В.ЧЕРКАСОВ-ГЕОРГИЕВСКИЙ: НОВЫЙ РОМАН «МЕЧ И ТРОСТЬ». ЧАСТЬ II «ТЕКТОНИЧЕСКО-ГЕОФИЗИЧЕСКОЕ ОРУЖИЕ»
Послано: Admin 17 Ноя, 2014 г. - 19:03
Литстраница
|
Глава 2. ГУЛАГовец из Шварцвальда
Как наказывал Петру Елизаров, в Мюнхене Конеграй поискал подружку отца Антипы Грету у вокзала. Но здешние шлюхи объяснили задорно поглядывающему на них после отсидки казаку, что Грета теперь на содержании у русского, старика-эмигранта из СССР, не выходит на панель. Узнал, что и отец Антипа по-прежнему при ней. Однако на квартире, где они втроем жили, новые хозяева дали Петру Григорьевичу другой адрес, куда те недавно направились. Это было горное курортное местечко в южной Германии, в Щварцвальде под городом Карлсруэ -- Бад Херренальб.
Приехав мюнхенским поездом, Петр вышел в Карлсруэ на пустынный, осадистый готическими блоками вокзал и прошел на улице к трамвайной остановке недалеко от здешнего зоопарка. Ехать до Бад Херренальба, как подсказали ему на выходе, с полчаса. Он спросил по-английски у водителя подошедшего трамвая, какой номер ему туда нужен. Водитель, славянская рожа до ушей, заобъяснял ломано с российским акцентом и Конеграй остановил его по-русски:
-- Вы из России?
-- Ага, -- радостно отвечал тот, -- нас тут много. Тут город Лар есть, там живет тысяч сорок, и почти половина -- немцы и русские из России.
Бад Херренальбский трамвай понес Петра под уклон с навесом зарослей у линии. Трамвай углами, овалами, кумачово-цыплячьей расцветкой почти копия советских, еще дребезжащих по российским городам. Оттого, что летели по горным и лесным изумрудам в долину на утюге, помнящим Гитлера, Конеграй думал о родном Новочеркасске, Сербии, где воевал: вот и вернулся из-за холодных морей на милую землю Европы, Старого Света.
Став православным христианином, Петр свеже ощущал земные просторы. США виделись ему современной Римской империей, как и в древность железно опекающей мир. Неустоявший против американцев в Холодной войне безбожный СССР был по точному опеределению президента Рейгана "империей зла". И то закономерно для ленинско-сталинской империи, свергнувшей Православную Российскую Империю -- Третий Рим. Американцы победили потому, что на их всемогущем долларе, кроме масонской пирамиды, высились слова "Мы верим Богу". Христианская подкладка жизни все еще подогревала американцев, несмотря на еврейство, бушующее во власти, бизнесе.
Однако не Новый Свет, а измочаленная Западная Европа пребывала благословенной обителью. Кому и как с ней сравниться? Христианство пламенело здесь две тысячи лет, то расцветая крестоносцами, монашескими орденами, то строжея, замыкаясь инквизиторски. Тут еще в 800 году при Императоре Запада, «Императоре Римлян», коронованным Папой Римским франке Карле Великом процветали науки, искусства, университеты, а на нынешней русской земле бродили дикие племена, поклонявшиеся даждьбогам, ярилам, перунам. До Крещения Руси князем Владимиром пролегали столетия варварства. Западноевропейцы христиански, цивилизаторски старше русских на тысячу лет! И хотя в Эрэфии теперь открывались храмы поддельной Московской патриархии, а в Западной Европе закрывались, опустошаясь, церкви, народ по здешним городам-весям душевнее, улыбчивее, теплее по сочувствию к ближним. А в РФ люди злы и беспощадны, словно продолжали дохристиански воевать с хазарами, печенегами. Дожились до того, что отняли у братьев украинцев Крым, разоряют Донбасс. Христианство в Западной Европе отступало, но гуманизм, человеколюбие, пришедшее на смену Боголюбию, затвердели надолго. Это зародила Эпоха Возрождения.
Россия не стала новой Византией по христопродавству. В конце XIX века у русских чудесно возрождалось православие светочами Феофана Затворника, Серафима Саровского, Игнатия (Брянчанинова), Иоанна Кронштадтского. Да было то всплеском как облегчение умирающего пред самой смертью. Суровая русская Христова вера, младшая западной на многие века, не провисла в гуманизм. Поэтому большевики срубили ее на Русской Голгофе, отбросили когда-то богоносный народ в протухшую блевотину снова на тысячу лет. Ужас в том, что в СССР люди перестали верить хоть во что-то высшее, даже в языческие идолы вроде Перуна. Русские стали просто безбожниками. Да какие русские теперь? Советские русскоязычные люди.
Конеграю удалось опомниться из выжженной советской души в тюрьме и оттого, что поразился, как уголовный сброд чтит святое. Выродившиеся из древних римлян в итальянцев, по ухваткам похожих на советских грузин, блатари "Ребибии", даже Шизанутый, единодушно молились, невозможен был намек на поругание веры.
Обозначилась для Петра разница между американской и западноевропейской Христовостью. В США он общался с соседом по гостинице -- монахом-иезуитом, профессором-теологом Лео, шестидесятилетним шотландцем, родившимся в США. Невысокий худосочный, с седой густоволосой прической на пробор, иронично поглядывающий смородинками глаз, тот по своим заслугам получал на Рождество поздравительную открытку из Ватикана с собственноручной подписью Папы Римского. Лео покровительствовал Петру, только что приехавшему из Сербии, и учил его американскому образу жизни. Говорил, например:
-- Забудь здесь слово jew (еврей), никогда не произноси его на людях.
Лео важно кивал, объясняя то или другое, личиком с лаково выбритыми щеками, многозначительно прикрывал веки. Он пользовался дорогим одеколоном, гардеробом. На вопрос, что станет делать в недалекие ему шестьдесят пять лет, когда в США уходят на пенсию, отвечал едва ли не с придыханием:
-- Буду доживать в монастыре.
Однако на глазах Конеграя ему выпала поездка в РФ, из какой он вернулся с невестой. Девица моложе Лео на тридцать пять лет, бойкая татарка-медсестра. Лео написал старому знакомцу Папе Римскому, что отрекается от монашества. Зажил с черноглазой, победоносно поглядывая на Петра при встречах в коридоре, как и в прежних беседах.
Старый Свет и Новый, который за океаном был еще моложе Русской страны.
Трамвай вынес Петра в долину с россыпью фахверковых избушек и модерновых вилл Бад Херренальба. Кольцо гор вокруг курорта проросло мачтовыми соснами Шварцвальда -- Черного леса по-русски. Город возник из основанного здесь монахами в 1140 году цистерцианского монастыря.
Первый монастырь Цистерциум этого католического ордена появился в 1098 году во Франции. Цистерцианские монахи -- затворники, аскеты, созерцатели. В их храмах почти нет драгоценной утвари, живописи, роскошных интерьеров. «В пустыне» — в еще не обжитых человеком местах — в простоте и бедности они обретали Бога. Идеалом бедности и цистерцианские белые, некрашеные, дешевые «ангелические» одеяния. Это облачение сияет белизной и на нынешнем гербе Бад Херренальба. Помолившись в храме, монашески служили цистерцианцы физической работой. В ней смирялись, обуздывали соблазны. В отличие от прежнего монашества, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, иметь зависимых крестьян и вассалов. Они больше трудились в поле, на скотном дворе, в винограднике, чем в скриптории, школе или в храме за богослужением, которое в страду могло быть и опущено. Цистерцианский культ труда, подвижническое освоение монахами с мозолистыми руками лесов и пустошей, осушение болот, внедрение рабочей техники подстегнули внутреннюю колонизацию Западной Европы XII века.
Иноки с топорами, кирками, лопатами заложили фундамент Божьего дома в будущем Бад Херренальбе. Отдыхали в молитве, стоя коленями на камнях, из каких потом сложили обитель. И так были богодухновенны столпники, что поныне уже годами высится на монастырских руинах чудом выросшая, взметнувшаяся из расселины высокой уцелевшей каменной арки, где нет ни крошки земли, десятиметровая сосна -- совсем в небо. Она будто взывает:
-- Опомнитесь! Безбожием вы приблизили конец света!
Монастырь разрушила общезападноевропейская религиозная Тридцатилетняя война XVII века, начавшаяся столкновением германских протестантов и католиков. Однако от бад херренальбского храма сохранились части алтаря, пристройки, стены, фронтон притвора храма обители.
На горах вокруг Бад Херренальба, где земля оползла, выступают скалы, утесы блистают рыже, багряно, палево, песочно. Кажется, что долина меж них с позеленевшей речкой есть нерукотворный монастырь. Здесь восемь тысяч жителей. Покой воздухом, потрескивающим стрекозами, запечатывает домики, горстку отелей, клиники с немногими пациентами: дорогое проживание и лечение.
Здесь так неспешно, что трамвай пугливым псом пополз к вокзальчику и остановился беззвучно. Станция с навесом допотопна фонарями, чугунными столбами кайзеровских времен.
Клиника доктора Вехлера, где находился русский эмигрант с Гретой, вознеслась на обрыве у въезда в городок. Шалаш черепичной крыши, три этажа, опоясанных бревнами балконов. Поднявшись сюда, Петр привольно разглядел окрестности. Внизу на газонах блюдце термального бассейна, правее к вокзалу фешенебельный курортный зал, где минералку из местного источника пили из кружечек, вскипающих пузырьками будто бы горного хрусталя. Изощрена курортная живопись взрастивших сию долину Альбу лесов, полей, лугов на горных плато, озер ледникового происхождения, бесконечной вязи родников и ручьев. Накрыта колоколом бледного от солнца неба.
Грету Конеграй нашел в отдельной палате рядом с русским стариком. По располневшей, участливо взирающей ненакрашеными глазками Грете Петр понял, что она и сиделка не хуже путаны. За девяносто годов дед в кресле-каталке на балконе был бильярдно лыс, с задорным треугольником усиков над подвижными губами. Он через роговые очки по-зэковски цепко оглядел казака. Когда Петр ему по-русски назвался, сказал, что давно за границей из России, приехал навестить отца Антипу, старик оживленно спросил:
-- Конеграй? Редкая фамилия! Я знавал одного Конеграя перед войной в советских северных лагерях.
-- У меня есть дядя Терентий, вашего возраста, он всю жизнь по тюрьмам...
-- О-о-о, дорогой, так именно с ним и сидели! Терентий -- тоже редкое в СССР имя. Он жилистый, глаза пятнистые как у тигра?
-- Ага. Дядя Тереша и живой покуда. Как в остатний раз с лагерей вышел, проживает в станице под Ростовом. Я ему звоню отсюда.
-- А я Затольский Владимир Николаевич. Господи, помилуй! Вас ко мне Бог послал... Дядя ваш настоящий казак и так ненавидел советскую власть!
-- Он потом воевал у немцев, затем за это снова сидел.
-- Ну, так и я с немцами за границу ушел. Как Терентий?
-- Да ничего. Спросишь у него, как здоровьичко? Он: "– А по погоде".
Старик задвИгался, суетливо шевелил худыми руками, потирал впалую грудь в расстегнутой ковбойке. Распорядился по-английски Грете:
-- Бэби, дай нам выпить с Петей коньяка и непременно лимон под сахарным песком на закуску. -- Лучился изможденным лицом, глаза оттаяли в слезу. Продолжал по-русски: -- Именно Господь, Петя, вас послал. Мне надо-надо кому-то все-все рассказать по моей северной эпопее. Здесь никому о том от души поведать не пришлось. Иначе не помру спокойно. То меня неизбывно гнетет и причина моих болезней. Я это точно знаю, я химик, а биология родная сестра медицины. Я написал брошюрку, но она лишь о производственной стороне моей работы в ГУЛАГе.
Он взял из вороха бумаг рядом на тумбочке голубую книжицу и протянул Петру. На ее обложке значилось "В.Затольский. Добыча радия на Ухте". Конеграй развернул сброшюрованный парой скрепок десяток листков в половину формата обычной машинописной страницы. Были напечатаны принтером с компьютера и отксерены. Прочел первые фразы текста:
"Месторожденья радиоактивных руд были известны еще в дореволюционной России. Однако промышленной добычи радия до революции не было. К этому приступили при советской власти в начале тридцатых годов, как только началось массовое применение невольничьего труда для построения сплошной социалистической экономики в стране. ОГПУ в тот период для "освоения Дальнего Севера" двинуло огромные массы заключенных и спецпоселенцев на север европейской части СССР. Уже существовавший там и занимавшийся главным образом лесозаготовками Северный Лагерь Особого Назначения (СЕВЛОН) был преобразован в Ухто-Печорский исправительно-трудовой лагерь (Ухтпечлаг или Упитлаг)..."
Затольский махнул рукой:
-- После почитаете, если будет интересно... Сейчас давайте выпьем, я не пил уж, наверное, с год.
Грета, присев книксеном, подала им на подносе рюмки, нарезку лимона, минеральную воду.
-- Видите, не забыл, что в России коньяк закусывают лимоном, -- потирая сморщенными пальцами усы, сказал Затольский. -- Ведь это Государь Николай Второй придумал, а потом подхватили гвардейские офицеры... Что ж, Петя, выпьем за то, что мы с дядей вашим баланду вместе хлебали и нас Бог спас. Нас с Терентием освободили в тридцать девятом году после ареста Ежова -- по "бериевской оттепели", тогда вышло из лагерей триста тысяч человек.
Они выпили. Затольский захлопотал снова:
-- Мне нужно лагерную тяготу объяснить какому-то русскому понимающему человеку.
-- Что ж, -- откашлялся Конеграй, -- и я тюрьму видел.
-- Я понял это, Бог потому вас мне и послал. Вы зэк-то потомственный, -- подмигнул веком с истаявшими ресничками.
-- Отец Антипа вам не подходит для того? -- спрашивал Петр, со щемящим сердцем разглядывая старика.
«-- Энтот вековой, вже трухлявый в старый камыш... А каков мой-то дядя Тереша, сколь давно я его не видел! Я-то с тюрьмы, да итальянской, а энтот дед с дядей топтали зону, круче которой нет. Эх, Боже ж мой...»
Затольский сокрушенно пояснил:
-- Отец Антипа -- нет, не воспринимает. Он, видите ли, уже годами живет в галлюцинациях, будто на земле идет Третья мировая ядерная война... Как жаль его! Он настоящий Божий человек... Грета около меня ежедневно, а проживает она вместе с отцом Антипой тут в отеле неподалеку... Дорогой Петр, можно я вам сегодня начну рассказывать? Я постараюсь быстро. Это не займет много часов. Будете ко мне заходить, а я говорить. Так мне дорого, что об этом по-русски... Я больше пить не буду, а вы попивайте, пожалуйста.
Петро сел на стул рядом со стариком. Был полдень, когда в зное птицы притихли в низких ветвях окрест. Долина внизу стелилась налаженными полотнами, оттого что когда-то монахи вымолили и воздвигли здесь монастырь, как им наказали ангелы на плечах.
-- С дядей вашим Терентием я работал в воркутинских шахтах в 1937 году, а до того в тридцать шестом попал из московских Бутырок прямо в расстрельный эшелон вместе с троцкистами и другими политиками, недобитыми белыми, со всеми, кого повезли убивать на северА. Я, видите ли, был студентом московского химико-технологического института имени Менделеева и организовал с друзьями кружок. Мы доставали, обменивались запрещенными книгами, обсуждали их, собираясь под видом вечеринок. Парни и девушки были; девицы-то, правда, более для отвода глаз стукачей. Такой нас потом и сдал. Что мы могли тогда раздобыть в спрятанном у людей, какое они не особо боялись дать почитать? Бакунин, князь Кропоткин. Самиздата еще не было, а заграничного не попадало в руки таких, как мы.
Он пожевал бесцветными губами, посмотрел не на благоухающую долину, а себе под ноги.
-- Тогда я вот что думал, во многом соглашаясь с анархистами... На земле так заведено навеки: одна часть общества должна работать на другую. С развитием общества средневековья и нового времени такой вид отношений видоизменялся, но с тем же содержанием: жить одним за счет других. Ежели держава не могла обогащаться за счет иной страны, то искала эти средства внутри самой себя. В СССР -- за счет своего народа. Это не совсем рабовладельчество, в древности рабами были чужеземцы, а у советских -- собственные граждане. Для набора таких "граждан" издавались специальные законы и указы. Например, о расхищении социалистической собственности. Десять лет лагерей причиталось за взятую на стройке полутораметровую доску или на фабрике катушку ниток. На суде катушка фигурировала как тридцать пять метров "пошивочного материала"... Государство в государстве создали для миллионов в "трудовых лагерях". В нем в 1932-33 годах даже выпускали собственные деньги, тюремные формуляры ходили вместо паспортов. Людей настолько ужаснули, что и освободившись, они считали себя пожизненными кандидатами за колючку. Ни одной грандиозной стройки не обходилось без зэков, начиная с нулевого цикла, кончая отделочным. Плата -- не за копейки как на воле, а за миску мутной жижи с куском черняшки. Махорка в виде премии. Резерва в лагеря было в СССР с избытком. Поставку рабсилы так наладили, что массовые аресты людей планировались чекистами даже по их рабочим специальностям. Как и в древности, ГУЛАГовских рабов продавали, покупали по договорам меж отдельными ведомствами. Колоссальное строительство в неосвоенных районах страны требовало огромных затрат, а средств для покрытия не было. Покрыть можно было лишь даровой рабсилой, подневольным трудом.
Затольский поднял глаза на Петра, усмехнулся, поправил очки, съезжающие на тонкий нос.
-- Это вступление вам для того, чтобы понятнее, каким студентом я был в Бутырках... Перед отправкой нашего эшелона сотни людей из пересыльных камер стояли на коленях в огромном тюремном зале с котомками, узелками. Я глядел и думал, что ни в одной церкви, ни в какие века не было такой страшной покорности своим судьбам. На бескровных лицах светилась радость "хорошим концом" -- остались живы. Как в гоголевской фантасмагории шныряли окрест тюремщики с формулярами, сверяя будто бы наши грехи, оцененные в пять-десять лет ада. В глухой предутренний час в августе 1936 года во дворе нас набивали в "воронки" как буквари в замусоленную книжную полку. С полусотенными снопами зажатых лицом к лицу зэков задраенные клетки траурно громыхали не к вокзалу, а в дальний пригород на сортировочную станцию.
-- Вон как, Владимир Николаевич, вы умеете сказать, прям-таки поэт, -- почтительно прервал его Конеграй.
-- А я, Петя, в молодости стихи писал. Так вот... Когда нас выгрузили к эшелону, стало ясно по его "столыпинским" вагонам, зарешетчато-остекленным -- это отборный политический этап. Рядовых лагерников обычно переправляли в красных товарняках для перевозки скота. Мы узнали, что путь наш в Архангельск, далее на Воркуту, что элитой в эшелоне троцкисты, отбывшие срока во Владимирском, Верхнеуральском, Суздальском и других политизоляторах. Спаянные отсидками троцкисты умело выставляли требования конвою, для конспирации говорили меж собой на диковато выученном французском языке. Знаменитостями ехали младший сын Троцкого от второго брака Сергей Львович Седов и секретарь Троцкого Игорь Познанский. Был в этапе Владислав Косиор – бывший член президиума ВЦСПС, редактор газеты «Труд», его брат Станислав являлся генсеком компартии Украины, членом Политбюро ЦК ВКП(б), организатором украинского голодомора. Этого расстреляли после него, а Владислава – на руднике Воркута в 1938 году, как всех троцкистов в воркутинских местах. Владислава за троцкизм исключили из партии еще в 1928 году, сначала сослали в Сибирь.
Я в такую компанию попал как организатор кружка анархистов и потому, что на моем конверте с выпиской из следственного дела значилось: "Под усиленный конвой. Склонен к побегу". В камере я по неопытности соседу сказал, что чтение книг в нашем студенческом кружке не преступление, и за него отбывать "наказание" не собираюсь. Ляпнул сгоряча, но сосед стукнул начальству.
Вагоны переполнены, по очереди плотно сидели, лежали на полках, стояли в проходах. В нашем купе ехал художник многих лауреатских заслуг, обрусевший курд. Ему уступили место у окна -- ноги разбиты параличом, передвигался на костылях, а каково это по зонам! Вы, Петя, лишь заграничные тюрьмы знаете, но нет беспощаднее советских... Впереди у художника пять лет каторги за "контрреволюционную агитацию", но не унывал. Как сейчас вижу его зеленый байковый спортивный костюм, профессорскую камилавку на голове, рыжеватые усы, бородку, горбатый нос, голубые глаза целятся в примечательное. Не выпускал из рук альбом, на коротких остановках успевал схватить карандашом характерное из пейзажа, плохо видного через решетку.
На большой станции нам принесли обед в баках прямо в вагон. Видно, что отношение к этапу конвоя, их помощников исключительно хорошее. Питание раздавал даже повар в белых фартуке, колпаке. Троцкисты вели себя высокомерно, спокойно, никто из них не бросался на пищу, как бывает с другими зэками. Обед был таков, что я его вспоминал всю лагерную жизнь: жирные мясные щи, рисовая каша с мясом, на десерт кисель. Сидевший рядом старый каторжанин Михайлов говорит:
-- Господи, помилуй, да ведь это из вокзального ресторана! А в лагере за пайку черного хлеба с черпаком вонючей баланды надо работать двенадцать часов в сутки. Не выполнишь норму -- дадут хлебца с кулак и ложку коричневой жижи.
Конвоиры наперебой старались посмотреть на сына Троцкого. Но троцкисты перед ним не лебезили -- прожженные политики, упитанные сидельцы, вальяжные люди. У многих деньги и своя провизия.
За обедом они вдруг закричали:
-- Товарищи, нам дали кашу с червями! Это гнилой рис! Где главный поезда? Вызовите начальника конвоя!
Пришли повара, начальники конвоя и эшелона. Они вежливо объясняли, что еда из самых лучших продуктов. Когда успокоились, я расспросил соседних троцкистов:
-- Чему вы возмущались? Обед доброкачественный. Интересно, как вас кормили в политизоляторах?
Выяснилась любопытная картина. Многие троцкисты обитали там как в санаториях. Ни в чем не испытывали нужды за деньги с воли на тюремный ларек. Они связывались с Международным Красным Крестом через главу Помполита – Политической помощи политзаключенным Пешкову, жену Максима Горького. По этой линии им шли богатые посылки из Англии и Америки.
Собеседник-троцкист небрежно объяснял:
-- У нас МОПР -- Международная организация помощи борцам революции, а у них Красный Крест, который помогает политзэкам СССР, как МОПР -- узникам капитала. Наиболее идейные товарищи такой помощью не пользовались, а другие не отказывали себе в этом.
Михайлов, сидевший по тюрьмам-лагерям с гражданской войны за то, что воевал в Белой армии, разъяснил мне вполголоса проще:
-- Троцкисты "органам" роднее, чем остальные "враги народа".
Потом он говорит соседям-троцкистам:
-- Попомните еще, как возмутил вас этот обед, вы выступили провокационно. В лагерях придется пахать с рассвета до темноты за "чернышевского" и баланду, а спать -- на голых, окованных железом нарах, укрываясь мокрым рваным бушлатом.
Троцкисты смотрели на него с презрительной недоверчивостью.
Михайлов уточнил:
-- Это -- в обычных трудовых лагерях. А там, куда нас с вами везут, будет еще тяжелее. Оттуда вообще мало кто возвращался. Разве что -- в другие лагеря.
Троцкисты разозлились, один вскричал:
-- Да о нас знает не только Москва, а и Соединенные Штаты Америки!
Михайлов улыбнулся своим офицерским лицом с аккуратной полоской усов даже в таких условиях:
-- Вряд ли вы будете отличаться от обычного народа, нахватанного без всякой политики в этот и другие эшелоны по нашему маршруту. Его везут просто работать, осваивать север. Может быть, вы этих зэков будете там возглавлять? О нет, там возглавителей без вас достаточно. Там руководят бандиты и воры, потому что лагерное начальство твердит: они социально-близкие. А вы -- враги народа. Неужели вам создадут особые условия?
Уверенный в поддержке Америки троцкист говорит:
-- Все это скоро кончится.
То ли он мечтал снова в политизолятор, то ли намекал, что сталинской власти скоро конец.
-- Напротив, -- отвечает Михайлов, -- все только начинается. Такой прием в начале нашего этапа не что иное, как затравка. Вы, троцкисты, люди организованные, дружные. Отправить несколько тысяч вас на Воркуту довольно трудно. Вы способны устраивать шум, привлекать внимание населения на пути до Архангельска. На ваши выступления могут собираться по станциям зеваки. Отчего же не заманить вас за Полярный круг хорошими обещаниями и хорошими обедами? Там придется расплачиваться, там шахты, уголь, тундра и вечная мерзлота. В том районе не проживают даже зыряне и самоеды, а нам надо жить и работать -- за страх и надежды на будущее.
Троцкисты притихли. Один из них раздумчиво сказал:
-- Вы знаете, товарищи, он прав. Уверяю -- он прав.
Михайлов мне потом подытожил в сторонке:
-- Я по политизоляторам знаю троцкистов, нигде не работавших, всем обеспеченным кроме свободы. Они снабжались любой литературой, любыми научными книгами, они читали и занимались изучением языков. Но их не освободили, продлили сроки, везут на Воркуту. Зачем? Неужели не ясно, что работать и там они не будут по круговой поруке. Они предпочтут смерть. Бойкий троцкист, сам того не ведая, сказал о них правду: "Все это скоро кончится".
А я, Петя, вспомнил тогда письмо древнеримского философа Сенеки к Луцилию, где восхваляется самоубийство. Сенека оправдывал гладиаторов, не пожелавших умирать на потеху зрителей. Один сунул голову в колесо, когда его везли колесницей на цирковую арену, другой пронзил себе копьем горло. Презрение к смерти во имя избавления от позорного рабства.
Затольский замолчал, долго смотрел на шварцвальдскую долину. Не увидел ее пажитей и хрустальных ключей. Реял Черный Лес лиц и грязных буферов под "столыпиным". Он потер лицо ладонями, тряхнул головой и продолжил:
-- Эшелон шел на Архангельск, дальше и дальше от родной Москвы, где я "пропал без вести", как пропадали многие из необъятной Совдепии. Меня арестовали на выходе из института, ничего не сообщили матери домой, а папа уже умер, он был железнодорожным служащим. Сидевший рядом Михайлов рассказывал:
-- На Воркуте сплошь полярная ночь, лишь месяц в году тускло светит солнце. Висит оно над горизонтом бледным фонарем, не давая тепла. В вечной мерзлоте вырублены глубокие шахты, там работают зэки, погребенные навеки. Бежать некуда, на тыщу верст безжизненная тундра, пределом -- Ледовитый океан. Чудесно лишь полярное сияние. Его мистику не перескажешь, надо видеть... Я троцкистов так понимаю. Ничем дельным они никогда не занимались. Их молодежь -- бывшие комсомольские организаторы и руководители, пожилые -- такие же большевицкие деятели. Все они рвались к совецким портфелям, им важен захват власти. Да не повезло, придется расхлебывать. Ведут себя заговорщицки, будто только они что-то знают. Живут этой игрой, все еще надеясь на успешность. Плохой признак, что нас с ними связали этапом...
От монотонной речи я задремал, с верхней полки меня тронули за плечо:
-- Полезайте на мое место поспать.
Я взобрался, с облегчением распрямился, но сон ушел. По Михайловской оценке троцкистов вспомнил цыганский табор, располагавшийся недалеко от нашего дома у Савеловского вокзала. На пустыре за забором хибары и палатки. Мужчины-цыгане никогда не работали, сидели на коврах, оглаживали шикарные бороды, пили пиво, играли в карты. Цыганки с оборванной детворой шатались по улицам, весело выпрашивали деньги:
-- Мои кости болят, они денег хотят!
Думал о студенческих годах. Вечная гонка экзаменов, "бригадные методы", факультеты именовались цехами, над старыми профессорами издевались. Все друг друга ненавидели, писали доносы. Выступают на собраниях, машут руками, призывают к дружбе, коллективу, а поговоришь с каждым в отдельности, сами смеются над собой, совсем другие люди, нежели на собраниях, где все фальшиво. Так же у троцкистов. Гомонят о мировой революции, изображают больших политиков, а сами не стоЯт ломаного гроша в базарный день. Они специалисты руководить -- руками водить. Ни копейки не заработали хотя бы на день пропитания, всегда жили за счет других. В вагоне я видел мельком нелегальную троцкистскую книжку издания "закавказских троцкистов". На первой странице успел прочитать: "Советский Союз заржавел..." Наконец я уснул и приснилась груда ржавого железа с десятиэтажный дом. По лому ползают троцкисты, скребут его мокрыми щетками, моют тряпками. Но от этого ржавчина растекается и груда еще грязнее.
Проснулся ночью, что-то обожгло мне щеку. Надо мной двое конвоиров с горящей свечкой. Тот, что с тремя треугольниками на воротнике, говорит:
-- Спи, спи. Дурак ты, что ли, бежать?
Проверяют "склонного к побегу". Отвечаю:
-- Не беспокойтесь, доеду.
Конвоир шепчет мне в ухо:
-- Туда приедем, легче будет.
Ему главное – довезти.
До утра проверяли несколько раз. Эти побудки в погребе "столыпина" в дрожащем свечном свете как над африканскими неграми, увозимыми работорговцами. Человек -- уже вещь. На рынках ноги рабов мазали известью -- значит на продажу. Древнеримские "рукамиводители" говаривали:
-- Рабочая сила бывает двоякая -- говорящая и мычащая. Для первой: "Ора эт ла бора" (молитва и труд). Второй молитва не нужна, скот не познает Бога.
Для советских мы были скотом мычащим, которому не требуется молитва.
Затольский указал на поднос:
-- Вы, Петя, пейте коньячок. Что ж вы забыли? На сухую вдруг загрустите.
-- И то правда ваша, -- сказал казак.
Налил себе не в рюмку, а в фужер, поданный для минералки. Выпил залпом, крякнул, пососал лимон.
Похвально глядел Затольский, крутил свою кандальную цепь:
-- Наутро для перегрузки в следующий эшелон на Архангельск высадили нас в пересыльный лагерь города Котлас. Михайлов, идя со станции со мной в колонне, комментировал:
-- Это давняя пересылка, через нее этапы следуют в северные лагеря: от Ухты по Северной Двине, по Печере, на Воркуту, на острова Ледовитого океана вроде Вайгача. Здесь этапы не задерживаются более пары недель, я бывал тут. Постоянных зэков нет, лишь лагерная обслуга "придурков": комендатура, повара, дневальные и такие прочие. В ней знаменитый князь Щербицкий. Его посадили, как и меня, еще в начале двадцатых, когда только формировалась совецкая власть. Не было следствий, судов, прокуратур. Судила Тройка ЧеКа из матроса, бабы-работницы и рабочего из красной дружины. Приговаривали без статей уголовного кодекса. Приговор Щербицкого гласил: "Руководствуясь революционным сознанием и революционным фактом на месте, бывшего князя Щербицкого приговорить к заключению в концентрационный лагерь вплоть до победы над Малой Антантой". Победили Большую и Малую Антанту, попер социализм, а князь все сидел. Прошли через Котлас основные потоки белогвардейцев, дворян, купцов, потом потянулись кулаки, середняки, пригнали основное население страны: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция, -- а Щербицкий по-прежнему в Котласе. Он настолько выражал ненависть к революции, что все давно считали его сумасшедшим.
Когда вводили новый этап, князь всегда его встречал на воротах, хохоча и приветствуя:
-- Привет, братцы! Я давно знал, что вы здесь будете! Я вас ждал. Все тут будут! За это боролись и напоролись!
Седые патлы взъерошены, глаза горят фосфорически и смотрят восторженно. Входящие лагерники пятились от него резче, чем от овчарок охранников. Иногда конвой с вышек ему лениво кричал:
-- Князь, отойди! Не мешай людям входить.
Щербицкий не унимал скороговорку:
-- Входите, братцы! Милости просим. Мы давно ждем вас!
Бывало, начальник лагеря говорил князю:
-- Вот построят коммунизм, тогда выпущать тебя будут.
-- Я не жалуюсь, -- отвечал Щербицкий, -- я тут всех пропустить должен. Еще не все прошли...
Когда мы входили с Михайловым в котласскую пересылку, князя у ворот не было. Он умер по старости, выполнив свой долг. Все прошли и пришли, вплоть до сподвижников гения революции Троцкого, который знаменитее Ленина по Октябрю и потому, что выиграл у белых гражданскую войну.
Пусто было в лагере в этот пасмурный день. Нашу партию в сотню зэков загнали в барак, легли на голые двухэтажные нары и на пол. В полночь вваливаются из уголовников лагерная комендатура и нарядчики, командуют:
-- Подъем на работу! Все на разгрузку вагонов со шпалами, лесом!
Мы лежим и молчим.
-- Кто у вас староста?
Толстый троцкист Марголин неторопливо поднимается с нар:
-- Я староста.
-- Выгоняй всех на работу.
-- Не могу. Выгоняйте сами.
Нарядчики пошли по рядам, тормошили каждого, но все зэки, по примеру троцкистов, говорили:
-- Нет.
Всех переписали, но не стали бить, зная, из какого мы этапа.
Наутро мы увидели партию нашего этапа из другого барака, разглядывали, беседовали через раздельную колючую проволоку. Я заметил старого старика, удивительно похожего на Карла Маркса: та же густая шевелюра, бородища, нос и глаза! Крикнул ему:
-- Карл Маркс!
Старик с достоинством указал себе на грудь:
-- Да, Карл Маркс это я.
Фамилия этого девяностолетнего деда Цомах. В разных партиях он состоял шестьдесят лет, сорок из них просидел в царских и советских тюрьмах. Сначала был сионистом, потом бундовцем, эсэром, теперь получил червонец срока как троцкист. Он смеялся и говорил:
-- Они мне продлили жизнь, добрые товарищи!
Цомах юношей успел увидеть Карла Маркса. Рассказывал, что тот любил фаршированную рыбу. Неувядаемый Цомах постоянно подшучивал над конвоем. Некоторые злословили, что дед с понтом стрижется, специально косит под Карлу.
Рядом с Цомахом стоял сын Троцкого Сергей Седов: ему тогда было двадцать восемь лет, среднего роста, рыжеватый, остриженный, с небольшой лысиной, просторный лоб, голубые глаза, приятная улыбка. На отца совсем не похож.
Выгонять нас на работы больше не пытались. Прощальное русское солнце грело всю неделю, что были в Котласе. Мы с утра до вечера гуляли на воздухе, даже загорали, раздевшись до трусов. Многие стали приводить в порядок внешний вид.
Выдающимся тут оказался московский парикмахер Носенбаум. Попал он на своем рабочем месте. Брил гражданина, а тот, смеясь, спросил его:
-- А что если бы вы брили Кагановича? Не дрожали бы руки?
Носенбаум неожиданно ответил:
-- Я бы его зарезал.
-- То есть как?!
Носенбаум спохватился:
-- Не подумайте плохо! На нашем парикмахерском языке "зарезал" и "порезал" одно и то же!
Поздно было оправдываться, по соседству слышали трое клиентов у троих мастеров. Носенбаума схватили за "террористические намерения к члену советского правительства". На следствии он не отрицал свою фразу, но призывал к логике:
-- Я еврей и Каганович еврей, как я мог даже захотеть иметь такую глупую мысль?
Носенбауму дали три года, но хватило, чтобы он умер от воспаления легких в ближайшую зиму на Воркуте.
Он был гением парикмахерского искусства и брил как истинный террорист! Прикладывал опасную бритву лезвием к виску и одним резким движением начисто смахивал щетину со щеки, шеи. Второй раз нечего брать! Мах по другой, еще -- над верхней губой, с подбородка. Готово. Многие побоялись садиться под его руку. А я сел, и Носенбаум, намылив мне лицо, за минуту оголил от волоса. Осталось только умыться. Никогда больше ни в СССР, ни в Европе, ни в Америке я не встречал такого виртуоза.
|
|
| |
|
