В.ЧЕРКАСОВ-ГЕОРГИЕВСКИЙ: НОВЫЙ РОМАН «МЕЧ И ТРОСТЬ». ЧАСТЬ III, финальная «КАТАКОМБА И БОМБА»
Послано: Admin 17 Ноя, 2014 г. - 19:48
Литстраница
|
Глава 4. Петр Конеграй на Дону
Петр Конеграй жил под Ростовом-на-Дону у своего дяди Терентия. Такой бедности, как у дяди, он не помнил даже по СССР. Воевавшему против советских, сидевшему за это молодую и зрелую жизнь дяде не полагалось ни достаточной хотя бы пропитаться-одеться пенсии, ни каких-то льгот-выплат. Он ютился в брошенной кем-то, продуваемой осенью, зимой ветрами, поземкой, с отвалившейся штукатуркой хате в той же станице Позднеевой, где рубились с буденновцами до последнего под рукой архангела Михаила его отец и местные казаки.
Потолок куреня близко к голове среднего роста Петра, а дядя Тереша под ним пригибался. У подслеповатого окошка старинная ржавленая железная кровать с погнутыми чашечками по углам под дешевыми иконами, потретами Царя-Мученика, казачьими картинками, вырезанными из журналов. Дряхлый стол с выдвигающимися ящиками, под который не поставишь ноги, перекошенный гардероб, выкинутый из какого-то общежития. Голо в комнатухе дяди, привычного к темницам, когда в сумерки вспыхивала единственная лампочка без абажура под потолком в разводах от частой протечки крыши. Ее свет как снопом лампы на допросе, бьющим в лицо, печатал черные тени по обшарпанным стенам, неумолимой луной выделывал лица бело-мучными.
Поэтому Конеграи с утра до вечера в разговорах посиживали за столом во дворе под деревом грецкого ореха, в ветви которого иногда кучей налетали дрозды. При встрече дядя Тереша обнял, поцеловал, цепко глянул на бритоголового племянника, посверкивающего стальным взглядом. Потеплел по-прежнему словно вызолоченными «тигриными» глазами, сказал, оглаживая худыми пальцами усы:
-- От теперича я вижу, шо ты стал справный казак. Ага, ты ж и ране неплохим был, но лишь тот, кто повоевал та в тюрьме посидел – человек без подмесу. Только трошки горбатишься.
-- Та сильно в Италии приболел, теперь тянет спину.
Терентий, хотя ему под сто лет, стоял прямо, подбородок держал высоко и гаркнул со смехом:
-- А я думкаю, шо гнешься, потому как сильно кланялся перед Советской властью!
Петр вытаскивал на стол гостинцы, бутылку водки. Дядя взял ее, осмотрел этикетку, сказал с сожалением:
-- Сходи до базара та возьми мне вина. Силы вже у меня не те, шобы водку.
Передал племянник дяде поклон от Владимира Николаевича Затольского.
-- О-о-о! – у старика задорно ожило горбоносое лицо. – От как нас с ним Бог спасал с Воркуты и потом! Царствие ему небесное, вечная память и полный покой! Порассказал он тебе? Да и я, племяш, мою судьбину расскажу. Но шо теперича мы, старики? Снова на Украине рядом война, опять кацапам неймется, шо хохлы вздумали жить независимо от ихнего Кремля. И опять наши казаки там в боях тут как туточки. Ума-то нет, шобы с оружием повертаться на красную власть, на Кремль, как мы повертались! Им, белиндрясам, вольготнее бить хохлов.
Петр задумчиво сказал:
-- Ну а шо вы добились с Гитлером? Сложили почти все казачьи головы. А на Донбассе ныне с Гиркиными из ФСБ разве ж казаки? Одна бликота.
--- И то правда, – поддержал дядя, – у Гиркина-Ныркина энтого они на подбор от Витьки Унитаза – так у нас кличут реестрового донского атамана Водолацкого. Да еще болдырь Козицын со своими туда подался, у энтого в штабе на стенке висит портрет ажник Суркова из Кремля! Та он сам где-то в спецназе ГРУ служил. Гутарит, шо воюют они так же геройски, как полегшие от гитлеровцев на Донбасе красные воевали. От гнида!.. Али Дремов у них -- энтот сам о себе гутарит, шо робил трактористом, робил и бандитом. Их вже прозывают не казаки, а кизяки... Влезли в кацапские та хохляцкие дела! То я русаков кацапами называю по-нижнедонскому. Моих-то батю та матушку постреляли, а их сверстники гутарили нам, казачатам, про первую гражданскую войну, шо тоды с казаками воевали хохлы и кацапы, шобы отнять казачью землю. В основном, они ж гутарили, напирали местные иногородние хохлы. Не будь за ими силы кацапской, хохлы б не посмели – их тут завсегда били по десятку за одного убитого казака. А теперича хохлам от кацапов отрыгнулось.
Петр усмехнулся.
-- А вообще у хохлов-то есть правильная песня, какую еще бандеровцы пели: "Породила ляха жаба, москаля – кобыла, украинца молодого – мама чорнобрива". Шо ж, дядя Тереша, сошли на нет по Дону казаки?
-- Э не! Есть бравые казаки, причем и молодые. От был парень Сеня, величал себя Белогвардеец. В одиночку в справе пешим ходил зимой по маршрутам чернецовцев, других геройских воинов, фильмы про казачество снимал, поднялся за староказачью рощу в Новочеркасске, какую хотели срыть вместях с могилами. Недавно его арестовали – якобы держал на дому оружие. Треба им посадить активного казака! Лишь с помощи таких, как Сеня, я еще и сыт, и крышу, и одежку имею. Ну и главный на Дону истинный-то казак Делихов, шо памятник атаману Краснову в Еланской открыл, музеи создал. Не-не, есть покуда казачий народ, и смена молодая есть.
Петр спросил по своему с Антипой интересу:
-- А такие активные есть, шобы не на Донбасс за красных, а влезть в полезное дело, дядя Тереша? Ну в том русле, как ты гутаришь, против Кремля повернуть? Мне нужны такие. Порекомендуешь?
– О то ж надо облаштувать как треба.
Терентий задумался. Смотрел на блестящий вдали серебряным шляхом Дон, за тын – в степь по буграм, где красные расстреляли казачьих повстанцев вместе с детьми. Потом сказал:
-- Не порекомендую, Петро. Лишь Сеню, коли б не посадили его, порекомендовал, а Делихов-то вже пожилой и при том положении, когда на войну не ходят. А где ваш 97-й полк Володидова?
-- Был да вышел, многие померли али в тюрьмах, как сам Володидов, другие ж рассеялись. В нашей монреальской станице Мырина есть надежные люди, но мне теперь добрые казаки туточки нужны.
-- Ничем не помогу, буздякать не буду.
Они пили прохладным донское вино, бродили по степи, ловили на донских рыбалках. Петр больше, уж по опыту с Затольским, выспрашивал у дяди историю его жизни. Дядя Тереша, войдя во вкус, вил-свивал, что запомнил:
-- Уцелел я пятилетним мальчонкой случаем в Позднеевой, как моего отца, твоего деда, с казаками красные у церкви побили. После боя буденновцы вывели с базов всех, кто был с семей восставших. Повели расстреливать к буграм на Холодаевку. Вже темно, идем со станичниками – мама, сестра, братья. А твоего батьки не было, отправили с голодухи к дальней родне пожить – тоже уцелел. Мне маманя шепчет: «-- Я тебя толкну, отсидись там, да беги к дяде Мише в Ривянку, он тебя скроет». Как конвоир отвернулся, толкнула меня в балку. Я там полежал, а к утру прибежал в станицу Ривянскую, откуда моя мать родом. Дядя Миша был хорунжий, награжден крестами, у них с жинкой теткой Дуней перед этим как раз сынок, мой ровесник, от оспы помер (это моя мать, твоя бабка, сообразила), меня они и взяли. То – тайно от начальства, шо я сын белых, их племянник, а как бы – беспризорный мальчонка-приблуда.
Они стали мне взамен родителей. Дядя Миша скрывал умело, шо на Гражданской служил в разведке в белом полку генерала Васильева. И раз случилось, шо после занятия будённовцами в 1918-м станицы Ривянской он с офицерами, казаками и казачками почти без патронов, при одном орудии и трех снарядах, ушел в побег в Плавы. Сидят в камышах, обсуждают, шо делать. Надо, решают, в атаку идти, а-то деваться некуда – придут будённовцы и перебьют. А тут мальчишки с Ривянки бегут: «-- Кто тут Тарасовы?» Тетка Дуня, в девицах Тарасова, отозвалась. А мальчишки: «Тётка Дуня, Буденный в Ривянке твою мать, бабку Тарасиху на груше за ноги повесил, у неё юбка задралась и всё видать! Гы-гы-гы!»
Стало тут тихо-претихо. Тетка Дуня подходит к свёкру, снимает с него пояс с наганом, цепляет его себе. Подходит к арбе, берёт карабин, патроны, выводит коня. А за ней и другие казАчки, таким же макаром. Тоды казаки кричат: «-- Стой, Дуня, стой! С утра пойдём, иначе за просто так перебьют! Прежде надо разведать». И к ребятишкам: «-- Орудия у Будённого есть?» «-- Три пушки он на Плавы направил, вам подвалит!» Тут дед Никиша вперёд выступил: «-- Я, – говорит, -- гвардеец Его Императорского Величества, пушкой командовал, у меня три лычки, мне Его Величество орудие доверяли! Пущай ребятишки бегут и точно скажут, игде у Будённого энти пушки стоят, а я, как в атаку пойдёте, их разнесу!» Сбегали, рассказали. Утром, в четыре часа, когда казаки с казачками к Ривянской по яру, по низине выдвинулись, дед Никиша ещё раз возле орудия, у которого даже прицела не было, руками поводил, примерился и тремя оставшимися снарядами три буденновских пушки покорежил. Пошли казаки в атаку. Под теткой Дуней лошадь сильнее оказалась: она вперёд всех вырвалась, доскакала до дерева, где бабка Тарасиха вверх ногами висела, и давай по красным садить из нагана. А следом дядя скакал и из маузера садил. Мало кому из красных удалось тоды уйти, да и сам Будённый едва спасся: броневиком его прикрывали (потом казаки броневик энтот всё равно сожгли), та ординарцы ему успели коня подвести. Ранен был Будённый в Ривянке, как потом и сам вспоминал, пулей из нагана, но ускакал.
Дядя Терентий помолчал, поднял назидательно палец.
– От так, Петро, наши бабы-казачки мстили. Потому и не смог я простить свою Фросю, шо она гутарила на допросах следаку.
Петр спросил, уводя дядьку от тяжелой ему Фросиной темы:
– Как же после победы красные об том не дознались и не расстреляли дядю-тетю твоих?
-- А не выдал никто. Стал я жить с ими, но воспитаниев от них как от отца-матери не получал. Они лишь драли меня и спал я с коровой в хлеву. Когда перешел во второй класс школы, меня разоблачили, шо я сын белого сотника. Меня вызвали к директору школы, сорвал он с моей рубахи пионерский значок – ленинскую головку: «-- Ах ты, сука белогвардейская! Думал, не узнаем?! Пошёл вон из школы!» Ну я и пошёл. В кабинете директорском сперва похныкивал, а в коридоре -- с радостью: «-- Ребяты, меня из школы выгнали!» Дома дядя забЕгал: «Вот ведь, тадыть твою мать, дознались, талдыть твою». Пока тетка не крикнула: «-- Ну шо ты парня материшь, старый дурак? Он и с двумя классами в хозяйстве управляться сможет». Дядя пас телят в станичном колхозе имени Ленина, а дома всё хозяйство, почитай, на мне было – и птица, и свиньи, и корова. А соседка стала меня дражнить, шо я подкидыш и выблядок. Потом я стал ходить в станичную вечернюю школу для взрослых. Попозже вышел указ, шо сын за отца не отвечает, однако ж меня посадить успели. От тоды я и получил три года, какие отбывал с Володей Затольским, тебе знакомым, на Воркуте. Про те севера, ты гутаришь, Затольский тебе много поведал, так шо не буду дополнять. Освободился я с Воркуты перед самой войной, вернулся в Ривянку, колхоз даже послал меня на курсы трактористов. После них я успел малость поработать на тракторе до прихода на Дон немцев. И вот вже наши пришли – хайль, Гитлер, значит.
Петр рассмеялся.
-- Сильно Гитлера полюбил?
-- Та не, просто торчит в печенке: меня ж до сего дня обзывают фашистом! А какой я фашист? Я – казак! Как красные ушли, наш школьный учитель Попов стал станичным атаманом, и двести пятьдесят шесть молодых ребят из одной лишь Ривянки пошли к нему, а не к Гитлеру! И я пошёл. Попросил у тетки Дуни на то благословение, дядю-то с началом войны в армию по здоровью не призвали: послали в Кемерово воевать на трудовом фронте, на шахтах. Осенила тетка Дуня меня иконой: «Иди – благословляю!» Казаки начали свое воинское формирование. Вызвал к себе наш учитель, станичный атаман Попов Федор Капитонович молодежь, там были немцы, казачьи офицеры, предложили нам к ним вступать. Я пришел со схода домой, рассказал о нем тетке. Она гутарит: “Иди, запишись добровольцем!” Я первым и записался. Был направлен в Новочеркасск в 1-ю сотню, 1-й взвод, 1-е отделение – в Атаманскую сотню 1-го Донского полка атамана Войска Донского полковника Сергея Васильевича Павлова, он до того под советскими скрывался. С ним я потом даже ходил в разведку. Потом добровольцев стали направлять в другие подразделения. Я попал во взвод под командой Нимчурова в свою станицу Ривянскую. От нее мы и начали отступать 13 января 1943 года. Когда я пошел в полк, то другой мой дядя с Конеграев снарядил меня (по старому казачьему обычаю) саблей, наганом, карабином и седлом. А лошадью дали кобылку из табуна, красавицу.
Когда мы отступали и обошли Грушовую станицу по камышам, моя кобылка упала, попала в расставленный капкан и придавила меня. Ребяты ушли вперед, я выполз с-под лошади – раздался по мне выстрел! Били по мне красные партизаны, пацаны семнадцати лет. Ишо ударили их выстрелы. Я стал из карабина отстреливаться, идя до ерика. Когда подошел там до кустов, у меня остался один патрон. Я вытащил саблю, шобы отбиваться. Вдруг вижу под кустом валяются брошенные кем-то два автомата – чуть-чуть ржавые! По мне снова начали стрелять из камышей. Я залег и ударил по ним из автомата. Замолчали партизаны; возможно, побил всех. Рядом было чисто поле, я по нему к вечеру дошел до хутора Поповка, тама остановились казаки нашей сотни. Один найденный автомат я сменял у них на коня и заснул крепким сном.
Утром ребяты уехали, меня забыли. Хозяйка хаты меня будит – на краю хутора красные! Я вскочил, она сунула мне краюху хлеба. Кинулся я на двор к коню, подтянул подпруги, сел на него. На улицу через ворота выезжать нельзя. С другой стороны двора проулок, но перед ним тын. Я перекрестил коня, натянул поводья: “Ну, родной!” -- и пустил его на тын. Конь через него прыгнул. Сзади по мне началась стрельба, ранили. Но меня спасла балка, по которой ушел от погони. Я догнал своих и сразу попал в бой.
В том бою много погибло казаков и немцев. Кругом трупы, у разбитого орудия лежит тяжелораненный немецкий оберст, ну полковник, который руководил этим боем. Подъехали немецкие санитарные машины, его стали туда укладывать. Оберст меня позвал, я подошел. Он пожал мне руку и снимает свои часы, кобуру с парабеллумом, дает мне их в награду за отличие в бою. И потом сразу оберст умер. Других немецких раненых положили в машины, я тоже ранен, а мне ребята подводят по привычке коня. Я сел на него и поехал – рана у меня небольшая. Это было мое первое ранение.
Потом меня направили на курсы в Кировоград, а оттуда -- в 1-й эскадрон. Был я в нем в боях под Киевом, Житомиром, Ровно, Дубнами, Бродами. На Миусе страшные бои были. Побывал и в Почаевской Лавре, где в соборе преклонился перед Чудотворной Иконой Божией Матери. Как раз тама нас красные окружили, но бандеровцы вывели нас по лесам. О тож я крепко помню, а теперича нас хотят поднять против них! Снова потом я попал в свой эскадрон и воевал в Польше. Колотили друг друга мы из СССР как собак. Много к нам от красных перебегало; до самого, почитай, последнего дня войны перебегали. Узнают, шо против них казаки стоят, и бегут к нам. А из лагерей сколь шло! Кто в казачьи части, кто в РОА. Какая там «Отечественная» -- Вторая Гражданская была! Ещё похлеще Первой. За Миус я от Походного атамана Павлова два креста получил. Тогда же присвоили и хорунжего. В основном я воевал в разведке. Помню, как отряд чекиста Фёдорова, что в 1944-м на пяти бричках вёз взрывчатку для уничтожения Почаевской Лавры, мы в правильном направлении – на Польшу довернули. Где их потом поколошматили поляки али бандеровцы.
-- А Лавру-то, дядя, партизанам зачем было взрывать, коль Красная армия тогда уже наступала по усем фронтам?
-- А для провокации. Нам – Походному атаману Павлову Сергею Васильевичу из штаба атамана Краснова Петра Николаевича поступили разведданные, шо в такое-то время фёдоровцы пойдут со взрывчаткой к Лавре. И приказ: в бой не ввязываться, поскольку их много будет, -- сомнут и прорвутся-таки к Лавре. А следовало показать их разведчикам, шо поджидает партизан многочисленная засада казаков (хотя нас чуть боле сотни было), дабы повернули они от Лавры. Красные в Почаевскую Лавру со дня на день вже войти должны, так пусть и входят и находят её в целости и невредимости, не пеняя потом, шо гады-немцы перед отступлением уничтожают русские святыни.
-- Сталкивался с тем, шо партизаны робили под казаков али полицаев?
-- Та постоянно. Когда железную дорогу Киев-Житомир охраняли, так из многих сёл бабы прибегали, жаловаться на «казаков». Мол, ваши приходили, всё пограбили. «-- Какие-такие наши?» «-- Да казаки!» Скакали, разбирались, порой и вылавливать удавалось энтих самых «казаков» -- красноармейцев, в лесах скрывавшихся. Прощения они прилюдно просили, многие записывались к нам. Энто из тех, конешно, шо занимались от голода грабежами. Но однажды удалось и серьёзных «казаков» отловить, они сожгли сарай с «пособниками партизан» в одном украинском селе. Оказалось – молодые выпускники чекистских школ, в основном, евреи, но в настоящей казачьей справе. А командиром у них русский.
-- А нормальные евреи тебе встречались?
-- Были, конечно. В 1947-м хороший еврей-прокурор мне сам подсказывал, как и шо говорить, шобы срок поменьше дали. А перед энтим, когда моим делом занялся, велел из клоповника меня отселить и сводить в баню. И дали мне тоды детский срок -- десять лет. Правда, когда уже в Кемеровском лагере был, дознались-таки, шо не в обозе, а в разведке я воевал усю войну. Опять, значит, суд. Но энтот же прокурор и успокоил: «-- Указ, вышел – не расстреливать, так шо крепись, получишь двадцать пять лет лагерей и пять – поражение в правах». Зла на него не держу. А вообще антисемитских настроений у нас не было – понимали казаки, шо не с евреями воюем, а с богопротивной властью, шо полонила Дон и Россию в целом.
-- Помнишь фамилии однополчан?
Дядя зыркнул на него пятнистыми очами.
-- Зачем тебе фамилии? Назову – мне ж их сыны не простят.
-- Та я так, чего ты строго? Шо ж за отцов тягают до сих?
Терентий взглянул на Петра как на дурака:
-- То и видно, шо ты с заграницы как с луны свалился. Приезжал тут ко мне один. Из Азова, говорит, казак. И с вопросом – не знаю ли я кого из казаков, взвод которых в 1943-м три дня целую дивизию РККА сдерживал, пока «катюши» не подтянули? А мне накануне сон приснился, шо стучится ко мне вроде бы и казак, но торчат рога у него почему-то. Так шо я ему за тех казаков рассказать должон? Говорю, ты уж в моём деле сам почитай, где и с кем я воевал, всё там прописано. Тот засмеялся. «-- Крепенький ты, – гутарит. -- А я ведь три дня, перед тем как к тебе придти, готовился. Ну да ладно, всё уже забыто». Ну забыто, так забыто. Мне вон некоторые подсказывают, шо в Позднеевой лишь красные казаки теперича. Не, гутарю, не бывает красных казаков. Али ты казак али нет.
-- Сталин-то вроде бы как возродил казачьи части. Не встречался с такими на фронте?
-- Я не встречался, а тетка Дуня узрела, когда красные Ривянку опять занимали. Спрашивает двоих кацапского виду: «-- Вы казаки?» «-- Казаки мы, казаки!» «– Уральские шо ли?» «-- Я – курский, он – гомельский». А я и до сих людям гутарю: «-- Я казак РОА!» Ага... В местечке Майдан Пинятски я был тяжело ранен, отправили меня в Глогау – госпиталь в Германии. Поправился и оттуда был направлен в Италию в Казачий Стан. Был награжден именным оружием и третьим крестом.
Дядя задумался, осенил себя крестным знамением.
-- Никого ныне нет, с кем начинал воевать, я остался один. Почти вся моя сотня в Чехословакии полегла. Там нас взяли в кольцо красные. Мы четыре дня отбивали их атаки. Они смогли нас разгромить, лишь когда подогнали “катюши”. О том бое гебешник, навроде из Азова, меня на дому и спрашивал. Ну а из Италии весной 1945 года мы с казачьими частями, семьями, где были и земляки нашей Ривянской станицы, пошли по горам в Австрию в город Лиенц. Немцы оттуда ушли, нашим лагерем стали командовать англичане. Тама начали формировать из ветеранов взводы. Англичане нам сказали, шобы мы сдавали оружие, кроме сабель, на замену его новым. Меня назначили командиром взвода по сдаче оружия, шо мы исполнили. В энтот момент мы узнали, шо Англия предала казаков красным, будет отправлять нас в СССР! Начались волнения в бараках, мы сделали в лагере на помосте церковный престол и священники начали на нем молиться. А казаки из всех полков встали вокруг. Английская пехота, шотландцы начали по нам стрелять. Потом они укрепили рядом с нами гранаты, протянули от них к себе взрывные шнуры. Я приказал своим разбегаться врозь по берегу реки Дравы. Услышал первый хлопок гранаты и сам побежал. А шо делали казачьи жинки! Бросали своих детей в реку и шли прямо на штыки англичан... У меня были в карманах две гранаты. Но не стал их кидать в англичан. Вижу, шо за это они нас всех перебьют. На мосту через реку, где передавали казаков красным, все было залито кровью – от взрывов гранат англичашек. Я не хотел сдаваться, но меня ударили прикладом, потерял сознание. Таких из нас уложили под шинели у палаток. Рано следующим утром меня с другими казаками скрутили, загрузили в машины и отвезли в советский лагерь за рекой.
Из наших мало кто вернулся домой. Англичане под мостом над Дравой целую роту штыками вверх поставили, но бабы усё равно сначала детишек на энти штыки бросали, а потом и сами прыгали: никто добровольно возвращаться не хотел на «родину». Так усю эту английскую роту в Драву и утянуло. Англичане и по сей день по той роте, слышал, скорбят, но не раскрывают правды. А ведь с крыш бараков их операторы усё на плёнку снимали. Но как такое показывать, если тем же казачьим юнкерам сколь голов поотбивали прикладами.
Оттуда отправили меня на Дон домой. А в 1947 году меня тама арестовали. Сначала дали статью на отбывание лагерного срока, а в 1948 году перевели ее на высшую меру наказания – расстрел. Потом нескоро прислали в тюрьму другой приговор – замена расстрела на двадцатипятилетний срок. Сидел я в Караганде. Освободился после того, как умер сатана Сталин.
-- Как же, дядя Тереша, тебя в Австрии советские сразу не поставили к стенке?
-- Чудом Господним, Петро, не иначе. Посекло меня слегка возле того моста осколками немецкой лимонки, крышечку с которой какой-то, на негра уж больно похожий, чудила свернул и за верёвочку побалтывал. Когда я энто увидел и понял, шо долго он так не побалуется, то крикнул казакам, шоб падали, а сам развернулся и побежал. Тут-то меня и зацепило осколками. А ночью, на сонного и, слава Богу, уже перевязанного, навалились, скрутили проволокой руки и – в вагон. На австрийской границе – остановка. Руки мне ишо в вагоне развязали: выхожу в мундире, при трёх крестах, от атамана Павлова полученных (сменивший его Доманов крестов уже не давал). А тут советский полковник, при орденах: «-- Ты откудова родом?» «-- С Дона». Как кинет меня в сторону: «-- Немедленно раздевайся – вон тряпки!» Лежит гора всякой одежды, она осталась от расстрелянных казаков, власовцев и бандеровцев. Ну я быстро переоделся, а полковник наказывает: «-- Говори, шо нигде не воевал и хнычь поболе!» Иду дальше, гляжу -- за столом чекистня сидит. «-- Где служил?» «-- Да нигде не служил, с обоза я... хны, хны, хны, да копал... хны, хны, хны...» «-- А чего хромаешь?» «Да энто американцы с самолёта... хны, хны, хны.» «-- А чего плаксивый такой?». «Так ведь... хны, хны, хны…» «-- Иди на хер отсюда!» И полковник тот тоже подходит: «-- А ну вали, пока палкой не схлопотал!» Спас он меня тоды. Но не надолго. Погрузили нас, отфильтрованных, в вагоны, и – в Караганду. Но там не приняли, отправили в Кемерово. А и в Кемерово, видать, усё переполнено, нигде таких, как я, попорченных ранением, принимать не хотят. И тут, видать, указание сверху пришло: направлять раненых по месту бывшего жительства.
Два года я честно трудился в колхозе, а потом смотрю -- председатель Фадей Иванович на линейке едет, а рядом незнакомец сидит. Рванулся я к бричке, игде у меня пистолет заначен был. (Когда домой возвращался, один бывалый уговорил махнуться на мои часы – мол, домой вернёшься, на родные места поглядишь и стреляйся, шобы энкавэдисты не мучили). Решил, шо пора стреляться. Но тот, шо рядом с председателем сидел, спрыгнул и дорогу мне преградил. И пошло-поехало. Сначала десять лет, потом, когда дознались, шо я обоза и в глаза не видел – усю войну, почитай, с боевого коня не слазил – двадцать пять лет. Тюрьмы, пересылки, лагеря. Самые страшные тоды были – Ленинградские и Соликамские. Да ишо дорога Москва-Пекин, игде, почитай, под каждой шпалой лежат русские кости. Спаси Христос, шо закалка у меня вже была с довоенной Воркуты.
С твоим, дядя, характером из карцера не вылезал, должнО?
Обязательно. Был и в земляном мешке, игде сверху на голову бежала с трубы вода. Восемь суток в ём простоял, а вышел – даже не качнулся. Потому муки выдерживал, шо постоянно молился Богу. И перед зачтением приговора – высшая мера наказания, на двадцать пять лет заменённая, – тоже про себя молился:
"-- Господи, стерплю я только для Тебя".
И улыбаюсь. А они зверят. Они вооружённые, а я голый казак стою. В одной рубашке порватой и штаны. Стою перед ними и два штыка сзади торчат. Одного меня боятся. Я ж голодный, меня только шумни и я упал. А они сытые, мордатые, а боятся:
-- Шо смеёшься, знаешь, шо тебе будет?!
А я улыбаюсь: “-- Господи, стерплю всё ради Тебя”.
Было ешё: перед следаком сижу, пальцы троеперстной щепоткой на коленях держу, а он как заорёт:
-- Ты шо, меня за сатану считаешь!!?
-- Как можно, гражданин начальник?
Когда в Ростовский лагерь попал, смотрю – трое священников в кучку сбились и читают молитвы тихонько. Подождите, гутарю им, давайте пропоём: «-- Отче наш, иже еси на небеси…» Они мне: «-- Шо ты, шо ты, начальство услышит и -- в карцер». Ничего, гутарю, пропоём и в карцере. Пропели мы и «Отче наш», и «Богородица, дева, радуйся», и «Живый в помощи». И ничего. С тех пор так и молились. Хотя и запрещалось энто, конешно. Но начальником там был Марушкин, хотя и чекист чекистом, а навроде как тоже из казаков.
Раз, в ночь на Рождество, гутарю батюнюшкам: пойду к Марушкину славить Христа. «-- Да ты шо, прибьёт!» У одного из этих священников поясница была вже брезентовой «рубахой» переломана – энто когда в брезент два кольца продевают и спину в нем две-три минуты на выгиб гнут. Так энтого батюнюшку (навроде епископ даже он был с Краснодарского края) выгибали пять минут. Поясница у его и лопнула. Благо, врачиха потом как-то сумела выправить ему поясницу. А у другого, навроде отцом Дмитрием звали, ногу тоже в наказание сломали. Батюнюшки, было, к прокурору по надзору обратились, но тот вразумил: «-- Кто же виноват? Будьте советскими людьми, тоды и поговорим. А-то кресты надевали и чего-то ещё жалуетесь». Зверьё, словом, будто специально подобранное. Так шо опасались батюнюшки за меня, конешно, не напрасно. Но ничего, пошёл славить.
За бараком – первый пост самоохраны: Ванька, наш ривянский, ссученный, мотал срок за изнасилование: «-- Ты куды?» «-- Да Марушкин чего-то вызывает». «-- А чего?» «-- Да ничего, дорогу давай!» Посторонился Ванька. У выхода в городок – другой пост, уже настоящий охранник, нерусский. Опять же стоять велит. Чего стоять, если начальник лагеря вызывает! «-- Какая начальника? Игде бумага?» «-- Сейчас тебе вынесут бумагой по морде! Не понял, шо ли, Марушкин ждёт!» «-- Проходи!» У дверей Марушкина ишо двое с автоматами. Но энти и слова не сказали – решили, видать, шо я по тому же делу, по которому только шо по коридору провели какого-то доходягу. Вошел я и с ходу давай петь-славить. Марушкин в расстёгнутой рубахе в кресле сидит и глаза у него -- на лоб. Но не перебивал. Встал потом, подошёл: «-- Ну шо с тобой ишо делать, скажи!? Ладно, -- наливает водки стакан, -- на, выпей». Выпил я. Марушкин шмат сала протягивает: закуси. «-- Ты ж знаешь, казаки салом не закусывают». «-- Ну на тебе хлеб и мотай!» Перекрестился я, хлебом закусил, вышел. К бараку подошёл, тут Ванька: «-- Ну чего тебе Марушкин сказал?» «Сказал, шо гланды тебе натянет за то, шо пропустил»... Утром чую, у моей верхней койки чья-то рука. Глаза открыл – Марушкин. «-- Вот, – говорит, -- всю охрану обманул и пришёл к кому – ко мне, коммунисту, Христа славить!» А тот, шо епископом был, уточняет: «-- Вы уж не серчайте на него, малость согрешил он, не совсем по правилам славил». Махнул Марушкин рукой: «-- По правилам – не по правилам. Молитвы-то и я, може, знаю, а вот как он, попробуй!» Ушел без последствий. Но был другой раз.
Допек я их. Работаю у себя в литейном, подходит опер: «-- Ну пойдём, хватит тебе, зажился на белом свете». И в карцер, даже не сгутарив, за шо, заводит. А там – трое блатных, энто кончать будут. Ошиблись, шо сначала один полез. Я хлоп его колганом об стенку, сразу подох. Двоим другим гутарю – убью. А сам стал казачьи песни петь. И «По Дону гуляет», и «Стеньку Разина». Принесли воды и кусок хлеба. Поел и опять пою. Потом опять дверь открывается, мне кричат: «-- Выходи!» Вышел. «-- Руки назад не надо!» Как не надо, шо за чудеса? Иду – сидят мрачные начальник режима, опер, начальник спецчасти и начальник лагеря: «-- Иди в зону». Захожу в зону, бегут батюнюшки: «-- Терентий, у нас новости!» «-- Какие ещё могут быть новости?» «-- Сталин умер, а-а-а!» Я гутарю: «-- Подох сука!» «Шо ты так, Терентий, помолчи!» «-- Да теперь уж прежнему амба, иначе б я из карцера не вышел». Выстроили лагерь. Марушкин объявляет: «-- Как только гудки пойдут – шапки долой!» Марушкин руку поднял – пошли гудки. А я кричу: «Братья станичники, православные христиане, не снимайте шапок!» И никто не снял! Начальник кричит: «-- Долой головные уборы!» А никто не снимает… На другой день захожу в барак – там Марушкин с начальником режима евреем Галюком. «-- Выжил, ты, казак...» -- протягивает Марушкин. «Если б у нас партийные были такие», – гутарит Галюк и ушел. А ему вслед Марушкин: «-- Во жид-дурак, с врагов захотел хороших людей сделать!»
Из лагеря долго не выпускали. Через несколько месяцев, так и не дожил до освобождения, помер в энтом же лагере атаман Федор Капитонович Попов, наш учитель с Ривянки, у какого я первым записался в Атаманскую сотню. Мы потом с ним вместях и воевали, а напоследок оказались в одном лагере. Бежит блатной, кричит: «-- Тереха, отец твой мертвый!» Мы с Поповым в лагере вместе держались, многие думали, шо он мой отец. Я подбежал в бараке, пульс у него пощупал – всё, сердце, видать, разорвалось. Гутарю: «-- До свидания, Фёдор Капитонович. Скажи там Ермаку Тимофеевичу, атаману Платову и всем нашим атаманам – пущай приходят, нас выручают!» Обернулся, а позади Марушкин стоит: «Чего несёшь-то? Какой дурак тебя выручать будет?» А вже он сам подумакивал, шо ж с ним теперича будет? Незадолго до моего освобождения Марушкин ажник приказал меня в десятый барак к учёным перевести, шо ракеты какие-то делали. Барак у них, конешно, чистый был – с бельём постели! Но я там энту койку свою сразу перевернул: возвращайте назад! «-- Так для тебя же дурака, как лучше хотели». Как лучше… Вышел бы я на свободу, шо бы обо мне подумали? Ссучился, стукачом стал?
В пятьдесят пятом я в Ривянку вернулся, сторожем на скотном дворе работать стал. Так фашистом усё обзывали. А я внимания на них не обращал. Они злятся, а я – ноль внимания. Подскакивают как-то одни: задавим тебя, фашистского гада! Рядом лошадь стоит, я для наглядности хвать ее по башке, лошадь падает и не поднимается. Они заохали: «-- Терентий, поднимай кобылу-то!» Жолобов, бригадир, бежит: «-- Шо случилось?» «-- Да он кобылу кулаком». Усе я мечтал перебраться с Ривянки в наше Позднеево, и от энту хатку сыскал наконец.
– Скучно тебе одному, дядя? – спрашивал Петр, думая и о своей старости.
– Энто зачем? Ко мне за советом и молодежь бывает, и так казаки заходят. И есть ишо на Дону аж трое дедов, кто бился за Россию, за наш Присуд против Сталина! Ага. Усе свое отсидели, теперича не скрываются. Энто с нашего Казачьего Стана Василий Николаич Антонов, был портупей-юнкером 1-го казачьего юнкерского училища. Энто Петр Сергеич Боданов, мой однополчанин 1-го Донского полка Группы походного атамана Павлова. И третий Соцков Юрий Григорьич с 5-го Донского полка 15-го казачьего кавалерийского корпуса. Им командовал геройский немец Гельмут фон Паннвиц. Соцков-то как чарку выпьет, так иной раз и запоет песню, шо про того сложили:
Батька фон Паннвиц – походный атаман,
Немецкий генерал и русский казак.
Гельмут фон Паннвиц, ты храбро воевал,
Казаков не предал, не отступил назад.
Батька фон Паннвиц – казачий атаман,
Друзей не предавал, не отступил назад.
Делов, племяш, хватает. От мы отстаиваем Делихова, шобы его опять не посадили (уж год отсидел по подставе как бизнесмен), а мемориал и музеи его не снесли. То шо Делихов памятник атаману Краснову поставил -- энто он крест на себе поставил! Враг сатана навроде в Краснова целится, а целится и в него – Делихова. Но Господь не допускает, ты понимаешь? А трудно будет – пусть перекрестится Делихов и скажет: «-- Терплю только для Иисуса Христа!» И усё спадёт, на себе сколько раз спытал. А Краснова потом со станицы Еланской от Делихова снимут и поставят в Новочеркасске, ты понял? И перенесут его туда как святого!
– Ты, дядя Тереша, имеешь права и на четвертый – Каторжный крест. Слыхал о таком?
– Впервые слышу.
– Казаками-каторжанами ОзёрЛага в Иркутской области в 1955 году, когда массово освобождали, был учрежден энтот Каторжный крест. Автором проекта креста являлся донской сотник Константин Орлов. Получить награду имеют право лишь казаки-участники Дальнего похода, осужденные на заключение али ссылку по 58-й статье. Дальний поход – передислокация казачьих частей из СССР в Югославию, Италию, Францию и другие страны Западной Европы в 1943-45 годах. У энтого Креста 1-я степень – для осужденных на двадцать пять лет, 2-я – тем, кто получил меньше. Крест – латунный под черной эмалью, в центре полированное медное полушарие. Делали донцы его подпольно и в Караганде, и у вас в Ростове, тут старался подъесаул Дудников, помер в 1996 году.
Дядя улыбнулся.
– Не, того Дудникова не знал. А я тебе на память стихи о Царственных Мучениках переписал, то память нашего Царя перед расстрелом. Али ты опять взялся за Казакию, русских царей не признаешь? Вижу-вижу. А я офицер Белого Движения Его Императорского Величества!
Петр посмотрел на поданный дядей листок, вырванный из ученической тетради. Несмотря на то, что трудно старому выводить буквы, разбирать текст, дядя Тереша не поленился переписать длинное стихотворение С.Бехтеева «Молитва», переданное в октябре 1917 в Тобольск Царевнам-Мученицам Ольге и Татьяне:
Пошли нам, Господи, терпенье,
В годину буйных, мрачных дней,
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей...
-- Энто от тебя, дядя, возьму. А цари русские шо же? Сами русские последнего своего святого Царя и убили. Лишь казаки его не предали. С тех пор русские вже не те, они советские, в основном больные по разуму, по душе – про то атаман Краснов ишо в войну написал, ты ж должен знать. СССР, РФ вже давно не Россия. Шо они натворили в Чечне, Грузии? Я и сам, дурак, за них в Абхазии, Придестровье воевал... Теперь Украину громят. С такими казакам не по пути. Мы за Россию прежнюю, когда все в ней жили по-братски. Та Россия осталась в душе русской земли, в ее красотах, сказах та преданиях, в православии нашем общем, в людях, шо не любят, ненавидят энто советское. С такими русскими мы заодно должны стоять, я с одним, он священник, ныне в большом деле. А даст Бог наш общий разбор с энтими советскими, кремлевскими, тогда и Казакия в новой России встанет во весь рост. Нам чужого не надо, а земли казачьего Божьего Присуда отдайте, и шобы правил там наш выборный на Кругу атаман, а не какой-то Витя Унитаз. Вполне можем тогда с русскими снова честно жить в одной стране. Нехай останется федерация, раз уж в РФ ее объявили. Мы, казакийцы, не против и нового Царя, ежели русские по Божьему указу такого снова поставят. Только путевого Царя, а не путинского. Мы царям бывали всегда верны. Пущай старинная Россия здравствует и процветает, и казаки в ней со своего боку. Вместях с русскими нас по миру станут, как прежде, лучше уважать. Одной Казакии против других стран не устоять... Я тебе приготовил казачье воззвание, шо расходилось перед войной за границей. Там о нашем казачьем будущем, хотя и крепковато гутарено, ныне дела вже не те. Може, ты его на войне читал, тогда имей на память, покажи тем, кто заинтересуется... Ишо я от своего батюнюшки знаю, шо в следующей мировой войне обязательно победят казаки, именно Казакия. Ему было святое видение, верю.
Воззвание, что передал Петр дяде, было такое:
«Братьям казакам, идущим за русскими вождями
Как служивший в Атаманском полку Гвардейской бригады, я знаю, сколько пролилось молодой казачьей крови во время большевистской войны, когда нас, молодых казаков, заставляли идти в Россию в навязывать русскому народу власть тогдашних белых русских вождей. Вспомнить хотя бы Воронежские поля! Сколько молодых казачьих жизней было отдано! И за что, во имя чего? -- Только за то, чтобы попытаться вернуть "вождям" потерянные ими власть и земли...
А вы, братья казаки, и до сих пор продолжаете идти за русскими вождями, которые только о том и мечтают, чтобы снова вашими головами завоевывать свои права и нашими трупами устилать путь до ненужной нам Москвы.
На уроках прошлого учатся... Нам не нужно было слушать русских вождей; вместо этого нам нужно было освободить свои Края и сказать русским людям: "Вы устраивайтесь у себя, как хотите, а к нам не лезьте". Пришельцам же нужно было сказать: "Не мешайте нам устраивать казачье государство". К сожалению, мы этого не сделали...
Все мы помним, как принимал нас русский народ, который мы хотели освободить от большевиков. Сколько было случаев, когда мужики стреляли по отставшим.
Все мы также помним, как относились белые вожди к нам, казакам, -- в то время, как мы, босые, оборванные, голодные, трясясь от холода, должны были находиться на позиции, уланы-чугуевцы, например, после того как их потрепали большевики, формировались в тылу, одетые в новые английские сапоги, френчи и шинели... Неужели все это забылось? Неужели опять, забыв все, вы пойдете за русскими вождями и их приспешниками из казаков? Снова думаете идти освобождать Россию? От кого же вы будете освобождать ее? От большевиков? -- Да ведь большевики -- те же русские люди.
Да и с кем вы пойдете освобождать ее? Ведь русская эмиграция разбилась на великое множество всевозможных партий и группировок. С какой же из этих партий вы пойдете освобождать Россию? Да и пойдут ли эти партии? И не ухаживают ли они за казаками только для того, чтобы самим не ходить, а снова послать казаков?
Нет, братья казаки, вы должны оставить русско-казачьих вождей как можно скорее и стать на истинный казачий шлях, примкнув к казачьим националистам, которые твердыми и уверенными шагами идут по пути борьбы за освобождение казачьего народа из-под московского ига. Вы должны стать в ряды вольных казаков и вместе с ними идти вперед с кличем -- Слава Казачеству!
Казак Донского Войска В.Д.Позднышев
10.11.1934 год, Суботица”.
Дядя и племянник на Дону были одинокими, будто последними на этой земле в своей очарованности. Они истомленно вернулись к ней из дальних походов через бои и узилища, во имя чести павших. Конеграев везде и всегда держала любовь к родимым станицам в степи, к крутоярам и затонам, к буеракам и левадам, к Батюшке Дону, к донским закатам и шепоту листьев чакана. Они знали, что нет надежды ни на что заграничное. Первая эмиграция уже вымерла, вторая, родившаяся при Совдепе и попавшая за кордон в основном мальцами и молодежью, скоро тоже уйдет. Что теперь оттуда имеем? – помалкивали об этом, но думали Конеграи про себя. Пусть эмигрантские потомки что-то сохранили от русских. Но это законсервированное русское прошлое столетней давности, хотя и свято передано в легендах, мифах. В остальном те потомки дети своей страны обитания. Чтобы быть русским, казаком -- надо жить в России, дышать в России, ловить карасей в России. Надо впитать Россию! Россия уж не та, что была давно, и нельзя вернуться в прошлое. Так чему учиться у русских, казачьих иностранцев? Чему они будут учить -- прошлому во всех смыслах? Заграничные для России пока только — приписные. Своими им только предстоит стать, да и то -- если будут в России жить. Мы должны создавать будущую Россию своими душами, сердцами, головами, руками!
Редкость, что двое таких Конеграев выжили. Попробуй-ка казачье прозвание носить, как и дворянские, титулованные, знаменитые русские офицерские фамилии! Почитай, все честные хозяева их еще почти век назад изрублены, постреляны, выморены казематами, чужбиной. А те, что уцелели в рассыпанных горстках, выморачивались на родной стороне среди не помнящих родства ванек самоубийствами, водкой, психозами, что косят внутреннего эмигранта. Слава Богу и за это! Потому как несмываема грязь на будущем России -- родовым людям вывалить, расточить свою отборность. Сколько бестужевок, смолянок отдалось в чугунные лапы, пало замуж за комиссаров! Наплодили ублюдков -- точеные овалы лиц и, словно разбухшие черви, узловатые ногти на тонких пальцах рук. А сколько папенек, не убитых сразу, треснуло на допросах, дали подписку на сотрудничество с чекистами. Но в неумолимые 1930-е и эти поймали пулю или выпорхнули в лагерную пыль. Аристократическая трусость отцов обрекла сынов на живой позор советской жизни. Сколь блестящие фамилии и столь согнутые шеи и души!
Петр Конеграй настораживался, когда натыкался на этих поблескивающих еще с боярства фамилиями. Как бы ощупывая новое седло, чтоб не подвело халтурой пьяницы-шорника, он обязательно находил в советской истории их родов надрыв, гнилое плетение. Сбоили упряжь еврейская, комиссарская кровь, малодушие, шкваркнутые чрез девицу-подстилку или подписку в ЧеКе. В зарубежье было еще безысходнее по великорусскому счету. Эмигрантская детвора взрастала в пересудах о Святой Руси, но умащивалась туземным салом, пиявилась прекрасно-французским, самовито-британским, погано-любезным европейским лоском. Чужбинная осатанелая посторонь древнему русскому, казачьему, Божьему православному благовонию. Конеграй ощущал сие всю его зарубежную жизнь. Возможно, за самый независимый нрав донцов и не брали в казачий Собственный конвой Его Императорского Величества, а их соплеменники терцы, кубанцы в нем исправно служили.
На дорожку, на свой новый казачий шлях Петр встал в дядиной хате перед зеркалом на стене -- единственной уцелевшей вещью деда, сотника Конеграя, рубившегося вместе со станичниками неподалеку с красными так, что здание церкви было с четырех сторон в крови по конскую голову. Зеркало у добрых людей сохранилось Терентию и Петру на память. Не треснуло словно для того, чтобы глядеть в амальгаму будто в небесный колодец. Сквозь струи потусторонних родников оценивающе смотрел на внука Петра его дед, сложивший голову на Русской Голгофе.
На прощание дядя Терентий Петру сказал:
-- Верить в Бога и бояться Его – то разные вещи. Пожелаю, племяш, тебе лишь одного – страха Божия.
|
|
| |
|
