В.ЧЕРКАСОВ-ГЕОРГИЕВСКИЙ: НОВЫЙ РОМАН «МЕЧ И ТРОСТЬ». ЧАСТЬ II «ТЕКТОНИЧЕСКО-ГЕОФИЗИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ»
Послано: Admin 17 Ноя, 2014 г. - 19:03
Литстраница
|
+ + +
Осенью 1937 года в нашем воркутинском лагере начались массовые аресты. В зоне и опять аресты? Да. Хватали и политических, и воров, и «бытовиков». Было это после того, как троцкисты сняли с себя голодовку, длившуюся сто дней. Их костяк, арестованный лагерной комендатурой, повели за несколько километров на Старый Кирпичный завод.
Этот кирпичный завод вот что. На берегу притока речки Воркутки, возле узкоколейки, под навесом стояли две печи, бочка с мешалкой, которую вместо лошадей крутили зэки, и открытый сарай для сушки кирпича. Там же за проволокой была тюрьма для лагерныx штрафников, человек на триста. Около нее теперь дополнительно разбили для троцкистов-ортодоксов огромную брезентовую палатку, тоже сотни на три.
Прочих троцкистов вместе с “особо опасными” арестантами, среди которых был и я (на моем деле значилось: “Склонен к побегу”) отправляли на реку Усу. Мою партию доставили к такой же палатке под тремя вышками близ Усы. В палатке было пока сотни полторы. По обе ее стороны тянулись двухэтажные нары. В проходе стояли железные бочки, приспособленные под печи, с трубами через потолок. Жарко топившиеся углем, печи нагревались докрасна. Вокруг сбились уголовники, исхудалые троцкисты, зэки многих наций: и узбеки, и армяне, и татары, и евреи, вплоть до коми, которых воры окрестили «комиками».
Я вошел, одетый в пальто с котиковым воротником и меховую шапку, в которых меня арестовали в Москве, и сразу понял, что с ними в таком окружении рано или поздно придется расстаться. Но у одной из печек вижу знакомую фигуру. Мишка Пшеничный! Тридцатилетний уркаган, «законник» восседает на разостланном тряпье поверх некоего пьедестала по-турецки в окружении ворья разных рангов и возрастов. Мишка что-то весело рассказывал на «фене». Слушатели ему восхищенно внимали.
Познакомился я с ним на кирпичном заводе, где Пшеничный сидел в тюрьме как отказник от работы. Тогда с начальником завода Пятилетовым я, как сотрудник отдела главного механика шахты, зашел в камеру Мишки. Пятилетов, бывший пограничник, оттягивающий свою пятерку, пытался уговорить Пшеничного работать. Пока Пятилетов вел свою речь, Мишка вдруг ударил его ладонью сверху вниз так, что фуражка осела начальнику на глаза.
Пятилетов от страха выбежал во двор. А я, одобряя этот удар, потому что презирал Пятилетова за фальшивость, неторопливо вышел следом. Пряча глаза, Пятилетов заговорил:
-- К таким людям нужен особый подход. В общем они ребята «социально близкие». Прошу вас вести с ним дальнейшие переговоры.
На другой день я назло Пятилетову сказал нарядчику, чтобы Пшеничному ежедневно выдавали «усиленные» девятьсот граммов хлеба вместо штрафных трехсот и полноценный обед. И он это получал едва ли не месяц, пока не узнал Пятилетов.
Теперь подхожу прямо к трону и приветствую Мишку бодрым голосом. Тот подозрительно прищурился, потом глянул с дружелюбием, предложил мне отдохнуть на нижних нарах. Свита его оценила высочайший знак внимания. Отныне ко мне надлежало относиться не как к бесправному «черту», а как к выдающемуся фрайеру. И на том спасибо, думаю, хотя: «закон есть закон», -- обобрать меня по-прежнемy каждый блатарь имеет право. Была в этом зависимость не от обстоятельства, а от воровской потребности.
Я сразу прилег, чтобы утвердить свое положение. Подумал:
«-- Плавают хищные рыбы рядом с мелкой рыбешкой. Не глотают ее, пока не появится аппетит».
Перевожу глаза на верхние нары над печкой, вижу косой взгляд. Наблюдал за мной заместитель Пшеничного Сенька.
"-- Этот ненавидит даже воров", -- думаю.
Сенька чинно оправляет жилетку, опирается руками на колени, сложенные калачиком на ковре из тряпья. Рядом с ним лежит его молодой наложник. У Пшеничного «жен» было двое -- в шапочках набекрень, брюки с напуском на сапожки подпоясаны красными кушаками.
Рассматриваю воровской куток, думаю о наследственности идей. Предшественники этих воров скитались по царским тюрьмам и каторгам, уходили от труда. И эти уходили. Cаморубы щеголяли ладонями без пальцев, у других руки беспомощно болтались из-за перерезанных жил. Они твердо верили в то, что воруют все, живущие на Земле. А если нет, то на халяву получают зарплату, а это все равно воровство. Лучше быть чистым вором, провозглашали они, чем маскироваться под честного гражданина.
Вспоминал монолог одного из воровских теоретиков:
-- Труд только для умственно отсталых. Труд унижает человека! На самом деле и Маркс в своих книгах писал, что труд человека превращает в обезьяну. Ведь Советская власть -- сплошной агитпроп! Для дураков -- необходимый, чтобы работали на других, заправляющих государством. Эти никогда не трудились даже для себя. Возьмем их биографии в царское время. Лишь «боролись» -- грабили профессиональные революционеры-экспроприаторы! Только мы есть честные воры, без всякого понта. Они нас считают «социально близкими», потому что родня нам по духу. А вот вас, контриков, будут уничтожать как врагов!
+ + +
К ночи я пошел на фрайерскую половину. Остановился у группы верующих людей: катакомбников, староверов, евангелистов, -- «крестиков», по выражению блатных. И их, давно отбывших свои десять лет тюрем и лагерей, пригнали сюда. Многие стриженые под горшок, тихие «крестики» невозмутимо молились, расположившись вплотную к ворам. Держались к ним близко, может быть, оттого, что по своим причинам так же всегда отказывались работать? Они не брали советских паспортов и считали грехом труды на эту сатанинскую власть, что на воле, что в лагерях.
Нацмены лежали на нарах строго по землячествам. Основной же массой в палатке были «болтуны» и "попутчики"-троцкисты. Ударная группа ортодоксов-троцкистов тогда падала на расстрелах у Старого Кирпичного завода. А их случайные товарищи слонялись пока у здешнего огня. Ожидавшие своей очереди в палатке «контрики» или «болтуны», как их еще называли, оказавшихся тут за “антисоветские” разговоры, некоторые уж год промаявшись в лагерях, все не раздевались. В пальто, подвязанных веревками, с обмотанными вокруг шеи грязными полотенцами, они обычно торчали у стен с чемоданчиками, узелками наготове как на вокзале. Им грезилось -- вот вызовут и скажут: «Товарищ, произошла ошибка. Вы свободны!» Даже здесь, топчась у раскаленных печек, мечтатели выделялись одержимыми взглядами.
С воровских нар я ушел, устроился рядом с горбоносым, яро выкатывающим васильковые глаза человеком -- Розенбергом, типичным «болтуном». Блатари посчитали его за "прокурорскую" внешность и вправду бывшим прокурором, хотя он был инженер, и потом убили, переломав печной шуровкой кости.
В палатку вваливались новые и новые партии арестантов, с низовий Печоры, Ухты. На сотни километров по тундре раскинулись лагеря, «командировки», лагпункты. С них требовалось в эту перевалочную триста душ. Отсюда путь был один -- на расстрелы в кирпичном заводе, «на кирпичики». Недобитых там ждала дорога по тундре на Обдорск, куда тоже никто не доходил живым, потому что по дороге смертников секли из пулеметов. Обдорском по-старому и, наверное, по безысходной грозности слова называли теперешний Салехард в устье Оби.
Два дня, пока палатка набирала комплект, не кормили. Но голода не чувствовалось, была немощь, безразличие ко всему происходящему. На третий день, когда повалил снег и заметалась пурга, к палатке привезли еду. У вышки рядом с воротами поставили корзины с трехсотграммовыми кусками хлеба, бидоны с заледеневшей баландой. Позади них высились зэки-раздатчики из комендатуры, дальше — конвой.
Красномордый ззк-комендант Бухарцев рявкает:
-- Выходи!
Первыми дружно, плотной толпой вываливаются воры.
Конвой вскидывает винтовки.
-- Стой!
Те замерли, немного рассеялись.
-- Подходиl – им снова скомандовали.
Однако орава кидается к корзинам, те исчезли под грудой тел.
Конвой ударил залпом в воздух.
Толпа отпрянула. Передние затолкали за пазуху по три-четыре пайки. Двое задавленных остались на снегу.
Начальник конвоя кричит:
-- Стой, сволочь! Стрелять буду! Подходи по одному.
Снова суматоха. Начальник конвоя, наконец, построил в очередь по четверо. Через двадцать минут корзины опустели. Баланду и не раздавали -- о мисках не позаботились.
С хлебом вернулись в основном воры. Я до следующего утра настраивался на рывок к корзинам.
На новой раздаче пробрался в передние ряды. Когда кинулись к корзине, упал на ее борт, набил хлеба под рубашку. На нарах поделил добычу с соседом.
Еще неделю сыты были лишь наглые и ловкие, пока нас не разбили по десяткам с десятниками. Стали выходить своими группами, но и в них затесывались смекалистые воры. Переодеваясь, подходя к раздаче, где появились миски, по нескольку раз.
Гробовой конвейер «на кирnичики» тоже начал налаживаться. Пошел транзит под пулеметы и, минуя расстрельный Старый Кирпичный завод, на Обдорск. Люди в нашей палатке на берегу Усы убывали и прибывали.
Пшеничный и другая воровская знать до хлебной охоты не опускалась, их обслуживали пока не принятыe в «закон» «сявки». На границе с фрайерами, неподалеку от меня, стараясь быть неприметными, ютились «ссученные» воры, изменившие «закону» в лагере. Многие харкали чахоточной кровью, но самое страшное ждало их на неминучей «правилке» -- воровском суде.
Начали «права качать», когда «следователи» изучили «cyк». Наиболее впечатляюща была процедура над двадцатилетним великаном по кличке Малолетка. Он обвинялся в том, что будучи раздатчиком в лагерной столовой, не давал ворам лишнего; по-людски говоря, работал честно.
После окончательного обсуждения на «толковище» Малолетку сбили на землю. Толпа блатарей так истоптала его ногами, что он пластом пролежал неделю на нарах.
После «суда» Малолетку больше не травили, не трогали. Очевидно, наказывали лишь единожды, без последствий. Я подумал: в государственном-то Особом совещании за один и тот же поступок могут мытарить столько, сколько нужно для человеческой гибели.
Охраняли нас стрелки из специального карательного отряда НКВД. Расстрелы опекала спецопергруппа из Москвы под командой капитана Кашкетина. Перед ее прибытием в эти края доставили четыре станковых пулемета. Малорослого Кашкетина по всем лагерям никогда не видели без его темно-синих очков.
Лежу на нарах в одиночестве, соседа Розенберга уже убили блатари. Смотрю на противоположные верхние нары, где «крестики» устраиваются вместе молиться. Седой катакомбный священник отец Егор спустился к бочке с водой у входа. Он помыл руки, аккуратно протер лицо, медленно разгладил усы и бороду. Поднялся на нары и начал свою службу.
После нее батюшка сел на краешек нар, задумался. До «приема пищи» было еще время, да отцу Егору редко она доставалась. Он подходил к уже пустым корзинам, и комендант вскрикивал:
-- Зачем тебе eсть? Никогда не работаешь!
Веселились тут только воры. Правда, слово «вор» им не очень нравилось, они любили величать себя «жуликами». Когда у меня, наконец, украли пальто, я отозвал Пшеничного в сторону и попросил помочь с возвратом. Мишка оскорбился:
-- Я тебе предводитель жуликов за всю масть, что ли?
Троцкисты, по своему обыкновению, толпились в проходе, вполголоса говорили на политические темы, старались выражаться иносказательно.
+ + +
В декабре «на кирпичики» брали еженедельно. Но старожилы палатки таяли медленно. Утренних же новичков, бывало, вечером уводили в никуда. Перед последним их этапом местный оперуполномоченный ошарашивал каждого его новой, расстрельной статьей советского Уголовного кодекса. Многих из молодых, еще не потерявших вольную полнотелость, вели на Обдорск под пулеметы даже без задержки в палатке.
Я наблюдал отца Егора, скорбно разглядывавшего блатных. О чем батюшка думает? О том, что уголовники порожденье того же общества, осудившего их на каторгу, а теперь и на смерть? Христианское удивление.
«-- Действительно, что же это? -- думаю. -- Самоочищение общественного организма или результат его идей, искалечивших и выбивших из колеи миллионы, сделав их уголовниками, а нас "врагами народа"? Ну, с нами понятнее, а вот среди тех большинство психически нenолноценных. Не «перевоспитывать», а лечить их надо в психушках. Расстрелять же, конечно, дешевле. Коса скосит и «социально близких». Как это сами блатные просто говорят? «Навару с нас нет, а без навару человек не нужен». Отчего же четвертый месяц и воровскую головку, и меня тоже не беспокоят? Неужели мала пропускная способность кирпичиков? Или кому-то все же повезет?»
Слушал я вой пypги и вопрошал себя:
«-- Неужели и мы исчезнем так же, как улетает снежная пыль над впадиной уснувшей Усы? Неужели жизнь наша -- крутящий лишь миг таких же студеных ураганных колец? И для вечности она столь пустякова, что не стоит любить и плакать о себе подобных?»
В ознобе этих мыслей я уснул под дьявольскую какофонию за палаточными стенами. Мне снилось, что стою в огромном пустынном коридоре и молюсь: «Господи, избавь меня от однообразия!»
Проснулся я в холодном поту. Был новогодний вечер 31 декабря 1937 года.
Где-то на воле люди улыбались друг другу. Они не могли вообразить себе эту палатку в тундре.
Огляделся я и подумал:
«-- А ведь и сейчас какого-нибудь принаряженного гражданина поведут прямо от праздничного стола к «воронку». Господи, хотя бы сегодня спаси беспечных вольняшек и помилуй!»
Невдалеке блатарь сыпет из мешочка в чашку серую муку, разводит ее водой. Пусть без соли, пусть насухую, но собирался -- на печке печь лепешки. Я спустился на пол, рядом остановился троцкист, подсматривает за этими поварскими приготовлениями, бледен от голода.
Он мне говорит:
-- Вы из Москвы? Да, Москва хороший лaгпункт, там есть все. -- Ему невмоготу отвести глаза от чашки с мукой, давится слюной: -- Вы знаете, я так бы и съел это в сыром виде.
У помешивающего тесто вора тоже вожделенно светились глаза. С корешами он поделится, с фрайерами -- нет. Не потому что жалко, настоящему вору скаредность неведома. А невозможно ему унизить свое воровское достоинство. «Вор» -- это человек, остальные, -- «черти». «Черти» делятся у них на «дьяволов»-работяг и «змеев»-крестьян. Все эти фрайера, по воровскому закону, предназначены для того, чтобы их «пасти», коли что-то имеют, до ограбления. Потом можно умертвлять. Вор в лагерном общежитии редко бывает добродушным к разным-всяким «чертям». Однако после хорошей еды склонен пошутить. Он поднимается на верхних нарах и, например, звонко кричит:
-- Фрайерal Кубань горит!
Я тоже не могу оторвать взгляда от мучной жижи. Затем прислушался к молившемуся вблизи отцу Егору:
-- Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь. Боже, очисти мя грешного...
Я подсел к нему. Отец Егор помолчал и сказал мне:
-- Смотри, сколько здесь разных людей, и какие они, эти люди. Разберись в них. Ты еще будешь жить.
«-- Почему буду?» -- усмехнулся я про себя.
"Крестики" были такими же ортодоксами в православии, как в политике заводилы-троцкисты, так же отказывались работать, но их не взяли на Старый Кирпичный завод. Самый уважаемый катакомбный священник -- отец Егор, за семьдесят лет, маленький, обросший седыми как лунь волосами, они падали редкими прядями на ворот изношенного армяка. Посматривал из-под нависших бровей, постоянно молился, слабо двигая посиневшими губами. Еще были отцы Петр и Серафим, с ними несколько мирян, неустанно молились и били поклоны. Это были удивительные, вот именно – истинно-православные христиане по спокойствию, верности своему Божьему пути. После массовых расстрелов, поголовных посадок православных людей, не убоявшихся служить в храме, говорить о Христе, несокрушимо ждали они смерти среди нас. Какое чудо Господь дал тогда на Руси – сложилась из таких камней, камешков духа Катакомбная подпольная церковь – точно так, как в первые христианские времена.
Затольский уточнил:
-- Петя, к концу войны Сталин с НКВД открыл в СССР какую-то свою Московскую патриархию. Там есть достойные люди?
-- Я таких не встречал. Есть боле-мене похожие на християн, ну среди священников, и то боле потому, шо наденут свое золотенькое облачение, да строго так поглядывают, кадилом машут. Эти в лагерях бы не устояли, для них Божья служба навроде как церковная работа. Жара веры у них нету, повязаны все с КГБ. Не могут от чекистов отлипнуться, и не хотят. А вот здесь двоих батюнюшек, сходных на истинных християн, видел. Серб отец Стратон и русский отец Вениамин из Парижа, они из Зарубежной Церкви. Отец-то Стратон, он сербскому подполью помогал, голову сложил на моих глазах. Как тот ваш отец Егор гибель свою чуял и не нервничал.
-- Так я и думал, – покивал головой Затольский. – Однажды к нам в палатку притопали зэки-"самоохранники" из комендатуры, стали агитировать нас выходить на работу по подвозке угля, уборке снега, штукатурке бараков и другую подсобную. Мы помалкивали, они взялись за "крестиков", предлагая самый легкий труд -- дневальными, сторожами. Петька-комендат им расписывал:
-- Будете сидеть, пить да есть, вот и вся работа!
"Крестики" не отвечали, притулились на нарах, склонили головы и молились. Петька пристал к основному – отцу Егору. Тот молчал. Петька схватил его за онучи, сдернул наземь, поволок к выходу.
-- Петенька, что ж ты делаешь! -- крикнул отец Егор.
Петька внезапно бросил старика, махнул рукой и ушел с подручными.
Потом выяснилось, отчего "крестиков" сразу не отправили расстрелять на Старый Кирпичный завод. Они как отъявленные отказчики понадобились для показательного местного суда. В клубе Усы их "народно" судили трое замухрыжистых зырян в гражданской одежде с запьянцовскими рожами. Очевидно, то был Ненецкий окружной или районный состав суда. Согнали на зрелище других зэков. Катакомбникам задавали одни и те же вопросы:
-- Почему не работаете? Почему не хотите работать?
Христиане молчали и крестились.
Суд удалился на совещание, через пять минут вышел. Зачитали: "За саботаж и подрывную контрреволюционную деятельность приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу".
Повели их с суда очередной партией на расстрел с показательным усиленным конвоем: винтовки наперевес, утыкАли дулами наганов. Божьи люди шли, лишь поглядывая себе под ноги, чтобы не наступить братьям на растрепавшиеся лычки от стоптанных лаптей.
Такой была страшная контрреволюция для советской власти внутри лагеря!
Зэки, глядя на них, говорили:
-- И это враги? За что истребляют?
-- Они борются против покойников.
-- Вся вина их в том, что живут в проклятое время!
Я, Петя, уверовал в Бога еще в Бутырской тюрьме, а на Воркуте укрепился в православии. В эмиграции оценил и глубину монархизма.
+ + +
После сказанного отцом Егором я решился на раздаче пАек перед отбоем подойти к коменданту Бухарцеву, спросил о своей судьбе.
Бухарцев был сильно пьян и снизошел до разговора:
-- До каких пор тут будут держать? Кого как. Часть людей числится за начальником лагеря. Другие -- за оперуполномоченным. Вы находитесь в списках оперуполномоченного.
Это было самым страшным. Клиентуру опера отправляли на Старый Кирпичный завод.
А жить мне хотелось. Казалось, что не будет конца и края моим тюрьмам и лагерям, а жить хотелось. Правда, был уверен, что будущего у меня нет. Прошлое же походило на настоящее. Кто перед Богом не грешен и перед царем не виноват? Что ж, перед Богом-то, пожалуй, все гpешники. А перед таким царем, как Иосиф Первый? От людей и в разгар ХХ века от Рождества Христова, оказывается, может ничего не зависеть.
В эту новогоднюю ночь был концерт. Никакой филармонии не удалось бы провести его снова. Его нельзя было повторить. Он был последним для исполнителей.
Троцкисты хором пели песню своего поэта Аграновского. Его слова на мелодию переложил, вероятно, секретарь Троцкого Игорь Познанский, не расстававшийся со скрипкой в футляре. Он давно ушел на Обдорск. Слившись в печальной тональности, хор вторил заунывному ветру в тундре:
За Полярным кругом
В стороне глухой
Черные как уголь
Ночи над землей.
Волчий голос ветра
Не дает уснуть,
Хоть бы луч рассвета
В эту мглу и жуть.
Там, где мало солнца,
Человек угрюм,
Души без оконца,
Темные как трюм.
Звонких песен юга
Больше не пою,
И с былым, как с другом,
Молча говорю.
Мне так часто снится
Белое крыльцо,
Длинные ресницы,
Смуглое лицо.
Ночи одиноки,
Мнится, ты не спишь,
Обо мне, далеком,
Думаешь, грустишь.
Не ищи, не мучай,
Не томи себя,
Если будет случай,
Вспомяни меня.
За Полярным кругом
Счастья, друг мой, нет.
Лютой снежной вьюгой
Замело наш след.
Воры исполняли такое:
Жил я раньше на Полянке,
Грабил весь народ.
Фрайер дохнет на Таганке,
Буря над Лефортовым поет...
Гад я буду, не забуду,
Изуродую Иуду.
Почему нет водки на Лунe?
Да, почему нет водки на Луне?..
За решеткой сидеть очень трудно,
Часто, часто болит голова.
Ах, зачем ты меня позабыла,
Дорогая голубка моя?..
На пороге убогой избушки
Меня ждет престарeлый отец,
Я упал бы в объятья старушки,
Но ведь скоро наступит конец.
Один грузин, преподаватель музыки, отводил душу в неаполитанских песнях.
«-- Вот оно -- общее! -- подумал я. -- Неважно, как я, как эти люди именуем себя, чем занимались на земле. Нет никакого значения перед входом к Господу Богу».
Выскочил дурашливый Баланда.
-- Жулики! Теперь я чего-нибудь покажу!
Харя Баланды изобразила некоторую благопристойность и он сказал тонким голосом:
-- До революции говорили: «маменька», «папенька», -- и происходила любовь.
Он пал на колено, запахнулся полой бушлата, изобразил позу при поцелуе руки у дамы. Громко чмокнул, прижал лапы к груди.
-- А теперь? То ли дело теперь!
С гримасой ужаса Баланда пустился по кругу в лезгинке, молниеносно поворачивался на носках, словно был в черкеске и мягко влитых сапогах, взвизгивал:
-- Асса! Асса!
Воры ритмично ударили в ладони.
Кавказцы ошеломленно следили за Баландой, летящим над кругом печного огня в их родовом танце. А Баланда вихрем несся от печки к печке по проходу, заломил сгиб татуированной руки к загривку:
-- Асса-а-а!
Все одно подыхать! Жги отходную! -- вопили излом его фигуры, ошалелое лицо.
И вот уж первый кавказец не выдержал – пулей сорвался к Баланде. Сверкнул глазами, дико закричал:
-- А-а-а-сс-а-а-а!
Палатка ревела:
-- Асса! Жа-а-рь! Асса!
Другой кавказец вылетел стрелой, еще двое! Чертовым ходуном шла пляска. Палатка содрогается, трепещет от гогота и свиста.
На вышках с перепугу начали стрелять в воздух. Пришлось успокаиваться.
Нары засыпали. Вдруг крикнули из воровского кутка:
-- Жулики! Карзубый помер!
Карзубый в последнее время отплевывался кровью из дырявых легких.
Кто-то, зевнув, сказал:
-- Чего ж спать с упокойником? Выкиньте на волю, там подберут.
+ + +
В январские дни наступившего 1938 года воры npитаились. Они постоянно что-то обсуждали с Мишкой Пшеничным. Через своих в комендатуре они наладили прочную связь, тянущуюся в ближайший лагерь и даже в тундру к оленеводам. У них стали чаще появляться продукты и табак взамен отнятых у смертников вещей. Но для обменов лучше всего подходили деньги.
Однажды ночью вижу на середине прохода, высвеченным лампой, как кучка воров с Малолеткой, eдвa ступая, несет на руках спящего старого армянина. Он вдруг открыл глаза, не успел вскрикнуть -- Малолетка задушил его. Воры стремительно унесли тело к себе.
На нарах нацменов вскоре панически закричали, там началась кутерьма, они стали спрыгивать на пол. Кавказцев и азиатов словно вымело из палатки. Кинулись к вышке, истошно взвыли:
-- Алла-а-а! Бисмул-ла-а-а!
Стрелки на вышках прицельно держат винтовки стволами вниз. За проволоку зэки не бежат -- стрелять нельзя.
Утром в оледенелой одежде нацмены вернулись в палатку. Встали в длинную очередь, выстроенную уголовниками для повального грабежа всех обитателей палатки. Из нее конвойные воры слаженно подводили каждого к столам, за которыми кабинетно восседали управители из паханов. Одеяние с разоблачаемых догола передавали подручным для осмотра. Оперативным опытом «шмонов» они владели безупречно. Один из бандитских надзирателей разъяснял:
-- Раздевайтесь организованно, суки. Бить не будем, вы не в органах.
Одежду дотошно npощynывали, пороли подкладки, отрывали подошвы обуви в поисках денег.
Меня направили к столу Пшеничного. Его сявки осмотрели с головы до пят. До нитки-то обследовали только заподозренных в заначках. Я все же стянул с себя рубаху, глядя на Мишку. Тот отвернулся. Его адъютант-раздевала спрашивает:
-- Гонтрики есть?
Я не понял этого слова, опустил глаза на свои изорванные ботинки:
-- Они старые.
Другой вор уточнил:
-- Не то. Деньги, спрашивают, у тебя есть?
Удивился я такому вопросу. Меня отвели к одевающимся. Троцкист рядом напяливает на себя пиджак с разрезанными в крылья рукавами, говорит мне:
-- Грабят всесторонне: и государство, и родные ему «социально близкие».
Неподалеку орудующий вор оглянулся на нас.
-- Все равно не мы, а государство замачивать вас будет!
У задушенного армянина, взятого ночью на пробу, в рванине нашли-таки деньги -- даровита воровская наводка. И четкость при шмоне повыше чекистской.
Несколько десятков "законников"-блатных без помех проверили, раздели и ограбили двести «незаконных» смертников.
Операция уголовников как бы подытоживала и планы кашкетинских головорезов. Февраль клонился к весне. Нары пустели ежедневно.
Весна 1938 года приспевала, хотя март брел в метелях. В предпоследнюю, прикинул я, команду взяли цвет кодлы с Пшеничным, Сенькой и их любовниками, а также палаточных троцкистов до единого.
А в последней партии на расстрел, решил я, идти уж мне со всеми пока уцелевшими.
Троцкисты не могли передвигаться от истощения морозом и голодом, и их посадили, положили в двое розвальней, запряженных клячами. Блатари зашагали следом. Лошадей, тоже еле державшиxся на ногах, вели под уздцы.
Багрово сияли опухшие от пьянства рожи конвоиров. Разводящий шел впереди вразвалку с наганом в руке.
Как и всех задержавшихся в живых, эту партию без подготовки «на кирпичиках» свернули на Обдорск. Город этот когда-то начался с Обдорского острога.
Вор, который вместе со мной провожал людей у палатки в последний путь, говорит:
-- Амба нашему казачеству.
Возле огня печей для нашей кучки неизрасходованных на конвейере очередников освободилось много места.
Небольшая свора оставшихся блатных, пошепталась в кутке, подзывает меня.
-- Слышь, ты парень неплохой. Был бы падлой, разрезали б твое пальто на куски и бросили под нары. На, носи его на здоровье.
А у меня уж нет душевных сил, чтобы улыбнуться даже про себя.
+ + +
О том как было на Старом Кирпичном заводе, рассказал мне потом зэк-возчик Рахматулин.
На территории кирпичного завода тихо и мрачно как в огромной братской могиле. Но жизнь шевелилась в брезентовых палатках, камерах одноэтажной длинной тюрьмы: лежали на нарах, грелись толпами у печей обреченные на смерть. Их молчаливость, покорность достались капитану Кашкетину с его ратниками дешевой ценой. Три месяца кандидатов на расстрел морили голодом, ограничивали не только в хлебе, а и в воде. Сломили физически и стали знакомиться со смертниками поближе.
Метрах в семидесяти от палаток и тюрьмы на пригорке стояла утепленная мазанка для конвоя и охранников. Одну из ее комнат заняли московские чекисты для вызовов туда обреченных. В новеньких мундирах, хромовых сапогах они валялись на кроватях, посиживали на стульях с книгой или гитарой в руках. Разговаривали с троцкистами миролюбиво, будто ничего страшного впереди. В это же время в трех-четырех километрах оттуда в тундре в сторону Обдорска оборудовались пулеметные огневые точки для расстрелов.
Старший из троих братьев Каменецких, вернувшись после чекистской беседы, рассказывал:
-- Встретили меня приветливо, весело говорили на разные темы, кроме политических. А вскользь запускают, что долго держат нас тут из-за подготовки отправки в другие лагеря. Мол, формируются специальные этапы дальнего следования. Объясняют, что троцкисты не хотят работать в шахтах, а другой работы в этом суровом климате нет, вот и отправят в другую местность. Это вранье! Мы настолько обескровлены, слабы, что не осилим пешком долгий путь, а подвод с лошадями на нас не хватит даже со всей Воркуты.
Первую партию для "дальней отправки" кашкетинцы составили по списку из шестидесяти человек. Перемешали троцкистов с отпетыми уголовниками, чтобы успокоить политиков неоднородностью этапа. Однако включили, например, убийцу Серебрякова, который не заслуживал ничего кроме расстрела. Он был врожденный головорез: тридцатилетний великан, большие карие глаза, огромный, какой-то трагический рот, а уши маленькие, прижатые к черепу. На роже, всей его повадке лежала печать убийцы. Даже в лагере на Усе, проиграв в карты другому вору свое барахло, Серебряков ночью зарезал того.
Всех тщательно проверили по списку, вещи отправили на розвальнях. Возчиком на них среди других ехал татарин Рахматулин, имевший за это денежную оплату и питание досыта. На подводы с вещами уложили совсем немощных троцкистов. Остальные побрели. Розвальни вскоре ушли далеко вперед. Охранники с винтовками наперевес создавали впечатление будто гонят этап.
Белое безмолвие в мертвой снежной тундре последний раз обнимало их. Уголовники топали шустрее, троцкисты еле брели. Два брата Каменецких шли рядом. Старший -- с темными волосами по плечи, нос перебит, как всегда глядел исподлобья. Младший благороден осанкой, красив лицом. Их третий брат был тогда со мной на Усе. Этот проповедывал христианство, частную собственность и демократию, но в формуляр ему все равно записали "троцкист", его расстреляли в одной из предпоследних партий из нашей палатки.
Троцкисты шли молча, вглядываясь туда, где маячат туманные горы Обдорска. Их души знали, что это последний путь. А полумертвые тела двигались словно сани под гору, чтобы замереть внизу.
Партию ждали два замаскированных снежными глыбами станковых пулемета. Конвой приотстал, пулеметы ударили с флангов!
Недострелянных и не поднимавшихся с саней троцкистов добили из наганов.
Рахматулин и другие возчики стащили трупы в штабеля. Облили горючкой, жгли вместе с вещами. Потом в оттаявшей тундре зэки находили несгоревшие металлические предметы: ложки, кружки, ручки, чемоданные углы.
Партии за партиями текли под пулеметы всю зиму. Поле "сенокоса" оцепили вкруговую на пять-шесть километров, в кольце пылали вонючие костры.
В последний раз везли на подводах больных троцкистов, их жен с детьми, прижитых в тюрьмах, других женщин с грудничками. Этих, как уже бывало, всех пришлось рубить шашками, чтобы не зацепить пулями лошадей и возчиков, ведших их, упиравшихся, под уздцы. Рахматулин ругался, что приходилось долго отмывать розвальни от крови.
|
|
| |
|
