе», который ввел Царь с начала войны.

С тех пор "матросней" стали  именовать  многие  русские люди эти самые широкие матросские круги,  когда-то создававшие под Андреевским флагом первостепенную славу России. Самые лихие из резко покрасневших матросов вскоре перетянут плечи пулеметными лентами, сдвинут бесшабашно бескозырки на затылок. После Октябрьского переворота  они гурьбой пойдут в ЧК,  станут самыми отчаянными защитниками советской власти. Не случайно этих в тельняшках  во фронтовых боях белые в плен не брали.

Новые демократические хозяева жизни ворвались с обыском и в петроградскую квартиру, где была Анна с сыном. Искали оружие, забрали кремневый пистолет ее деда и лицейскую шпагу отца.

+ + +
Молниеносный, когда надо действовать, командующий Черноморским флотом адмирал Колчак, вернувшись в Севастополь, не зазевался. Он вывел основные силы флота  в  море,  чтобы самому  контролировать  и  доводить до сведения экипажей все сообщения о происходящих в стране событиях.

Матросы на  кораблях  заволновались,  пришлось снова причаливать к    берегу. 4 марта в  Севастополе  начался  всеобщий митинг. Командующий  Черноморского флота  стал  на нем популярным оратором. Колчак говорил о своем принятии новой власти, о войне до победного  конца,  сохранении дисциплины.

Колчак дал  присягу  Временному  правительству, широко провел эту процедуру на флоте. 5 марта он организовал  молебен и парад по случаю победы революции. Позднее  вице-адмирал  присоединился к предложению о торжественном перезахоронении останков одного  из  руководителей  Севастопольского восстания  1905  года,  поднявшего  красный флаг на крейсере "Очаков",  лейтенанта в отставке П.П. Шмидта и активно участвовал в данном мероприятии.

Все это потом Колчак комментировал так:

«Я приветствовал  перемену  правительства,  считая,  что власть будет принадлежать людям,  в  политической  честности которых я не сомневался,  которых знал, и поэтому мог отнестись только сочувственно к тому,  что они приступили к власти. Затем, когда последовал факт отречения государя, ясно было,  что уже монархия наша пала,  и возвращения назад не будет... Присягу я принял по совести,  считая это правительство как единственное правительство,  которое необходимо было при тех обстоятельствах признать... Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца,  и должна быть какая-то другая  форма правления, которая может закончить эту войну».

Республиканство Александру Васильевичу было ближе, но, как и генералы Алексеев, Деникин,  ряд других белых вождей, он туманно связывал определение  будущего  государственного строя России с созывом Учредительного собрания,  которое в Сибири потом назовут  Народным  собранием. Как и они,  военный профессионал Колчак был не профессионален политически. Так и должно быть у людей в погонах,   во всех государствах призванных лишь исполнять приказы власти.

Другое дело, когда прежней власти нет, а новая не родилась. В такой  смуте  даже  офицерство высшего эшелона идейно довольно беспомощно.  Эти "передовые", наиталантливейшие  офицеры,  прямо или косвенно послужившие власти Государя  Императора,  сами плохо себе представляли нужное политическое развитие страны. Как и при Императорских  эполетах,  они  надеялись, что кто-то решит эту непривычную им задачу.

Командующему Черноморским флотом его  превосходительству  вице-адмиралу  Колчаку  пришлось  сотрудничать с меньшевиком,  участником восстания на броненосце  "Потемкин" товарищем  Канторовичем,  возглавившим  выбранный 4 марта на севастопольском митинге Центральный  военный  исполнительный комитет  (ЦВИК),  который  вскоре сольется с Советом рабочих депутатов порта. Под стать цвиковскому главе был его заместитель,  начальник штаба ударной дивизии социалист и демократ полковник Верховский. Сорви-голова Колчак неожиданно пластичен в эти  дни  по его  сотрудничеству  с  широкими  матросскими массами Черноморья, где,  как и в советах, комитетах, ориентироваться ему плодотворно помогает Верховский.

Почему именно матросы стали главным двигателем,  самой грозной красной силой в течение всего 1917 года? Ведь российский флот усилиями,  талантами флотского офицерства расцветал, технически возрождался между японской и Первой  мировой  войнами. А  потому что  расцветал  всего  лишь технически. Не на духовную высоту подвигали корабельный "пролетариат" и такие  умницы, как Колчак. Ведь и сам адмирал, потерявший голову от тоскливой любви,  был не образцом для бравых матросских «братушек».  

В начале марта после громобойных российских событий почти не спавший десять суток адмирал Колчак шел на линкоре «Императрица Екатерина» в темную мглистую ночь на юг к Босфору, за ним следовал отряд крейсеров, миноносцев и гидрокрейсеров с аэропланами.

Несмотря на смертельную усталость, перед тем как заснуть, Александр Васильевич набрасывал в блокноте черновик письма Анне Тимиревой. Так он делал всегда, чтобы потом, отредактировав, аккуратно переписать и отослать.

Адмирал ощущал, что сумел сделать то, что задумал. Во-первых, его задача была сохранить вооруженные силы крепости и порта. Но теперь неприятель мог выйти в море после его восьмимесячного «заключения» в Босфоре перед заминированными Колчаком выходами из этого пролива. А для решения первоочередной задачи ему требовалось прежде всего удержать командование, возможность управлять людьми, укрепить дисциплину.

Колчак поделился в письме к Анне своими оценками:

«Как хорошо я это выполнил — судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов. Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят».

Адмиралу, как он считал, очень помог сориентироваться  генерал Алексеев, ставший после отречения Царя фактическим Верховным главнокомандующим. Тот  постоянно держал Колчака  в курсе событий, подсказывая, как овладеть начавшимся волнением, чтобы оно не выплеснулось в дикий разгул, а подчинилось во­ле командующего. Генерал Алексеев, который к осени, увидев бессилие Временного правительства, приложит все силы, чтобы создать офицерский костяк, способный сопротивляться анархии, и явится организатором Белой армии, смотрел на вещи трезво.  Поэтому Колчаку в Севастополе удалось объединить около себя наиболее активную и сильную часть людей, хотя иногда  часы и целые дни он  чувствовал себя «на гото­вом открыться вулкане или на заложенном к взрыву поро­ховом погребе».

Колчак впервые испытал ужасное состояние — отдавать приказы, не располагая для их обеспечения ничем, кроме собственного авторитета. И все же его слушались. Он удержался на «холодном и спокойном» уровне, хотя за прогрохотавшие в его душе и мозгу эти дни передумал и перестрадал как никогда раньше. А главное, Александр Васильевич чувствовал себя одиноким, беспощадно предоставленным самому себе, так ему не хватало Анны…

Жутко, когда будто бы падаешь в пустоту, сознавая, что за тобой нет реальной силы. Твой расчет и спасение лишь в условном личном влиянии на отдельных людей и массы. А те «в революционном экстазе, находятся в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека», — изливал адмирал душу в письме.

Однако он ловил себя и на убеждении, что легко овладеть истеричной толпой с ее дешевыми восторгами, жалкими лаврами ее руководителей. Александр Васильевич был удовлетворен, что не изменил себе и не пошел на поводу митинговых кумиров на час.

«Я не создан быть демагогом — хотя легко бы мог им сделаться, — я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведенной в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика — повеление власти, которая может повелевать мною. Но ее не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести ее в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии».

Увы, именно политика вскоре станет его основным занятием на посту белого Верховного правителя России. А сейчас его мысли стали путаться, строчки неровно поплыли. Адмирал бросил карандаш, лег и мгновенно провалился в сон.

Всю ночь его отряд без отдыха шел в густом тумане. К утру прояснело. Так и не удалось выспаться, Колчак снова был на мостике — впереди маячили берега Босфора, но скоро видимость опять закрыл туман.

Адмирал время от времени спускался в каюту, пил крепкий кофе, чтобы не тянуло в сон, брал карандаш, набрасывал в блокноте для Анны:

«Опять думаю о том, где Вы теперь, что делаете, все ли у Вас благополучно, что Вы думаете? Я, вероятно, надоедаю Вам этими вопросами. Простите великодушно, если это Вам неприятно. Последнее время я фактически ничего о Вас не знаю. Последнее письмо Ваше было написано 27-го февраля, а далее произошел естественный перерыв, но в этой естественности найти утешение, конечно, нельзя. За это время я, занятый дни и ночи непрерывными событиями и изменениями обстановки, все-таки ни на минуту не забывал Вас, но понятно, что мысли мои не носили розового оттенка (простите это демократское определение). Вы знаете, что мои думы о Вас зависят непосредственно от стратегического положения на вверенном мне театре. Судите, какая стратегия была в эти дни. Правда, я сохранил командование, но все-таки каждую минуту могло произойти то, о чем и вспоминать не хочется…»

Он нахмурился, вспоминая кошмар пережитого. Митинги, море, затаившийся неприятель, немецкий радист, кричавший на все море провокации антирусского содержания. Вот-вот должно было вспыхнуть восстание в севастопольском порту.

Александр Васильевич написал:

«Сообразно этому я думал о Вас, рисуя себе картины совершенно отрицательного свойства. Кроме неопределенной боязни и тревоги за Вас лично, мысль, что Вы забудете меня и уйдете от меня совсем, несмотря на отсутствие каких-либо оснований, меня не оставляла, и под конец я от всего этого пришел в состояние какого-то спокойного ожесточения, решив, что, чем будет хуже, тем лучше. Только теперь, в море, я, как говорится, отошел и смотрю на Вашу фотографию как всегда».

Продолжил словами: «С глубоким обожанием и глубокой благодарностью…» Зачеркнул их.

Дверь в каюту распахнулась, доложили, что в тумане виден какой-то корабельный силуэт. Колчак надел фуражку, быстро зашагал наверх.

— Лечь на курс этого судна! — отрывисто приказал адмирал рулевому в рубке.

Подошли ближе — впереди качался на волнах большой турецкий парусник. Адмирал распорядился его утопить.

Привычный к мгновенным расправам русских турецкий экипаж попрыгал в шлюпку. Шлюпка быстрыми гребками отвалила в сторону. Стволы пушек «Гневного» развернулись на цель.

Шесть снарядов пошли в барк один за другим. Судно брызнуло щепой, рванью парусов, обломками, скрылось под водой.

В эту ночь Колчак наконец выспался — девять часов подряд. Его разбудили лишь дважды. День выдался солнечный, штилевой, мгла лежала лишь по горизонту. Отличная погода для вылетов «гидро» — «аппаратов»-аэропланов с палуб гидрокрейсеров.

Еще в 1912 году русская морская авиация успешно развивалась на Балтике и Черноморье, где был сформирован первый авиаотряд, оборудован гидроаэродром с четырьмя ангарами, начали работу авиамастерские. С началом войны морская авиация Балтики занималась разведкой, сражалась с вражескими аэропланами. На Черном море тоже успели развернуть авиационные части, обучить личный состав и выработать боевые тактические приемы. Аэропланы-«гидро» использовались для поиска мин и обнаружения подводных лодок.

Для этого и пришел к Босфору адмиральский отряд. С гидрокрейсеров взлетели аэропланы и как чайки закружили окрест, выискивая добычу. Вскоре навстречу русским показались вражеские «гидро», зашныряли их подлодки.

Началась большая маневренная игра: русские корабли на полном ходу шли переменными курсами, грозя подлодкам, в воздухе развернулся бой летчиков.

— Какая же гадость подлодки с точки зрения линейного корабля, — ворчал Колчак на линкоровском мостике. — На миноносце дело другое — ничего не имею против, иногда даже люблю, — он усмехнулся, взглянув на офицера рядом, — хотя, конечно, не очень.

Неприятельские аэропланы несколько раз атаковали, поливая из пулеметов гидрокрейсера, но близко к ним подлететь так и не осмелились. Зато немецкие летчики сбили один русский «аппарат» с двумя пилотами.

На обратной дороге в Севастополь отряд накрыла кромешно черная, тихая, без волны ночь. Адмирал заканчивал свое длинное письмо Анне упоминанием командующего германо-турецким флотом адмирала Вилли Сушона:

«Нет, Сушон меня решительно не любит, и если он два дня не выходил, когда мы держались в виду Босфора, то уж не знаю, что ему надобно. Я, положим, не очень показывался, желая сделать ему сюрприз — неожиданная радость всегда приятней — не правда ли, но аэропланы испортили все дело, донеся по радио обо мне в сильно преувеличенном виде. Подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны; я читал сегодня историю англо-голландских войн — какое очарование была тогда война на море. Неприятельские флоты держались сутками в виду один у другого, прежде чем вступали в бои, продолжавшиеся 2—3 суток с перерывами для отдыха и исправления повреждений. Хорошо было тогда. А теперь: стрелять приходится во что-то невидимое, такая же невидимая подлодка при первой оплошности взорвет корабль, сама зачастую не видя и не зная результатов; летает какая-то гадость, в которую почти невозможно попасть. Ничего для души нет».

Александр Васильевич вспомнил, как его друг и соратник всяких новшеств на Балтике, энтузиаст морской авиации, погибший адмирал Непенин, шутя, про нее говорил: «Одно беспокойство, а толку никакого».

Колчак задумался: «И это верно: современная морская война сводится к какому-то сплошному беспокойству и безымянной предусмотрительности, так как противники ловят друг друга на внезапности, неожиданности».

14 марта по дороге домой командующий провел учебные стрельбы. Потом отпустил крейсера, переменил в охране своего линкора миноносцы и отделился от отряда. Снова было свежо, небо и море холодны, серы.

Александр Васильевич подытоживал в каюте над блокнотом свои мысли к Анне:

«Так же как в страшные октябрьские дни, я почувствовал, что между мной и Вами создается что-то, что я не умею определить словами. Так же как тогда, Вы точно отодвинулись от меня и наконец создалось представление, что все кончено и Анны Васильевны нет; нет ничего, кроме стремительно распадающейся вооруженной силы… Допустимо ли в таком случае какое-либо отношение Анны Васильевны к командующему флотом? Конечно, нет. Логически я сознавал, что это все вздор, что нет оснований, но такое положение в связи со всем происходившим в конце концов привело меня в состояние какого-то не то спокойствия, не то странной уравновешенности. Это состояние мне знакомо, но объяснить его я не могу. Делаешься какой-то машиной, отлично все соображаешь, распоряжаешься, но личного чувства нет совсем — ничто не волнует, не удивляет, создается какая-то объективность с ясной логикой и какая-то уверенность в себе… С думами о Вас со всем обожанием, беспокойством и тревогой за Вас, на какие только может быть способен командующий флотом в эти невеселые дни».

Как было принято испокон века у рыцарей всех времен, Колчак хотел положить к ногам своей дамы великие свершения. Пала Российская Империя, шла насмарку победоносная для русских война, но влюбленный адмирал продолжал неутомимо драться за черноморские проливы Босфор и Дарданеллы, о которых так долго мечтали в Отечестве. Будто рукой в железной перчатке с раструбами до локтей он зачарованно бросал и бросал на врагов свои корабли и самолеты, потому что в его воинской мистике эти бои не во многом отличались от букетов магнолий, камелий, ландышей, которые он слал в грезах и наяву Анне Тимиревой.

(Продолжение следует)

Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ
  http://apologetika.eu/

URL этой статьи:
  http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1915

Ссылки в этой статье
  [1] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1914