ИСТОРИЯ РОССИИ
с древнейших времен
Вернуться к предыдущей части текста [91]
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Славянское племя. - Его движение. - Венеды Тацита. - Анты и сербы. Движение славянских племен, по русскому начальному летописцу. - Родовой быт славян. - Города. - Нравы и обычаи. - Гостеприимство. - Обращение с пленными. - Брак. - Погребение. - Жилища. - Образ ведения войны. - Религия. - Финское племя. - Литовское племя. - Ятвяги. - Готское движение. Гунны. - Авары. - Козары. - Варяги. - Русь.
Славянское племя не помнит о своем приходе из Азии, о вожде, который вывел его оттуда, но оно сохранило предание о своем первоначальном пребывании на берегах Дуная, о движении оттуда на север и потом о вторичном движении на север и восток, вследствие натиска какого-то сильного врага. Это предание заключает в себе факт, не подлежащий никакому сомнению, древнее пребывание славян в придунайских странах оставило ясные следы в местных названиях; сильных врагов у славян на Дунае было много: с запада - кельты, с севера - германцы, с юга - римляне, с востока - азиатские орды; только на северо-восток открыт был свободный путь, только на северо-востоке славянское племя могло найти себе убежище, где, хотя не без сильных препятствий, успело основать государство и укрепить его в уединении, вдалеке от сильных натисков и влияний Запада, до тех пор, пока оно, собравши силы, могло уже без опасения за свою независимость выступить на поприще и обнаружить с своей стороны влияние и на восток и на запад.
Вот это предание о первоначальном месте жительства славян и движениях
их, как оно читается у нашего русского летописца: "спустя много
времени после вавилонского столпотворения, сели славяне по Дунаю, где
теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись по земле
племена и прозвались своими именами, где которое племя село на каком
месте; одни пришли и сели на реке именем Морава и прозвались моравами,
другие назвались чехами; а вот тоже славяне - хорваты белые, сербы и
хорутане. Когда волхи нашли на славян дунайских, поселились среди них
и начали насильничать, то те славяне (т. е. моравы и чехи) двинулись,
сели на Висле реке и прозвались ляхами, а от тех ляхов прозвались
поляне (поляки), к племени же ляхов принадлежат лутичи, мазовшане и
поморяне. Также и эти славяне (т. е. хорваты белые, сербы и хорутане)
двинулись и сели по Днепру" и проч. Довольствуясь достоверностью
явления, мы не станем входить в исследование вопроса о том, кто был
этот могущественный враг, потеснивший славян из подунайских жилищ их.
Писатели первого века нашего летосчисления знают славян под именем
венедов около Вислы, между племенами сарматскими, финскими и
германскими, встречается у них и имя сербов далее к востоку. Краткие
указания о быте славян - венедов впервые встречаем у Тацита: Тацит
сначала обнаруживает сомнение, к каким племенам причислить венедов, к
германским или сарматским? Они много приняли из сарматских нравов,
говорит он, потому что как разбойники скитаются по стране, лежащей
между певцинами и финнами. Из этих слов мы видим, что в глазах Тацита,
венеды были похожи на сарматов суровостию нравов; венеды в первом веке
по р. х. отличались воинственным движением - знак еще неустановившейся
жизни, недавнего переселения. Нравами венеды показались Тациту похожи
на сарматов, но когда он вгляделся внимательнее в их быт, то нашелся
принужденным сказать, что скорее их следует отнести к племенам
европейским: они, говорит Тацит, строят дома, носят щиты и сражаются
пеши, все это совершенно отлично от сарматов, живущих в кибитке и на
лошади. Таким образом, первое достоверное известие о быте славян
представляет их нам народом оседлым, резко отличным от кочевников; в
первый раз славянин выводится на историческую сцену в виде
европейского воина - пеш и со щитом. Писатели следующих веков
постоянно упоминают между главными народами Сарматии - венедов, а
далее на востоке - сербов. В половине VI века известия о племенах и
жилищах славянских становятся несколько точнее: по Иорнанду,
многочисленное племя венедов разделялось на два народа - славян,
живших от верховья Вислы на восток до Днепра, и антов, которые были
сильнее первых и жили в странах припонтийских, от Днепра до Днестра.
Прокопий знает также славян и антов, прибавляя, что в древности оба
народа были известны под одним общим именем споров, в котором новейшие
исследователи не без вероятности видят сербов. Прокопий говорит, что
на берегах Азовского моря живут утургуры, а пространство дальше от них
к северу занимают бесчисленные народы антов.
От этих неопределенных указаний иностранных писателей перейдем теперь к точнейшим указаниям нашего начального летописца о расселениях восточных славянских племен, вошедших в состав Русского государства. Об этом расселении летопись говорит в трех местах; в первом месте говорится, что восточная отрасль славян, т. е. хорваты белые, сербы и хорутане, будучи потеснены врагом, двинулись на северо-восток, и одни сели по Днепру и назвались полянами, а другие - древлянами, потому что сели в лесах; далее сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами; некоторые сели на Двине и назвались полочанами, от имени речки Полоты, впадающей в Двину. Часть славян села также около озера Ильменя и прозвалась своим именем - славянами, эти славяне построили город и назвали его Новгородом, остальные славяне сели по Десне, по Семи, по Суле и назвались севером или северянами. В другом месте говорится, что у полян было свое княженье, у древлян - свое, у дреговичей - свое, у славян - свое в Новгороде, у полочан - свое. От них же, т. е. от полочан, кривичи, которые сидят на верховьях Волги, Двины и Днепра, у них город Смоленск; от них северяне. Потом тут же перечисляются племена в таком порядке: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, север с прибавкою бужан, назвавшихся так по реке Бугу и прозванных после волынянами. Наконец, в третьем месте говоря о полянах и древлянах, с подтверждением, что они племени славянского, летописец прибавляет еще радимичей и вятичей, которые происходят от ляхов, т. е. от западных славян: были два брата в ляхах, Радим и Вятко; Радим пришел и сел с родом своим на реке Соже, а Вятко - на Оке. Тут же прибавлены хорваты, потом дулебы, жившие по Бугу, где во время летописца были уже волыняне; наконец, угличи и тиверцы, сидевшие по Днестру, до самого моря и Дуная, многочисленные племена, у которых были города, существовавшие до времен летописца.
Из первого известия видно, что восточные славяне двинулись от
хорватов, из нынешней Галиции, прямо на восток до Днепра - то были
древляне и поляне. Потом славянское народонаселение стало
распространяться на север по правому берегу Днепра; между Припятью и
Двиною явились дреговичи, за ними по Двине, опять прямо на север -
полочане и, наконец, славяне новгородские. Кривичи пропущены в первом
известии; летописец прямо переходит к ближайшим к Киеву северянам, на
восточный берег Днепра, к Десне, Семи и Суле. Другое известие
дополняет и объясняет первое: здесь сначала летописец пересчитывает
только пять главных племен на западной стороне полян, древлян,
дреговичей, славян новгородских и полочан, но потом указывает на
дальнейшее выселение: от полочан расселились кривичи по верховьям
Волги, Двины и Днепра - "от них же кривичи", от кривичей на юг, по
Днепру и его притокам - северяне. Следовательно, если принимать
буквально известие летописца, то выйдет, что славянское
народонаселение двигалось по западной стороне Днепра на север и потом
спускалось на юг по восточной стороне этой реки. О других племенах -
дулебах, бужанах, угличах и тиверцах, радимичах и вятичах летописец
сначала не упоминает ни в первом, ни во втором известии; из этого
умолчания имеем право заключить, что означенные племена явились на
востоке не вследствие известного толчка от волхов и не имеют связи с
перечисленными выше племенами, а явились особо.
Итак, первыми славянскими поселенцами, которых приход и причину его помнит предание, являются древляне и поляне, жители лесов и жители полей; уже эти самые местные причины условливали разницу в нравах обоих племен, большую дикость древлян, большую склонность их жить на счет соседей, от чего терпели поляне. Это последнее племя приобрело особенное значение потому, что городок, среди него основанный, Киев, стал главным городом Русской земли. Насчет основания Киева, как вообще всех древних знаменитых городов, ходили разные предания. Название его, сходное с прилагательной притяжательной формой, заставило предположить имя основателя Кия (Кий - Киев город, как Андрей - Андреев, Петр - Петров); название разных городских урочищ, гор - Щековицы и Хоревицы повели к предположению первых насельников - Щека и Хорива; господствующие понятия заставили связать Кия, Щека и Хорива кровным союзом, предположить в них братьев; название речки Лыбеди увеличило еще эту семью сестрою Лыбедью. Сам летописец предложил очень хорошее объяснение этого производства; Киев перевоз заставлял предполагать Кия перевозчика. Название городища Киевец на Дунае заставило предположить, что основателем обоих было одно и то же лицо; отсюда необходимо другое представление, что Кий был знаменитый владыка рода, ходивший в Царьград, принявший большую честь от императора и построивший на возвратном пути Киевец; позднейшие походы русских киевских князей в Грецию, к Дунаю, естественно, влекли к такому представлению точно так, как господство родовых понятий заставляло летописца предполагать в Кие князя, старейшину рода - "и Кий княжаше в роде своем", - хотя дальний поход в Грецию и желание поселиться на Дунае, в стране более привольной, обличают скорее беспокойного вождя дружины, чем мирного владыку рода. Из этих преданий историк может вывести только то, что жители Дуная и Днепра были единоплеменны, судя по сходству названий Киева и Киевца (если только последнее не явилось на Дунае во времена Святослава), точно так, как можно видеть признак общеславянского родства между племенами в сходстве названий Киева и Куявы польской, не предполагая, впрочем, здесь связи более тесной.
За древлянами следуют дреговичи, поселившиеся между Припятью и Двиною.
Название дреговичей встречается у болгарских славян и в Германии. За
дреговичами следуют полочане, т. е. кривичи. Старые города у них были:
Изборск, Полоцк (от реки Полоты), Смоленск, позднее встречающийся в
летописи Торопец (от реки Торопы), у простого народа слывет теперь
Кривитепск, Кривич и Кривиг. За кривичами идут славяне новгородские.
Во всех названиях племен мы замечаем, что они происходят или от мест,
или от имен родоначальников, или называются собственным
существительным, как например дулебы; одни только жители Новгорода и
окрестных мест "прозвашась своим имянем", как говорит летописец, -
славянами. Эта странность может объясниться тем, что славяне
ильменские, будучи позднейшими выселенцами от кривичей, не успели
приобрести еще для себя видового названия в отличие от соплеменников и
удерживали название родовое в отличие от чужеплеменников-финнов,
которыми были окружены. Северяне, по летописцу, пошли от кривичей и
поселились на реках Десне, Семи и Суле. Названия радимичей и вятичей
летописец прямо производит от имен родоначальников и сообщает
предание, что оба эти племени происходят от ляхов. Мы не имеем
никакого права заподозрить это предание, которое показывает, что эпоха
прибытия этих племен не была слишком отдаленна, о нем помнили еще во
времена летописца. Что племена эти пришли позднее других, доказывают
избранные ими жилища: радимичи поселились на Соже, а вятичи должны
были перейти далее на восток, на Оку, потому что земли по Десне,
лежащие между Сожью и Окою, уже были заняты северянами.
Касательно дулебов и бужан мы принимаем эти два названия
принадлежащими одному и тому же племени, имевшему жилища свои на
Западном Буге; в летописи в двух разных известиях эти племена помещены
на одинаких местах, с одинаким прибавлением, что как то, так и другое
племя после называлось волынянами, и ни в одном известии оба названия
не поставлены вместе рядом, но где есть одно, там нет другого. О
движении дулебов-бужан летописец не знает: думаем, что их должно
рассматривать как отрасль хорватского племени, поселившуюся с
незапамятных пор на берегах Буга, на Волыни. Последними племенами к
югу летописец считает угличей и тиверцев. В приведенных известиях о
расселении племен жилища угличей и тиверцев назначены по Днестру до
моря и Дуная: "Улучи (Угличи), Тиверцы седяху по Днестру оли до моря,
суть гради их и до сего дне: да то ся зваху от Грек Великая Скуфь". Но
есть другое известие, из которого видно, что угличи жили прежде в
низовьях Днепра; когда Игорев воевода Свенельд после упорного
трехлетнего сопротивления взял их город Пересечен, то они двинулись на
запад, перешли Днестр и поселились на западном его берегу, где еще
теперь, в Оргеевском уезде Бессарабской области, находится деревня
Пересечени или Пересечина, вероятно основанная беглецами в память
прежнего их города. Указания летописца на многочисленность тиверцов и
угличей, на их упорное сопротивление русским князьям, на их жилища от
Днестра, или даже от Дуная до самого Днепра и, может быть, дальше на
восток, не оставляют никакого сомнения, что это те самые племена,
которые Прокопию и Иорнанду были известны под именем антов.
Что касается быта славянских восточных племен, то начальный летописец
оставил нам об нем следующее известие: "каждый жил с своим родом,
отдельно, на своих местах, каждый владел родом своим". Мы теперь почти
потеряли значение рода, у нас остались производные слова - родня,
родство, родственник, мы имеем ограниченное понятие семьи, но предки
наши не знали семьи, они знали только род, который означал всю
совокупность степеней родства, как самых близких, так и самых
отдаленных; род означал и совокупность родственников и каждого из них;
первоначально предки наши не понимали никакой общественной связи вне
родовой и потому употребляли слово род также в смысле
соотечественника, в смысле народа; для означения родовых линий
употреблялось слово племя. Единство рода, связь племен поддерживались
единым родоначальником, эти родоначальники носили разные названия -
старцев, жупанов, владык, князей и проч.; последнее название, как
видно, было особенно в употреблении у славян русских и по
словопроизводству имеет значение родовое, означает старшего в роде,
родоначальника, отца семейства. Существуют различные взгляды на
родовой быт: одни представляют его в идиллическом виде, предполагают в
нем исключительное господство нежных, родственных отношений, другие,
напротив, смотрят на него с противоположной стороны, предполагают
суровость отношений между отцом и детьми, между родоначальником и
родичами, подавление родственных отношений правительственными, причем
приводят в пример семью римскую и германскую, где отец имел право
осуждать своих детей на рабство и смерть. Мы заметим, что нельзя
представлять себе родового быта идиллически, нельзя забывать о
первобытном, младенческом состоянии народа, которого движения, страсти
мало чем обуздываются; не надобно забывать, что и у просвещенных
народов родственные отношения не исключают вражды, что вражда между
родичами считается самою сильною, что родовой быт, по самому существу
своему, условливает неопределенность, случайности. Но, с другой
стороны, мы не можем вполне разделять и противоположного взгляда:
правда, что в быте родовом отец семейства есть вместе и правитель, над
которым нет высшей власти, но не знаем, в праве ли мы будем допустить
совершенное подавление родственных отношений правительственными,
особенно при отсутствии всяких определений; не имеем ли мы права
предположить, что родственные отношения в свою очередь смягчали
отношения правительственные? Каким образом осудить их на совершенное
бездействие даже в быту самом грубом? Владимир имеет право казнить
жену, замышлявшую преступление, и хочет воспользоваться своим правом,
но входит малютка-сын и меч выпадает из рук отцовских. Здесь главный
вопрос не в том, подавлялись ли родственные отношения
правительственными, но в том, как выражались самые родственные
отношения? Мы не должны только по своим христианским понятиям судить о
поступках языческих грубых народов; так, например, отец в семье
германской и литовской осуждал на гибель новорожденных детей своих,
если семья была уже многочисленна или если новорожденные были слабы,
увечны; но такое поведение отцов, приводящее нас в ужас, проистекало у
язычников из грубых понятий о родственном сострадании, а не из понятий
о деспотической власти отца над детьми; язычники смотрели на жизнь
человека с чисто материальной стороны: при господстве физической силы
человек слабый был существом самым несчастным, и отнять жизнь у такого
существа считалось подвигом сострадания; доказательством тому служит
обязанность детей у германцев и литовцев убивать своих престарелых,
лишенных сил родителей. Эти обычаи имели место преимущественно у
племен воинственных, которые не терпели среди себя людей лишних,
слабых и увечных, не могших оказывать помощи на войне, защищать
родичей, мстить за их обиды; у племен, живших в стране скудной,
стремление предохранить от голодной смерти взрослых заставляло
жертвовать младенцами. Но у народа относительно более мирного,
земледельческого, живущего в стране обильной, мы не встретим подобных
обычаев; так, не встречаем их у наших восточных славян: летописец,
говоря о черной стороне языческого быта последних, не упоминает об
означенных обычаях; даже у славян померанских, которые по
воинственному характеру своему и по соседству с племенами германскими
и литовскими являются более похожими на последних, даже и у этих
славян с престарелыми и слабыми родителями и родственниками обходились
совершенно иначе, чем у германцев и литовцев. Вообще же должно
остерегаться делать точные определения первоначальному родовому
обществу в том или другом смысле.
Отношения родоначальника к родичам понятны, когда род состоит из одних
нисходящих, но когда отец, дед или прадед умирает, то каким образом
поддержится единство рода? Оно поддерживалось восстановлением
отеческой власти, один из старших родичей занимал отцовское место.
Старинная чешская песня говорит: "Когда умрет глава рода, то все дети
сообща владеют имением, выбравши себе из роду своего владыку". Так
теперь у южных славян, удержавших черты древнего быта, часто деревня
состоит из одного рода, который управляется сам собой и сообщается с
высшими властями страны посредством своего главы, старшины. Этот
старшина не всегда бывает физически старшим в роде, он избирается в
свою должность собранием всех родичей, которые торжественно сажают его
на первое место под иконы, откуда и в нашей древней истории сохранился
обряд и выражение посадить князя. Избранный старшина управляет всеми
работами, хранит общественную казну, вносит подати, раздает своим
детям и братьям пищу и одежду, наказывает их за проступки; в большие
праздники он напоминает о древнем значении владыки рода, как жреца,
потому что окруженный всеми родичами кадит иконы. Последующая история
Рюрикова княжеского рода показывает, что и в быте наших восточных
славян имели место те же самые явления: старший брат обыкновенно
заступал место отца для младших. К старшинству последнего родичи
привыкали еще при жизни отца: обыкновенно в семье старший сын имеет
первое место по отце, пользуется большею доверенностию последнего,
является главным исполнителем его воли; в глубокой старости отца
заступает совершенно его место в управлении семейными делами; отец при
смерти обыкновенно благословляет его на старшинство после себя, ему
поручает семью. Таким образом, по смерти отца старший брат,
естественно, наследует старшинство, становится в отца место для
младших. Младшие братья ничего не теряли с этою переменою: старший
имел обязанность блюсти выгоды рода, думать и гадать об этом, иметь
всех родичей как душу; права его состояли в уважении, которое
оказывали ему как старшему; к нему относились во всех делах,
касающихся рода; без его ведома и согласия ничего не делалось, он был
распорядителем занятий, раздавателем пищи и одежды, он судил и
наказывал, но все эти распоряжения получали силу только при общем
согласии, когда все видели, что старший поступает с ними, как отец,
наблюдает строгую справедливость; власть, сила старшего основывалась
на согласии младших, это согласие было для старшего единственным
средством к деятельности, к обнаружению своей власти, вследствие чего
младшие были совершенно обеспечены от насилий старшего, могущего
действовать только чрез них. Но легко понять, какие следствия могла
иметь такая неопределенность прав и отношений: невозможно, чтобы
младшие постоянно согласно смотрели на действия старшего; каждый
младший, будучи недоволен решением старшего, имел возможность восстать
против этого решения; он уважал старшего брата, как отца, но когда
этот старший брат, по его мнению, поступал с ним не как брат, не как
отец, не по-родственному, но как чужой, даже как враг, то этим самым
родственный союз, родственные отношения между ними рушились, рушились
вместе все права и обязанности, ничем другим не определенные. Если
большинство братьев принимало сторону старшего против младшего, то,
разумеется, последний должен был или покориться общей воле, или выйти
из рода, но могло очень случиться, что сторону младшего принимали
другие братья - отсюда усобицы и распадение рода; если же все младшие
принимали сторону одного из своих против старшего, то последний должен
был или исполнить общую волю, или выйти из рода, который избирал
другого старшего. Такие случаи могли быть нередки, как увидим в
последующей истории Рюрикова княжеского рода; из этой истории мы знаем
также, каким исключениям подвергался обычай давать княжения всегда
старшему в роде, знаем, как терялись права на старшинство вследствие
разных случайных обстоятельств, когда, например, личному достоинству
младшего отдавалось преимущество пред правом старшего; могло
случаться, что сам отец при жизни своей, будучи недоволен поведением
старшего, отнимал у него значение старшинства, которое передавал
младшему; случаи исключения из старшинства, борьба за него должны были
происходить чаще, когда род дробился все более и более, племена
(линии) расходились и родственная связь ослабевала - отсюда необходимо
проистекала вражда, усобица между членами рода и линиями, от них
происходившими. Такая внутренняя вражда должна была оканчиваться
отторжением некоторых линий от общей родовой связи и выселением их на
другие места, но так как причиною выселений была вражда, то ясно, что
выселившиеся линии, образовавшись в особые роды, не могли жить в
дружественных отношениях с прежними родичами.
Обширность и девственность населенной восточными славянами страны
давали родичам возможность выселяться при первом новом неудовольствии,
что, разумеется, должно было ослаблять усобицы; места было много, за
него по крайней мере не нужно было ссориться. Но могло случаться, что
особенные удобства местности привязывали к ней родичей и не позволяли
им так легко выселяться - это особенно могло случаться в городах,
местах, выбранных родом по особенному удобству и огороженных,
укрепленных общими усилиями родичей и целых поколений; следовательно,
в городах усобицы долженствовали быть сильнее. О городской жизни
восточных славян, из слов летописца, можно заключать только то, что
эти огороженные места были обиталищем одного или нескольких отдельных
родов: Киев, по летописцу, был жилищем рода; при описании междоусобий,
предшествовавших призванию князей, летописец говорит, что встал род на
род; из этого ясно видно, как развито было общественное устройство,
видно, что до призвания князей оно не переходило еще родовой грани;
первым признаком общения между отдельными родами, живущими вместе,
долженствовали быть общие сходки, советы, веча, но на этих сходках мы
видим и после одних старцев, у которых все значение; что эти веча,
сходки старшин, родоначальников не могли удовлетворить возникшей
общественной потребности, потребности наряда, не могли создать связи
между соприкоснувшимися родами, дать им единство, ослабить родовую
особность, родовой эгоизм, - доказательством служат усобицы родовые,
кончившиеся призванием князей. Несмотря на то, первоначальный
славянский город имеет важное историческое значение: городовая жизнь,
как жизнь вместе, была гораздо выше разрозненной жизни родов на особых
местах, в городах более частые столкновения, более частые усобицы
должны были скорее повести к сознанию о необходимости наряда,
правительственного начала. Остается вопрос: какое отношение было между
этими городами и народонаселением, вне их живущим, было ли это
народонаселение независимо от города или подчинено ему? Естественно
предположить город первым пребыванием поселенцев, откуда
народонаселение распространялось по всей стране: род являлся в новой
стране, селился в удобном месте, огораживался для большей безопасности
и потом уже вследствие размножения своих членов наполнял и всю
окрестную страну; если предположить выселение из городов младших
членов рода или родов, там живущих, то необходимо предположить связь и
подчинение, подчинение, разумеется, родовое - младших старшим; ясные
следы этого подчинения мы увидим после в отношениях новых городов или
пригородов к городам старым, откуда они получили народонаселение. Но,
кроме этих родовых отношений, связь и подчиненность сельского
народонаселения городскому могли скрепляться и по другим причинам:
сельское народонаселение было разбросано, городское совокуплено, и
потому последнее имело всегда возможность обнаруживать свое влияние
над первым; в случае опасности сельское народонаселение могло находить
защиту в городе, необходимо примыкало к последнему и поэтому уже
самому не могло сохранить равного с ним положения. На такое отношение
городов к окружному народонаселению находим указание в летописи: так
говорится, что род основателей Киева держал княженье среди полян. Но,
с другой стороны, мы не можем предполагать большой точности,
определенности в этих отношениях, ибо и после, в историческое время,
как увидим, отношение пригородов к старшему городу не отличалось
определенностию, и потому, говоря о подчинении сел городам, о связи
родов между собою, зависимости их от одного центра, мы должны строго
различать эту подчиненность, связь, зависимость в дорюриковское время
от подчиненности, связи и зависимости, начавших утверждаться
мало-помалу после призвания князей варяжских; если сельчане считали
себя младшими относительно горожан, то легко понять, в какой степени
признавали они себя зависимыми от последних, какое значение имел для
них старшина городской. Городов, как видно, было немного: знаем, что
славяне любили жить рассеянно, по родам, которым леса и болота служили
вместо городов; на всем пути из Новгорода до Киева, по течению большой
реки, Олег нашел только два города - Смоленск и Любеч; у древлян
упоминаются города, кроме Коростеня; на юге должно было находиться
больше городов, здесь более было нужды в защите от нашествия диких
орд, да и потому, что место было открытее; у тиверцев и угличей были
города, сохранившиеся и во времена летописца; в средней полосе - у
дреговичей, радимичей, вятичей - не встречается упоминовения о
городах.
Кроме преимуществ, которые город (т. е. огороженное место, в стенах
которого живет один многочисленный или несколько отдельных родов) мог
иметь над окружным рассеянным народонаселением, могло, разумеется,
случаться, что один род, сильнейший материальными средствами, получал
преимущество перед другими родами, что князь, начальник одного рода,
по своим личным качествам получал верх над князьями других родов. Так,
у южных славян, о которых византийцы говорят, что у них много князьков
и нет единого государя, иногда являются князья, которые по своим
личным достоинствам выдаются вперед, как например знаменитый Лавритас.
Так и у нас в известном рассказе об Ольгиной мести, у древлян сначала
на первом плане является князь Мал, но заметим, что здесь нельзя еще
принимать Мала непременно князем всей Древлянской земли, можно
принимать, что он был князь коростенский только; что в убиении Игоря
участвовали одни коростенцы под преимущественным влиянием Мала,
остальные же древляне приняли их сторону после по ясному единству
выгод, на это прямо указывает предание: "Ольга же устремися с сыном
своим на Искоростень город, яко те бяху убили мужа ея". Малу, как
главному зачинщику, присудили и жениться на Ольге; на существование
других князей, других державцев земли, указывает предание в словах
послов древлянских: "Наши князи добри суть, иже распасли суть
Деревьску землю", об этом свидетельствует и молчание, которое хранит
летопись относительно Мала во все продолжение борьбы с Ольгою. Родовой
быт условливал общую, нераздельную собственность, и, наоборот,
общность, нераздельность собственности служила самою крепкою связью
для членов рода, выделение условливало необходимо и расторжение
родовой связи. Известная уже чешская песня говорит: "когда умрет
родоначальник, то все дети сообща владеют оставшимся имением, выбравши
себе владыку из рода". Общее владение родовою собственностию
необходимо заставляло родичей восстановлять значение отца, выбрать
кого-нибудь из себя в отца место, а выбор кого-нибудь вместо отца,
следовательно, возобновление прежних отношений, как они были при жизни
отца, условливало необходимо и общее, нераздельное владение. Должно
заметить, что родовую связь и общую, нераздельную собственность
поддерживала простота быта, малочисленность нужд, легко
удовлетворяемых общими первоначальными занятиями родичей.
Что касается нравов и обычаев славян языческих, то они условливаются
преимущественно тогдашним народным бытом их. Сличив известия
современников-чужеземцев, мы находим, что вообще славяне своею
нравственностию производили на них выгодное впечатление: простота
нравов славянских находилась в противоположности с испорченными
нравами тогдашних образованных или полуобразованных народов. Так,
встречаем отзывы, что злые и лукавые попадаются очень редко между
славянами. Доброта не исключала, впрочем, свирепости и жестокости в
известных случаях; те же писатели, которые хвалят доброту славян,
рассказывают ужасы об обхождении их с пленными, с проповедниками
христианства; здесь же следует удивляться противоречию свидетельств:
так часто бывает у людей и целых народов, добрых по природе, но
предоставленных влечениям одной только природы. Одни писатели называют
славян нелукавыми, другие - вероломными: это противоречие объясняется
известием, что между славянами господствовали постоянно различные
мнения; ни в чем они не были между собою согласны, если одни в
чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушают их решение, потому
что все питают друг к другу вражду и ни один не хочет повиноваться
другому. Такое поведение проистекало, естественно, из разрозненности,
особности быта по родам, из отсутствия сознания об общем интересе вне
родового.
Все писатели единогласно превозносят гостеприимство славян, их
ласковость к иностранцам, которых усердно провожали из одного места в
другое, и если случится, что странник потерпит какую-нибудь беду по
нерадению своего хозяина, то сосед последнего вооружается против него,
почитая священным долгом отомстить за странника; о северо-западных
славянах рассказывают, что у них считалось позволенным украсть для
угощения. Гостеприимство есть черта, принадлежащая не одним славянам:
у греков нарушить долг гостеприимства, значило оскорбить высшее
божество - Зевеса; и теперь путешественники удивляются гостеприимству
дикарей Северной Америки. Чем затруднительнее странствование, чем с
большими опасностями сопряжено оно, тем сильнее чувствует в себе народ
обязанность гостеприимства; особенно должны были чувствовать эту
обязанность славяне - народ, более других подвергавшийся враждебным
столкновениям и с своими, и с чужими, нападениям и изгнанию. Но, кроме
сострадания, гостеприимство имело еще и другие причины: для народа,
живущего в простоте нравов, чужестранец, странник был явлением важным,
любопытным; сколько наслаждений мог он доставить рассказом о своих
похождениях! С другой стороны, человек много странствовавший,
следовательно, много видевший, много знающий, всегда и везде
пользовался большим уважением, являлся существом необыкновенным,
героем, потому что дерзал преодолевать страшные препятствия,
соединенные тогда с путешествием, - удача в этом преодолении была
знаком особенной милости богов; бояться одинокого странника было
нечего, научиться от него можно было многому, оскорбить любимца богов
было страшно. Сюда должно присоединить и религиозные понятия: каждое
жилище, очаг каждого дома был местопребыванием домашнего божества;
странник, входивший в дом, отдавался под покровительство этого
божества; оскорбить странника значило оскорбить божество. Наконец,
странник, хорошо принятый и угощенный, повсюду разносил добрую славу о
человеке и роде гостеприимном. Славянин считал позволенным украсть для
угощения странника, потому что этим угощением он возвышал славу целого
рода, целого селения, которое потому и снисходительно смотрело на
кражу: это было угощение на счет целого рода.
Писатели хвалят обхождение славян с пленными, которым оставлена жизнь; говорят, что у славян пленные не рабствовали целый век, как у других народов, но что назначен был известный срок, по прошествии которого они были вольны или возвратиться к своим, давши окуп, или остаться жить между славянами в качестве людей вольных и друзей. Здесь должно заметить, что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и диким, но воинственным, которые считают занятие войною и ее подобием, охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для этого народ должен быть или образован и приобретать рабов посредством купли, или воинственен и приобретать их как добычу, или должен быть завоевателем в стране, которой прежние жители обратились в рабов. Но славяне жили под самыми простыми формами быта, быта родового, их хозяйственные отправления были нетрудны и несложны, в одежде, в жилищах господствовало отсутствие всякой роскоши; при всем этом и при постоянной борьбе с своими и с чужими, при постоянной готовности покинуть свое местопребывание и спасаться от врага рабы могли только затруднять славянское семейство, а потому и не имели большой ценности. Потом известно, что воинственность не была господствующею чертою славянского народного характера и что славяне вовсе не гнушались земледельческими занятиями. У народа, в простоте родового быта живущего, раб не имеет слишком большого различия от членов семьи, он бывает также младшим членом ее, малым, юным; степень его повиновения и обязанностей ко главе семьи одинакова со степенью повиновения и обязанностей младших членов к родоначальнику.
Мы заметили, что на иностранных писателей нравы славян производили
благоприятное впечатление, они отзываются о них с похвалою; вовсе не
так снисходителен к древним славянским нравам и обычаям наш начальный
летописец, духовный христианский, который потому с омерзением смотрел
на все, что напоминало о древнем язычестве. Исключая полян, имевших
обычаи кроткие и тихие, стыдливых перед снохами и сестрами, матерями и
отцами, свекровями и деверями, имевших брачный обычай, нравы остальных
племен у него описаны черными красками: древляне жили по-скотски,
убивали друг друга, ели все нечистое, и брака у них не было, а
похищение девиц. Радимичи, вятичи и северяне имели одинакий обычай:
жили в лесу, как звери, ели все нечистое, срамословили перед отцами и
перед снохами, браков у них не было, но игрища между селами, где
молодые люди, сговорившись с девицами, похищали их; держали по две и
по три жены. Если кто умрет, творили над ним тризну, сожигали труп и,
собравши кости, складывали в малый сосуд, который ставили на столпе,
на распутии.
При этом описании нельзя не заметить, что летописец, верный понятиям своего времени, преимущественно обращает внимание на семейные нравы и обычаи племен, в них полагает различие между последними. Основа семьи, узел ее - это брак, отсюда понятно, как важно было различие во взгляде на это явление у разных племен, это-то различие в обычае брака летописец и приводит как основное нравственное различие между племенами. У некоторых племен, по его свидетельству, брака не было, жен себе похищали, следовательно, под выражением "не имели брака" мы должны разуметь только то, что они не совершали брака, как должно, по мнению летописца, т. е. с согласия родственников невесты, как было у полян. Здесь представляется вопрос: при каких обстоятельствах могло иметь место похищение девиц в родовом быту? Если род, разветвляясь, сохранял единство, все члены его жили вместе, повинуясь одному старшине, то позволялось ли им вступать в брак в своем роде в известных степенях? Впоследствии князья Рюриковичи вступали в брак в своем роде в седьмой и даже шестой степени родства: у языческих славян род мог легко сохранять единство при этих степенях; легко предположить также, что у язычников браки позволялись и в степенях ближайших, особенно при многоженстве. Если браки совершались внутри рода, то ясно, что в таком случае похищение не могло иметь места, постоянное сожительство четы долженствовало быть следствием согласия целого рода, воли отца - старшины; таким образом, похищение могло иметь место только в том случае, когда девушка была из чужого рода, из чужого села. Здесь похищение не было следствием одной враждебности родов, потому что если члены разных родов сходились вместе на одни игрища (по всей вероятности, религиозные), то нельзя предполагать между ними вражды; здесь, кроме вражды, похищение должно было произойти оттого, что каждый род берег девушку для себя, для своих членов и не хотел уступить ее чужеродцам, и если члену одного рода понравилась на игрище девушка из чужого рода, то, чтоб иметь ее женою, ему необходимо было ее похитить. Это похищение, естественно, производило вражду между родами; род, оскорбленный похищением, может одолеть род похитителя и требовать удовлетворения, вознаграждения: это самое ведет уже к продаже; похититель может тотчас после увода, не дожидаясь войны, предложить вознаграждение, на такое явление указывает свадебный обряд, сохранившийся и теперь в некоторых местах у простого народа: "Подле невесты садится брат или другой какой-нибудь родственник. Дружко спрашивает его: зачем сидишь здесь? - Я берегу свою сестру. - Она уже не твоя, а наша, - возражает дружко. - А если она теперь ваша, то заплатите мне за ее прокормление. Я одевал ее, кормил, поил". Это вознаграждение не могло быть малое, потому что число женщин не могло быть велико: вспомним, что у славян было в обычае многоженство, вспомним также и другой обычай, по которому жены следовали в могилу за мужьями; обычай же многоженства и недостаток в женщинах необходимо умножали случаи похищения.
Но если похищения могли иметь место при разрозненности родов, живших
особо, в разных селах, жители которых сходились редко, только на
игрища (религиозные праздники), то могли ли они иметь место в городах,
где несколько родов жило на одном месте, где, следовательно, не могло
быть такой разрозненности, особности между ними - напротив, сношения
беспрерывные? Здесь при беспрестанном столкновении молодых людей
обоего пола из разных родов было невозможно для последних удерживать
своих девушек для себя и давать поводы к похищениям, которые
долженствовали быть чрезвычайно часты, вести к ежедневным ссорам между
соседями; напротив, старшинам родов даже во взаимных борьбах часто
могло быть выгодно скреплять свои отношения к другим родам взаимными
брачными связями между их и своими членами. Здесь, в городах,
необходимо должен был произойти обычай сватовства, брачный обычай; по
выражению летописца, браки должны были заключаться с согласия
родственников невесты. Как же они заключались? Разумеется, условия
должны были зависеть от старшин, обязанных блюсти выгоды рода;
естественно, что обычай давать вено, или цену за вывод из рода, мог
долго иметь место: нужда была на стороне жениха, на стороне его рода,
а не на стороне рода невесты, для которого девушка не могла быть
лишнею. Но, с другой стороны, плата за содержание, при обычае взаимных
браков между членами разных родов с согласия последних, теряла свое
значение: если род отпускал девушку в чужой род, то в то же время он
имел возможность приобрести жен для своих членов из чужого рода;
напротив, здесь, в городах, где браки заключались с согласия
родственников невесты, давался простор чувству родительской
привязанности, которая, простираясь одинаково на сыновей и дочерей,
требовала, чтоб и последние не исключались из наследства и, выходя из
рода, брали свою часть, которая давала им возможность лучшего
существования в чужом роде; отсюда происхождение приданого; в городах
близость
поддерживала
тесные родственные отношения между родами, вошедшими в связь
посредством брака своих членов; привязанность отца к дочери
поддерживалась частыми свиданиями, отец получал возможность наблюдать
за поведением новых родных относительно дочери, за ее выгодами; дочь
не выходила из рода, но распространяла род, привязывая к своему
старому роду еще новый род мужа; произошло явление, которое увидим
после в отношениях между князьями Рюриковичами и которое, без
сомнения, имело место и в других родах, а именно: племя дочери, сестры
стало сравниваться с племенем сына, брата, свойственники вошли в
отношения родственников; так, сестричич, сын сестры, хотя бы
принадлежал к враждебному роду, считался своим; так, муж старшей
сестры считался старшим братом относительно младших шурьев, старший
шурин - относительно младших зятьев. Уже замечено было, что вено, или
плата за невесту, была в тесной связи с похищением: если девушка,
сговорясь на игрище с чужанином, убегала с ним в чужой род, то тем
самым, разумеется, разрывала всякую связь с покинутым ею родом, не
имела права надеяться чего-нибудь получить от него, и прежние родичи
заботились только о том, чтоб получить за нее плату, чтоб она не
пропала для рода даром; но если девушка оставляла род с согласия его,
с согласия старшины, отца, то ясно, что последний обязан был
заботиться о ее благосостоянии, как о благосостоянии каждого другого
члена рода, обязан был наделить ее всем нужным, вследствие чего вено,
прежняя цена за вывод девушки из рода, у некоторых славянских племен
потеряла свое значение: вено вместе с приданым начало обращаться в
собственность жены. Но у наших славян, как видно, вено, не теряя
вполне своего значения, перешло в подарки от жениха родным невесты, а
самое слово начало означать вообще брачные условия, брачную запись.
Заметим опять, что вено как цена за выведенную из рода девушку
находится в тесной связи с похищением, а приданое - с выдачею замуж
при согласии родственников невесты, и что первый обычай должен был
господствовать у народонаселения, которое жило отдельными родами, а
второй - должен был произойти в городах, где на одном месте жило
несколько родов.
Многоженство у всех племен славянских есть явление несомненное; наш летописец говорит о восточных славянах, что они брали по две и по три жены; обычай многоженства сохранялся и долго после введения христианства. Что касается положения славянской женщины, то девушки, как видно, пользовались полною свободою: летописец говорит, что они сходились с молодыми людьми чужих родов на игрищах, имели возможность совещаться с ними для бегства. Что же касается до положения жены, то, разумеется, при условиях того быта, который мы застаем у языческих славян, мы не имеем права ожидать большого уважения слабейшему полу от сильнейшего; разумеется, мы не должны искать у языческих славян того тонкого уважения к женщине, которое дается только христианским взглядом на отношения двух полов и которое летописец называет стыденьем; отсутствие этого стыденья и ведет необходимо к многоженству. Но при этом у народа первобытного, разумеется, мы не встретим никаких определений, которые осуждали бы женщину на вечное унижение и ничтожство, которые не позволяли бы ей выказывать свою силу умственную, иногда и физическую, приобретать посредством этой силы уважение и влияние.
Иностранные писатели удивляются привязанности славянских женщин к
мужьям, за которыми они следовали даже в могилу. Если женщина выходила
замуж в чужой род, то при строгом и ревнивом надзоре новых родичей муж
был единственным существом, от которого она ждала и любви и
покровительства; умирал муж - положение жены, лишившейся единственной
подпоры, единственного звена, соединявшего ее с чужою семьею,
становилось горько. Но при этом очень вероятно также, что у славян,
так как и у германцев, было верование, что мужчина легче достигает
блаженства в будущей жизни, если приходит туда в сопровождении
женщины. Впрочем, справедливо замечают, что этот обычай не был
вкоренен между славянами.
После брачного обычая, в котором резче всего выражаются нравственные понятия народа, для летописца, христианского монаха, был всего важнее обычай погребения, в котором выражаются обыкновенно понятия народа о загробной жизни, и потому в летописи читаем описание этого обычая. Радимичи, вятичи, северяне и кривичи совершали тризну над покойником, потом сожигали труп, кости собирали в небольшой сосуд, который ставили на столбе при дороге. В чем состоял погребальный обычай у полян во времена язычества, об этом летописец молчит и тем дает знать, что обычай полян был одинаков с обычаем других племен; употребление тризны у полян видно из того, что св. Ольга, жившая в Киеве, среди этого племени, запретила совершать по себе тризну. Под именем тризны разумелись, как видно, вообще поминки и потом преимущественно борьба в честь умершего, с поминками соединялся веселый, пьяный пир, также резание и царапание лица в знак печали. Одновременно с обычаем сожигания и ставления урн с пеплом на придорожных столбах существовал и обычай погребения в могилах, которые сыпали холмами.
Иностранные писатели говорят, что славяне жили в дрянных избах,
находящихся в далеком расстоянии друг от друга, и часто переменяли
место жительства. Такая непрочность и частая перемена жилищ была
следствием беспрерывной опасности, которая грозила славянам и от своих
родовых усобиц, и от нашествий чуждых народов. Вот почему славяне вели
тот образ жизни, о котором говорит Маврикий: "У них недоступные жилища
в лесах, при реках, болотах и озерах; в домах своих они устраивают
многие выходы на всякий опасный случай; необходимые вещи скрывают под
землею, не имея ничего лишнего наружи, но живя, как разбойники".
Одинакая причина, действовавшая долгое время, производила одинакие
следствия, жизнь в беспрестанном ожидании вражьих нападений
продолжалась для восточных славян и тогда, когда они уже находились
под державою князей Рюрикова дома; печенеги и половцы сменили авар,
козар и других варваров, усобицы княжеские сменили усобицы родов,
восстававших друг на друга, следовательно, не могла исчезнуть и
привычка переменять места, бегая от неприятеля; вот почему киевляне
говорят Ярославичам, что если князья не защитят их от гнева старшего
своего брата, то они покинут Киев и уйдут в Грецию. Половцев сменили
татары, княжеские междоусобия продолжались на севере; как скоро
начнутся княжеские усобицы, народ покидает свои жилища, а с
прекращением усобиц возвращается назад; на юге беспрестанные набеги
усиливают козачество, и после на севере разбрестися розно от какого бы
то ни было насилия и тяжести было нипочем для жителей; при этом должно
прибавить, что природа страны сильно благоприятствовала таким
переселениям. Привычка довольствоваться малым и всегда быть готову
покинуть жилище, поддерживала в славянине отвращение к чуждому игу, о
чем заметил Маврикий. Родовой быт, условливавший разъединение, вражду
и, следовательно, слабость между славянами, условливал необходимо и
образ ведения войны: не имея одного общего начальника и враждуя друг с
другом, славяне уклонялись от сколько-нибудь правильных сражений, где
бы должны были биться соединенными силами на местах ровных и открытых.
Они любили сражаться с врагами в местах узких, непроходимых, если
нападали, то нападали набегом, внезапно, хитростию, любили сражаться в
лесах, куда заманивали неприятеля бегством, и потом, возвратившись,
наносили ему поражение. Вот почему император Маврикий советует
нападать на славян зимою, когда им неудобно скрываться за обнаженными
деревьями, снег препятствует движению бегущих, да и съестных припасов
у них тогда мало. Особенно отличались славяне искусством плавать и
скрываться в реках, где могли оставаться гораздо долее, чем люди
другого племени, они держались под водою, лежа на спине и держа во рту
выдолбленный тростник, которого верхушка выходила на поверхность реки
и таким образом проводила воздух скрытому пловцу. Вооружение славян
состояло в двух малых копьях, некоторые имели и щиты, твердые и очень
тяжелые, употребляли также деревянные луки и маленькие стрелы,
намазанные ядом, очень действительным, если искусный врач не подаст
скорой помощи раненому. У Прокопия читаем, что славяне, вступая в
битву, не надевали лат, на некоторых не бывало даже ни плаща, ни
рубашки, одни только порты; вообще Прокопий не хвалит славян за
опрятность, говорит, что, подобно массагетам, они покрыты грязью и
всякою нечистотою. Как все народы, в простоте быта живущие, славяне
были здоровы, крепки, легко сносили холод и жар, недостаток в одежде и
пище. О наружности древних славян современники говорят, что они все
похожи друг на друга, высоки ростом, статны, кожа у них не совершенно
бела, волосы длинные, темнорусы, лицо красноватое.
Религия восточных славян поразительно сходна с первоначальною религиею
арийских племен: она состояла в поклонении физическим божествам,
явлениям природы и душам усопших, родовым, домашним гениям; следов
героического элемента, так сильно развивающего антропоморфизм, мы не
замечаем у наших славян: знак, что между ними не образовывались
завоевательные дружины под начальством вождей-героев, и что
переселения их совершались в родовой, а не в дружинной форме.
Основываясь на определенных указаниях современников, мы находим у
наших славян при поклонении многим различным явлениям природы под
разными именами божеств поклонение одному верховному божеству, к
которому остальные находились в подчиненном отношении; это верховное
божество, по свидетельству одного из древнейших писателей о славянах,
Прокопия, было божеством молнии, которое наш летописец называет
Перуном. Явление грозы, молнии есть самое поразительное из явлений
природы; немудрено, что первобытный человек дал ему первое место между
всеми другими явлениями; он не мог не заметить благотворного влияния
грозы на жизнь природы; не мог не заметить, что свет молнии независимо
во всякое время обнаруживает свое могущество, тогда как например
действия солнца ограничены, подвержены известному закону, могут
обнаруживаться, только в известное время, уступая владычество другому,
противоположному и, следовательно, враждебному, началу - мраку; солнце
затмевалось, погибало в глазах первобытного человека; молния никогда в
глазах его не теряла своего могущества, не побеждалась другим началом:
свет молнии сопровождается обыкновенно живительным для природы дождем
- отсюда необходимое представление, что Перун ниспосылает дождь
жаждущей природе, которая без того погибла бы от жгучих лучей солнца:
таким образом, молния являлась для язычника силою производящею, с
характером божества высшего, действующего, правящего по преимуществу,
умеряющего, исправляющего вред, наносимый другими божествами, тогда
как солнце, например, и для поклоняющегося ему язычника являлось
чем-то страдательным, не имеющим распорядительной силы в природе,
подчиненным. Наконец, значение верховного божества-правителя молния
получала в глазах язычника по причине своей страшной карательной силы,
действующей быстро и непосредственно.
Имеем право думать, что Перун у языческих славян носил еще другое
название - Сварога. Верховное божество Сварог-Перун порождало двоих
сыновей, двух Сварожичей: солнце и огонь. Поклонение солнцу, как
видно, было сильно распространено между славянами; в "Слове о полку
Игореву" русские называются внуками Дажбога, если так, то к нему имеем
право относить известные воззвания в наших песнях: Дид (дед) Ладо;
последнее название, означающее свет, красоту, мир, любовь, радость,
всего приличнее может относиться к солнцу, другой припев: Люль, Лель
означает также деда. Кроме названий Ладо и Дажбога, к солнцу же не без
основания относят имена Хорса, Сура, или Тура, Волоса. Вместе с
солнцем обоготворялись месяц и звезды, находившиеся к солнцу, как
видно, в родственных отношениях; обоготворялись также вода и воздух.
Если славяне поклонялись явлениям природы, то легко догадаться, при
каких случаях, в какое время года будут они торжествовать свои
религиозные праздники. Так например, они праздновали в конце декабря,
когда солнце начинает брать силу, дни начинают прибывать; этот
праздник, совпадающий теперь с праздником рождества Христова, носит
преимущественно название Коляды; существенный обряд праздника состоит
в хождении славить (божество) и сбирать подаяние; как видно, во
времена языческие приношения собирались для общей жертвы. В некоторых
местах Коляда известна под названием Авсеня, или Таусеня, что можно
принимать измененным Ясень также, по всем вероятностям, имя солнца.
Второй праздник торжествовался в начале весны, но так как это время
приходит в великий пост, то по принятии христианства празднование
перенесено на конец рождественского мясоеда и отчасти на Светлое
воскресенье. Итак, масленица есть языческий весенний праздник. Встреча
весны и проводы зимы празднуются у всех славянских народов почти с
одинакими обрядами: употребляется заклинание весны с разными
приветами; в Малороссии и у западных славян зима или смерть
олицетворяются в образе женщины под именем Мары, Мараны, Марены,
чучелу которой сожигают. Весну встречают обыкновенно на Красной горке.
Тут начинаются хороводы, или короводы, религиозное значение которых и
отношение к солнцу не подлежит сомнению. Время воскресенья всей
природы и усиления желаний считалось самым приличным временем для
заключения брачных союзов и для поздравления молодых супругов: это
поздравление известно под именем вьюнитства.
Третий праздник имеет место 23 июня и известен под именем Ивана Купалы, потому что происходит на Иванов день. Этот праздник, как и два упомянутые выше, есть общий не только всем славянским, но и многим чужеплеменным народам. Хотя по обрядам праздника можно догадываться, что он относился к трем стихийным божествам - обоим Сварожичам, солнцу и огню, и воде, однако можно относить его и к одному солнцу. Естественно, могло произойти верование, что солнце, дающее силу растениям, особенно дает ее, когда само достигает высшей силы; это верование должно было повести к обычаю собирать травы в летний праздник солнца и приписывать им чудодейственную силу. С другой стороны, солнце, производя сильное влияние на все существующее, должно было производить его и на воду; отсюда вера в целительность купанья во время летнего солнцестояния независимо уже от естественного обычая обмыться ночью, чтоб встретить в чистоте восходящее светило. Наконец, зажигание костров было необходимо для всякого ночного собрания, ночных игр, было необходимо также и для жертвоприношений; прыгание же чрез зажженные костры имело значение очищения. Вот почему ночь на Иванов день сопровождается: 1) собиранием трав, 2) купанием, 3) зажиганием костров и прыганием чрез них. Естественно также, и потому обще не одним только славянским народам, принесение в жертву, сожжение белого петуха - птицы, приветствующей рассвет, угодной солнцу. Ночь Купалы исполнена по мнению простолюдинов чародейных явлений: рыбаки уверяют, что поверхность реки бывает тогда подернута серебристым блеском; деревья переходят с места на место и шумом ветвей разговаривают между собою; утверждают еще, что кто имеет при себе папоротник, тот может понимать язык каждого творения, может видеть, как расходятся дубы и составляют свою беседу, может слышать, как разговаривают они про богатырские свои подвиги. В Иванов день солнце выезжает из своего чертога на трех конях, серебряном, золотом и бриллиантовом, навстречу своему супругу - месяцу; в проезд свой оно пляшет и рассыпает по небу огненные искры. И в летний праздник повторяется обряд истребления чучелы Мары - холода, смерти: ее топят в воде. Солнце, дающее жизнь и рост всему существующему, должно было являться силою, возбуждающею естественные желания, - отсюда празднество Купалы было соединено с празднеством Ярилы. В некоторых местах и в позднейшие времена праздник Ярилы совершался 24 июня, но, вероятно, сопротивление церкви содействовало тому, что празднование его во время поста отменено было в большей части мест и перенесено на заговенье, на день всех святых, или на Троицын день, или на разговенье - на другой день праздника Петра и Павла. Так как в древности праздник Ярилы, по всем вероятностям, совпадал с праздником Купалы, то во время его-то преимущественно и должны были происходить те явления, против которых так вооружается летописец и позднейшее духовенство: здесь, вероятно, происходило и умыкивание девиц.
Рассмотрев поклонения стихийным божествам, теперь обратимся к другой
половине славянской мифологии, именно к поклонению гениям и душам
усопших. При вере в загробную жизнь естественно было придти к тому
мнению, что душа умершего родоначальника и по смерти блюдет за
благосостоянием рода - отсюда происхождение духов-покровителей для
целого рода и каждого родича - рода и рожаниц. Что под именем рода
разумелась душа умершего родоначальника, доказывает, во-первых, связь
рода с упырем, а, во-вторых, известие, что под именем рода после
разумели дух, привидение, которым стращали детей, характер же
привидения обыкновенно принимают души умерших и божества, тесно с ними
связанные. В значении рода божества-покровителя являются щур, дед,
прадед, что ясно из употребительного пращур; щур предполагает форму
чур, под которым именем собственно и известно божество, охраняющее
род, дом. Это божество призывается и теперь бессознательно в
опасностях, особенно когда простолюдин думает, что он подвержен злобе
духов: "Чур меня! Чур меня!" говорит он тогда. Можно положить, что чур
и род одно и то же; можно думать также, что с упадком родового быта и
с усилением христианства на счет язычества чур, или род, перешел в
домового.
Младенчествующий народ не мог понимать духовного существования за гробом и представлял души праотцов доступными для всех ощущений этого белого света; думали, что зима есть время ночи, мрака для душ усопших, но как скоро весна начинает сменять зиму, то прекращается и ночной путь для душ, которые поднимаются к небесному свету, восстают к новой жизни. Это мнение, естественно, проистекало из поклонения природным божествам, солнцу, луне и проч., которых влияние должно было простираться на весь мир, видимый и невидимый. В первый праздник новорожденного солнца, в первую зимнюю Коляду, мертвые уже вставали из гробов и устрашали живых отсюда и теперь время святок считается временем странствования духов. Масленица, весенний праздник солнца, есть вместе и поминовенная неделя, на что прямо указывает употребление блинов, поминовенного кушанья. С древней масленицы, т. е. с начала весны, живые здороваются с усопшими, посещают их могилы, и праздник Крае ной горки соединяется с Радуницею, праздником света, солнца для умерших; думают, что души покойников встают тогда во время поминовения из темниц (гробов) и разделяют поминовенную пищу вместе с принесшими.
В непосредственной связи с верованием, что весною души умерших встают
для наслаждения новою жизнию природы, находится праздник русалок или
русальная неделя. Русалки вовсе не суть речные или какие бы то ни было
нимфы; имя их не происходит от русла, но от русый (светлый, ясный),
русалки суть не иное что как души умерших, выходящие весною
насладиться оживленною природою. Народ теперь верит, что русалки суть
души младенцев, умерших без крещения, но когда все славяне умирали без
крещения, то души их всех должны были становиться русалками? Русалки
появляются с Страстного четверга (когда в старину, по Стоглаву, порану
солому палили и кликали мертвых) , как только покроются луга весеннею
водою, распустятся вербы. Если они и представляются прекрасными, то
всегда, однако, носят на себе отпечаток безжизненности, бледности.
Огни, выходящие из могил, суть огни русалок, они бегают по полям
приговаривая: "Бух! бух! соломенный дух. Мене мати породила, некрещену
положила". Русалки до Троицына дня живут в водах, на берега выходят
только поиграть. У всех языческих народов путь водный считался
проводником в подземное царство и из него назад, поэтому и русалки
являются из воды, живут сперва в реках и показываются при колодцах. С
Троицына дня до Петрова поста русалки живут на земле, в лесах, на
деревьях - любимом пребывании душ по смерти. Русальные игры суть игры
в честь мертвых, на что указывает переряживание, маски - обряд,
который не у одних славян был необходим при празднике теням умерших;
человеку свойственно представлять себе мертвеца чем-то страшным,
безобразным, свойственно думать, что особенно души злых людей
превращаются в страшные безобразные существа для того, чтобы пугать и
делать зло живым. Отсюда естественный переход к верованию в
переселение душ и в оборотней; если душа по смерти может принимать
различные образы, то силою чародейства она может на время оставлять
тело и принимать ту или другую форму. Есть известие, что у чехов на
перекрестках совершались игрища в честь мертвых с переряжанием. Это
известие объясняется обычаем наших восточных славян, которые, по
летописи, ставили сосуды с прахом мертвецов на распутиях,
перекрестках; отсюда до сих пор в народе суеверный страх перед
перекрестками, мнение, что здесь собирается нечистая сила.
У русских славян главным праздником русалок был Семик, велик день русалок; в это время, при конце весны, совершались проводы последних. Конец русальной недели, Троицын день, был окончательным праздником русалок, в этот день русалки уже падают с деревьев, перестает для них пора весенних наслаждений. В первый понедельник Петрова поста бывало в некоторых местах игрище - провожанье русалок в могилы. В тесной связи с русалками находятся водяные дедушки, лешие, кикиморы и проч. Мертвецы были известны еще под именем навья и представлялись в виде существ малорослых, карликов (людки).
Вот главные первоначальные черты верований восточных славян. С
течением времени эти первоначальные черты могли искажаться: одно и то
же божество у различных племен носило разные названия; после, при
сближении племен, различные названия могли явиться уже различными
божествами. Фантазия стремится олицетворять и обожать явления природы,
которые первоначально являются произведением главной силы;
естественно, олицетворялись весна и зима, жизнь и смерть природы, -
одна под образом прекрасной девы, другая - безобразной старухи и т. п.
Стихийные божества первоначально не имеют пола и потому после легко
меняют его; солнце могло быть легко и мужеского и женского пола, мужем
и женою месяца, так было не у одних славян. Но главными исказителями
первоначальной религии народа являются всегда и везде жрецы и
художники; вот почему у наших восточных славян, у которых не было
класса жрецов и не был распространен обычай изображать божества в
кумирах, религия сохранилась в гораздо большей простоте, чем у
западных славян, у которых городская жизнь и сильное чуждое влияние
повели и к образованию жреческого класса, и к распространению храмов и
кумиров. Летописи молчат о существовании храмов и жрецов у наших
восточных славян; нельзя предположить, что, если б храмы существовали,
то летописцы умолчали б о их разрушении или превращении в церкви при
рассказе о введении христианства и ниспровержении идолов. Летописи
молчат также и о жрецах; князь ставит идолов, князь приносит жертвы,
толпа требует человеческой крови для богов, о жрецах ни слова; князь
переменяет веру, все люди делают то же, и жрецы не только не
противятся, но о них нет даже и помину. Эта неразвитость общественного
богослужения, отсутствие храмов и жрецов не должны нисколько поражать
нас - все это необходимо при том быте, в котором жили славяне, в
каждом роде старший был вместе и жрецом, он приносил жертвы, он гадал
о будущем.
Но если не было храмов, то где же и как приносились жертвы старшинами
родов? Природными жертвенниками, алтарями для младенчествующих народов
служили горы, скалы, камни огромной величины. Наша природа скупа на
возвышенности и камни, зато щедра на естественные капища (шатры,
навесы) многоветвистые деревья: под ними-то преимущественно
совершались религиозные обряды, приносились жертвы; дерево (по
преимуществу дуб), выбранное для этого, освящалось и становилось само
предметом благоговейного уважения, как местопребывание богов, куда они
стекались для принятия жертв. Обычай приносить жертвы под деревьями
мог произойти и от того, что первоначально жертва назначалась для душ
умерших, а души умерших, по всеобщему верованию, обитали в лесах, на
деревьях, преимущественно на дубах. Кроме деревьев, жертвы приносились
также у воды. Славяне смотрели на жертву именно как на трапезу,
поставляемую богам; и по введении христианства жертвы продолжались
по-старому, в домашнем кругу, предлагались душам усопших родичей и
рожаницам, и опять в смысле трапезы, покорма. Есть известие, что у
русских славян были также в обычае человеческие жертвы, которые у
народов были большею частию умилостивительные: при каких-нибудь
общественных бедствиях думали, что божество гневается за чьи-нибудь
грехи, и потому искали преступника, которого и приносили в
умилостивительную жертву; потом приносили обыкновенно в жертву богам
пленников по господствовавшему мнению, что побежденный есть грешник,
разгневавший божество.
Если у восточных славян не было жреческого класса, зато были волхвы,
гадатели, кудесники, ведуны, ведьмы. О волхвах славянских мы знаем
очень мало, но нет сомнения, что они имеют тесную связь с волхвами
финскими по близкому соседству и союзничеству этих двух народов, тем
более, что после, по принятии христианства, волхвы преимущественно
являются на финском севере и оттуда мутят славянское народонаселение.
Финское племя искони отличалось наклонностию к волшебству, искони
славилось им: у финнов преимущественно было развито учение о злых
божествах, о злых духах и о сообщении с ними.
История застает финское племя на крайнем севере; очень вероятно, что
Геродотовы андрофаги, меланхлены и фиссагеты принадлежали к этому
племени. Немецкое название чудского племени - финны впервые встречаем
у Тацита; Птолемей упоминает также о финнах; у Иорнанда в искаженных
именах народов, покоренных готским королем Германарихом, можно узнать
чудь, весь, мерю, мордву, черемису, и, быть может, даже пермь.
Начальный летописец русский знает следующие финские народы, жившие в
его время в полунощных странах и платившие дань Руси: чудь, меря,
весь, мурома, черемись, мордва, пермь, печора, ямь. Общеплеменное
название финны есть название немецкое, чудь - славянское, суомалайн -
своенародное. Финн на немецком языке означает жителя болотной, влажной
низменности; то же означают и финские названия разных племен, например
емь или ям (Ham) значит мокрый, водяной, весь объясняется из финского
Vesi - вода. И теперь финские имена местностей встречаются
преимущественно на болотистых пространствах. Наш летописец указывает
нам финские племена преимущественно около озер; в половине IX века
южные границы финского племени с славянским можно положить в области
Москвы-реки, где финны должны были сталкиваться с славянским племенем
вятичей, селения последних мы имеем право продолжить до реки Лопасни,
потому что, как видно, все вятичи принадлежали к Черниговскому
княжеству, а город Лопасня был пограничным городом этого княжества с
Суздальским. Селения вятичей должны были уже соприкасаться с селениями
финских племен, потому что в Бронницком уезде Московской губернии
находим реку Мерскую или Нерскую, которая именем своим ясно
показывает, что протекала чрез старинную землю мери.
Если не самые древние, то по крайней мере одни из древнейших
обитателей Русской государственной области, финны имели незавидную
участь: с трех сторон теснили их народы славянского, германского и
турецкого племени; мы видим, как у нас финны постоянно уступают пред
славянами, подчиняются влиянию их народности, приравниваются к ним;
причину такого явления из внешних обстоятельств объяснить нетрудно.
Сначала мы видим, что племена славянские и финские живут на равной
ноге; финны вместе с славянами призывают князей - нарядников, но
старший и скоро единственный князь утверждает свой стол среди племени
славянского; потом мы видим движение князей к югу, по великому водному
пути до самого Черного моря; стол княжеский утверждается в Киеве,
основы нового государства полагаются преимущественно к югу от
Новгорода, по обеим сторонам Днепра, но живущее здесь народонаселение
принадлежит сплошь к племени славянскому. Славянские племена
соединяются под одною властию, чрез это единство приобретают силу
материальную, а потом и начатки образованности христианской, и таким
образом получают над финскими племенами материальное и духовное
преимущество, пред которым те и должны были преклониться. Можно
сказать только одно, что славянское племя воспиталось при более
благоприятных природных обстоятельствах и, уже окрепнув на юго-западе,
явилось среди финнов на северо-востоке. По нашему летописцу видно, что
финны имели города, подобно славянам, подобно последним терпели от
родовых усобиц по изгнании варягов, вследствие чего вместе с ними и
призвали князей; в скандинавских преданиях финны являются искусными
кузнецами, финские мечи славятся на севере. От этих оседлых
промышленных финнов, соседивших с славянами и союзных с ними, должно
отличать северных их соплеменников, лапонцев, которых, как видно,
суровая природа остановила на низшей ступени человеческого развития, и
теперь в характере собственных финнов и лапонцев замечается такое же
различие, как между мужеством и детством. Бесспорно, последних
разумеет Тацит, когда описывает образ жизни финнов, когда говорит об
их изумительной дикости, гнусной скудости: нет у них ни оружия, ни
лошадей, ни домов; пища у них - трава, одежда - кожи, ложе - земля;
вся надежда их в стрелах, которые по недостатку железа заостриваются
костями; охота питает мужей и жен. Детям нет другого убежища от зверей
и непогоды, кроме шатров, кое-как сплетенных из древесных ветвей -
сюда возвращаются с охоты молодые, здесь отдыхают старики. Но вести
такой образ жизни, продолжает Тацит, они считают блаженнее, чем
трудиться на поле, строить дома, с надеждою и страхом смотреть на свои
и чужие имущества. Безопасные от людей, безопасные от богов, они
достигли самого трудного - отсутствия желаний. Здесь нельзя не
обратить внимания на слова Тацита о том, что финны считают себя
блаженными и достигли самого трудного - отсутствия желаний; эти слова
объясняют нам происхождение сказки о блаженных гипербореях: мыслители
древних образованных народов, утомившись волнениями жизни,
проистекавшими от ничем неудовлетворимых страстей человека-язычника,
любили с завистью останавливаться на диких народах, у которых почти
нет никаких желаний, которые не могут ни много приобретать, ни много
терять и потому не подвержены мучительным колебаниям между страхом и
надеждою, не боятся ни людей, ни богов; у Геродота боги завидуют
человеческому благополучию и потому не допускают ему продолжаться.
В жалком виде представляется нам быт финских племен, живущих к югу от Финского залива; слабости духовной у этих племен соответствует слабость тела, соединенная, однако, с высшею степенью нечувствительности ко внешним впечатлениям; ни один из европейских народов не обнаруживает так мало духовного напряжения, не является так забитым; эстонец, например, отличается резко от своих соседей - русских и латышей тем, что вовсе не поет, пляска ему почти неизвестна. Неблагоприятные исторические обстоятельства, могшие иметь вредное влияние на развитие этого племени, нам известны, но сколько сама природа племени содействовала этим обстоятельствам, решить трудно.
В тесной связи с славянскими племенами на западе находилось племя
литовское, игравшее важную роль в нашей истории и потом вошедшее в
состав Русского государства. К литовскому племени принадлежали древние
пруссы, голяды, судены, корсь и нынешние литовцы и латыши. Из многих
исследований о литовском племени и языке, о сродстве их с соседними
племенами и языками, оказывается достоверным только то, что славяне и
литовцы из всех индоевропейских племен суть самые ближайшие друг к
другу, и что литовское племя с незапамятных пор обитало в настоящих
своих жилищах. Это давнее и постоянное пребывание на одних местах,
уединение, которым литовское племя было обязано природе своей страны,
непривлекательной и с трудом доступной, дали ему возможность развить
свою особую религиозную систему и строго подчинить ей свой быт. Этим
литовское племя отличается от родственных племен - славянского и
германского, которые история застает в движении, в беспрестанном
столкновении с чуждыми народами и государствами, что препятствовало им
утвердить свой религиозный быт на прочных основах, а когда получили
они к тому возможность, то уже подверглись влиянию образованнейших
народов и должны были принять другую, высшую религию. Германское племя
только в отдаленной Скандинавии, славянское только на берегах
Балтийского моря могли выработать для себя более или менее прочные
формы религиозного быта, чем и объясняется упорное сопротивление,
встреченное здесь христианством.
У литовского племени подле князей мы видим жрецов с обширным влиянием и кругом деятельности; князь (Rikgs) ведал военные дела, все что относилось к внешней защите страны и к сохранению внутренней безопасности; верховный жрец (Криве) заведовал не только делами богослужебными, но и судебными, был верховным судьею и нарядником. Уставы, обычаи литовского племени, сходные в главном с уставами и обычаями других соседних племен, славянских и германских, разнятся от последних тем, что проникнуты религиозным началом, истекают из него: так, например, мы видим, что у литовцев, точно так как у германцев, отец семейства имел право убивать своих больных или увечных детей, но у литовцев этот обычай освящен был религиозным основанием: "потому что слуги литовских богов должны не стенать, но смеяться, потому что бедствие человеческое причиняет скорбь богам и людям". На том же основании дети имели право умерщвлять престарелых и больных родителей; человеческие жертвы дозволялись и оправдывались: "Кто в здоровом теле захочет принесть в жертву богам себя или своего ребенка, или домочадца, тот может сделать это беспрепятственно, потому что, освященные через огонь и блаженные, будут они веселиться вместе с богами". Большая часть верховных жрецов оканчивали свою жизнь добровольным сожжением для умилостивления гнева богов; эти литовские воззрения или, лучше сказать, воззрения, общие всем соседним племенам, но сохранившиеся у литовцев в большей определенности и связи, имели влияние на германский обычай приносить в жертву князей во время общественных бедствий; уже в христианские времена был обычай у германских и славянских племен обвинять князей и церковные власти в общественных бедствиях. Женщины также страдали в подобных обстоятельствах: литовцы прежде всего отделывались от них во время голода, а финны при своей наклонности к суеверию приписывали чародейству женщин непосредственное участие в произведении последнего. Если женатый человек будет уличен в связи с девицею, то его должно отдать псам на съедение, потому что он наругался над богами, живущими в состоянии супружества и девства. Безбрачие было необходимым условием для Криве и для всех подчиненных ему жрецов; женщина была, видимо, унижена, исключена из сообщества с мужчинами.
Из литовских племен очень рано вошли в состав русских владений голяди
или голядь, жившие по рекам Протве и Угре, замешанные среди племен
славянских - радимичей, вятичей и новгородцев. Каким же образом часть
литовского племени голядей попала так далеко на восток? Простирались
ли так далеко древнейшие жилища литовского племени, перерезанные после
движением славян с юга или голяди явились на Протве и Угре вследствие
движения с запада, точно так, как тем же путем явились славянские
лехитские племена радимичей и вятичей? Быть может, даже переселение
голядей на восток находилось в связи с означенным переселением
радимичей и вятичей, с другой стороны, природа страны голядов и
некоторые исторические данные делают вероятным переселение части этого
племени на восток вследствие недостатка жизненных средств; Галиндия
находилась к северу от Мазовии, была наполнена множеством вод, густых
лесов и пущей; рассказывают, что в одно время народонаселение Галиндии
так умножилось вследствие долгого мира, что средств к жизни стало
недоставать, в таких обстоятельствах старшины определили, чтоб в
продолжение известного времени все младенцы женского пола были
умерщвляемы. Понятно, что ни одно из приведенных предположений не
может быть принято преимущественно перед другим, но все они, вместе
взятые, достаточны для убеждения в том, что наши голяди были
родственны жителям литовской Галиндии.
Кроме Литвы, в наших летописях встречаем еще народ, с которым Русь
также очень рано входит в неприязненные столкновения и которого страна
после вошла в состав империи - это загадочный народ ятвягов. Ятвяги
жили, во-первых, в западной части Полесья, потом - во всем Подляшье, в
части Мазовии, находившейся между речкой Валпушей, впадающей в Нарву,
и Бугом; наконец, в древней Судавии. О происхождении ятвягов древние
писатели разногласят: одни говорят, что ятвяги языком, религиею и
нравами были схожи с Литвою, пруссами и самогитами, другие же, что
ятвяги совершенно отличались языком от славян и литвы. Новейшие
исследователи признают их потомками язигов сарматских, но без
положительно ясных доказательств. Каково бы ни было происхождение
ятвягов, народ этот является в истории диким, разбойническим и очень
долго сохраняет язычество. Веря в переселение душ, ятвяги в битвах не
обращались в бегство и не давались в плен, но погибали вместе с
женами; вели образ жизни полуоседлый, полукочевой. Указывают и теперь
еще остатки ятвягов в Скидельском округе, на левой стороне реки Пелясы
и Котры, они резко отделяются от белоруссов и литовцев смуглым видом,
черным платьем, нравами и обычаями, хотя все уже говорят белорусским
языком с литовским произношением. У белоруссов в Подляшье существует
поговорка: "Смотрит ятвягом (выгляда як ядвинга)" в значении: смотрит
разбойником.
Таковы были ближайшие соседи славян в восточных жилищах их. Первое сколько-нибудь верное известие о судьбе этих народов мы встречаем не ранее IV века по р. х., когда они вошли во враждебные столкновения с готами. Во II или начале III века по р. х. замечается движение скандинаво-германских дружин под именем готов от берегов Балтийского моря к Черному; без сомнения, движение это совершалось по тому же водному пути, по которому после, в половине IX века, спускались дружины варяжские. Только на трех кораблях, по преданию, явилась готская дружина на Балтийском море, но потом, вобравши в себя пришельцев из разных племен, своих и чужих, образовалась на берегах Понта в многочисленный народ, который не давал покоя областям Империи; в IV веке готский вождь Германарих положил было основание государству в таких же обширных размерах, в каких после явились владения Рюриковичей; владея тринадцатью племенами, между которыми легче других прочитываются имена чуди, веси, мери и мордвы, Германарих обратился против герулов; покорив последних, двинулся против венедов. Венеды, говорит готский историк, неопытные в военном деле, но сильные своей многочисленностию, вздумали было сначала сопротивляться, но принуждены были покориться Германариху, потому что множество народа ничего не значит на войне, прибавляет тот же историк. Эсты, жители берегов прибалтийских, подчинились также Германариху, но в то время, как его оружие было так счастливо на западе, в юго-восточных степях собиралась гроза, долженствовавшая разрушить громадное государство готов при самом его рождении, - на берегах Дона явились гунны. Как после, в XIII веке, русские не знали, откуда пришла на них гроза татарская, так теперь готы не умели определить происхождения гуннов; только сказка говорила, что один из готских князей выгнал в степь злых волшебниц, которые совокупились там с нечистыми духами, и от этого-то совокупления произошли чудовищные гунны. Сначала жили они на восточных берегах Азовского моря, занимаясь охотою, потом, возросши в числе, устремились грабить соседние народы; лань показала им дорогу на противоположный берег моря; страх напал на разноименные варварские народы, здесь обитавшие; храбрые аланы не могли в битвах выносить ужасного вида гуннов, потому что, собственно говоря, у них не было лица, но вместо него безобразный кусок мяса, на котором вместо глаз виднелись какие-то пятна; безобразные в самой молодости, они старели без бород и жили, как дикие звери: питались кореньями и полусырым мясом зверей, согревши его только немного под седлом; о домах не хотели знать, считали их могилами; с молодости привыкли переносить непогоду, голод и жажду; раз надевши платье, они не снимали его до тех пор, пока оно само не свалится с них лоскутьями; безобразная обувь мешала им ходить; они вечно сидели на своих маленьких, но крепких лошадях, на седлах отправляли все дела, ели, пили, спали, торговали, рассуждали. Никто из них никогда не принимался за плуг; военнопленные должны были обрабатывать землю и пасти стада. Не было у них ничего постоянного: ни жилища, ни закона, ни обычая; коварство их, гнев, жадность не сдерживались никакой религиею, ни даже суеверием. Жены их жили на телегах, где ткали грубый холст, родили и воспитывали детей; в битвах принимали участие вместе с мужьями; многоженство было у них в обычае.
Поразивши аланов, гунны ударили на готов: знаменитый Германарих умер
на 110 году своей жизни; новорожденное государство, не успевши
нисколько сплотиться, окрепнуть, не могло вынести натиска гуннов и
распалось; часть готов была откинута на юго-запад, другая принуждена
была примкнуть к полкам гунским; в каком отношении находились гунны к
племенам славянским, определить нельзя; сохранилось только одно
известие об отношениях славян к готам и гуннам: готский князь Винитар,
тяготясь господством гуннов, старался мало-помалу от них освобождаться
и, желая показать свою храбрость, напал на антов; в первой стычке он
был разбит, но потом поправил свои дела, взял верх над антами и, чтоб
задать им страху, велел распять на кресте предводителя их Бокса (Box,
Booz, Boz) с сыновьями и семьюдесятью другими старшинами. Но гунский
князь Баламбер недолго позволил Винитару пользоваться независимостию:
он пошел на него войною и в битве сам застрелил его из лука.
Бесспорно, что славянские племена должны были платить дань гуннам, как
после платили ее козарам; как видно, также гунны, раскинув во времена
Аттилы стан свой в Паннонии, среди славян, переняли от последних
некоторые обычаи. Верно только то, что после гунского нашествия южные
страны нынешней России опять отуманились для истории, как во времена
скифов и сарматов; имена Скифии и Сарматии сменились именем Гуннии;
славяне у соседних народов прослыли гуннами. Могущество последних
рушилось по смерти Аттилы (453 г.); подчиненные прежде им народы
выделились опять из сплошной массы, но прошло не более столетия, как
азиатские степи выслали новые толпы варваров одинакового происхождения
с гуннами, - то были авары. Авары, жившие прежде на Волге и Каспийском
море, в 565 году перешли Дон и стали угнетать славян; известия об
аварских угнетениях сохранились в славянских преданиях и занесены в
летопись: авары (обры), по свидетельству последней, напали на славян,
примучили дулебов и зверски поступали с их женами; когда нужно было
ехать обрину, то он не велел запрягать в телегу ни коня, ни вола, но
приказывал впрягать по три, по четыре или по пяти женщин. Были обры,
продолжает летописец, телом велики и умом горды, и бог истребил их,
все померли, не осталось ни одного; есть поговорка в Руси и теперь:
"погибли, как обры". У византийцев слыли они самым разумным из
скифских народов, но вместе и самым лживым, коварным. Западные
славяне, чехи, испытали также аварские притеснения. В половине VII
века могущество их начинает упадать, в 796 году Карл Великий нанес им
страшное поражение в Паннонии; в 867 они почти все были истреблены
болгарами, и остатки их, принимая мало-помалу христианство, исчезли в
Венгрии и Болгарии. Когда освободились от авар наши юго-восточные
славянские племена, - неизвестно, но в половине IX века мы застаем их
платящими дань другому степному народу - козарам. Исследователи
несогласны относительно происхождения козар; по всем вероятностям, это
был народ, смешанный из разных племен, что было очень естественно на
границах между Европою и Азиею, на перепутьи народов; смешанности
племен в Козарском царстве соответствовало смешение религий: здесь
уживались друг подле друга четыре религии - языческая, магометанская,
христианская, еврейская, и последнюю исповедывал каган, верховный
повелитель козаров - пример, единственный в истории. Еще во II веке по
р. х. армянские историки упоминают о козарах; византийцы хорошо знают
их в VII веке под именем восточных турков; в этом веке они
утверждаются на берегах Понта, в VIII - овладевают большею частию
Тавриды; в какое время принуждены были им платить дань юго-восточные
славянские племена, определить нельзя; летописец говорит только, что
козары брали дань на полянах, северянах, радимичах и вятичах. Мы
назвали козар степным народом, потому что хотя у них и были города,
как например Итиль, при устье Волги, но большинство народонаселения
жило в кибитках, немногие богатые имели глиняные мазанки, и только у
кагана были высокие кирпичные хоромы. Летом город пустел: жители
забирали имение и откочевывали в степь.
Но в то время как азиатцы, жившие на Дону и Волге, брали дань с племен славянских, живших преимущественно на восток от Днепра, племена, жившие от него к северу, платили дань варягам. Кто же были эти варяги? Здесь, прежде нежели приступим к разбору летописных свидетельств о варягах, считаем за нужное сказать несколько слов о географических понятиях летописца, во сколько они разнятся от наших. Разница состоит в том, что Балтийское, или Варяжское, море, по летописцу, находится не на северо-западе, но прямо на севере; это видно из описания речных течений: "Днепр бо потече из Оковьского леса и потечеть на полдне, а Двина из того же леса потечеть, а идеть на полунощье, и впадеть в море Варяжское; из того же леса потече Волга на Восток". Вследствие такого взгляда становится понятным, как варяги, приседя к морю Варяжскому, могут в то же время соприкасаться с востоком, пределом Симовым; Скандинавский полуостров мы должны положить поперек, Балтийское (Варяжское) море будет находиться прямо на север от русских владений, составлять одно с Немецким, это будет огромный рукав Атлантического океана, совершенно в виде Средиземного моря, причем северный скандинавский берег Варяжского моря будет соответствовать европейскому берегу Средиземного, южный берег Варяжского - африканскому берегу Средиземного; следовательно, Скандинавский перешеек, подобно Суецкому, должен находиться на востоке, около Уральских гор, соприкасаться с частию Симовою. Кончив перечисление народов по византийцу Амартолу - симитов, хамитов и яфетитов, - русский летописец прибавляет от себя перечисление северных народов, которых не нашел у грека; также в Яфетовой части, говорит он, сидят: русь - здесь под этим именем летописец разумеет все славянские племена, находящиеся под властью русских князей, потом перечисляет чужие народы племени финского и латышского, которые в его время давали дань руси: чудь, меря, мурома, весь, мордва, заволоцкая чудь, пермь, печора, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, сетгола, ливь. Дошедши в этом перечислении до берегов Балтийского моря, летописец переходит к независимым от Руси разноплеменным народам, обитавшим на берегах его, - ляхи, пруссы, чудь живут на берегах моря Варяжского, говорит он. Здесь он идет верно от запада к востоку или северо-востоку, разумея под прибрежными ляхами поморян, от них к востоку помещая пруссов, потом чудь, т. е. финские племена, живущие в нынешних остзейских провинциях, - Ингерманландии и Финляндии. Идя далее к северо-востоку, летописец, по своим понятиям, переходит на противоположный, северный, скандинавский берег Балтийского моря, и говорит, что по Варяжскому же морю сидят варяги - вот сюда к востоку, до предела Симова; по тому же морю сидят и к западу, до земли Английской и Волошской. Не останавливаясь здесь, летописец хочет перечислить все европейские народы, принадлежащие к племени Иафетову, и начинает так свое перечисление: варяги, свеи (шведы), урмане (норвежцы), готе (русь по некоторым спискам), агняне (англичане), галичане (быть может, жители Валлиса, Pays des Gals), волхва (вероятно, общее название романских народов), римляне, немцы, корлязи (быть может, французы, западные Каролинги, как думает Круг), веньдицы (венециане), фрягове (кажется, в тесном смысле, генуезцы). Следовательно, кого же летописец разумеет под именем варягов? Ясно, что это имя у него есть общее: варяги живут по Балтийскому морю к востоку, до предела Симова, и к западу, по тому же морю живут до земли Английской - вот границы варягов! Мы знаем и летописец знает, что в этих пределах живут шведы, норвежцы, готы, летописец их именно и называет до англичан. Итак, варяги летописца суть скандинавы; если скажут, что летописец разумел также южный берег Балтийского моря, где жили и славяне, то он уже назвал их прежде - "Ляхове, Пруси и Чудь приседять морю Варяжскому" и потом совершенно молчит об них при исчислении народов варяжских. Второе место летописи: послы от соединенных племен славянских и финских пошли за море к варягам-руси; эти варяги, прибавляет летописец, зовутся русь, точно так как другие варяги зовутся шведами, иные норвежцами, англичанами, готами.
На приведенных местах летописи основывается мнение о скандинавском
происхождении варягов-руси и основывается крепко; вот почему это
мнение древнейшее, древнейшее в науке, древнейшее в народе.
Свидетельство русского летописца подтверждается свидетельствами
иностранными: известием, находящимся в Бертинских летописях, что народ
рос принадлежит к племени свеонов известием Лиутпранда, епископа
кремонского о тождестве руссов с норманнами; известием арабских
писателей о нетождестве варягов, руси и славян. Подле этого мнения,
основанного на очевидности, некоторые хотели и хотят дать место
предположению, что князья варяго-русские и дружина их были
происхождения славянского и указывают преимущественно на Поморье
(Померанию) как на место, откуда мог быть вызван Рюрик с братьями; но
для чего нужно подобное предположение в науке? Существуют ли в нашей
древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без
него? Таких явлений мы не видим. Скажут: славяне должны были
обратиться к своим же славянам, не могли призывать чужих, но имеет ли
право историк настоящие понятия о национальности приписывать предкам
нашим IX века? Мы видим, что племена германское и славянское, чем
ближе к языческой древности, тем сходнее между собою в понятиях
религиозных, нравах, обычаях; история не провела еще между ними резких
разграничивающих линий, их национальности еще не выработались, а
потому не могло быть и сильных национальных отвращений. Последующая
наша история объясняет как нельзя лучше призвание варяжских князей:
после новгородцы и псковитяне охотно принимают к себе на столы князей
литовских, да и вообще в наших предках мы не замечаем вовсе
национальной нетерпимости: немец, лях, татарин, бурят становились
полноправными членами русского общества, если только принимали
христианство по учению православной церкви - это была единственная
основа национального различия, за которую наши предки держались
крепко, но в половине IX века ее не существовало: поклонник Тора так
легко становился поклонником Перуна, потому что различие было только в
названиях. С другой стороны, с варягами скандинавскими у наших
северных славян была связь издавна; издавна были они знакомы друг с
другом. Наконец, если бы новгородцы и кривичи по нашим настоящим
понятиям непременно хотели иметь своим князем славянина, то не надобно
забывать, что в союзе с ними были племена финские, у которых не могло
быть этого желания.
Нам остается сказать несколько слов еще о значении названий - варяги и
русь. Сличив различные толкования ученых, можно вывести верное
заключение, что под именем варягов разумелись дружины, составленные из
людей, волею или неволею покинувших свое отечество и принужденных
искать счастия на морях или в странах чуждых; это название, как видно,
образовалось на западе, у племен германских, на востоке, у племен
славянских, финских, греков и арабов таким же общим названием для
подобных дружин было русь (рос), означая, как видно,
людей-мореплавателей, приходящих на кораблях, морем, входящих по рекам
внутрь стран, живущих по берегам морским. Прибавим сюда, что название
русь было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что,
по всем вероятностям, русь на берегах Черного моря была известна
прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями.
Таковы, по нашему мнению, вероятнейшие выводы, какие можно добыть из
многочисленных толков о варягах и руси.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Призвание варягов-руси северными племенами славянскими и финскими.
Следствия этого явления. - Обзор состояния европейских народов,
преимущественно славянских, в половине IX века.
Мы видели, что в половине IX века область нынешней России вследствие природного влияния разделялась главным образом на две части: племена, жившие на юго-востоке, находились в подчиненности от азиатского племени, стоявшего лагерем на Дону и Волге; племена, жившие на северо-западе, должны были подчиниться знаменитым морским королям, предводителям европейских дружин, вышедшим с берегов Скандинавии: "Брали дань Варяги из-за моря на Чуди, Славянах Новгородских, Мери, Веси и на Кривичах, а Козары брали на Полянах, Северянах, Радимичах и Вятичах, брали по горностаю и белке от дыма". Летописец говорит о варягах, что они просто брали дань, а о козарах, что они брали по горностаю и белке - знак, что о делах на юге летописец имел подробнейшие сведения, чем о событиях на севере. Далее, под 862 годом, летописец говорит, что племена, платившие дань варягам, изгнали последних за море, не дали им дани и начали сами у себя владеть. Из этих слов должно заключить, что варяги не брали только дань с северных племен, но владели у них; иначе летописец не мог сказать, что после их изгнания племена начали сами у себя владеть и владели дурно, не могли установить внутреннего порядка: не было между ними правды, продолжает летописец, встал род на род, начались усобицы. В таких обстоятельствах племена собрались и сказали: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву". Порешивши так, пошли они за море к варягам, к руси, и сказали им: "Земля наша велика и обильна а порядка в ней нет: приходите княжить и владеть нами". Собрались три брата с родичами своими, взяли с собой всю русь и пришли.
При изображении нравов и обычаев славян вообще замечено уже было, что
родовой быт условливал между ними вражду, на которую так прямо
указывают писатели иностранные, знавшие славян; наш летописец
подтверждает их показания: как скоро, говорит он, племена начали
владеть сами собою, то не стало у них правды, то есть беспристрастного
решения споров, не было у них устава, который бы все согласились
исполнять, не было власти, которая бы принудила ослушников к
исполнению принятого устава. При столкновениях между родами, при общих
делах решителями споров долженствовали быть старшины родов. Но могли
ли они решать споры беспристрастно? Каждый старшина был представителем
своего рода, блюстителем его выгод; при враждебных столкновениях между
членами родов каждый старшина обязан был не выдавать своего родича;
кто будет посредником в распре между старшинами? Разумеется, для ее
решения род должен встать на род, и сила должна утвердить право.
История племени и города, которые имели такое важное значение в
описываемых событиях, история славян ильменских, Новгорода Великого
представляет лучшее доказательство сказанному. С течением времени
родовые отношения здесь исчезли, но концы с своими старостами
напоминали о родах, из которых могло составиться первоначальное
народонаселение, и вражда между концами заступила место родовой
вражды; как прежде восставал род на род, так после восставал конец на
конец, остальные брали сторону того или другого, а иногда оставались
спокойными зрителями борьбы. Роды, столкнувшиеся на одном месте и
потому самому стремившиеся к жизни гражданской, к определению
отношений между собою, должны были искать силу, которая внесла бы к
ним мир, наряд, должны были искать правительство, которое было бы
чуждо родовых отношений, посредника в спорах беспристрастного, одним
словом, третьего судью, а таким мог быть только князь из чужого рода.
Установление наряда, нарушенного усобицами родов, было главною,
единственною целию призвания князей, на нее летописец прямо и ясно
указывает, не упоминая ни о каких других побуждениях, и это указание
летописца совершенно согласно со всеми обстоятельствами, так что мы не
имеем никакого права делать свои предположения. Но кроме прямого и
ясного свидетельства летописца, призвание князей как нельзя лучше
объясняется рядом подобных явлений в последующей истории Новгорода.
Летописец начальный говорит, что варяги были изгнаны и потом снова
призваны; летописцы позднейшие говорят, что как скоро один князь был
изгоняем или сам удалялся из Новгорода, то граждане последнего
немедленно посылали за другим: они не терпели жить без князя, по
выражению летописца; есть известие, что один из великих князей хотел
наказать новгородцев тем, что долго не посылал к ним князя. У внука
Рюрикова новгородцы просят князя и в случае отказа грозят найти
другого. Вот что сказали они однажды сыну великого князя Ростислава
Мстиславича: "Не хотим тебя, мы призвали твоего отца для установления
наряда, а он вместо того усилил беспокойства". Сравним теперь это
свидетельство с известием о призвании первых князей и увидим, что цель
призвания одна и та же в обоих случаях: князь призывается для
установления наряда внутреннего как судья миротворец.
Обратим теперь внимание на некоторые другие обстоятельства,
встречающиеся в летописи при рассказе о призвании князей. Первое
обстоятельство - это соединение племен славянских и финских, что
произвело этот союз? Без всякого сомнения, означенные племена были
приведены в связь завоеванием варяжским, как впоследствии остальные
разрозненные славянские племена были приведены в связь князьями из
дома Рюрикова. Эта тесная связь между чудью, весью, славянами
ильменскими и кривичами выразилась в дружном изгнании варягов и потом
в призвании князей. Этому же завоеванию, этому столкновению с чуждым
началом северные племена были обязаны, по всем вероятностям, и
относительно большею степенью общественного развития или по крайней
мере стремления к нему: после изгнания варягов они не хотят
возвратиться к разрозненному родовому быту и, не видя выхода из него
при эгоизме родов, соглашаются призвать власть извне, призывают князя
из чужого рода. Эта большая степень общественного развития у северных
племен ясно окажется впоследствии, мы увидим, что северные племена
будут постоянно торжествовать над южными. Второе обстоятельство в
рассказе о призвании князей - это их расселение: старший брат, Рюрик,
поселился у славян ильменских, второй, Синеус, - между чудью и весью
на Белоозере, третий, Трувор, - у кривичей в Изборске. Но касательно
города, в котором сел сначала Рюрик, чтения списков летописи
разногласят: одни говорят в Новгороде, другие - в Ладоге. По
известному правилу, что труднейшее чтение предпочитается легчайшему,
особенно если оно находится в большем числе лучших списков, мы должны
принять известие о Ладоге. Почему Рюрик избрал Ладогу, а не Новгород,
объяснение найти нетрудно: положение Ладоги относительно начала
великого водного пути, относительно близости моря важнее положения
Новгорода; Ладога находится ближе к устью Волхова; Рюрику нужно было
удержаться при непосредственном сообщении с заморьем в случае, если бы
дело его пошло не так успешно в новой стране; недавнее изгнание
варягов должно было научить его осторожности; в некоторых известиях
сказано, что князья боялись сначала суровости призывавших племен; с
другой стороны, Рюрику нужно было также обезопасить себя и свою
область от нападения других варягов, и вот он прежде всего строит
крепость в Ладоге, недалеко от устья Волхова и селится здесь. Наконец,
остается последний вопрос: какое значение имеет призвание Рюрика в
нашей истории? Призвание первых князей имеет великое значение в нашей
истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают
русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства -
это соединение разрозненных племен чрез появление среди них
сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и
финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало,
эту власть. Здесь, в сосредоточении нескольких северных племен,
положено начало сосредоточению и всех остальных племен, потому что
призванное начало пользуется силою первых сосредоточившихся племен,
чтоб посредством их сосредоточивать и другие, соединенные впервые силы
начинают действовать.
Таково было явление, имевшее место в Северо-Восточной Европе в
половине IX века. В других странах Европы в это время происходили
также явления великой важности. Знаменитая роль франкского племени и
вождей его кончилась в начале IX века, когда оружием Карла Великого
политические идеи Рима и римская церковь покорили себе окончательно
варварский германский мир, и вождь франков был провозглашен
императором римским. Духовное единство Западной Европы было скреплено
окончательно с помощию Рима; теперь выступило на сцену другое, новое
начало, принесенное варварами, германцами, на почву Империи, теперь
начинается материальное распадение Карловой монархии, начинают
вырабатываться отдельные национальности, начинают образовываться
отдельные государства, члены западноевропейской конфедерации; IX век
есть век образования государств как для Восточной, так и для Западной
Европы, век великих исторических определений, которые действуют во все
продолжение новой европейской истории, действуют до сих пор. В то
время, когда на Западе совершается трудный, болезненный процесс
разложения Карловой монархии и образования новых государств, новых
национальностей, Скандинавия - старинная колыбель народов, высылает
многочисленные толпы своих пиратов, которым нет места на родной земле;
но континент уже занят, скандинавам уже нет более возможности
двигаться к югу сухим путем, как двигались их предшественники; им
открыто только море, они должны довольствоваться грабежом,
опустошением морских и речных берегов. В Византии происходит также
важное явление богословских споры, волновавшие ее до сих пор,
прекращаются: в 842 году, в год восшествия на престол императора
Михаила, с которого наш летописец начинает свое летосчисление,
прекращаются богословские споры, окончательно утверждается догмат,
который передается славянским народам, начавшим в то время принимать
христианство; тогда же является перевод священного писания на
славянский язык благодаря святой ревности Кирилла и Мефодия. По следам
знаменитых братьев обратимся к нашим западным и южным соплеменникам,
судьбы которых должны обратить на себя наше особенное внимание.
История западных славян начинает чуть-чуть проясняться со второй
половины V века, по смерти Аттилы и уничтожения гунского могущества.
Народные предания чехов знают также о переселении этого племени из
краев южных в землю кельтических бойев и германских маркоманов. По
своему положению чехи должны были с самого начала войти во враждебные
столкновения с германцами, сперва с турингами, а потом с франками,
подчинившими себе турингов. Небезопасные с запада чехи были
малобезопасны и с востока: долина Дуная не переставала еще наполняться
азиатскими выходцами: авары, которые оставили по себе такую черную
память между нашими юго-восточными славянскими племенами, не менее
тяжки были и для чехов; освободителем последних от аварского ига
является Само - один из загадочных средневековых героев, о которых
наука не может произнести верного приговора, которых оспаривают друг у
друга разные народности, тогда как в эту эпоху брожения народных
элементов в Европе всего менее обращалось внимания на народность. По
некоторым известиям, Само был франкский купец, торговавший с
восточными племенами, - известие очень согласное с тогдашним
состоянием общества, когда купцами были всегда люди отважные, легко
переменявшие характер купца на характер воина; этот первоначальный
характер купца дал Само средства сблизиться с племенем, отвага указала
в нем достойного предводителя против аваров. В 627 году славяне
избрали освободителя Само в короли, так основалось на западе первое
славянское владение, сердцем которого была земля Чешская. Уже при Само
начинаются враждебные столкновения чехов с королями франкскими, конец
жизни и правления Самова еще менее известен, чем его происхождение и
первые подвиги. Народные предания чешские знают о Кроке, которого
золотой стол стоял в Вышеграде над Влтавою (Молдавою). Крок оставил по
себе трех вещих дочерей; младшую из них, Любушу, народ выбрал на
отцовское место; Любуша отдала руку свою и власть над чехами
Пршемыслу, который пахал, когда пришли к нему послы от Любуши с этим
предложением. Пршемысл был родоначальником всех последующих владельцев
чешских, княжение его относят к первой четверти VIII века. Из событий
чешской истории после Пршемысла до самой половины IX века мы не знаем
ничего верного, кроме враждебных столкновений славян с немцами, то
есть с Империею франков. Меровингов сменили Карловинги. Германские
племена соединились в одну массу; дух единства, принятый германскими
вождями на старинной почве Римской империи, не переставал одушевлять
их, руководить их поступками; потомок Геристаля принял титул римского
императора; располагая силами Западной Европы, Карл Великий двинулся
на Восточную с проповедью римских начал, единства политического и
религиозного. Что же могла противопоставить ему Восточная Европа?
Народы, жившие в простоте первоначального быта, разрозненные и
враждебные друг другу. Заметим, что нет никакого основания делать из
разъединения и несогласия славянских племен отличительную черту
славянской народности; разрозненность и вражда племен славянских были
необходимыми следствиями их формы быта, быта родового, а эта форма
быта не есть исключительная принадлежность славянского племени, через
нее проходят все народы с тем только различием, что один оставляет ее
прежде, а другой - после вследствие разных исторических обстоятельств;
так, народы германского племени оставили формы
родового
быта
прежде вследствие переселения на римскую почву, где они приняли идеи и формы государственные, а славяне, оставаясь на востоке, в уединении от древнего исторического мира, оставались и при прежних, первоначальных формах быта. Карл Великий, вождь германского ополчения, носил титул римского императора, был единым владыкой соединенных германских племен, но истории известно, чего стоило германскому племени это соединение! Покрытый кровью саксонцев, Карл двинулся против славян; легко было предвидеть, что новый Цезарь получит такие же успехи над младенчествующими народами Восточной Европы, какие старый Цезарь получил некогда при покорении варварского народонаселения Европы Западной. Из славянских племен, соприкасавшихся с германцами, кроме чехов, были бодричи, или ободриты, жившие в нынешнем Мекленбурге; потом южнее, между Одером и Эльбою, лутичи, или велеты, между лутичами и чехами жили сербы в нынешней Саксонии и Лузации. Между лутичами и бодричами шли сильные усобицы; с другой стороны, бодричи были во вражде с саксонцами, это обстоятельство заставило их войти в союз с Карлом против последних как общих врагов и помогать франкам в борьбе с ними. Карл в благодарность за помощь обратил свое оружие против лутичей под предлогом, что они обижают союзников его, бодричей: так германский вождь начал искусно пользоваться славянским бытом и его следствиями. Бодричи и сербы охотно помогали немцам покорять единоплеменников своих, лутичей, которые принуждены были признать себя данниками Карла. Это было в конце VIII века, в начале IX уже видим войны Карла с чехами. Последние, подобно всем своим соплеменникам, не давали врагу битв в чистом поле, но отбивались порознь в лесах и горах; войска Карла, опустошивши страну, должны были возвращаться без решительных, как видно, успехов. Несмотря, однако, на это, торжество немцев было верно над разрозненными славянами. Если известия о дани чехов Карлу Великому могут быть оспариваемы, то верно, что моравы уже были подчинены ему. Во второй четверти IX века в Моравии мы видим князя Моймира, который принял христианство и считается основателем Моравского государства; в то же время встречаем известие о начатках христианства у чехов: четырнадцать лехов, или знатных панов чешских, приняли христианство в Регенсбурге у короля Людовика немецкого; но в борьбе двух племен, основным различием которых была вера, для славянина отвергнуть веру своего народа значило отложиться от последнего, перейти под знамена врагов, вот почему чешские лехи, как скоро приняли христианство, так уже оставили князя своего и поддались королю немецкому, из-под власти которого трудно было высвободиться. Так, Людовик немецкий, подозревая Моймира моравского в намерении усилиться, свергнул его с престола, который отдал племяннику его Ростиславу. Но Ростислав, несмотря на то, что обязан был властью Людовику, шел по следам дяди Моймира, только шел с большим успехом: ему удалось отбиться от Людовика, он мог объявить себя прямо врагом последнего и принимать под свое покровительство всех недовольных королем, даже собственных сыновей его. Но князь моравский должен был понимать, что для независимого состояния славянского государства прежде всего была необходима независимая славянская церковь, что с немецким духовенством нельзя было и думать о народной и государственной независимости славян, что с латинским богослужением христианство не могло принести пользы народу, который понимал новую веру только с внешней, обрядовой, стороны и, разумеется, не мог не чуждаться ее. Вот почему князь моравский должен был обратиться к византийскому двору, который мог прислать в Моравию славянских проповедников, учивших на славянском языке, могших устроить славянское богослужение и основать независимую славянскую церковь; близкий и недавний пример Болгарии должен был указать моравскому князю на этот путь; со стороны Византии нечего было опасаться притязаний, подобных немецким: она была слишком слаба для этого, и вот Ростислав посылает в Константинополь к императору Михаилу с просьбой о славянских учителях, и в Моравии являются знаменитые братья - Кирилл и Мефодий, доканчивают здесь перевод священных и богослужебных книг и распространяют славянское богослужение в Моравии и Паннонии. Призыв Кирилла и Мефодия, полагаемый в 862 году, совпадает со временем основания Русского государства, которому по преимуществу суждено было воспользоваться делом святых братьев.
Ближайшими к России из западных славянских племен были те, которые
после вошли в состав государства Польского. Область этих ляшских
племен простиралась с севера к югу - от Балтийского моря до гор
Карпатских, с востока к западу - от рек Бобра, Нарева, Буга, Вислоки
до Одера, Бобра (в Силезии) и Чешско-Моравского хребта, но главное
гнездо государства Польского было на реке Варте около Гнезна и
Познаня. Вероятная история Польши начинается в одно время с русскою,
то есть к половине IX века: к 860 году относят тот переворот, по
которому Семовит, сын земледельца Пяста, свергнул с престола род
Попела и сам стал княжить; с этих пор начинается распространение
польских владений. Но в начале нашей истории гораздо ближе польских
славян были к Руси славяне болгарские. История находит славян в
древней Мизии, в нынешней Болгарии, во второй половине VII века, тогда
как до сих пор Восточная империя имела дело со славянами, нападавшими
на нее с северного берега Дуная; в 677 году болгары, народ
единоплеменный с гуннами и аварами, покорил семь славянских племен,
живших в Мизии и утвердился здесь; скоро победители так смешались с
побежденными, что составили с ними один народ славянский; с этих пор
начинается ряд войн болгарских владетелей с императорами греческими до
самой половины IX века, когда болгарский князь Борис принял
христианство, крестившись под именем Михаила от руки славянского
апостола Мефодия, который после этого отправился с братом Кириллом в
Моравию. В тесной связи с историек) болгарских славян находится
история славян сербских. К VII веку относят переселение славян из
северных краев в Иллирию: из последующей истории этих племен до
половины IX века мы знаем только несколько имен сербских жупанов, или
старейшин, и несколько известий о войнах их с князьями болгарскими.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Предания о Рюрике, об Аскольде и Дире. - Олег, его движение на юг,
поселение в Киеве. - Строение городов, дани, подчинение племен. -
Греческий поход. - Договор Олега с греками. - Смерть Олега, значение
его в памяти народной. - Предание об Игоре. - Походы на
Константинополь. - Договор с греками. - Печенеги. - Смерть Игоря, его
характер в преданиях. Свенельд. - Походы руссов на Востоке.
До нашего начального летописца дошло очень мало преданий о княжении
Рюрика. Он знает только, что по прошествии двух лет от призвания
младшие братья - Синеус и Трувор умерли, и всю власть принял один
старший Рюрик; эта власть простиралась уже на кривичей
западно-двинских, то есть полочан на юге, на мерю и мурому на
северо-востоке. Если меря, платившая прежде дань варягам и не
упомянутая в рассказе о призвании, точно в нем не участвовала, то
должно быть, что ее снова покорил Синеус с Белоозера, по старому
варяжскому пути, а за мерею впервые покорена и мурома; на юге перейден
волок между Ловатью и Западною Двиною, присоединен Полоцк. О войнах
есть известие, что призванные князья начали воевать всюду, о
правительственных мерах читаем, что Рюрик роздал города мужам своим,
причем в некоторых списках прибавлено: "Раздая волости мужем своим и
городы рубити". Так, с Рюрика началась уже эта важная деятельность
наших князей построение городов, сосредоточение народонаселения.
Касательно определения отношений между призванным князем и призвавшими
племенами сохранилось предание о смуте в Новгороде, о недовольных,
которые жаловались на поведение Рюрика и его родичей или единоземцев,
и в главе которых был какой-то Вадим; этот Вадим был убит Рюриком
вместе со многими новгородцами, его советниками. Сохранилось предание,
что по смерти братьев Рюрик оставил Ладогу, пришел к Ильменю, срубил
город над Волховом, прозвал его Новгородом и сел тут княжить. Это
место летописи прямо показывает, что собственный Новгород был основан
Рюриком; и так как здесь он остался жить и после него здесь же жили
посадники княжеские и князья, то из этого легко объясняется, почему
Новгород затмил собою старый город, как бы тот ни назывался. И после
переселения Рюрика к Ильменю смуты, как видно, продолжались; так,
сохранилось предание, что от Рюрика из Новгорода в Киев бежало много
новгородских мужей. Если и здесь обратим внимание на последующие
события новгородской истории, то найдем сходные явления: и после почти
каждый князь должен был бороться с известными сторонами и если
побеждал, то противники бежали из Новгорода к другим князьям или на
юг, в Русь, или в Суздальскую землю, смотря по обстоятельствам. Всего
же лучше предание о неудовольствии новгородцев и поступке Рюрика с
Вадимом и с советниками его объясняется рассказом летописи о
неудовольствии новгородцев на варягов, нанятых Ярославом, об убийстве
последних и мести княжеской убийцам.
Предание говорит, что много людей перебежало из Новгорода в Киев:
здесь, на южном конце великого водного пути из Варяг в Греки,
образовалось в то же время другое варяго-русское владение. Было,
говорит предание, у Рюрика двое мужей, не родных ему; они выпросились
у него идти к Царю-граду с родом своим, и когда шли вниз по Днепру, то
увидели на горе городок, и спросили у тамошних жителей, чей он. Им
отвечали, что были три брата, Кий, Щек и Хорив, построили этот городок
и перемерли, а потомки их платят теперь дань козарам. Аскольд и Дир
остались в городке, собрали около себя много варягов и начали владеть
землею полян. Это предание совершенно согласно с обстоятельствами
описываемого времени: варягам был давно известен великий водный путь
из Балтийского моря в Черное; давно они усаживались между племенами,
жившими у его начала; дело невозможное, чтобы, зная начало пути,
варяги не стали пробираться тотчас же по нем вниз к Черному морю;
летописец указывает путь из Варяг в Греки, прежде нежели начинает
рассказ о событиях, непосредственно за рассказом о расселении племен
славянских; тут же у него вставлено сказание о путешествии апостола
Андрея по этому пути; Аскольд и Дир прямо выпрашиваются у Рюрика в
Грецию и идут известною дорогою. Вот почему и прежде согласились мы
допустить, что варяги-русь, зная начало великого водного пути ранее
прихода Рюрикова, знали и конец его ранее этого времени, что шайки их
давно усаживались на берегах Черного и Азовского морей и оттуда
опустошали окрестные страны, на что так ясно указывают свидетельства
арабов и некоторые другие. Но, как видно, до сих пор варяги являлись
на великом водном пути из Балтийского моря в Черное только в виде
малочисленных дружин, искавших службы при дворе императора или мелкой
добычи на берегах Империи, без мысли и без средств основать прочное
владение в землях, лежащих по восточному пути. Так, Аскольд и Дир
отпросились у Рюрика в Грецию с родом своим только! Вот почему они не
хотели, да и не могли утвердиться нигде по восточному пути до самого
того места, начиная с которого Днепр поворачивает на восток, в степь.
Здесь, среди славянского племени полян, плативших дань козарам, в
городке Киеве, Аскольд и Дир остановились. Как видно, Киев в то время
был притоном варягов, всякого рода искателей приключений, чем
впоследствии были Тмутаракань и Берлад; видно, и тогда, как после, во
времена Константина Багрянородного, Киев был сборным местом для
варягов, собиравшихся в Черное море. Аскольд и Дир здесь остановились,
около них собралось много варягов; сюда же, по некоторым известиям,
перебежало из Новгорода много людей, недовольных Рюриком; Аскольд и
Дир стали вождями довольно многочисленной шайки, окрестные поляне
должны были подчиниться им; есть известия, что они дрались с степными
варварами, с соседними славянскими племенами - древлянами и угличами,
с дунайскими болгарами. Если примем известие, что варяги Аскольд и Дир
засели в полянском городке Киеве, то не имеем права отвергать
приведенные известия: владелец украинского городка необходимо должен
был вести войны с степными варварами и с окольными славянскими
племенами - и прежде более воинственные древляне и УГЛИЧИ ОБижали
более покойных полян; наконец, столкновения с дунайскими болгарами
были естественны по самому пути, которым обыкновенно русь ходила в
Грецию. Ставши вождями довольно многочисленной дружины, Аскольд и Дир
вздумали сделать набег на Византию, исполнить заветную мысль варяга, с
какою они отправились из Новгорода; на 200 ладьях приплыла русь к
Царю-граду, но попытка не удалась: буря, вставшая, по греческим
свидетельствам, вследствие чудесного заступления богородицы, разбила
русские лодки, и немногие из дружины Аскольдовой возвратились с своими
князьями назад в Киев. Вслед за этим известием византийцы сообщают
другое - о принятии христианства русскими, о посылке к ним епископа из
Царя-града; так уже рано обнаружилось значение Киева в нашей истории -
следствие столкновений Киевской Руси с Византиею. Даже прежде еще
Аскольдова похода, обыкновенно относимого к 866 году, мы встречаем
известия о нападениях руси на греческие области и о принятии
христианства некоторыми из русских вождей: таково известие,
находящееся в житии святого Стефана Сурожского, о нападении на Сурож
русского князя Бравалина и о крещении его там; известие это относится
к началу IX века, подобное же известие находим в жизнеописании святого
Георгия, епископа Амастрийского.
Но владение, основанное варяжскими выходцами в Киеве, не могло иметь
надлежащей прочности, ибо основано было сбродною шайкою искателей
приключений, которые могли храбро драться с соседями, могли сделать
набег на берега Империи, но не могли по своим средствам, да и не имели
ввиду основать какой-нибудь прочный порядок вещей среди племен, живших
по великому водному пути. Это могли сделать только северные князья,
имевшие для того достаточную материальную силу и привязанные к стране
правительственными отношениями к племенам, их призвавшим. В 869 году,
по счету летописца, умер Рюрик, оставив малолетнего сына Игоря,
которого отдал на руки родственнику своему Олегу. Последний как
старший в роде, а не как опекун малолетнего князя, получил всю власть
Рюрика и удерживал ее до конца жизни своей. Если Рюрик уже сделал шаг
вперед на юг по восточному пути, перейдя из Ладоги в Новгород, то
преемник его двинулся гораздо далее и дошел до конца пути. Движение
это было, однако, довольно медленно: три года, по счету летописца,
пробыл Олег в Новгороде до выступления в поход на юг; потом он
двинулся по водному восточному пути, собравши войско из варягов и из
всех подвластных ему племен - чуди, славян (ильменских), мери, веси,
кривичей. Это обстоятельство есть самое важное в нашей начальной
истории. Мы видели, что варягам давно был известен великий водный путь
из Балтийского моря в Черное, давно ходили они по нем, но ходили
малыми дружинами, не имели ни желания, ни средств утвердиться на этом
пути, смотрели на него, как на путь только, имея ввиду другую цель. Но
вот на северном конце этого пути из нескольких племен составляется
владение, скрепленное единством власти; повинуясь общему историческому
закону, новорожденное владение вследствие сосредоточения своих сил
чрез единство власти стремится употребить в дело эти силы, подчинить
своему влиянию другие общества, другие племена, менее сильные. Князь
северного владения выступает в поход, но это не вождь одной варяжской
шайки, дружины - в его руках силы всех северных племен; он идет по
обычному варяжскому пути, но идет не с целию одного грабежа, не для
того только, чтобы пробраться в Византию; пользуясь своею силою, он
подчиняет себе все встречающиеся ему на пути племена, закрепляет себе
навсегда все находящиеся на нем места, города, его поход представляет
распространение одного владения на счет других, владения сильного на
счет слабейших. Сила северного князя основывается на его
правительственных отношениях к северным племенам, соединившимся и
призвавшим власть, - отсюда видна вся важность призвания, вся важность
тех отношений, которые утвердились на севере между варяжскими князьями
и призвавшими племенами.
Перешедши волок и достигши Днепра, Олег утверждается в земле
днепровских кривичей, закрепляет себе их город Смоленск, сажает здесь
своего мужа, разумеется, не одного, но с дружиною, достаточною для
удержания за собой нового владения. Из Смоленска Олег пошел вниз по
Днепру, пришел в землю северян, взял город их Любеч и прикрепил его к
своему владению, посадив и здесь мужа своего. Как достались Олегу эти
города, должен ли был он употреблять силу или покорились они ему
добровольно - об этом нельзя ничего узнать из летописи. Наконец, Олег
достиг Киева, где княжили Аскольд и Дир; здесь, по преданию, он
оставил большую часть своих лодок назади, скрыл ратных людей на тех
лодках, на которых подплыл к Киеву, и послал сказать Аскольду и Диру,
что земляки их, купцы, идущие в Грецию от Олега и княжича Игоря, хотят
повидаться с ними. Аскольд и Дир пришли, но тотчас же были окружены
ратными людьми, повыскакавшими из лодок; Олег будто бы сказал киевским
князьям: "Вы не князья, ни роду княжеского, а я роду княжеского" и,
указывая на вынесенного в это время Игоря, прибавил: "Вот сын
Рюриков". Аскольд и Дир были убиты и погребены на горе. Разумеется,
историк не имеет обязанности принимать предание с теми подробностями,
в тех чертах, в каких оно достигло до первого летописца и записано им.
В этом предании видно как будто намерение оправить Олега, дать
северным князьям Рюрикова рода право на владение Киевом, где сели мужи
Рюрика, не князья, не имевшие права владеть городом независимо. Олег
представлен не завоевателем, но только князем, восстановляющим свое
право, право своего рода, нарушенное дерзкими дружинниками. Быть
может, само предание о том, что Аскольд и Дир были члены дружины
Рюриковой, явилось вследствие желания дать Рюрикову роду право на
Киев. В некоторых списках летописи встречаем также подробности о
неприязненных отношениях Аскольда и Дира к Рюрику: так, есть известие,
что они по неудовольствию оставили северного князя, не давшего им ни
города, ни села, что потом, утвердясь в Киеве, воевали полочан и
наделали им много зла очень вероятно, что они могли нападать на южные,
ближайшие к ним пределы владений Рюриковых, Также замечено было уже
известие о бегстве новгородцев, недовольных Рюриком, в Киев к Аскольду
и Диру.
Как бы то ни было, убив Аскольда и Дира, Олег утвердился в Киеве,
сделал его своим стольным городом; по свидетельству летописца, Олег
сказал, что Киев должен быть "матерью городам русским". Понятно в
смысле предания, что Олег не встретил сопротивления от дружины прежних
владельцев Киева: эта дружина и при благоприятных обстоятельствах была
бы не в состоянии померяться с войсками Олега, тем более, когда так
мало ее возвратилось из несчастного похода греческого; часть ее могла
пристать к Олегу, недовольные могли уйти в Грецию. Понятно также,
почему Олег остался в Киеве: кроме приятности климата, красивости
местоположения и богатства страны сравнительно с севером, тому могли
способствовать другие обстоятельства. Киев, как уже было замечено,
находится там, где Днепр, приняв самые большие притоки свои справа и
слева, Припять и Десну, поворачивает на восток, в степи - жилище
кочевых народов. Здесь, следовательно, должна была утвердиться главная
защита, главный острог нового владения со стороны степей; здесь же,
при начале степей, должно было быть и, вероятно, было прежде сборное
место для русских лодок, отправлявшихся в Черное море. Таким образом
два конца великого водного пути, на севере со стороны Ладожского озера
и на юге со стороны степей, соединились в одном владении. Отсюда видна
вся важность этого пути в нашей истории: по его берегам образовалась
первоначальная Русская государственная область; отсюда же понятна
постоянная тесная связь между Новгородом и Киевом, какую мы видим
впоследствии; понятно, почему Новгород всегда принадлежал только
старшему князю, великому князю киевскому.
Первым делом Олега в Украйне было построение городов, острожков, сколько для утверждения своей власти в новых областях, столько же и для защиты со стороны степей. Потом нужно было определить отношения к старым областям, к племенам, жившим на северном конце водного пути, что было необходимо вследствие нового поселения на юге; главная форма, в которой выражались отношения этих племен к князю, была дань, и вот Олег уставил дани славянам (ильменским), кривичам и мери; новгородцы были особо обязаны платить ежегодно 300 гривен для содержания наемной дружины из варягов, которые должны были защищать северные владения. Сперва, как видно, эта стража состояла исключительно из варягов, потом, когда эта исключительность исчезла, то вместо варягов встречаем уже общее название гридей, наемная плата увеличивалась по обстоятельствам: так, после раздавалась гридям уже тысяча гривен вместо трехсот; прекратилась эта выдача денег со смертию Ярослава I, вероятно, потому, что с этого времени новгородцы не могли более опасаться нападений ни с которой стороны, а, может быть, также между ними и князьями сделаны были другого рода распоряжения относительно внешней защиты.
Построив города и установив дани у племен северных, Олег, по преданию, начинает подчинять себе другие племена славянские, жившие к востоку и западу от Днепра. Прежде всего Олег идет на древлян, у которых давно шла вражда с полянами; древляне не поддались добровольно русскому князю, их нужно было примучить, чтобы заставить платить дань, которая состояла в черной кунице с жилья. В следующем, по счету летописца, году (884) Олег пошел на северян, победил их и наложил дань легкую; эта легкость должна объясняться малым сопротивлением северян, которые платили дань козарам и, следовательно, могли легко согласиться платить ее русскому князю; с своей стороны Олег должен был наложить на них только легкую дань, чтобы показать им выгоду русской зависимости перед козарской; он, по преданию, говорил северянам: "Я враг козарам, а вовсе не вам". Радимичи, платившие также дань козарам, в следующем году не оказали никакого сопротивления Олегу, он послал спросить у них: "Кому даете дань?" Те отвечали: "Козарам". "Не давайте козарам, - велел сказать им Олег, - а давайте лучше мне", и радимичи стали платить русскому князю те же два шляга от рала, которые давали козарам. Но не так легко было справиться с теми племенами, которые прежде были независимы, не платили никому дани, не хотели и теперь платить ее Руси; мы видели сопротивление древлян; потом, слишком в двадцать лет, по счету летописца, Олегу удалось покорить дулебов, хорватов и тиверцев, но угличей не удалось. Только в 907 году Олег собрался в поход на греков; оставив Игоря в Киеве, он пошел со множеством варягов, славян (новгородцев), чуди, кривичей, мери, полян, северян, древлян, радимичей, хорватов, дулебов и тиверцев, пошел на конях и в кораблях; кораблей было 2000, на каждом корабле по 40 человек. Разумеется, историк не имеет обязанности принимать буквально этот счет, для него важен только тон предания, с каким оно хранилось в народе и из которого видно, что предприятие было совершено соединенными силами всех племен, подвластных Руси, северных и южных, а не было набегом варяжской шайки: отсюда объясняется робость греков, удача предприятия. Когда русские корабли явились пред Константинополем, говорит предание, то греки замкнули гавань, заперли город. Олег вышел беспрепятственно на берег, корабли были выволочены, ратные рассеялись по окрестностям Царя-града и начали опустошать их: много побили греков, много палат разбили и церквей пожгли; пленных секли мечами, других мучили, расстреливали, бросали в море. Предание прибавляет, что Олег велел поставить лодки свои на колеса, и флот при попутном ветре двинулся на парусах по суше к Константинополю. Говоря просто, Олег приготовился к осаде города; греки испугались и послали сказать ему: "Не губи город, мы беремся давать тебе дань, какую хочешь". Олег остановился; то же предание рассказывает, что греки выслали ему кушанье и напитки с отравою, что Олег догадался о коварстве и не коснулся присланного и что тогда греки в испуге говорили: "Это не Олег, но святый Димитрий, посланный на нас богом". Приведенный рассказ замечателен по тому представлению, которое имели о характере греков и о характере вещего Олега: самый хитрый из народов не успел обмануть мудрого князя! Олег, продолжает летопись, отправил к императору послов - Карла, Фарлофа, Велмуда, Рулава и Стемира, которые вытребовали по 12 гривен на корабль да еще уклады на русские города: Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч и другие, потому что в тех городах сидели Олеговы мужи; Олег требовал также, чтобы русь, приходящая в Царьград, могла брать съестных припасов, сколько хочет; гости (купцы) имеют право брать съестные припасы в продолжение шести месяцев - хлеб, вино, мясо, рыбу, овощи; могут мыться в банях, сколько хотят, а когда пойдут русские домой, то берут у царя греческого на дорогу съестное, якори, канаты, паруса и все нужное. Император и вельможи его приняли условия, только с следующими изменениями: русские, пришедшие не для торговли, не берут месячины; князь должен запретить своим русским грабить села в стране греческой; русские, пришедши в Константинополь, могут жить только у св. Мамы, император пошлет переписать их имена, и тогда они будут брать свои месячины - сперва киевляне, потом черниговцы, переяславцы и другие; входить в город будут они одними воротами, вместе с чиновником императорским, без оружия, не более 50 человек и пусть торгуют, как им надобно, не платя никаких пошлин. Из этих условий видна недоверчивость греков к русским, которые любили при удобном случае переменить характер купцов на характер воинов. Императоры Леон и Александр целовали крест в соблюдении договора; привели также к присяге Олега и мужей его, те клялись по русскому закону: оружием, Перуном, богом своим, Волосом, скотьим богом, и таким образом утвердили мир. Предание прибавляет, будто Олег велел руси сшить паруса шелковые, а славянам - полотняные, будто воины повесили щиты свои на воротах цареградских в знак победы, и когда пошли они домой, то русь подняла паруса шелковые, а славяне - полотняные, но ветер разодрал их; тогда славяне сказали: примемся за свои холстинные паруса, не дано славянам парусов полотняных. Это предание любопытно потому, что в нем видно различие между русью и славянами, различие в пользу первой. Под именем руси здесь должно принимать не варягов вообще, но дружину княжескую, под славянами - остальных ратных людей из разных племен; естественно, что корабль княжеский и другие, везшие бояр и слуг княжеских, были красивее, чем корабли простых воинов, Олег, заключает предание, возвратился в Киев с золотом, дорогими тканями, овощами, винами и всяким узорочьем; народ удивился такому успеху и прозвал князя "вещим", то есть кудесником, волхвом.
Допустив к себе русских на продолжительное житье в Константинополь, греческий двор должен был урядиться с киевским князем, как поступать при необходимых столкновениях русских с подданными Империи; вот почему в 911 году, следовательно, по счету летописца, через четыре года, Олег послал в Царьград мужей своих утвердить мир и положить ряд между греками и Русью на основании прежнего ряда, заключенного тотчас после похода. Послами были отправлены те же пять мужей, которые заключали и первый договор, - Карл, Фарлоф, Велмуд (Веремуд), Рулав, Стемир (Стемид), но с прибавкою еще девяти: Инегельд, Гуды, Руальд, Карн, Фрелаф, Рюар, Актеву, Труан, Бидульфост. Несмотря на искажение имен, легко заметить, что почти все они звучат не по-славянски; славянские звуки можно уловить только в двух - Велмуде (Велемудре) и Стемире. Причина такому явлению может заключаться в том, что большинство дружины Олеговой состояло в это время еще из скандинавов или, быть может, означенные варяги потому были отправлены в Константинополь, что, подобно многим своим соотечественникам, уже бывали там прежде, знали греческие обычаи, язык. Эти мужи посланы были от великого князя Олега, от всех подручных ему князей (знак, что, кроме Олега и Игоря, существовали еще другие родичи Рюриковы), бояр и от всей подручной ему руси. Послы заключили следующий договор: 1) При каждом преступлении должно основываться на ясных показаниях, но при заподозрении свидетельства пусть сторона подозревающая клянутся в том, что свидетельство ложно; пусть всякий клянется по своей вере и пусть примет казнь, если клялся ложно. За этим следует исчисление преступлений и соответственных им наказаний, 2) Если русин убьет христианина, то есть грека, или христианин - русина, то преступник пусть умрет на месте; если же убежит и оставит имение, то оно отдается родственникам убитого, за исключением той части, которая по закону следует жене убийцы; если же преступник убежит, не оставив имения, то считается под судом до тех пор, пока не будет пойман и казнен смертию. 3) За удар мечом или чем бы то ни было виноватый платит пять литр серебра по русскому закону; если будет не в состоянии заплатить означенной суммы, то пусть даст, сколько может, пусть скинет с себя то самое платье, которое на нем, и клянется по обрядам своей веры, что не имеет никого, кто бы мог заплатить за него, и тогда иск прекращается. 4) Если русин украдет что-либо у христианина или христианин у русина и вор будет пойман в краже, то в случае сопротивления хозяин украденной вещи может убить его безнаказанно и взять свое назад. Если же вор отдается без сопротивления, то его должно связать и взять с него втрое за похищенное. 5) Если кто из христиан или русских начнет делать обыск насильно и возьмет что-нибудь, то должен заплатить втрое против взятого. 6) Если корабль греческий будет выброшен ветром на чужую землю и случится при этом кто-нибудь из русских, то они должны охранять корабль с грузом, отослать его назад в землю христианскую, провожать его чрез всякое страшное место, пока достигнет места безопасного; если же противные ветры или мели задержат корабль на одном месте, то русские должны помочь гребцам и проводить их с товарами поздорову, если случится близко тут земля Греческая; если же беда приключится близ земли Русской, то корабль проводят в последнюю, груз продается, и вырученное русь принесет в Царьград, когда придет туда для торговли или посольством; если же кто на корабле том будет прибит или убит русью или пропадет что-нибудь, то преступники подвергаются вышеозначенному наказанию. 7) Если в какой-нибудь стране будут держать русского или греческого невольника и случится в той стране кто-нибудь из русских или из греков, то последний обязан выкупить невольника и возвратить его на родину, за что получит искупную цену или общую цену невольника; военнопленные также возвращаются на родину, пленивший получает общую цену невольника. 8) Те из русских, которые захотят служить императору греческому, вольны это сделать. 9) Если случится, что русские невольники придут на продажу из какой-нибудь страны к христианам, а христианские невольники в Русь, то они продаются по 20 золотых и отпускаются на родину. 10) Если раб будет украден из Руси или уйдет сам, или будет насильственно продан и если господин раба начнет жаловаться и справедливость жалобы будет подтверждена самим рабом, то последний возвращается в Русь; также гости русские, потерявшие раба, могут искать его и взять обратно; если же кто не позволит у себя делать обыска, то этим самым уже проигрывает свое дело. II) Если кто из русских, служащих христианскому царю, умрет, не распорядившись имением и не будет около него никого из родных, то имение отсылается к ближним его в Русь. Если же распорядится, то имение идет к назначенному в завещании наследнику, который получит его от своих земляков, ходящих в Грецию. 12) Если преступник убежит из Руси, то по жалобе русских возвращается насильно в отечество. Так точно должны поступать и русские относительно греков.
Император одарил русских послов золотом, дорогими тканями, платьем и
по обычаю приставил к ним людей, которые должны были водить их по
церквам цареградским, показывать богатства их, также страсти Христовы
мощи святых, при чем излагать учение веры. Послы возвратились к Олегу
в 912 году, осенью этого года князь умер. Было предание, что перед
смертью Олег ходил на север, в Новгород и Ладогу; в этом предании нет
ничего невероятного, оно же прибавляет, что Олег и похоронен в Ладоге;
все указывает нам на тесную связь севера с югом, связь необходимую.
Север хотел иметь у себя могилу вещего преемника Рюрикова, юг - у
себя: по южному преданию, Олег похоронен в Киеве, на горе Щековице; в
летописи находим также предание о самой смерти Олега. Спрашивал он
волхвов кудесников, от чего ему умереть? И сказал ему один кудесник:
"Умереть тебе, князь, от любимого коня, на котором ты всегда ездишь".
Олег подумал: "Так никогда же не сяду на этого коня и не увижу его", -
и велел кормить его, но не подводить к себе и так не трогал его
несколько лет, до самого греческого похода. Возвратившись в Киев, жил
Олег четыре года, на пятый вспомнил о коне, призвал конюшего и
спросил: "Где тот конь мой, что я поставил кормить и беречь?" Конюший
отвечал: "Он уже умер". Тогда Олег начал смеяться над кудесником и
бранить его: "Эти волхвы вечно лгут, - говорил он, - вот конь-то умер,
а я жив, поеду-ка я посмотреть его кости". Когда князь приехал на
место, где лежали голые кости конские и череп голый, то сошел с лошади
и наступил ногой на череп, говоря со смехом: "Так от этого-то черепа
мне придется умереть!" Но тут выползла из черепа змея и ужалила Олега
в ногу: князь разболелся и умер.
При разборе преданий об Олеге мы видим, что в народной памяти
представлялся он не столько храбрым воителем, сколько вещим князем,
мудрым или хитрым, что, по тогдашним понятиям, значило одно и то же:
хитростию Олег овладевает Киевом, ловкими переговорами подчиняет себе
без насилий племена, жившие на восточной стороне Днепра; под
Царьградом хитростию пугает греков, не дается в обман самому хитрому
народу и прозывается от своего народа вещим. В предании он является
также и князем-нарядником земли: он располагает дани, строит города;
при нем впервые почти все племена, жившие по восточному водному пути,
собираются под одно знамя, получают понятие о своем единстве, впервые
соединенными силами совершают дальний поход. Таково предание об Олеге,
историк не имеет никакого права заподозрить это предание, отвергнуть
значение Олега как собирателя племен.
По счету летописца, преемник Олегов Игорь, сын Рюриков, княжил 33 года
(912 - 945) и только пять преданий записано в летописи о делах этого
князя; для княжения Олега высчитано также 33 года (879 - 912). В
летописи сказано, что Игорь остался по смерти отца младенцем; в
предании о занятии Киева Олегом Игорь является также младенцем,
которого не могли даже вывести, а вынесли на руках; если Олег княжил
33 года, то Игорю по смерти его должно было быть около 35 лет. Под 903
годом упоминается о женитьбе Игоря: Игорь вырос, говорит летописец,
ходил по Олеге, слушался его, и привели ему жену из Пскова именем
Ольгу. Во время похода Олегова под Царьград Игорь оставался в Киеве.
Первое предание об Игоре, занесенное в летопись, говорит, что
древляне, примученные Олегом, не хотели платить дани новому князю,
затворились от него, т. е. не стали пускать к себе за данью ни князя,
ни мужей его. Игорь пошел на древлян, победил и наложил на них дань
больше той, какую они платили прежде Олегу. Потом летописец знает
русское предание и греческое известие о походе Игоря на
Константинополь: в 941 году русский князь пошел морем к берегам
Империи, болгары дали весть в Царьград, что идет Русь; выслан был
против нее протовестиарий Феофан, который пожег Игоревы лодки
греческим огнем. Потерпев поражение на море, руссы пристали к берегам
Малой Азии и по обычаю сильно опустошали их, но здесь были застигнуты
и разбиты патрикием Бардою и доместиком Иоанном, бросились в лодки и
пустились к берегам Фракии, на дороге были нагнаны, опять разбиты
Феофаном и с малыми остатками возвратились назад в Русь. Дома беглецы
оправдывались тем, что у греков какой-то чудесный огонь, точно молния
небесная, которую они пускали на русские лодки и жгли их. Но на сухом
пути что было причиною их поражения? Эту причину можно открыть в самом
предании, из которого видно, что поход Игоря не был похож на
предприятие Олега, совершенное соединенными силами многих племен; это
был скорее набег шайки, малочисленной дружины. Что войска было мало, и
этому обстоятельству современники приписывали причину неудачи,
показывают слова летописца, который тотчас после описания похода
говорит, что Игорь, пришедши домой, начал собирать большое войско,
послал за море нанимать варягов, чтоб идти опять на Империю. Второй
поход Игоря на греков летописец помещает под 944 годом; на этот раз он
говорит, что Игорь, подобно Олегу, собрал много войска: варягов, русь,
полян, славян, кривичей, тиверцев, нанял печенегов, взявши у них
заложников, и выступил в поход на ладьях и конях, чтоб отомстить за
прежнее поражение. Корсунцы послали сказать императору Роману: "Идет
Русь с бесчисленным множеством кораблей, покрыли все море корабли".
Болгары послали также весть: "Идет Русь; наняли и печенегов". Тогда,
по преданию, император послал к Игорю лучших бояр своих с просьбою:
"Не ходи, но возьми дань, которую брал Олег, придам и еще к ней".
Император послал и к печенегам дорогие ткани и много золота. Игорь,
дошедши до Дуная, созвал дружину и начал с нею думать о предложениях
императорских; дружина сказала: "Если так говорит царь, то чего же нам
еще больше? Не бившись, возьмем золото, серебро и паволоки! Как знать,
кто одолеет, мы или они? Ведь с морем нельзя заранее уговориться, не
по земле ходим, а по глубине морской, одна смерть всем". Игорь
послушался дружины, приказал печенегам воевать Болгарскую землю, взял
у греков золото и паволоки на себя и на все войско и пошел назад в
Киев. В следующем, 945 году, был заключен договор с греками также, как
видно, для подтверждения кратких и, быть может, изустных усилий,
заключенных тотчас по окончании похода. Для этого по обычаю
отправились в Константинополь послы и гости: послы от великого князя и
от всех его родственников и родственниц. Они заключили мир вечный до
тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит. Кто помыслит из русских
нарушить такую любовь, сказано в договоре, то крещенный примет месть
от бога вседержителя, осуждение на погибель в сей век и в будущий;
некрещенные же не получат помощи ни от бога, ни от Перуна, не ущитятся
щитами своими, будут посечены мечами своими, стрелами и иным оружием,
будут рабами в сей век и в будущий. Великий князь русский и бояре его
посылают к великим царям греческим корабли, сколько хотят, с послами и
гостями, как постановлено. Прежде послы носили печати золотые, а гости
- серебряные; теперь же они должны показать грамоту от князя своего, в
которой он должен написать, что послал столько-то кораблей: по этому
греки и будут знать, что Русь пришла с миром. А если придут без
грамоты, то греки будут держать их до тех пор, пока не обошлются с
князем русским; если же русские будут противиться задержке вооруженною
рукою, то могут быть перебиты, и князь не должен взыскивать за это с
греков; если же убегут назад в Русь, то греки отпишут об этом к
русскому князю, и он поступит с беглецами, как ему вздумается. Это
ограничение новое, его нет в Олеговом договоре. После повторения
Олеговых условий о месте жительства и содержании русских послов и
гостей прибавлена следующая статья: к русским будет приставлен человек
от правительства греческого, который должен разбирать спорные дела
между русскими и греками. Русские купцы, вошедши в город, не имеют
права покупать паволоки дороже 50 золотников; все купленные паволоки
должны показывать греческому чиновнику, который кладет на них клеймо;
этого ограничения мы не находим в договоре Олеговом. По новому
договору, русские не могли зимовать у св. Мамы; в Олеговом договоре
этого условия также нет; впрочем, и там князь требовал содержания
гостям только на 6 месяцев. Если убежит раб из Руси или от русских,
живущих у св. Мамы, и если найдется, то владельцы имеют право взять
его назад; если же не найдется, то русские должны клясться, христиане
и нехристиане - каждый по своему закону, что раб действительно убежал
в Грецию и тогда, как постановлено прежде, возьмут цену раба две
паволоки. Если раб греческий уйдет к русским с покражею, то должно
возвратить и раба, и принесенное им в целости, за что возвратившие
получают два золотника в награду. В случае покражи вор с обеих сторон
будет строго наказан по греческому закону и возвратит не только
украденное, но и цену его, если же украденная вещь отыщется в продаже,
то и цену должно отдать двойную. В Олеговом договоре ничего не сказано
о наказании вора, а только о возвращении украденного; в Игоревом -
греки дают силу своему закону, требующему наказания преступника. Если
русские приведут пленников-христиан, то за юношу или девицу добрую
платят им 10 золотников, за средних лет человека - 8, за старика или
дитя - 5; своих пленников выкупают русские за 10 золотников; если же
грек купил русского пленника, то берет за него цену, которую заплатил,
целуя крест в справедливости показания. Князь русский не имеет права
воевать область Корсунскую и ее городов, эта страна не покоряется
Руси. В случае нужды с обеих сторон обязываются помогать войском. В
случае, если русские найдут греческий корабль, выброшенный на
какой-нибудь берег, то не должны обижать находящихся на нем людей, в
противном случае преступник повинен закону русскому и греческому -
здесь опять греческий закон подле русского; положительная обязанность
Олегова договора заменена здесь отрицательной только не трогать
греков. Русские не должны обижать корсунцев, ловящих рыбу в устье
днепровском, русские не могут зимовать в устье Днепра, в Белобережье и
у св. Еферия, но когда придет осень, должны возвращаться домой в Русь.
Греки хотят, чтобы князь русский не пускал черных (дунайских) болгар
воевать страну Корсунскую. Если грек обидит русского, то русские не
должны самоуправством казнить преступника, наказывает его греческое
правительство. Следующие затем условия, как поступать в уголовных
случаях, сходны с условиями Олегова договора.
Послы Игоревы пришли домой вместе с послами греческими; Игорь призвал
последних к себе и спросил: "Что вам говорил царь?" Те отвечали: "Царь
послал нас к тебе, он рад миру, хочет иметь любовь с князем русским;
твои послы водили наших царей к присяге, а цари послали нас привести к
присяге тебя и мужей твоих". Игорь обещал им это. На другое утро он
призвал послов и повел их на холм, где стоял Перун, здесь русские
поклали оружие свое, щиты, золото, и таким образом присягал Игорь и
все люди его, сколько было некрещеной руси; христиан же приводили к
присяге в церкви св. Илии - это была соборная церковь, потому
чтомногие варяги уже были христиане. Игорь отпустил послов, одарив их
мехами, рабами и воском.
Так рассказывает летописец о войне и мире с греками; для нас договор Игоря и рассказ летописца замечательны во многих отношениях. Прежде всего мы замечаем, что договор Игоря не так выгоден для Руси, как был прежде договор Олегов; ясно виден перевес на стороне греков; в нем больше стеснений, ограничений для русских; подле закона русского имеет силу закон греческий. Потом останавливают нас в договоре чисто славянские имена между родичами князя и купцами русскими. Далее встречаем замечательное выражение - Русская земля, которое попадается здесь в первый раз: знак большей твердости в отношениях к стране, теснейшей связи с нею. Наконец, и в договоре и в рассказе летописца ясно обнаруживаются следствия походов на Византию, связи с греками: Русь разделяется на языческую и христианскую, в Киеве видим соборную церковь св. Илии.
Кроме столкновений с греками, в летопись занесено предание о
столкновениях Игоря с кочующими степными народами - с печенегами. Мы
видели, что Олег утвердил стол князей русских на степной границе;
следовательно, постоянною обязанностию нового владения будет борьба с
степными варварами. В это время господствующим народом в степях
донских и волжских были козары, бравшие дань со многих племен
славянских; мы видели, что Олег заставил эти племена платить дань
себе, а не козарам, вследствие чего надо было бы ожидать враждебного
столкновения Руси с последними, но, как видно, до летописца не дошло
предание об нем. Если в самом деле столкновения не было или было
весьма слабое, то это должно приписать тому, что козары были заняты
тогда сильною борьбою с печенегами. С давних пор народы турецкого
племени под именем хангаров кочевали в Средней Азии и распространялись
на запад до Яика и Волги, где именно исторические известия застают их
под именем печенегов. Печенеги граничили к западу с козарами, а к
востоку с другими турецкими ордами, кочевавшими в нынешних
киргиз-кайсацких степях и носившими название узов или гузов, то есть
свободных. Как легко угадать, между печенегами и западными соседями
их, козарами, возникла кровавая борьба в VIII и IX столетии. Козары с
трудом Оборонялись от их нападений; наконец, заключивши союз с узами,
напали с двух сторон на печенегов. Тогда большая часть последних
оставила свое прежнее отечество, двинулась на запад, ударила и погнала
пред собою угров, подданных козарских, которые и побежали далее на
запад. Немудрено, что при таких потрясениях, происходивших в степях,
юная Русь могла оставаться некоторое время спокойною на берегах
Днепра; при Олеге палатки венгров явились у Киева, но о столкновениях
этого народа с Русью до летописца не дошло преданий. Скоро, впрочем,
по следам угров явились на границах Руси победители их - печенеги,
грозившие большею опасностию преемникам Олега. Под 915 годом летописец
помещает первое известие о появлении печенегов в пределах Руси; на
этот раз Игорь заключил с ними мир, и они отправились к Дунаю, но
через пять лет русский князь должен был уже силою отражать варваров;
потом видим печенегов союзниками его в греческом походе.
Под 946 годом летописец помещает последнее предание об Игоре. Как
пришла осень, рассказывает он, то дружина стала говорить князю:
"Отроки Свенельда богаты оружием и платьем, а мы наги; пойди, князь, с
нами в дань: и ты добудешь, и мы!". Послушался их Игорь, пошел за
данью к древлянам, начал брать у них больше прежнего, делал им насилия
и дружина его также. Взявши дань, Игорь пошел в свой город; на дороге,
подумав, сказал дружине: "Идите с данью домой, а я возвращусь, похожу
еще". Отпустив большую часть дружины домой, Игорь с небольшим числом
ратников возвратился, чтоб набрать еще больше дани. Древляне, услыхав,
что Игорь опять идет, начали думать с князем своим Малом: "Повадится
волк к овцам, перетаскает все стадо, пока не убьют его, так и этот:
если не убьем его, то всех нас разорит". Порешивши так, они послали
сказать Игорю: "Зачем идешь опять? Ведь ты взял всю дань?" Но Игорь не
послушался их, тогда древляне, вышедши из города Коро-стена, убили
Игоря и всех бывших с ним. Так, по преданию, погиб Игорь.
Рассмотрев занесенные в летопись предания об Игоре, мы видим, что
преемник Олега представлен в них князем недеятельным, вождем
неотважным. Он не ходит за данью к прежде подчиненным уже племенам, не
покоряет новых, дружина его бедна и робка подобно ему: с большими
силами без боя возвращаются они назад из греческого похода, потому что
не уверены в своем мужестве и боятся бури. Но к этим чертам Игорева
характера в предании прибавлена еще другая - корыстолюбие, недостойное
по тогдашним понятиям хорошего вождя дружины, который делил все с нею,
а Игорь, отпустив дружину домой, остался почти один у древлян, чтоб
взятою еще данью не делиться с дружиною - здесь также объяснение,
почему и первый поход на греков был предпринят с малым войском, да и
во втором не все племена участвовали.
Мы читали в предании, что дружина Игорева указывала на свою бедность и
на богатство отроков Свенельдовых; есть известия, объясняющие нам
причину этого богатства: воевода Свенельд взял на себя обязанность
князя ходить за данью к племенам и воевать с теми, которые не хотели
платить ее. Так Свенельд кончил дело, начатое Олегом, ему удалось
примучить угличей; Игорь обложил их данью в пользу Свенельда. Война с
угличами была нелегка: под городом их Пересеченом Свенельд стоял три
года и едва взял его. Но в то время как Свенельд продолжал дело
Олегово, примучивал племена на берегах Днепра, некоторые отряды
руссов, по византийским известиям, бились под императорскими знаменами
в Италии, а другие, по восточным преданиям, пустошили берега
Каспийского моря. В 913 или 914 году 500 русских судов, из которых на
каждом было по сту человек, вошли в устье Дона и, приплыв к козарской
страже, послали к кагану с просьбою о пропуске через его владения на
Волгу и в море, обещая ему за это половину добычи, какую они возьмут с
народов прикаспийских. Получив позволение, они поплыли вверх по Дону,
потом переволокли суда свои на Волгу, устьем ее вышли в Каспийское
море и начали опустошать западные его берега до самой области
Адербайджанской, били мужчин, уводили в плен женщин и детей, грабили
богатства. Частые битвы с жителями не причиняли им большого вреда;
опустошивши берега, они обыкновенно искали убежища на островах.
Наконец, жители собрали силы и, сев на лодки и купеческие суда,
отправились к этим островам, но руссы поразили их. Прожив много
месяцев на море, награбив довольно добычи и пленниц, руссы отправились
обратно к устью Волги и отсюда послали к царю козарскому условленную
часть добычи. Но мусульмане, составлявшие гвардию кагана, и другие,
жившие в его стране, обратились к нему с просьбой: "Позволь нам, -
говорили они, - разделаться с этим народом: он вторгся в землю братьев
наших, мусульман, проливал кровь их, попленил их жен и детей". Каган
не в силах был удержать их, он мог только известить русских о
враждебных замыслах мусульман. Последние отправились в поход вместе со
многими христианами, жителями Итиля; у них было 15000 войска; руссы
вышли из лодок к ним навстречу. Бой продолжался три дня сряду;
наконец, мусульмане победили; из руссов одни были побиты, другие
потонули, часть была истреблена буртасами (мордвою) и болгарами
волжскими. Под 943 или 944 годом у восточных писателей находим
известие о другом походе руссов: на этот раз они поднялись вверх по
реке Куру и внезапно явились перед Бердаа, столицею Аррана, или
нынешнего Карабага. Бердаа - один из древнейших городов прикавказских,
принадлежал армянам еще в V веке, был возобновлен арабами в 704 году,
а в Х веке считался одним из богатейших городов Халифата.
Градоначальник Бердаа выступил против руссов и был разбит ими. Вступив
в Бердаа, руссы объявили, что жизнь граждан будет пощажена и вели себя
умеренно. Войска мусульманские собрались опять и вторично были
разбиты. Во время сражения чернь Бердаа, вышедши из города, стала
бросать в руссов каменьями и ругать их сильно. После такого поступка
рассерженные руссы объявили, чтоб в течение недели все жители Бердаа
вышли из города, но так как многие остались после срока, то руссы
часть их перебили, часть взяли в плен и, собравши самых богатых в
мечеть, объявили, что те, которые не выкупят себя, будут преданы
смерти; когда те не хотели заплатить по двадцати драхм, то обещание и
было исполнено. Потом руссы разграбили город, взяли в рабство жен и
детей, разбили еще раз тридцатитысячный мусульманский отряд и сделали
набег на окрестности Мераги (недалеко от Тебриза). Но излишнее
употребление плодов в Бердаа произвело заразительную болезнь между
руссами, от которой погибло большое их число. Наконец, правителю
Адербайджана Мерзебану удалось победить руссов хитростию, заманив их в
засаду, а остаток их осадить в крепости Бердаа, Шегристане.
Ослабленные болезнями, руссы ночью вышли из крепости, достигли берегов
Кура, сели на суда и отправились назад. Враги не смели их
преследовать. Если примем известия о давнем пребывании части руссов на
берегах Черного и Азовского морей, то очень легко можем приписать им и
означенные походы; сильные поражения, претерпенные ими в это время,
объяснят нам их исчезновение, или, лучше сказать, их подчинение
князьям киевским.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Правление Ольги. - Месть древлянам. - Значение предания об этой мести. - Характер Ольги в предании. - Ее уставы. - Принятие христианства Ольгою. - Характер сына ее Святослава. - Его походы на вятичей и козаров. - Святослав в Дунайской Болгарии. - Печенеги под Киевом. - Смерть Ольги. - Распоряжение Святослава относительно сыновей. - Возвращение его в Болгарию. - Война с греками. - Смерть Святослава. - Характер его в предании. - Усобица между сыновьями Святослава. - Владимир в Киеве. Усиление язычества. - Буйство варягов, уход их в Грецию. (946 - 980)
Древляне должны были ожидать мести от родных Игоря от Руси из Киева, Игорь оставил сына-младенца, Святослава, да жену Ольгу; воспитателем (кормильцем) Святослава был Асмуд, воеводою - знаменитый Свенельд. Ольга не дожидалась совершеннолетия сына и отомстила сама древлянам, как требовал закон. Народное предание, занесенное в летопись, так говорит о мести Ольгиной. Убив Игоря, древляне стали думать: "Бот мы убили русского князя, возьмем теперь жену его Ольгу за нашего князя Мала, а с сыном его, Святославом, сделаем, что хотим". Порешивши таким образом, древляне послали двадцать лучших мужей своих к Ольге в лодье. Узнав, что пришли древляне, Ольга позвала их к себе и спросила, зачем они пришли? Послы отвечали: "Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего мы убили, потому что он грабил нас, как волк, а наши князья добры, распасли Древлянскую землю, чтобы тебе пойти замуж за нашего князя Мала?" Ольга сказала им на это: "Люба мне ваша речь; ведь, в самом деле, мне мужа своего не воскресить! Но мне хочется почтить вас завтра пред своими людьми; теперь вы ступайте назад в свою лодью и разлягтесь там с важностию; а как завтра утром я пришлю за вами, то вы скажете посланным: не едем на конях, нейдем пешком, а несите нас в лодье! Они вас и понесут". Когда древляне ушли назад в свою лодку, то Ольга велела на загородном теремном дворе выкопать большую, глубокую яму и на другое утро послала за гостями, велев сказать им: "Ольга зовет вас на великую честь". Древляне отвечали: "Не едем ни на конях, ни на возах и пешком нейдем, несите нас в лодье!". Киевляне сказали на это: "Мы люди невольные; князь наш убит, а княгиня наша хочет замуж за вашего князя", - и понесли их в лодье, а древляне сидя важничали. Когда принесли их на теремный двор, то бросили в яму как есть в лодье. Ольга нагнулась к ним и спросила: "Довольны ли вы честью?". Древляне отвечали: "Ох, хуже нам Игоревой смерти!". Княгиня велела засыпать их живых и засыпали. После этого Ольга послала сказать древлянам: "Если вы в самом деле меня просите к себе, то пришлите мужей нарочитых, чтоб мне придти к вам с великою честью, а то, пожалуй, киевляне меня и не пустят". Древляне выбрали лучших мужей, державших их Землю, и послали в Киев. По приезде новых послов Ольга велела вытопить баню, и когда древляне вошли туда и начали мыться, то двери за ними заперли и зажгли избу: послы сгорели. Тогда Ольга послала сказать древлянам: "Я уже на дороге к вам, наварите побольше медов в городе, где убили мужа моего, я поплачу над его могилою и отпраздную тризну". Древляне послушались, свезли много меду и заварили. Ольга с небольшою дружиною, налегке, пришла к Игоревой могиле, поплакала над нею и велела своим людям насыпать высокий курган, а когда насыпали, то велела праздновать тризну. Древляне сели пить, а Ольга велела отрокам своим служить им; когда древляне спросили Ольгу: "А где же наша дружина, что посылали за тобою?", то она отвечала: "Идут за мной вместе с дружиною мужа моего". Когда древляне опьянели, то Ольга велела отрокам своим пить за их здоровье, а сама отошла прочь и приказала дружине сечь древлян. Перебили их 5000; Ольга возвратилась в Киев и начала пристроивать войско на остальных древлян.
На следующий год Ольга собрала большое и храброе войско, взяла с собою
сына Святослава и пошла на Древлянскую землю. Древляне вышли
навстречу; когда оба войска сошлись, то Святослав сунул копьем в
древлян, копье пролетело между ушей коня и ударило ему в ноги, потому
что князь был еще ребенок. Свенельд и Асмуд сказали тогда: "Князь уже
начал; потянем, дружина, за князем!" Древляне были побеждены, побежали
и затворились по городам. Ольга с сыном пошла на город Искоростень,
потому что здесь убили мужа ее и обступила город. Коростенцы бились
крепко, зная, что они убили князя и потому не будет им милости, когда
сдадутся. Целое лето простояла Ольга под городом и не могла взять его,
тогда она придумала вот что сделать: послала сказать в Коростень: "Из
чего вы сидите? Все ваши города сдались мне, взялись платить дань и
спокойно теперь обрабатывают свои поля, а вы одни хотите лучше
помереть голодом, чем согласиться на дань". Древляне отвечали: "Мы
рады были б платить дань, но ведь ты хочешь мстить за мужа?". Ольга
велела им сказать на это: "Я уже отомстила за мужа не раз: в Киеве и
здесь, на тризне, а теперь уже не хочу больше мстить, а хочу дань
брать понемногу и, помирившись с вами, пойду прочь". Древляне
спросили: "Чего же ты хочешь с нас? Ради давать медом и мехами". Ольга
отвечала: "Теперь у вас нет ни меду, ни мехов и потому требую от вас
немного: дайте мне от двора по три голубя, да по три воробья; я не
хочу накладывать на вас тяжкой дани, как делал мой муж, а прошу с вас
мало, потому что вы изнемогли в осаде". Древляне обрадовались, собрали
от двора по три голубя и по три воробья и послали их к Ольге с
поклоном. Ольга велела им сказать: "Вы уже покорились мне и моему
дитяти, так ступайте в свой город, а я завтра отступлю от него и пойду
назад к себе домой". Древляне охотно пошли в город, и все жители его
очень обрадовались, когда узнали Ольгино намерение. Между тем Ольга
раздала каждому из своих ратных людей по голубю, другим - по воробью и
велела, завернув в маленькие тряпочки серу с огнем, привязать к каждой
птице и, как смеркнется, пустить их на волю. Птицы, получив свободу,
полетели в свои гнезда, голуби по голубятням, воробьи под стрехи, и
вдруг загорелись где голубятни, где клети, где вежи, где одрины, и не
было ни одного двора, где бы не горело, а гасить было нельзя, потому
что все дворы загорелись вдруг. Жители, испуганные пожаром, побежали
из города и были перехватаны воинами Ольги. Таким образом город был
взят и выжжен; старейшин городских Ольга взяла себе; из остальных
некоторых отдала в рабы дружине, других оставила на месте платить
дань. Дань наложена была тяжкая: две части ее шли в Киев, а третья - в
Вышгород к Ольге, потому что Вышгород принадлежал ей.
Таково предание об Ольгиной мести: оно драгоценно для историка, потому что отражает в себе господствующие понятия времени, поставлявшие месть за убийство близкого человека священною обязанностию; видно, что и во времена составления летописи эти понятия не потеряли своей силы. При тогдашней неразвитости общественных отношений месть за родича была подвигом по преимуществу: вот почему рассказ о таком подвиге возбуждал всеобщее живое внимание и потому так свежо и украшенно сохранился в памяти народной. Общество всегда, на какой бы ступени развития оно ни стояло, питает глубокое уважение к обычаям, его охраняющим, и прославляет, как героев, тех людей, которые дают силу этим охранительным обычаям. В нашем древнем обществе в описываемую эпоху его развития обычай мести был именно этим охранительным обычаем, заменявшим правосудие; и тот, кто свято исполнял обязанность мести, являлся необходимо героем правды, и чем жесточе была месть, тем больше удовлетворения находило себе тогдашнее общество, тем больше прославляло мстителя, как достойного родича, а быть достойным родичем значило тогда, в переводе на наши понятия, быть образцовым гражданином. Вот почему в предании показывается, что месть Ольги была достойною местию. Ольга, мудрейшая из людей, прославляется именно за то, что умела изобрести достойную месть: она, говорит предание, подошла к яме, где лежали древлянские послы, и спросила их: "Нравится ли вам честь?" Те отвечали: "Ох, пуще нам Игоревой смерти!". Предание, согласно с понятиями времени, заставляет древлян оценивать поступок Ольги: "Ты хорошо умеешь мстить, наша смерть лютее Игоревой смерти". Ольга не первая женщина, которая в средневековых преданиях прославляется неумолимою мстительностию; это явление объясняется из характера женщины, равно как из значения мести в тогдашнем обществе: женщина отличается благочестием в религиозном и семейном смысле; обязанность же мести за родного человека была тогда обязанностию религиозною, обязанностию благочестия.
Характер Ольги, как он является в предании, важен для нас и в других
отношениях: не в одних только именах находим сходство Ольги с
знаменитым преемником Рюрика, собирателем племен. Как Олег, так и
Ольга, отличаются в предании мудростию, по тогдашним понятиям, т. е.
хитростию, ловкостию: Олег хитростию убивает Аскольда и Дира,
хитростию пугает греков, наконец, перехитряет этот лукавейший из
народов; Ольга хитростию мстит древлянам, хитростию берет Коростень;
наконец, в Царе-граде перехитряет императора. Но не за одну эту
хитрость Олег прослыл вещим, Ольга - мудрейшею из людей: в предании
являются они также как нарядники, заботящиеся о строе земском; Олег
установил дани, строил города. Ольга объехала всю землю, повсюду
оставила следы своей хозяйственной распорядительности. Предание
говорит, что немедленно после мести над древлянами Ольга с сыном и
дружиною пошла по их земле, установляя уставы и уроки: на становища ее
и ловища, т. е. на места, где она останавливалась и охотилась,
указывали еще во времена летописца. Под именем устава должно разуметь
всякое определение, как что-нибудь делать; под именем урока - всякую
обязанность, которую должно выполнять к определенному сроку, будет ли
то уплата известной суммы денег, известного количества каких-нибудь
вещей или какая-нибудь работа. После распоряжений в земле Древлянской
Ольга пошла на север к Новгороду, по реке Мсте установила погосты и
дани, по реке Луге - оброки и дани; ловища ее, говорит летописец,
находятся по всей Земле, везде встречаются следы ее пребывания, места,
которые от нее получили свое имя, погосты, ею учрежденные; так, во
времена летописца показывали ее сани во Пскове, по Днепру и Десне -
перевесища, или перевозы; село ее Ольжичи существовало также во
времена летописца. Мы знаем, что русские князья в ноябре месяце
отправлялись с дружиною к подчиненным племенам на полюдье и проводили
у них зиму: обязанность племен содержать князя и дружину во время
этого полюдья называлась, кажется, оброком. Обычай полюдья сохранился
и после, при тогдашнем состоянии общества это был для князя
единственный способ исполнять свои обязанности относительно
народонаселения, именно суд и расправу; разумеется, что для этого
князь не мог останавливаться при каждом жилье: он останавливался в
каком-нибудь удобном для себя месте, куда окружное народонаселение и
позывалось к нему для своих надобностей. Естественно, что для большего
удобства эти места княжеской стоянки, гощения, эти погосты могли быть
определены навсегда, могли быть построены небольшие дворы, где могли
быть оставлены княжие приказчики (тиуны), и, таким образом, эти
погосты могли легко получить значение небольших правительственных
центров и передать свое имя округам; впоследствии здесь могли быть
построены церкви, около церквей собирались торги и т. д. Хотя
летописец упоминает о распоряжениях Ольги только в земле Древлянской и
в отдаленных пределах Новгородской области, однако, как видно,
путешествие ее с хозяйственною, распорядительною целию обнимало все
тогдашние русские владения; по всей Земле оставила она следы свои,
повсюду виднелись учрежденные ею погосты.
Как женщина, Ольга была способнее ко внутреннему распорядку, хозяйственной деятельности; как женщина, она была способнее к принятию христианства. В 955 году, по счету летописца, вернее в 957, отправилась Ольга в Константинополь и крестилась там при императорах Константине Багрянородном и Романе и патриархе Полиевкте. При описании этого события летописец основывается на том предании, в котором характер Ольги остается до конца одинаким: и в Константинополе, во дворце императорском, как под стенами Коростеня, Ольга отличается ловкостию, находчивостию, хитростию; перехитряет императора, как прежде перехитрила древлян. Император, говорит предание, предложил Ольге свою руку; та не отреклась, но прежде требовала, чтоб он был ее восприемником; император согласился, но когда после таинства повторил свое предложение, то Ольга напомнила ему, что по христианскому закону восприемник не может жениться на своей крестнице: "Ольга! ты меня перехитрила!" - воскликнул изумленный император и отпустил ее с богатыми дарами. Император Константин Багрянородный оставил нам описание приемов, сделанных русской княгине при византийском дворе; церемонии, соблюденные при этих приемах, не могли польстить честолюбию Ольги: в них слишком резко давали чувствовать то расстояние, которое существовало между особами императорского дома и русскою княгинею; так, например, Ольге давали место наряду с знатными гречанками, она сама должна была выгораживаться из их среды, приветствуя императрицу только легким поклоном, тогда как гречанки падали ниц. Из этих известий о приеме Ольги мы узнаем, что с нею был племянник, знатные женщины, служанки, послы, гости, переводчики и священник; вычислены и подарки, полученные Ольгою и ее спутниками: один раз подарили ей с небольшим сорок, в другой - около двадцати червонцев. Известия о подарках очень важны; они могут показать нам, как мы должны понимать летописные известия, где говорится о многих дарах, о множестве золота, серебра и проч.
О побуждениях, которые заставили Ольгу принять христианство и принять
его именно в Константинополе, не находим ничего ни в известных списках
нашей летописи, ни в известиях иностранных. Очень легко могло быть,
что Ольга отправилась в Царь-город язычницею, без твердого еще
намерения принять новую веру, была поражена в Константинополе величием
греческой религии и возвратилась домой христианкою. Мы видим, что
везде в Европе, как на западе, так и на востоке, варвары, несмотря на
то, что опустошали области Империи и брали дань с повелителей обоих
Римов, питали всегда благоговейное уважение к Империи, к блестящим
формам ее жизни, которые так поражали их воображение; таковы бывают
постоянно отношения народов необразованных к образованным. Это
уважение варваров к Империи способствовало также распространению между
ними христианства. Не одна надежда корысти могла привлекать нашу Русь
в Константинополь, но также и любопытство посмотреть чудеса
образованного мира; сколько дивных рассказов приносили к своим очагам
бывальцы в Византии. Как вследствие этого возвышался тот, кто был в
Константинополе, и как у других разгоралось желание побывать там!
После этого странно было бы, чтобы Ольга, которая считалась мудрейшею
из людей, не захотела побывать в Византии. Она отправляется туда. Что
же прежде всего должно было обратить ее внимание? Разумеется то, что
всего резче отличало греков от Руси - религия; известно, что греки
обыкновенно сами обращали внимание варварских князей и послов на свою
религию, показывали им храмы, священные сокровища; разумеется, при
этом и основные догматы веры были объясняемы искусными толковниками.
Если многие из мужчин, воинов русских, принимали христианство в
Греции, то нет ничего удивительного, что обратилась к нему Ольга,
во-первых, как женщина, в характере которой было к тому менее
препятствий, чем в характере князей-воинов, во-вторых, как мудрейшая
из людей, могшая, следовательно, яснее других понять превосходство
греческой веры перед русскою. Но, кроме этого, трудно отвергать, что
Ольга была уже в Киеве знакома с христианством и предубеждена в его
пользу, это предубеждение в пользу христианства могло сильно
содействовать к принятию его в Царе-граде, но от предубеждения в
пользу до решительного шага еще далеко. Есть известие, что Ольга еще в
Киеве была расположена к христианству видя добродетельную жизнь
исповедников этой религии, даже вошла с ними в тесную связь и хотела
креститься в Киеве, но не исполнила своего намерения, боясь язычников.
Принимая первую половину известия, мы не можем допустить второй:
опасность от язычников не уменьшалась для Ольги и в том случае, когда
она принимала крещение в Константинополе; утаить обращение по приезде
в Киев было очень трудно, и при том Ольга, как видно, вовсе не хотела
таиться - это было несовместно ни с ревностию новообращенной, ни с
характером Ольги; не. хотела она таиться и равнодушно смотреть, как
сын ее, вся семья и весь народ остаются в язычестве, следовательно,
лишаются вечного спасения. Так, по возвращении в Киев Ольга начала
уговаривать сына Святослава к принятию христианства, но он и слышать
не хотел об этом; впрочем, кто хотел креститься, тому не запрещали, а
только смеялись над ним. В этом известии мы находим прямое указание,
что христианство распространялось в Киеве, тогда как прежние христиане
из варягов могли принимать греческую веру в Константинополе. Над
принимавшими христианство начали смеяться в Киеве, но на прежних
христиан при Игоре, как видно, не обращали внимания; следовательно,
хотя не было явного преследования, однако насмешки были уже началом
преследования и знаком усиления христианства, чего обращение Ольги
могло быть и причиною и следствием; можно заметить, что новая религия
начала принимать видное положение, обратила на себя внимание древней
религии, и это враждебное внимание выразилось насмешками. Борьба
начиналась: славянское язычество, принятое и руссами, могло
противопоставить христианству мало положительного и потому должно было
скоро преклониться пред ним, но христианство само по себе без
отношения к славянскому язычеству встретило сильное сопротивление в
характере сына Ольгина, который не мог принять христианства по своим
наклонностям, а не по привязанности к древней религии. Ольга, по
свидетельству летописи, часто говорила ему: "Я узнала бога и радуюсь;
если и ты узнаешь его, то также станешь радоваться", Святослав не
слушался и отвечал на это: "Как мне одному принять другой закон?
Дружина станет над этим смеяться". Ольга возражала: "Если ты
крестишься, то и все станут то же делать". Святославу нечего было
отвечать на это; не насмешек дружины боялся он, но собственный
характер его противился принятию христианства. Он не послушался
матери, говорит летописец, и жил по обычаю языческому (творил норовы
поганские). Эта самая невозможность отвечать на возражение матери
должна была раздражать Святослава, о чем свидетельствует и летопись,
говоря, что он сердился на мать. Ольга даже ожидала больших опасностей
со стороны язычников, что видно из ее слов патриарху: "Народ и сын мой
в язычестве; дай мне бог уберечься от всякого зла!".
Мы видели, что предание провожает Ольгу в Константинополь и заставляет
мудрейшую из всех людей русских перехитрить грека: тогда не знали
лучшего доказательства мудрости. Предание провожает мудрую княгиню и
домой, в Киев, заставляет ее и здесь постыдить греческого императора,
охотника до даров и вспомогательного войска, и отомстить ему за то
унижение, которому подвергались руссы в константинопольской гавани и
которое, как видно, лежало у них на душе. Мы знаем из Игорева
договора, что греки, опасаясь буйства русских и воинских хитростей с
их стороны, выговорили себе право не впускать их в город до тех пор,
пока в точности не узнают характера новоприбывших, имена которых
должны были находиться на княжеском листе; эти меры предосторожности,
как видно, очень раздражали русских, и вот в предании Ольга мстит за
них императору. Когда Ольга, говорит летопись, возвратилась в Киев, то
царь греческий прислал сказать ей: "Я тебя много дарил, потому что ты
говорила мне: возвращусь на Русь, пришлю тебе богатые дары - рабов,
воску, мехов, пришлю и войско на помощь". Ольга велела отвечать ему:
"Когда ты столько же постоишь у меня на Почайне, сколько я стояла у
тебя в гавани цареградской, тогда дам тебе обещанное".
Ольга воспитывала сына своего до возраста и мужества его, говорит летописец. Когда князь Святослав вырос и возмужал, то начал набирать воинов многих и храбрых, ходя легко, как барс, много воевал. Идя в поход, возов за собою не возил, ни котлов, потому что мяса не варил, но, изрезав тонкими ломтями конину или зверину, или говядину, пек на угольях; шатра у него не было, а спал он на конском потнике, положивши седло под голову; так вели себя и все его воины. Он посылал в разные стороны, к разным народам с объявлением: "Хочу на вас идти!" Начальные слова предания о Святославе показывают набор дружины, удальцов, которые, как обыкновенно тогда водилось, прослышав о храбром вожде, стекались к нему отовсюду за славою и добычею. Поэтому Святослав совершал свои подвиги с помощию одной своей дружины, а не соединенными силами всех подвластных Руси племен: и точно, при описании походов его летописец не вы числяет племен, принимавших в них участие. Святослав набирал воинов многих и храбрых, которые были во всем на него похожи: так можно сказать только об отборной дружине, а не о войске многочисленном, составленном из разных племен. Самый способ ведения войны показывает, что она велась с небольшою отборною дружиною, которая позволяла Святославу обходиться без обозу и делать быстрые переходы: он воевал, ходя легко, как барс, т. е. делал необыкновенно быстрые переходы, прыжками, так сказать, подобно названному зверю.
При князьях, предшественниках Святослава, не было тронуто одно только
славянское племя на восток от Днепра - то были вятичи. С них-то и
начал Святослав свои походы, узнав, что это племя платило дань
козарам, Святослав бросился на последних, одолел их кагана, взял его
главный город на Дону - Белую Вежу; потом победил ясов и касогов,
жителей Прикавказья. К 968 году относят восточные писатели поход
руссов на волжских болгар, разграбление главного города их (Болгар),
который был складкою товаров, привозимых из окрестных стран; потом
Русь вниз по Волге спустилась до Казерана, разграбила и этот город,
равно как Итиль и Семендер. Все это согласно с русским преданием о
походе Святослава на Волгу и битвах его с козарами, ясами и касогами.
Так отомстил Святослав приволжскому народонаселению за недавние
поражения руссов. По всем вероятностям, ко времени этих походов
Святослава относится подчинение Тмутаракани русскому киевскому князю.
На возвратном пути с востока Святослав, говорит летопись, победил
вятичей и наложил на них дань. С этого времени начинаются подвиги
Святослава, мало имеющие отношения к нашей истории. Греческий
император Никифор, угрожаемый войною с двух сторон, - и со стороны
арабов и со стороны болгар - решился по обычаю вооружить против
варваров других варваров: послал патриция Калокира к русскому князю
нанять его за 15 кентинарий золота и привести воевать Болгарию.
Калокир, говорят греческие историки, подружился с Святославом,
прельстил его подарками и обещаниями; уговорились: Святославу
завоевать Болгарию, оставить ее за собою и помогать Калокиру в
достижении императорского престола, за что Калокир обещал Святославу
несметные сокровища из императорской казны. В 967 году Святослав с
своею дружиною отправился в Болгарию, завоевал ее и остался жить там в
Переяславце на Дунае; он княжил в Переяславце, говорит летописец, а
Русь оставалась без князя: в Киеве жила престарелая Ольга с
малолетними внуками, а подле была степь, откуда беспрестанно можно
было ожидать нападения кочевых варваров. И вот пришли печенеги,
оборонить было некому, Ольга затворилась в Киеве со внуками.
Бесчисленное множество печенегов обступило город, нельзя было ни выйти
из него, ни вести послать, и жители изнемогали от голода и жажды. На
противоположной стороне Днепра, говорит предание, собрались ратные
люди в лодках, но не смели напасть на печенегов и не было сообщения
между ними и киевлянами. Тогда последние встужили и стали говорить:
"Нет ли кого, кто б мог пройти на ту сторону и сказать нашим, что если
они завтра не нападут на печенегов, то мы сдадимся" И вот вызвался
один молодой человек: "Я, - сказал он, пойду" "Иди!" - закричали ему
все. Молодой человек вышел из города с уздою и, ходя между печенегами,
спрашивал, не видал ли кто его лошади. Он умел говорить по-печенежски,
и потому варвары приняли его за одного из своих. Когда он подошел к
реке, то сбросил с себя платье и поплыл; печенеги догадались об
обмане, начали стрелять по нем, но не могли уже попасть: он был
далеко, и русские стой стороны выехали в лодке к нему навстречу и
перевезли на другой берег. Он сказал им: "Если не подступите завтра к
городу, то люди хотят сдаться печенегам". Воевода именем Претич сказал
на это: "Подступим завтра в лодках, как-нибудь захватим княгиню с
княжатами и умчим их на эту сторону, а не то Святослав погубит нас,
как воротится". Все согласились и на другой день, на рассвете, седши в
лодки, громко затрубили; люди в городе радостно откликнулись им.
Печенеги подумали, что князь пришел, отбежали от города, а тем
временем Ольга со внуками успела сесть в лодку и переехать на другой
берег. Увидав это, печенежский князь возвратился один к воеводе
Претичу и спросил у него: "Кто это пришел?" Претич отвечал: "Люди с
той стороны". Печенег опять спросил Претича: "А ты князь ли?" Воевода
отвечал: "Я муж княжой и пришел в сторожах, а по мне идет полк с
князем, бесчисленное множество войска". Он сказал это, чтобы
пригрозить ему. Тогда князь печенежский сказал воеводе: "Будь мне
другом". Тот согласился. Оба подали друг другу руки и разменялись
подарками: князь печенежский подарил Претичу коня, саблю, стрелы;
Претич отдарил его бронею, щитом и мечом. После этого печенеги
отступили от города, но стали не в далеком расстоянии от него;
летописец говорит, что русским нельзя было коней напоить: на Лыбеди
стояли печенеги. Таково предание, внесенное в летопись, так народная
память передавала это событие. Из характеристических черт времени в
этом предании мы заметим описание подарков, которыми обменялись Претич
и князь печенежский, - в различии оружия резко выразилось различие
между Европою и Азиею, между европейским и азиатским вооружением:
степной кочевник, всадник по преимуществу, дарит коня и скифское
оружие - саблю, стрелы; воевода русский дарит ему оружие воина
европейского, большею частью оборонительное: броню, щит и меч.
Киевляне, продолжает предание, послали сказать Святославу: "Ты, князь,
чужой земли ищешь и блюдешь ее, от своей же отрекся, чуть-чуть нас не
взяли печенеги вместе с твоею матерью и детьми; если не придешь, не
оборонишь нас, то опять возьмут; неужели тебе не жалко отчины своей,
ни матери-старухи, ни детей малых?" Услыхав об этом, Святослав
немедленно сел на коней, с дружиною пришел в Киев, поздоровался с
матерью и детьми, рассердился на печенегов, собрал войско и прогнал
варваров в степь. Но Святослав недолго нажил в Киеве: по преданию, он
сказал матери своей и боярам: "Не любо мне в Киеве, хочу жить в
Переяславце на Дунае там средина Земли моей; туда со всех сторон
свозят все доброе: от греков - золото, ткани, вина, овощи разные от
чехов и венгров - серебро и коней, из Руси - меха, воск, мед и рабов".
Ольга на это отвечала ему: "Ты видишь, что я уже больна, куда же это
ты от меня уходишь? Когда похоронишь меня, то иди куда хочешь". Через
три дня Ольга умерла, и плакались по ней сын, внуки и люди все плачем
великим. Ольга запретила праздновать по себе тризну, потому что у ней
был священник, который и похоронил ее.
Здесь очень важно для нас выражение Святослава о Переяславце: "То есть
середа в Земле моей". Каким образом Переяславец мог быть серединою
земли Святославовой? Это выражение может быть объяснено двояким
образом: 1) Переяславец в земле моей есть серединное место, потому что
туда изо всех стран свозится все доброе; Переяславец, следовательно,
назван серединою не относительно положения своего среди владений
Святослава, но как средоточие торговли. 2) Второе объяснение нам
кажется легче: Святослав своею Землею считал только одну Болгарию,
приобретенную им самим, Русскую же землю считал по понятиям того
времени владением общим, родовым. Святослав спешил окончить свое
княжение на Руси: он посадил старшего сына, Ярополка, в Киеве,
другого, Олега, - в земле Древлянской. Это вовсе не значит, чтобы
этими волостями ограничивались владения русских князей: уже при Олеге
все течение Днепра до Киева было в русском владении, в Смоленске и
Любече сидели мужи киевского князя; Ольга ездила и рядила землю до
самых северных пределов Новгородской области; следовательно, деление
Святослава означает, что у него было только двое способных к правлению
сыновей, а не только две волости - Киевская и Древлянская; остальные
же волости оба брата должны были поделить между собою, как после
Ярославичи, усевшись около Днепра, поделили между собою волости
отдаленнейшие. Как после Ярославичи теснились все в привольной родине
своей, около Днепра и Киева, около собственной Руси, не любя волостей
северных и восточных, так и теперь оба сына Святославова садятся на
юге, недалеко друг от друга и не хотят идти на север. Но если князья
не любили севера, то жители северной области, новгородцы, не любили
жить без князя или управляться посадником из Киева, особенно когда
древляне получили своего князя. Новгородцы и после любили, чтобы у них
был свой князь, знавший их обычай; до сих пор они терпели посадника
киевского, потому что во всей Руси был один князь, но теперь, когда
древляне получили особого князя, новгородцы так же хотят иметь своего.
Послы их, по преданию, пришли к Святославу и стали просить себе князя:
"Если никто из вашего рода не пойдет к нам, - говорили они, - то мы
найдем себе князя". Святослав отвечал им: "Если бы кто к вам пошел, то
я был бы рад дать вам князя". Ярополк и Олег были спрошены - хотят ли
идти в Новгород - и, по изложенным выше причинам, отказались. Тогда
Добрыня внушил новгородцам: "Просите Владимира". Владимир был третий
сын Святослава, рожденный от Малуши ключницы Ольгиной, сестры Добрыни.
Новгородцы сказали Святославу: "Дай нам Владимира". Князь отвечал им:
"Возьмите". Новгородцы взяли Владимира к себе, и пошел Владимир с
Добрынею, дядею своим, в Новгород, а Святослав - в Переяславец.
Здесь останавливает нас вопрос: почему Святослав не дал никакой волости младшему сыну своему, Владимиру, сам сначала и уже после отправил его к новгородцам по требованию последних? Летописец как будто спешит объяснить причину явления; Владимир, говорит он, был сын Малуши - ключницы Ольгиной, следовательно рабыни, ибо, по древнему уставу, человек и вольный, ставший ключником, поэтому уже самому превращался в раба. Итак, Владимир был не совсем равноправный брат Ярополка и Олега. Многоженство не исключало неравноправности: если было различие между женами (водимыми) и наложницами, то необходимо долженствовало существовать различие и между детьми тех и других. Но если многоженство не исключало неравноправности детей, то по крайней мере много ослабляло ее: было различие между детьми наложниц - правда, но все не такое различие, какое, по нашим понятиям, существует между детьми законными и незаконными. На это малое различие указывает уже то явление, что новгородцы приняли Владимира, как князя, и после не полагается между ним и братьями никакого различия. Здесь, как естественно, имело силу не столько различие между законностию и незаконностию матери, сколько знатность и низость ее происхождения; разумеется, ключница, рабыня, полюбившаяся Святославу, не могла стать наряду с другою его женою, какой-нибудь княжною, или дочерью знатного боярина; отсюда низость матери падала и на сына, не отнимая, впрочем, у него отцовских прав; Владимир был князь, но при случае, когда нужно было сравнить его с остальными братьями, могли выставить на вид низкое происхождение его матери; так после полоцкая княжна Рогнеда, выбирая между двумя женихами, Ярополком и Владимиром, говорит, что она не хочет идти замуж за Владимира как сына рабыни. Обратить внимание на это обстоятельство было очень естественно княжне, ибо при многоженстве женщины знатного происхождения старались как можно резче отделить от себя наложниц своих мужей, и презрение, которое питали к наложницам, старались переносить и на детей их. Святослав сначала не дал волости Владимиру и потом отпустил его в Новгород, могши в самом деле испугаться угрозы новгородцев, что они откажутся от его рода и найдут себе другого князя. Добрыня хлопотал об этом, надеясь во время малолетства Владимирова занимать первое место в Новгороде и не надеясь, чтобы после старшие братья дали младшему хорошую волость; новгородцы же приняли малолетнего Владимира, потому что он все-таки был независимый князь, а не посадник, притом же надеялись воспитать у себя Владимира в своем обычае: они и после любили иметь у себя такого князя, который бы вырос у них.
Княжение Святослава кончилось на Руси; он отдал все свои владения здесь сыновьям и отправился в Болгарию навсегда. Но на этот раз он не был так счастлив, как прежде: болгары встретили его враждебно; еще опаснейшего врага нашел себе Святослав в Иоанне Цимискии - византийском императоре. У нашего летописца читаем предание о подвигах Святослава в войне с греками; это предание, несмотря на неверный свет, который брошен им на события, важно для нас потому, что представляет яркую картину дружинной жизни, очерчивает характер знаменитого вождя дружины, около которого собралась толпа подобных ему сподвижников. По преданию, Святослав пришел в Переяславец, но болгары затворились в городе и не пустили его туда. Мало того, они вышли на сечу против Святослава, сеча была сильная, и болгары стали было уже одолевать; тогда Святослав сказал своим: "Уже нам видно здесь погибнуть; потянем мужески, братья и дружина!" К вечеру Святослав одолел, взял город копьем (приступом) и послал сказать грекам: "Хочу на вас идти, хочу взять и ваш город, как взял этот". Греки отвечали: "Нам не совладеть с вами, возьми лучше с нас дань на себя и на дружину свою, да скажите, сколько вас, так мы дадим на каждого человека". Греки говорили это, желая обмануть русь, прибавляет летописец, потому что греки лживы и до сих пор. Святослав отвечал: "Нас 20000"; десять-то тысяч он прибавил, потому что русских было всего 10000; греки собрали 100000 на Святослава и не дали дани; Святослав пошел на них, но русь испугалась, видя множество вражьего войска; тогда Святослав сказал дружине: "Нам некуда деться, волею и неволею пришлось стать против греков: так не посрамим Русской земли, но ляжем костями, мертвым не стыдно: если же побежим, то некуда будет убежать от стыда; станем же крепко, я пойду перед вами, и если голова моя ляжет, тогда промышляйте о себе". Дружина отвечала: "Где твоя голова ляжет, там и свои головы сложим". Русь ополчилась, была сеча большая, и Святослав обратил в бегство греков, после чего пошел к Константинополю, воюя и разбивая города, которые и до сих пор лежат пусты, прибавляет летописец. Царь созвал бояр своих в палату и сказал им: "Что нам делать: не можем стать против него!" Бояре отвечали: "Пошли к нему дары, испытаем его, на что он больше польстится - на золото или на ткани дорогие?" Царь послал и золото и ткани, а с ними мужа мудрого, которому наказал: "Смотри хорошенько ему в лицо". Святославу объявили, что пришли греки с поклоном; он велел их ввести; греки пришли, поклонились, разложили перед ним золото и ткани; Святослав, смотря по сторонам, сказал отрокам своим: "спрячьте это". Послы возвратились к царю, который созвал опять бояр, и стали рассказывать: "Как пришли мы к нему и отдали дары, то он и не посмотрел на них, а велел спрятать". Тогда один боярин сказал царю: "Поиспытай-ка его еще: пошли ему оружие". Послали Святославу меч и разное другое оружие; он принял, начал хвалить и любоваться и послал поклон царю. Послы возвратились с этим к последнему, и тогда бояре сказали: "Лют должен быть этот человек, что на богатство не смотрит, а оружие берет; делать нечего, станем платить ему дань," - и царь послал сказать Святославу: "Не ходи к Царю-городу, но возьми дань, сколько хочешь"; потому что русские были уже недалеко от Царя-града. Греки прислали дань; Святослав взял и за убитых, говоря: "Род их возьмет". Кроме дани, Святослав взял много даров и возвратился в Переяславец с большою честию. Видя, однако, что дружины осталось мало, Святослав начал думать: "Что, как обманом перебьют дружину мою и меня: пойду лучше в Русь, приведу больше дружины". Принявши такое намерение, он отправил к царю в Доростол послов, которые должны были сказать ему от имени своего князя: "Хочу держать с тобою мир твердый и любовь". Царь обрадовался и послал к нему дары больше первых. Святослав, приняв дары, начал говорить дружине: "Если не заключим мира с царем и царь узнает, что нас мало, и греки оступят нас в городе, а Русская земля далеко, печенеги с нами в войне то кто нам поможет? Заключим лучше мир с царем.
Греки уже взялись платить нам дань и того будет с нас; если же они
перестанут платить дань, то, собравши побольше войска, пойдем опять к
Царю-городу". Речь эта полюбилась дружине, и лучшие мужи отправились
от Святослава к царю в Доростол. Заключен был мир и написан договор;
договор этот также внесен в летопись: Святослав обязался не воевать
греческих областей ни сам, ни получать на это другой какой-нибудь
народ, не воевать ни страны Корсунской, ни Болгарской, и если другой
какой-нибудь народ вздумает идти на греков, то русский князь обязался
воевать с ним.
Предание, основанное, без сомнения, на рассказах Свенельда и немногих товарищей его, возвратившихся в Киев после гибели Святославовой, согласно с византийскими летописцами относительно гордого вызова Святославова грекам: "Хочу на вас идти, и взять ваш город, как взял этот"; но эти слова у византийцев Святослав сказал в ответ на мирные предложения императора; очень согласно с своим положением Святослав велит сказать Цимискию, что Русь не поденщики, которые питаются трудами рук своих. Самое начало войны было уже, по византийцам, несчастливо для Руси: полководец Цимиския Вард Склир разбил отряд Святославова войска, составленный, кроме руси, из венгров и болгар. Несмотря, однако, на это и по византийцам видно, что Святослав не думал унывать; русские отряды сильно разоряли области Империи, что означено у летописца разрушением городов. Цимиский видел, что необходимо всеми силами государства напасть на Святослава и вытеснить его из Болгарии. Он вступил с огромными войсками в эту землю, и началась война на жизнь и на смерть, как видно из слов самих византийцев, которые отдают справедливость отчаянной храбрости Святославовой дружины. Но эта храбрость не помогла против безмерно большего числа врагов, предводимых полководцем искусным и храбрым, среди враждебных болгар, против которых Святослав, по словам византийцев, употреблял крайне насильственные меры. Русский князь принужден был просить мира у императора с условием очистить Болгарию. После мира имело место свидание обоих вождей; для нас важно описание Святославовой наружности, оставленное Львом Диаконом: "Святослав приплыл на место свидания в лодке по Дунаю, причем действовал веслом наравне с другими гребцами. Он был среднего роста, имел плоский нос, глаза голубые, густые брови, мало волос на бороде и длинные, косматые усы. Все волосы на голове были у него выстрижены, кроме одного клока, висевшего по обеим сторонам, что означало его знатное происхождение. Шея у него была плотная, грудь широкая, и все прочие члены очень стройные. Вся наружность представляла что-то мрачное и свирепое. В одном ухе висела серьга, украшенная карбункулом и двумя жемчужинами. Белая одежда его только чистотою отличалась от одежды прочих русских. Из сличения наших летописных известий с известиями византийцев оказывается одно, что Святослав потерпел неудачу, должен был заключить невыгодный для себя мир с императором, причем обязался оставить Болгарию и возвратиться в Русь. Что же касается до противоречий между русскими и греческими известиями, то ясно, что в летописное известие вошли рассказы Свенельда и его уцелевших товарищей, которые, передавая об одних подвигах своих, умолчали о неудачах.
Заключив мир с греками, Святослав пошел в лодьях к днепровским
порогам; отцовский воевода Свенельд говорил ему: "Ступай, князь, в
обход на конях, потому что стоят печенеги в порогах". Святослав не
послушал его и пошел в лодьях; между тем переяславцы послали сказать
печенегам: "Идет Святослав в Русь с большим богатством и с малою
дружиною". Получив эту весть, печенеги заступили пороги, и когда
Святослав приплыл к ним, то уже нельзя было пройти. Князь стал
зимовать в Белобережьи, съестные припасы вышли и сделался большой
голод, так что платили по полугривне за лошадиную голову. В начале
весны Святослав пошел опять в пороги, но здесь был встречен Курею,
князем печенежским, и убит; из черепа его сделали чашу, оковали ее
золотом и пили из нее. Свенельд пришел в Киев к Ярополку.
Это предание, как оно занесено в летопись, требует некоторых пояснений. Здесь прежде всего представляется вопрос: почему Святослав, который так мало был способен к страху, испугался печенегов и возвратился назад зимовать в Белобережье; если испугался в первый раз, то какую надежду имел к беспрепятственному возвращению после, весною; почему он мог думать, что печенеги не будут сторожить его и в это время; наконец, если испугался печенегов, то почему не принял совета Свенельдова, который указывал ему обходный путь степью? Другой вопрос: каким образом спасся Свенельд? Во-первых, мы знаем, каким бесчестием покрывался дружинник, оставивший своего вождя в битве, переживший его и отдавший тело его на поругание врагам; этому бесчестию наиболее подвергались самые храбрейшие, т. е. самые приближенные к вождю, князю; а кто был ближе Свенельда к Святославу? Дружина обещала Святославу, что где ляжет его голова, там и они все головы свои сложат; дружина, не знавшая страха среди многочисленных полчищ греческих, дрогнула перед печенегами? И неужели Свенельд не постыдился бежать с поля, не захотел лечь с своим князем? Во-вторых, каким образом он мог спастись? Мы знаем, как затруднительны бывали переходы русских через пороги, когда они принуждены бывали тащить на себе лодки и обороняться от врагов, и при такой малочисленности Святославовой дружины трудно, чтоб главный по князе вождь мог спастись от тучи облегавших варваров. Для решения этих вопросов мы должны обратить внимание на характер и положение Святослава, как они выставлены в предании. Святослав завоевал Болгарию и остался там жить; вызванный оттуда вестию об опасности своего семейства, нехотя поехал в Русь; здесь едва дождался смерти матери, отдал волости сыновьям и отправился навсегда в Болгарию, свою страну. Но теперь он принужден снова ее оставить и возвратиться в Русь, от которой уже отрекся, где уже княжили его сыновья; в каком отношении он находился к ним, особенно к старшему, Ярополку, сидевшему в Киеве? Во всяком случае ему необходимо было лишить последнего данной ему власти и занять его место; притом, как должны были смотреть на него киевляне, которые и прежде упрекали его за то, что он отрекся от Руси? Теперь он потерял ту страну, для которой пренебрег Русью, и пришел беглецом в родную землю. Естественно, что такое положение должно было быть для Святослава нестерпимо; не удивительно, что ему не хотелось возвратиться в Киев, и он остался зимовать в Белобережье, послав Свенельда степью в Русь, чтоб тот привел ему оттуда побольше дружины, с которою можно было бы снова выступить против болгар и греков, что он именно и обещал сделать перед отъездом из Болгарии. Но Свенельд волею или неволею мешкал на Руси, а голод не позволял Святославу медлить более в Белобережье; идти в обход степью было нельзя: кони были все съедены, по необходимости должно было плыть Днепром чрез пороги, где ждали печенеги. Что Святослав сам отправил Свенельда степью в Киев, об этом свидетельствует Иоакимова летопись.
Таковы предания о деятельности и смерти Святослава. Олег и Ольга
соединены в предании одним характером: оба представляются нарядниками
земли, мудрыми, вещими; Игорь между ними является воином неотважным,
князем недеятельным, вождем дружины корыстолюбивым. Святослав
представлен образцом воина и только воина, который с своею отборною
дружиною покинул Русскую землю для подвигов отдаленных, славных для
него и бесполезных для родной земли; эти отношения Святослава к Руси
предание выставило в речах послов киевских, отправленных к Святославу
в Болгарию. Можно сказать, что Святослав никогда не имел на Руси
значения князя: сначала это значение имела его мать, Ольга, потом
сыновья его. Утверждение Святослава в Болгарии, успехи его в войне с
греками могли иметь важные следствия для новорожденной Руси, но
историк не имеет права рассуждать о том, что могло быть, он имеет
право только сказать, что неудача Святославова проистекла от
недостаточности его средств, от того, что он оторвался от Руси,
действовал только с одною отборною дружиною, а не устремил на Грецию
соединенные силы всех племен, подвластных Руси; только в последнем
случае предприятие Святослава могло иметь важное, решительное влияние
на судьбы Восточной Европы. Олег и Ольга предания действуют
преимущественно хитростию и перехитряют самих греков; Святослав
отличается поведением противоположным; он не нападает на врагов
хитростию, но посылает сказать им: иду на вас! И когда однажды он
вздумал было схитрить с греками, то его неловкая хитрость обратилась
во вред ему самому.
Каковы бы ни были причины и обстоятельства смерти Святославовой,
Ярополк остался старшим в роде княжеском и Свенельд при нем в большой
силе. Для объяснения последующих явлений мы не должны упускать из виду
возраста детей Святославовых: Ярополку было не более 11 лет,
следовательно, при нем должен был находиться воспитатель, кто был этот
воспитатель, в каком отношении был к нему Свенельд и как получил
важное значение - об этом летописец ничего не знает. Мы не должны
только забывать, что Ярополк был малолетен, следовательно, действовал
под чужим влиянием. Единственным событием Ярополкова княжения,
внесенным в летопись, была усобица между сыновьями Святослава. Мы
знаем, что охота, после войны, была господствующею страстию
средневековых варваров: везде князья предоставляли себе касательно
охоты большие права, жестоко наказывая за их нарушение. Это служит
достаточным объяснением происшествия, рассказанного нашим летописцем:
сын Свенельда, именем Лют, выехал из Киева на охоту и, погнавшись за
зверем, въехал в леса, принадлежавшие к волости Олега, князя
древлянского; по случаю в это же время охотился здесь и сам Олег, он
встретился с Лютом, спросил, кто это такой и, узнав, что имел дело с
сыном Свенельдовым, убил его. Здесь, впрочем, несмотря на предложенное
нами выше общее объяснение поступка Олегова, нас останавливает одна
частность: Олег, говорит предание, осведомился - кто такой позволяет
себе охотиться вместе с ним и, узнав, что это сын Свенельдов, убил
его. Зачем предание связывает части действия так, что Олег убивает
Люта тогда, когда узнает в нем сына Свенельдова? Если бы Олег простил
Люту его дерзость, узнав, что он сын Свенельда - знаменитого боярина
старшего брата, боярина отцовского и дедовского, тогда дело было бы
ясно; но летописец говорит, что Олег убил Люта именно узнавши, что он
сын Свенельда; при этом вспомним, что древлянскому князю было не более
13 лет! Следовательно, воля его была подчинена влиянию других, влиянию
какого-нибудь сильного боярина, вроде Свенельда. Как бы то ни было, за
это возникла ненависть между Ярополком и Олегом; Свенельд хотел
отомстить Олегу за сына и потому не переставал твердить Ярополку:
"Поди на брата и возьми волость его". Через два года, т. е. когда
Ярополку было 16, а Олегу 15 лет, киевский князь пошел ратью на
древлянского; последний вышел к нему навстречу с войском, и Ярополк
победил Олега. Олег побежал в город, называемый Овруч; на мосту,
перекинутом через ров к городским воротам, беглецы стеснились и
сталкивали друг друга в ров, причем столкнули и Олега; людей попадало
много, за ними попадали лошади, которые и передавили людей. Ярополк
вошел в город Олега, взял на себя власть его и послал искать брата.
Долго искали князя и не могли найти. Тогда один древлянин сказал: "Я
видел, как вчера столкнули его с моста". Стали вытаскивать трупы изо
рва с утра до полудни, наконец, нашли Олега под трупами, внесли в
княжий дом и положили на ковре. Пришел Ярополк, начал над ним
плакаться и сказал Свенельду: "Порадуйся теперь, твое желание
исполнилось". Заключали ли в себе эти слова упрек или Ярополк хотел
ими просто объявить старику, что желание его удовлетворено, хотя
первое правдоподобнее по связи с плачем - во всяком случае предание
признает, что дело совершено преимущественно под влиянием Свенельда, и
очень естественно, что князь не действовал самостоятельно: ему было
только 16 лет!
Ярополк, как сказано выше, взял братнюю волость. Третий Святославич, Владимир, узнал в Новгороде, что Ярополк убил Олега, испугался братнего властолюбия и бежал за море, а Ярополк послал в Новгород своих посадников и стал владеть один на Руси.
Через три года Владимир возвратился с варягами в Новгород и прогнал
оттуда Ярополковых посадников, приказав им сказать брату: "Владимир
идет на тебя, приготовляйся к войне". Наступательное движение
Владимира против Ярополка было необходимо: Владимир не мог надеяться,
чтоб старший брат спокойно снес изгнание своих наместников из
Новгорода; Владимиру нужно было предупредить его, тем более, что у
него теперь были наемные варяги, а Ярополк не собрался с силами;
варягов надобно было употребить в дело, отпустить их ни с чем было
невыгодно и опасно, оставить их у себя в Новгороде было еще невыгоднее
и опаснее; отпустивши их, дожидаться, пока Ярополк, собравши все силы
юга, двинется против Новгорода, было безрассудно. Но прежде начатия
борьбы обоим братьям было важно приобрести себе союзника во владетеле
полоцком; в это время в Полоцке сидел какой-то Рогволод, пришедший
из-за моря; каковы были отношения этого Рогволода к правнукам Рюрика,
из летописи определить довольно трудно. Дочь этого Рогволода Рогнеда
была сговорена за Ярополка. Владимир, чтоб склонить полоцкого державца
на свою сторону, чтобы показать, что последний ничего не потеряет,
если киевский князь будет низложен, послал и от себя свататься также
за дочь Рогволодову. Летописец говорит, что Рогволод в таких
затруднительных обстоятельствах отдал дело на решение дочери, и
Рогнеда отвечала, что она не хочет выйти замуж за сына рабы, т. е.
Владимира, но хочет за Ярополка. Когда отроки Владимира пересказали
ему Рогнедин ответ, то он собрал большое войско из варягов,
новгородцев, чуди и кривичей и пошел на Полоцк. Здесь мы видим опять
не набег дружины, не одних варягов, но поход, в котором участвовали,
как в походе Олега, все северные племена. В то время, когда Рогнеду
готовились вести за Ярополка, Владимир напал на Полоцк, убил Рогволода
с двумя сыновьями, и женился на Рогнеде. При этом случае в некоторых
списках летописи находим известие, что виновником всех предприятий был
Добрыня, дядя Владимиров, что он посылал сватать Рогнеду за Владимира;
он после гордого отказа полоцкой княжны повел племянника и войско
против Рогволода, позором отомстил Рогнеде за ее презрительный отзыв о
матери Владимира, убил ее отца и братьев. В самом деле, странно было
бы предположить, чтоб Владимир, будучи очень молод, по прямому
указанию предания, мог действовать во всем самостоятельно при жизни
Добрыни, своего воспитателя и благодетеля, потому что, как мы видели,
он ему преимущественно был обязан новгородским княжением. Итак, говоря
о действиях Владимира, историк должен предполагать Добрыню. О
характере Добрыни мы имеем право заключать по некоторым указаниям
летописи: видно, что это был старик умный, ловкий, решительный, но
жесткий; на его жесткость указывает приведенное свидетельство о
поступке с Рогнедою и отцом ее; сохранилось также известие об его
жестоких, насильственных поступках с новгородцами при обращении их в
христианство, следовательно, если замечается жестокость и
насильственность в поступках молодого Владимира, то мы никак не можем
приписывать это одному его характеру, не обращая внимания на влияние
Добрыни. Что же касается до поступка Добрыни с Рогволодом и его
дочерью, то он очень понятен: Рогнеда, отказывая Владимиру, как сыну
рабы, оскорбила этим сколько его, столько же и Добрыню, которого
сестра была именно эта раба, через нее он был дядя князю; словами
Рогнеды была преимущественно опозорена связь, родство Владимира с
Добрынею, и вот последний мстит за этот позор жестоким позором.
О дальнейшей судьбе Рогнеды народная память сохранила следующее
предание. Когда Владимир утвердился в Киеве, то набрал себе много
других жен, а на Рогнеду не обращал внимания. Рогнеда не могла
перенести такого поведения мужа, тем более что по самому происхождению
своему имела право если не на исключительность, то по крайней мере на
первенство. Однажды, когда Владимир пришел к ней и заснул, она хотела
зарезать его ножом, но он вдруг проснулся и схватил ее за руку; тут
она начала ему говорить: "Уж мне горько стало: отца моего ты убил и
землю его полонил для меня, а теперь не любишь меня и младенца моего".
В ответ Владимир велел ей одеться во все княжеское платье, как была
она одета в день свадьбы своей, сесть на богатой постели и дожидаться
его - он хотел прийти и убить жену. Рогнеда исполнила его волю, но
дала обнаженный меч в руки сыну своему Изяславу и наказала ему:
"Смотри, когда войдет отец, то ты выступи и скажи ему: разве ты
думаешь, что ты здесь один?" Владимир, увидав сына и услышав его
слова, сказал: "А кто ж тебя знал, что ты здесь?", бросил меч, велел
позвать бояр и рассказал им все как было. Бояре отвечали ему: "Уж не
убивай ее ради этого ребенка, но восстанови ее отчину и дай ей с
сыном". Владимир построил город и дал им, назвав город Изяславлем. С
тех пор, заключает предание, внуки Рогволодовы враждуют со внуками
Ярославовыми.
Из Полоцка Владимир двинулся с большим войском на Ярополка; тот не был
в состоянии сопротивляться ему, и затворился в Киеве, а Владимир
окопался на Дорогожичи, между Дорогожичем и Капичем. Это бессилие
Ярополка легко объяснить: храбрая дружина ушла с Святославом в
Болгарию, много ли возвратилось с Свенельдом? Ярополк мог и с малою
дружиною одержать верх в сшибке с еще меньшею дружиною брата своего
Олега, но ему нельзя было выйти с нею против войска Владимирова,
которое летописец не один раз называет многочисленным, состоявшим из
наемных варягов и северных племен. Притом известно, что
народонаселение наших древних областей неохотно принимало участие в
княжеских усобицах; далее, надобно заметить, что северное
народонаселение - новгородцы, чудь и кривичи, которого ратники были
под знаменами Владимира, сражалось за этого князя по тем же
побуждениям, по каким после новгородцы с таким усердием отстаивали
Ярослава против Святополка; Владимир был их князь, у них выросший; с
его низложением они должны будут опять подчиниться посадникам
Ярополка; но возвращение последних не могло быть выгодно для
новгородцев, ибо трудно предположить, чтобы Владимир выгнал их без
ведома и согласия последних, которые поэтому не могли быть в
приязненных отношениях к киевскому князю; заметим еще и то, что
северное народонаселение - новгородцы, чудь и кривичи - издавна было
гораздо теснее соединено между собою, чем южное; мы видим эти племена
действующими заодно при изгнании варягов, в призвании князей,
следовательно, имеем право думать, что они относительно яснее понимали
свои выгоды и дружнее могли отстаивать своего князя, чем племена
южные, недавно только оружием князей приведенные в некоторую связь и
зависимость от одной общей власти. Итак Ярополк, будучи не в состоянии
биться с Владимиром в чистом поле, затворился в Киеве с людьми своими
и с Блудом, воеводою. Этот Блуд является главным советником князя,
главным действователем во время события; князь беспрекословно
исполняет его внушения, что и понятно, если вспомним возраст Ярополка,
если вспомним, что и при Владимире роль Блуда исполнял Добрыня.
Следовательно, Владимиру или Добрыне нужно было иметь дело с Блудом, а
не с Ярополком. И вот Блуд от имени новгородского князя получил
предложение покинуть Ярополка, предать его младшему брату. Переманить
Блуда можно было только обещанием, что он ничего не потеряет, что и
при Владимире он будет иметь такое же значение, какое имел при
Ярополке, т. е. значение наставника, отца при молодом князе; Владимир
велел сказать ему: "Помоги мне; если я убью брата, то ты будешь мне
вместо отца и получишь от меня большую честь". В летописи помещены тут
же слова Владимира, в которых он оправдывает поведение свое
относительно брата: "Не я, говорит он, начал избивать братию, но он, я
пришел на него, побоявшись такой же участи". Блуд велел отвечать
Владимиру, что он будет всем сердцем помогать ему. Летописец старается
сложить всю вину на Блуда. По его рассказу, Блуд стал обманывать
Ярополка, беспрестанно ссылаясь с Владимиром, советуя ему приступать к
городу, а сам придумывал, как бы убить Ярополка; но посредством
граждан нельзя было убить его. Тогда Блуд замыслил погубить князя
лестью: он не пускал его на вылазки из города и говорил: "Киевляне
ссылаются с Владимиром, зовут его на приступ, обещаются предать тебя
ему; побеги лучше за город". Ярополк послушался, выбежал из Киева и
затворился в городе Родне, на устье реки Рси. Владимир вошел в Киев и
осадил Ярополка в Родне, где сделался большой голод, так что надолго
осталась пословица: "Беда, как в Родне". Тогда Блуд начал говорить
Ярополку: "Видишь, сколько войска у брата твоего? Нам их не
перебороть, мирись с братом". Ярополк согласился и на это, а Блуд
послал сказать Владимиру: "Твое желание сбылось: приведу к тебе
Ярополка, а ты распорядись, как бы убить его". Владимир, получивши
весть, вышел на отцовский теремный двор и сел тут с дружиною, а Блуд
начал посылать Ярополка: "Ступай к брату и скажи ему: что мне дашь, то
и возьму". Ярополк пошел, хотя один из дружины, именем Варяжко,
говорил ему: "Не ходи, князь, убьют тебя; беги лучше к печенегам и
приведи от них войско". Но Ярополк не послушал его, пошел к Владимиру
и как стал входить в двери, то два варяга прокололи его мечами, а Блуд
затворил двери и не дал своим идти за ним. Так был убит Ярополк.
Варяжко, видя, что князь убит, бежал с двора к печенегам и много раз
приходил с ними на Владимира, так что тот едва успел перезвать его к
себе, поклявшись не делать ему никакого зла. Следовательно, из
начальной киевской летописи оказывается, что Владимир был одолжен
своею победою, во-первых, тому, что Ярополк не имел достаточно войска,
чтобы стать против него в чистом поле: во-вторых, измене Блуда,
который, стращая князя вероломством киевлян, не пускал его на вылазки
и потом уговорил совершенно оставить Киев.
При рассказе об этом событии нельзя умолчать об известном отрывке из Иоакимовой новгородской летописи, сохраненном у Татищева; не заключая в себе никакого противоречия начальной Киевской летописи, летопись Иоакимова главною причиною Владимирова торжества выставляет борьбу христианства с язычеством; если бы даже это объяснение было выдумано, то и тогда нужно было бы упомянуть о нем, как о догадке, очень остроумной и вероятной. Известно, что отец Владимира Святослав по своему характеру не мог склониться на увещания св. Ольги и что поклонники Христа при нем подвергались ругательствам от поклонников Перуна, хотя собственно гонения не было. Но во время греческой войны, по свидетельству Иоакима, Святослав переменил свое поведение относительно христиан: поверив внушениям окружавших его язычников, будто виновниками неудач военных были христиане, находившиеся в дружине, князь воздвиг на них гонение, причем не пощадил даже своего брата Глеба и послал в Киев приказ разорить христианские храмы. Но, отказавшись от принятия христианства сам, Святослав между тем осгавил сыновей своих при бабке-христианке; ясно, какие внушения должны были получить от нее молодые князья. В Иоакимовской летописи читаем, что Ярополк был кроток и милостив, любил христиан и если сам не крестился, боясь народа, то по крайней мере другим не препятствовал. Те, которые при Святославе ругались над христианством, естественно, не любили князя, приверженного к враждебной религии: этим нерасположением к Ярополку воспользовался Владимир (т. е. Добрыня) и успел отнять жизнь и владение у брата. Ярополк, по словам Иоакимовой летописи, послал увещевать брата к миру и вместе войско в землю Кривскую. Владимир испугался и хотел было уже бежать к Новгороду, но дядя его Добрыня, зная, что Ярополк нелюбим язычниками, удержал племянника и послал в Ярополков стан с дарами к воеводам, перезывая их на сторону Владимира. Воеводы обещали передаться и исполнили свое обещание в битве при реке Друче, в трех днях пути от Смоленска. Последующие события описаны, согласно с начальной Киевской летописью.
Если мы примем во внимание рассказ Иоакимовской летописи, то нам
объяснится поведение Владимира в первые годы его княжения: торжество
Владимира было торжеством языческой стороны над христианскою, вот
почему новый князь ознаменовывает начало своего правления сильною
ревностью к язычеству, ставит кумиры на высотах киевских; дядя его
Добрыня поступает точно так же в Новгороде. Судя по выражениям
летописца, никогда в Русской земле не было видно такого гнусного
идолослужения, хотя, как кажется, не следует принимать этих выражений
буквально: начал княжить Владимир в Киеве один, говорит летописец, и
поставил кумиры на холме, вне двора теремного, Перуна деревянного, а
голова у него серебряная, ус золотой, Хорса Дажбога, Стрибога,
Симаргла (Сима и Регла) и Мокоша. Приносили им жертвы, называя богами,
приводили сыновей и дочерей и приносили жертвы бесам, осквернилась
кровью земля Русская и холм тот. Нам известно, что славяне - язычники
сильно негодовали на христианскую религию за то, что она не допускала
многоженства; в ознаменование торжества языческой стороны, князь,
виновник этого торжества, предается необузданному женолюбию: кроме
пяти законных жен, было у него 300 наложниц в Вышгороде, 300 в
Белгороде, 200 в селе Берестове. Он был несыт блуда, по выражению
летописца: приводил к себе замужних женщин и девиц на растление, одним
словом, был женолюбив, как Соломон.
Но в то время, как Владимир угождал язычникам, буйство наемных варягов
ставило его в затруднительное положение относительно Киева. Мы видели,
что торжество над Ярополком во всяком случае досталось ему дешево:
если и была битва в стране Смоленской, то в собственной Руси все
покорилось ему без сопротивления. Несмотря на то, варяги думали, что
торжеством своим Владимир обязан им, и поступали буйно с гражданами,
как c завоеванными; они говорили Владимиру: "Город-то наш, мы его
взяли, так мы хотим брать окуп на народе, по 2 гривны с человека".
Владимир отвечал: "Пождите месяц, пока соберут деньги". Варяги ждали,
ждали и не получили денег. Тогда они сказали князю; "Обманул ты нас:
так отпусти в Грецию". Владимир согласился; он выбрал из них мужей,
добрых, смышленных и храбрых, и роздал им города, а прочие пошли в
Константинополь, Но почему же варяги не попробовали силою взять денег?
Историки догадываются, что Владимир именно назначил месячный срок,
дабы взять свои меры, увеличить собственно русское войско; с одной
стороны, это могло быть и так, с другой, хорошим средством для
Владимира - сделать варягов безопасными - было и то, о чем говорит
летописец, а именно: князь воспользовался сроком, чтобы склонить на
свою сторону лучших варягов, предводителей, привязав их к себе и к
Руси выгодами; толпа, худшие люди, оставшись без предводителей, не
смели предпринять ничего; таким образом, Владимир ослабил варягов,
разделивши их. Варяги просили Владимира: "Покажи нам путь в Грецию".
Это могло значить, что варяги просили у князя пропускных листов, без
которых греческое правительство не принимало варягов, по договорам.
Владимир точно отправил посольство к императору насчет варягов; послы
должны были сказать ему: "Идут к тебе варяги, не держи их в городе; не
то натворят они тебе беды, как и здесь; расточи их в разные стороны, а
сюда не пускай ни одного". Выражение: наделают они тебе бед, как и
здесь, - показывает, что варяги буйствовали в Киеве.
Касательно внешних отношений при Ярополке есть известие о победе этого
князя над печенегами, о вступлении печенежского князя Илдея в службу к
Ярополку, который дал ему города и волости, о заключении мира с
греками на условиях отцовских и дедовских, о приходе послов папских.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41