Н.Смоленцев-Соболь. Белогвардейские рассказы: «Каспий, море любви» -- Рассказ 1-й. Часть 2 Статьи / Литстраница Послано Admin 22 Фев, 2010 г. - 19:21 (Начало Часть 1 [1]) Да, он был теперь как никогда близок. Он входил и выходил из камышевой хижины. Чистил от жира и мяса шкуру, мыл ее, опять чистил, скребя лезвием ножа, растягивал на двух длинных кривых жердинах. Опять собирал топливо на ночь. Сходил куда-то и принес еще один чайник воды. Сварил чай, закипятив какие-то листья. Чай был горек, но влил в Пелашку новые силы. Теперь, при свете солнечного луча через дыру в крыше, она рассмотрела его. Ей показалось, что он совсем не страшен. Кожа лица продублена ветрами-суховеями. Губы тоже сухие, твердые. Брови выгорели до рыжины, как и усы. В углах глаз белые незагоревшие морщины. Сами светлые глаза чаще печальны. Словно думает какую-то мысль, постоянно она с ним. Винтовка стояла около входа. Пелашка знала, что патроны казак держит у себя в карманах. Но вот уже третью ночь не спит в хижине, а уходит из нее. Где он остается, она не представляла. Только слышала, как дважды за ночь он входит в хижину, подбрасывает куски дерева в костер, сидит, греется, пьет свой горький отвар из трав. Потом снова уходит. А еще он регулярно кормит и поит ее. И силы возвращаются в ее молодое, хотя и пораненное тело. На четвертый день она снова попыталась встать. Это ей удалось. Зажимая тряпицу под грудью, она сделала несколько шагов по хижине. Кружилась голова. Но это были ее собственные шаги. Значит, она идет на поправку. Она самостоятельно напилась из чайника. Вернулась назад, на топчан, покрытый камышовыми циновками. За порог хижины не стала выглядывать. Отчего-то стало страшно. Этот мир сухих вязанок, грубого топчана, черного чайника на коряге, потухшего очага и завяленного на костре мяса, которое висело по стенам, неожиданно оказался таким спасительным для нее. В этот вечер бородач вернулся с большой тяжелой рыбой. «Нынче, барышня-большевичка, у нас праздник», - сказал он. Пелашка подумала, что он имеет в виду эту удачу - громадную рыбину. Но он расправил плечи и улыбнулся широко: «Преображение Господне сегодня!» Она изумилась красоте его улыбки. Белые прекрасные зубы осветили все его темное лицо. И самое оно стало совсем не таким темным, а добрым и открытым. А глаза его... такой небесной прозрачности, она и в жизни-то своей не видела. Рыбину в этот вечер он запек особым способом. Выпотрошил своим жутким ножом, набил брюхо какими-то корешками и травками, заколол брюхо тонкими веточками. Долго месил и растирал красную глину, потом обмазывал ею рыбину, потом натащил достаточно дерева, были даже какие-то доски, похоже от баркаса. На жарких угольях уложил рыбину. И пока она готовилась, сидел по-туркменски, скрестив ноги, и читал небольшой, карманного формата молитвенник. Пелашка безмолвно наблюдала за всем этим со своего топчана. Непередаваемое чувство наполняло ее. Словно все это было давным-давно, и что все это будет еще долго-долго. Это камышовое жилище, укрывающее от зноя днем и согревающее ночью, этот сильный мужчина, шкворчащая рыба в глине, потрескивающие уголья, эта книга... Потом они ели рыбу. Он положил ей куски на разломанных черепках обожженной глины. «Так я ел белорыбицу у моей бабушки, Матрены Степановны». Рыба была сочная, жирная, духовитая. Пелашка выбирала нежное мясо из крупных костей. Желудок ее наполнялся теплой сытостью. «Ты - казак?» - спросила она, чтобы что-то спросить. «По матушке, Елене Емельяновне да по бабушке Матрене Степановне - да. Отец мой был инженер железнодорожных путей. Дорогу на Ташкент знаешь? Он строил...» «Ты в пустыне как дома», - сказала она. «Это от деда. Он профессор у меня, в Петербурге в Императорской Академии наук доклады делал». «Профессор?» «Да. По ботанике, по флоре и фауне. Сорок лет в киргизских степях. И здесь, на восточном Каспии, жил подолгу. Вместе с бабушкой. А я гостил у них...» Пелашка не знала, что такое «флора», а тем более «фауна». Но ощутила в этом бородатом, обожженном солнцем человеке удивительную силу. Он знал, как вылечить ее рану, как найти воду, как добыть рыбу. Он все знал и умел. «Ну как? Вкусно, большевичка?» «Я не большевичка», - неожиданно призналась она. «Что ж винтовку на меня наводила? - он засмеялся. - Эх, ты, голова-котелка-саксаул-кыргыз-якши!» Он вытащил из горячих угольев другие черепки с рыбой. Пододвинул к ней. «Ашай еще, тебе нужно сейчас». И она ела. И что-то не сходилось, не получалось в ее пониманиях. Потому что этот же самый казак, лохматый, страшный, долгоногий со своей винтовкой преследовал их. Он шел за ними много часов. Житик стрелял в него, но пули до него не долетали. А потом они, измученные, забылись у старого мазара. Не могли заставить себя выйти в ночь. Он же незаметно подобрался. Он словно бы видел в ночи. Подобрался и неожиданно, большой сильной ночной птицей, бросился на Житика. Ударил его прикладом по голове. И голова Житика треснула. Пелашка слышала, как лопнул череп Житика. А потом почувствовала твердый ствол винтовки у себя против груди: «Не двигайся, красный! Прикончу!» От страха она закричала. И услышала удивленный голос: «Да ты баба, черт тебя дери!» Потом он тащил ее на себе. Несомненно, он видел в темноте и знал, куда он идет. При наступлении дня они отдыхали у родника с соленой водой. Пить ту воду было нельзя. Одна радость, что вокруг родника была растительность, густые кусты, в тени которых они укрывались от безжалостного солнца. Пелашка даже уснула. Но проснулась от озноба. Тогда-то он и осмотрел ее рану, нарвал и натер каких-то листьев, оторвал от ее же рубахи лоскут, привязал листья к ране. Под вечер они опять вышли, точнее потащились по пескам, по высохшим солончакам, обходя колючие заросли. Уже в ночь добрались до этой хижины. И он облегченно вздохнул: «Передохнем, чертова большевичка». И было то жуткое видение. Костер, уголья, раскаленный нож... Сейчас же он кормил ее. Уже четвертый день. «Как тебя кличут?» «Пелашка», - отозвалась она, несколько удивленно. «То есть Пелагея, - удовлетворенно сказал он. - А я - Павел Перовский. Давай-ка я еще раз осмотрю рану». «Ты доктор?» - спросила она. «Нет, не совсем. Со второго курса медицинского факультета ушел. Война же была. Стал помощником ротного фельдшера, потом назначили фельдшером». Больше ничего не стал рассказывать. Потому что опять занялся делом. Из нагрудного кармана гимнастерки достал какие-то корешки, сунул себе в рот, стал старательно жевать их. Потом кашицу выплюнул на тряпицу. Поморщился. «Это пустынный корень кэндыр. Содержит алкалоиды и обладает антисептическими свойствами. Так... гной больше не появляется. Чуть не добил тебя твой чекист...» С этими словами он обтер рану и снова приложил тряпицу. На этот раз она понимала, почему тряпица влажная. Это была кашица от корешков. Что такое «алкалоиды» Пелашка тоже не знала, но знала, что так надо, что этот странный беляк по имени Павел Перовский, ее классовый враг, белоказак, убивший, очевидно, не только Житика, спас ее и продолжает спасать. И что рядом с ним ей так спокойно, как никогда не было ни с Куликом, ни с Вагаловым, ни с Житиком. Прошло еще четыре дня. Она стала выходить из хижины. Оказалось, что в двухстах саженях от нее бьет крохотный родничок. И поэтому здесь растет камыш. А весной, по словам Павла, на этом месте появляется ручей, который течет в Каспий. До самого Каспия не больше трех верст. Вот отчего воздух здесь и соленый и пустынный одновременно. И вот откуда Павел приносит рыбу. Бьет он ее самодельной острогой, на мелководье. Этому его научил тоже дед-профессор. Вместо посуды у них теперь были крупные раковины, а еще слепил из той же глины Павел две чашки. Чашки получились несуразные, кривоватые, но высохли на солнце, а потом попали на несколько часов в большой костер. И зазвенели тихим домашним звоном, когда Павел щелкал по ним указательным пальцем. Скоро она оправилась настолько, что пошла с ним до моря. Не спеша, поддерживая ее, будто молодой кавалер на вечеринке, вел он Пелашку мимо камышей, мимо оврага, поросшего кривыми кустами-деревцами, по равнине, поросшей колючкой и жесткой пустынной травой, спускаясь во впадины, поднимаясь из них на пески и останавливаясь, чтобы проводить глазами далекий караван. Окоем моря оказался обрывистым. Море сияло и переливалось нестерпимым блеском от солнца. Вдалеке, в синей прозрачной дымке всплескивали какие-то морские животные или огромные рыбы. «Это тюлени, - сказал Павел. - Резвятся!» Они осторожно спустились к самому берегу. Берег был песчаный. Волны Каспия лениво набегали на песок, оставляя на нем коряги, обломки досок, старые бездонные корзины. «Окупнись, Пелагея, - предложил Павел. - тут мелко, и я отвернусь. А то лучше пройду по берегу, посбираю дерева для огонька». Пелашка никогда не видела моря. Но то, как легко, даже беспечно Павел отпустил ее к воде, показывало, что бояться моря не надо. Она и не боялась. Она стянула свои солдатские башмаки, изорванные чулки, потом штаны. Оглянулась. Бородач брел уже далеко, винтовка на плече, в руках уже какие-то палки или обломки. Она сняла гимнастерку и пошла в воду, в одной рубахе до колен. Вода была теплая, она приняла Пелашку в себя. Пелашка вошла по грудь и остановилась. Такого блаженства она еще не знала... Вечером, у костра, она призналась: «Я первый раз в жизни в море купалась». «Каспий - море лечебное, - сказал Павел. - Раньше сюда чахотные приезжали, воздуха надышатся, аржаного хлебушка наедятся, кумыса кобылячьего напьются, и живут еще по сту лет». Раз или два из пустыни появлялись кочевые киргизы. Они видели их. Но в первый раз те даже не подъехали. А во второй послали молодого парня. Он подтрюхал на своей маленькой лошадке, залопотал по-своему. Павел, к изумлению Пелашки, ответил ему по-киргизски. Стал что-то спрашивать. Киргиз, покосившись на винтовку у входа, отвечал. Потом стал показывать камчой то в одну сторону, то в другую, то в сторону моря. Под конец, отвязал от седла небольшой мешок, передал Павлу. Вечером они пили удивительный напиток. Павел раскрыл мешок, там были сухие белые твердые кусочки. «Это сушеное верблюжье молоко, - сказал он. - Будет у нас нынче пир горой!» Он размешал сухие кусочки в горячей воде. И они ели баранье мясо, пили этот бело-мутноватый и солоноватый напиток. И отчего-то стало Пелашки весело. Будто спирту хлебнула или сделала затяжку кокнара. (Продолжение на следующих стр.) Все, чем она жила последние два года, все эти революционные митинги, поездки в агитпоезде, красные флаги, густой махорочный дым, крики и матерщина, скорые революционные самосуды, грубые голоса солдат и комиссаров, походы то с батальоном комиссара Кулика, то с отрядом Вагалова и Житика, ненависть к белым, этим врагам трудового народа, этим черносотенцам и убийцам, - все внезапно поблекло, лишилось своей привлекательности, своего порыва. Пустынный зной тихо наполнял кажду пору ее кожи днем. Треск горящего валежника, колючек, камыша и коряг в очаге по вечерам успокаивал. Рана ее затягивалась. Пуля пробила грудь по касательной, навылет. От пота и пыли, от невозможности промыть спиртом или замазать иодом рана начала гноиться. Именно поэтому, объяснил ей Павел, ее бил озноб. Еще два-три дня и могла начаться гангрена, общее заражение крови. От него за эти дни она узнала так много всего, что иногда спрашивала себя: а правда ли это? Правда ли, что здесь, на Каспии водятся таинственные и прекрасные розовые фламинго? Те самые, которые были нарисованы на корбочках монпансье. Правда ли, что саламандра может попасть в огонь и не сгорит? А как выглядит эта саламандра? Правда ли, что богатеи и эскплутаторы на обед едят лягушек и запивают шампанским? Так они с жиру бесятся, да? Перовский усмехался: «Бесимся, еще как бесимся. Вот выйдем к пресной воде, я тебе наловлю лягушек и накормлю, как богатейку». Она испуганно замолчала. Ей показалось, что он рассердился. Но он не обращал на нее никакого внимания. Склонился над своей работой. Она тоже стала смотреть на его крупные сильные руки, которые мяли теперь баранью шкуру. Шкура засохла на суховее до несгибаемой твердой корки. Павел гнул ее, комкал, свернув в рулон, бил по ней кулаками, разворачивал и снова сворачивал и снова бил. Пелашка смотрела и смотрела. В тот вечер он закончил эту работу. Прогнал ее с топчана. Расстелил шкуру поверх камышовой циновки и шинели, слегка примял получившееся ложе ладонями. Потом обратился к ней: «Что ж, спытай-ка, что у меня вышло!» Она легла на шкуру. В ту же минуту почувствовала, как все косточки ее расправляются, все хрящики ее постанывают, все жилки ее позванивают. «Совсем другое дело, а?» Она глубоко вдохнула запах барана. Он был живой, теплый, мягкий. Павел снова отправился за дровами. Теперь ему приходилось ходить все дальше и дальше. Пелашка сначала ждала его, сказала себе, что подождет. Потом незаметно уснула, уже во сне тихо радуясь и признаваясь себе, что такого сна у нее не было давным-давно, может быть, со времен ночевок у бабушки, когда ей разрешалось забраться на высокую бабушкину постель и утонуть в пуховых подушках. Она проснулась от негромкого стука. Павел свалил вязанку деревяшек у очага. Стал разводить огонь. Ночами откуда-то наползал холодный воздух. По утрам на мелких листочках верблюжьей колючки даже висели капельки росы. И Павел завел порядок перед ночью нагревать хижину. «Поспала, красавица?» - спросил он, едва взглянув в ее сторону. «Нет». «Спи еще». Потом он сидел возле костра. Опять нахохлившись, думая что-то свое. Холод уже начинал проникать через камышовые вязанки. Павел грелся своим горьким чаем, сваренным из только ему известных листьев, трав и корешков. А Пелашка, через прикрытые веки наблюдала за ним. И вдруг поняла, что сейчас, допив свой чай, он опять уйдет за дверь, в ночь. И где-то будет спать, оставив ей тепло хижины и мягкость постели. И это неблагодарно, нечестно. Она поднялась с лежанки, сделала к нему несколько тихих, почти неслышных шагов. Костер горел весело, наполняя воздух стойким жаром и горьковатым запахом пустынного времени. Когда она положила руки ему сзади на плечи, он замер. Потом грубым голосом спросил: «Что это еще такое?» «Не ходи туда, - она не узнала своего голоса, но собравшись с силами, непослушными губами досказала: - Шкура мягкая, ты тоже должен отдохнуть...» Оказалось, что она совсем не знала, что такое любовь. Оказалось, что любовь это совсем не то, о чем говорил комиссар Кулик, что заставлял ее делать Вагалов и что она принимала от Житика. Любовь оказалась схожей с жарким костром. Нет, он не обжигает, он согревает ее всю, до кончиков пальцев, до самого сердца. Наполняет неизъяснимым, странным, иногда даже пугающим блаженством. «Боже, что со мной? Боженька, прошу...» Стон-мольба, стон-счастье, стон-испуг... И теплое насыщение и угасание. А рядом - его дыхание. На груди его руки, те самые, крепкие, верные, добрые. Становится покойно и легко. Но под пеплом все еще тлеет жар. Неосторожное или нарочитое движение, и пепел сдувается, слетает невидимым покрывалом, а жар угольев вновь обнажен, требуя, наступая, захватывая, поглощая всецело, до последнего вздоха. А еще оказалось, что его сильное, словно скрученное из сухих мускулов и жил, мужское тело - легкое, парящее, почти невесомое. И что ее тело в его руках превращается в теплую ласкающую морскую воду, в запах горьковатого дымка, в нежный улетающий звук. «Милый, любимый, милый...» А он в ответ: «Лашечка бажонная!» «Что такое «бажонная»? Ты ругаешь меня?» «От глупая, «бажонная» значит желанная. Это на нашем, на казачьем говоре...» Утром она спала долго-предолго. Она слышала, как он встал еще до зари. Как негромко, но долго стучало что-то за стеной. Она не хотела просыпаться. Ей снилось то, что случилось этой ночью. И она улыбалась. И снова засыпала. А потом был его голос, сильный, радостный: «Засоня!» Она открыла глаза. И ничего не могла понять. Это был его голос, его фигура, высокая, стройная, широкоплечая, слегка согнутая в шее, отчего и вид у него всегда был словно у степного беркута, готового взлететь. Но это был не он. «Ты?» Это был молодой, ясноликий принц. Князюшко, солнышко красное, как рассказывала бабушка. «Вот побрился, - смущенно сказал он. - Ты же сказала, что я колюсь бородой...» Она поняла, что за стук это был. Это он все утро правил свой нож о ремень. Доводил его до бритвенной остроты. «Да ты совсем мальчик!» - засмеялась она. ...Так начался их медовый месяц. Кажется, так это называлось когда-то давным-давно, когда не было ни красных, ни белых, когда не было войны, когда священники радостно возглашали: «Христос воскресе!», -- и церкви, наполненные людом, в одном дыхании ахали еще большей радостью: «Воистину воскресе!» И на десятки верст вокруг трезвонили колокола. Тогда-то были и смотрины, и бражничание на три дня у жениха, в “поклон”. И бренчали бубенцы свадебных троек, и краснела девица в свадебном наряде, с лентами, с золотыми монистами на груди, и сыпали на голову молодых пшеницу, и шамкали старухи сухими ртами, осматривая невесту, и ломали молодые каравай, и пили гости на свадьбах хмельное пиво да хлебное вино, да кричали «Горько!» Не было у Павла и Пелашки ни вина, ни пива, не было на тысячу верст вокруг ни одного священника, не было ни церкви, ни часовенки, не было и колоколенки. Была вокруг все та же пустыня, были мары-холмы, пыльные медные камыши, родничок с солоноватой водой. Была также хижина, распадающаяся под ударами ветра. И костер, который согревал их. А над этим всем был Бог, ласково укрывший их для такой малости. Еще было море. Вода в нем была теплая, иногда даже теплее, чем утренний воздух. И они входили в тихие волны его, плавали, ныряли, дурачились, ласкались, иногда забывая обо всем на свете, а потом выбредали на песчаную косу, долго лежали ничком под солнцем, пока сушилась их одежда. И он рассказывал ей что-нибудь. Он оказался чудесным рассказчиком. Она никогда бы в своей жизни не узнала, что их с братом отправляли к бабушке и деду-профессору в Гурьев, потому что так было дешевле: рыба, икра, молоко, мясо, хлеб, овощи - все было втридешева в казачьем краю, и парни попросту отъедались. Особенно когда отец скончался, и материально совсем тяжко стало. Пенсии не хватало, мать хотела даже в магазин модный наниматься. «Отчего он умер?» - спросила Пелашка. «Ударом умер, в одночасье. Изработался на своей железной дороге, - сказал он. - Дорогу не только построить надо, за нею следить нужно, на всех дистанциях, на перегонах, чтобы не было где крушения, чтобы водокачки были все в исправности. Чтобы ремонтники не ловили мух...» «А я думала, что кадеты богачи, - широко раскрывала она глаза. - Из трудового народа соки сосут...» «Касарга ты, Лашка, ей-Бо, касарга. Голова-та тебе на что дана? Россказни большевицкие слушать? Э-эх!» «Но ладонка у тебя золотая...» «Это от бабушки, - помолчав и отведя глаза, говорил он. - Память о ней». Почему он грустнел, она не спрашивала. Да и он начинал рассказывать что-нибудь веселое. Как возами грузили арбуз-астраханку и везли в Гурьев. Вот когда арбузами отъедались, били, какой позвоньше, кулаком, он на куски распадался, его сочная мякоть пускала сладкий сок, и тек этот сок по щекам да животам. Однажды на арбузную сладость налетел рой пчел, ушел, видать, для роения. Так бежали казаки, махая руками, до ближайшего устойного ерика, прыгали, как есть, в одежде, в теплую вонючую воду и сидели в ней, пуская пузыри. А пчелы ходили и ходили над ними. Еще ловили с казаками рыбу самыми замысловатыми способами, например, призывая сомов ударами деревянных ложек по воде, и бывало приходил сомище размером больше лодки, тогда приходилось рубить ему голову топорами, но кость была такой толстой, что топоры лишь отскакивали, а сом рвал лесу, хорошо, если успевали забагрить его, и тогда добивали, сокрушая и проламывая широченное темя. У казаков же учились джигитовке, удаль молодецкую в себе набивая. С младшим братом Сашей присоединялись они к казачьим ватагам, что гнали табуны на летние пастбища. Скоро приноровились стрелять из винтовок на всем скаку, пить хлебное вино и не терять головы, торговаться с киргизами, свою выгоду не теряя. С дедом уезжали далеко в степь, в пустыню, помогали ему, таскали за ним ящики, короба и бочата. Собирали для него жуков, кузнечиков, бабочек, стрекоз, усыпляя их в баночках. Капканили тушканов, сусликов и пустынных зайцев-толаев. Били птицу, кекликов, рябков, уток. Ходили на джейранов, на степных баранов. Однажды взяли на мушку красавца-гепарда. Только дед не позволил стрелять, отругал, чуть не отправил назад в город. О строгости и воле деда ходили легенды. Перед ним кланялись большие и малые князьки, его уважало и побаивалось русское начальство. Даже поступив в Казанский университет, Павел продолжал наезжать в Гурьев на летние месяцы. Жили у деда в его мазанке в двадцати верстах от Александровского форта. С бабушкой Матреной Степановной ходили в море, ловили сельдь и лосося. «С бабушкой?» - недоверчиво тянула Пелашка. «О, Лашечка, ты даже не представляешь, какая замечательная у нас была бабушка, настоящая казачка, из уральских Акутиных... - взгляд его убегал куда-то вдаль, в воспоминания. - А песен да сказов сколько знала!..» Иногда он обрывал себя. «Расскажи и ты что-нибудь, - просил. - А все я да я... Неладно это!» Пелашка пыталась что-то вспомнить. Но что она могла вспомнить? Москву, которой не видела? Желтые ботики на кнопочках? Мать в побоях от очередного ухажера? Тазы и кадки с горячей водой, с мылом, с щелоком, бесконечные стиранные кальсоны, рубахи, портки? Охальные крики прачек, женщин грубых, часто безмужних, но с двумя-тремя детьми, пытающихся хоть как-то свести концы с концами. А потом пушки стреляли по Кремлю. Она выбегала на высокий берег Москвы-реки, смотрела, как далеко-далеко ухали разрывы. Соседи Головачевы тряслись и вздымали кулаки: вот ужо будет этим большакам! Ничего «большакам» не было. Перебили юнкеров да офицеров, красных флагов повсюду понавешали. На другой год и вовсе все правительство перебралось в Москву. «И ты стала большевичкой?» - ревниво спрашивал он. «Да не была я никогда большевичкой!» Конечно, однажды он спросил ее и про это. Была ли она замужем? Или, может, и сейчас ждет ее кто-то в Москве? Инстинкт сработал незамедлительно. Муж? Да, был у нее муж. Она же из простых, рано замуж отдали. За хозяйкиного сына. А тут война, все как с ума посходили, все просились на фронт, и он пошел. Погиб сразу же. «Где?» «Что “где”?» «Где он погиб?» «Не знаю». «Любила его?» Любила? Пелашка чувствовала, что летит в какую-то пропасть, но думать было некогда. И она положилась на свое женское чутье. Нет, князюшко, не успела полюбить-то. Или, может, тебя ждала. Ждала и высматривала. То среди молодых фронтовиков, то среди солдат, даже среди пленных белогвардейцев. «Могла бы тебя встретить - вот и высматривала. Ты же офицер?» «Да, - кивнул он. - В Большую войну, после ранения, послали на курсы. Стал хорунжим. А потом ваших гонял... Сотником сделали недавно». Она искусно повела разговор, чувствуя, как за спиной у нее вырастают крылья. Крылья невинной лжи, которая ей так нужна, чтобы не потерять его, желанного. А ночью, встав с жаркого ложа, подбрасывала в очаг коряги и, сидя на корточках, думала. Не могла сказать ему ни про Кулика, ни про Вагалова с Житиком. Да к чему хорошему привело бы это? Что было бы, узнай он, что спала она с его врагами? Теперь она жена его, под этим темным звездным небом, что виднеется в дыре. Ему принадлежит, до последней жилочки, до каждой кровиночки. И все-таки свербило в сердце: обманула его, единственного. Он заботится о ней, из лап смерти, почитай, вырвал. Сам такой открытый, простая душа, весь, как на ладони, вся жизнь его. А она - солгала... Огонь разгорелся. И она метнулась назад, на теплую шкуру, сбрасывая рубашку. «Павлик, ты знаешь, как я люблю тебя? Павлуша, свет мой князюшко, один на всем свете ты у меня...» Он, даже не просыпаясь, не открывая глаз, целовал ее, ласкал, владел ею. На третий раз кочевые киргизы подъехали к ним всей группой. Человек восемь, двое средних лет, остальные молодые джигиты. На ком лисья шапка, на ком стеганный халат, на ком обрезанная шинель. Залопотали с Павлом на своем наречии. Он отвечал им. Спокойно стоял, расставив свои длинные ноги. А они вокруг него на конях. Смотрели на нее. Языками цокали. Но тут же переводили взгляд на винтовку у Павла на плече. Потом один из молодых отвязал от луки мешок. Передал Павлу. Тот поблагодарил, стал вроде как приглашать. Киргизы отпустили что-то насмешливое. Отмахнулись и поехали восвояси. «Что они сказали? - почему-то обеспокоилась Пелашка. - Что-то недоброе?» «Нет, сказали, что купят тебя у меня, если я захочу продать». «Как это продать?» «Дикий народец, - пожал он плечами. - Базланит что в башку придет. Да, не бойся ты, не продам я тебя ни за какие динары». «Не продам... - испуганно говорила она.- А силком заберут?» «Силком? - он засмеялся. - Винтовка мне на что?» Он обнял ее, подталкивая к хижине, заговорил заговорщицки, быстро-быстро, в самое ухо, будто кто мог подслушать: «Еще сказали, что передали с верными людьми об нас. Из Баку должен катер прийти, заберут нас, Лашечка. Буду Богу молиться, чтобы скорее катер пришел». «А что в мешке?» «Муки привезли. Я в прошлый раз попросил. Сегодня будем есть лепешки. Сам спеку. Жиру-то натоплено с барана, ажно до зимы хватит». К вечеру она ела хлеб. За целый месяц в первый раз. Да какой хлеб! Лепешки у Павла получились легкие, словно воздушные, хрустящие в корочке, пахнущие костром и слегка солоноватые на вкус. Потом, наевшись хлеба и мяса, напившись опять разведенного в воде верблюжьего молока, они потянулись опять друг к другу. Не могли насытиться. ...Они сидели в их камышовой лачуге, усталые от любовных игр. День клонился к закату. Ветер налетал со стороны Каспия. Он был тугой, соленый, он клонил камыши. Они сухо трещали под ним. Павел был в ногах у Пелашки, она гладила его по волосам, совершенно счастливая и ни о чем не желавшая думать. «А честно, Лашечка: скольких наших ты подстрелила?» Она замедлила движения руки. Хотела было соврать, но сказала: «Честно? Только одного». «Одного?» «Да, в последнем бою. Того, что угнал наших коней...» Едва она произнесла это, как что-то черное и тяжелое ударило ее прямо под сердце. Нет! Не говорила она этого! Отнимись, несчастный язык... Сразу поняла, что нельзя, даже под пыткой ужасной нельзя было в этом признаваться. Окаменел Павел. Потом поднялся с земляного пола. На самом лица нет. «Что, Пашенька? Что? Это же в бою случилось. Либо вы нас, либо...» Пошатнулся он. Потом помотал головой, будто пытался отогнать наваждение. И застонал вдруг, словно раненый зверь. Застонал гулко, неожиданно страшно. Заметался по хижине, глаза мертвые, таких глаз она у него никогда не видела. «Что, Павлик? Что? Скажи мне, что?» Подхватил он свою папаху, даже винтовку не взял: «Это Сашенька, братик мой любимый был». И вон из лачуги. (Окончание Часть 3 [2]) Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ   http://apologetika.eu/ URL этой статьи:   http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1686 Ссылки в этой статье   [1] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1685   [2] http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=1687