В.Черкасов-Георгиевский. Роман «Орловский и ВЧК». Часть III. НЕМЦЫ И МОРЯКИ
Послано: Admin 25 Ноя, 2011 г. - 11:33
Литстраница
|
Глава пятая
Агент подпольной организации «Великая Неделимая Россия», бывший офицер крейсера «Память Азова», служивший в Военно-морском контроле Балтфлота, высокий черноволосый Андрей Петрович Знаменский сошел на кронштадтскую пристань с парохода из Петрограда.
Вечерний Кронштадт лежал в полутьме, продуваемой ветром при двенадцатиградусном морозе. Поэт в душе Знаменский подумал, что даже при трагедии большевизма город производит неотразимо величественное впечатление. Как в спящем царстве, его душа безмолвно рассыпалась в прах, однако ненастье в людских сердцах словно бунтовало и стихию.
Ветер вздымал у причалов ледяные волны. Полы черной шинели Знаменского развевались, он пригибал голову в ушанке, на которой советские разрешали золотого цвета якорь с ободком вокруг и колосками по бокам. Как Евгению после наводнения в пушкинском «Медном всаднике», ему казалось, что за ним «с тяжелым топотом» следует Петр Великий. Однако Государь виделся не на коне, а таким, как его изобразил Серов на Невской пристани: шествует без шляпы, с развевающимися волосами, ожесточенно стуча тростью-дубинкой в такт огромным шагам, свита едва поспевает за ним.
Немудрено, что разыгрались нервы у капитана второго ранга. Все газеты слились в вое, призывая отомстить за смерть Урицкого, а с «Красной Колокольни» строчили и в стихах. Насчет сегодняшней ночи в Кронштадте Знаменский слышал в штабе, что по аналогии с Варфоломеевской ее хотят сделать «Еремеевской», – перестрелять всех офицеров, оставшихся на кораблях. Он шел на родной крейсер, чтобы спасти, кого будет можно.
По пути к Военной Гавани сразу за сквером были склады досок, бревен и совсем темно. Впереди, там, где стояли корабли, бледной звездочкой светился фонарь, а здесь Знаменскому снова почудилось, что из-за объятых сугробами бревен может выскочить огромная костлявая фигура в плаще и треуголке. Дальше Андрей Петрович шел, спотыкаясь о протянутые с судов на стенку гавани обледенелые тросы, корабельные канаты, гремя ногами по беспорядочно наваленным железным листам.
Наконец на темно-сером небе вырисовался стройный силуэт старого корабля «Память Азова». Его мачты были необычайно высоки, потому что раньше крейсер ходил и под парусами. Государь Император Николай Второй еще наследником престола совершал на нем кругосветное плавание. Сейчас грязный, некрашеный корабль напоминал ужасно обнищавшего вельможу, он был и исцарапан, когда в эскадре красного адмирала Щастного пробивался сюда через ледовые поля из Гельсингфорса. Царская «Память» тонула во мраке из-за очередных неполадок с освещением, которое, дабы не тратиться на уголь, получали с берега.
Чтобы пробраться на крейсер, требовалось спуститься на стоявший ближе к берегу «Сибирский Стрелок», – недавно еще блестящий представитель одного из славных дивизионов миноносцев. Теперь он бесформенно чернел с развороченным льдом носом и снятыми трубами. Миновав «Стрелка» и стоявшую рядом баржу, Знаменский по наскоро сколоченному из нестроганых досок трапу поднялся на борт «Памяти Азова».
С верхней палубы крейсера Андрей Петрович полюбовался на грациозный и мощный «Андрей Первозванный» в массе огней, подальше гигантски распластался 26000-тонный «Гангут». Пахло зимним морем, смолой, даже, показалось моряку, металлом. Ветер вдруг мягко коснулся его щеки, и сердце сжала сладкая грусть.
Прямо по носу виднелись огни входа Лесные Ворота в Военную Гавань – выхода на свободу. Знаменский подошел к борту и взглянул вниз. Там едва покачивался на воде огромный баркас.
«Выдержит какой угодно поход под парусами, – отметил он. – Ежели сегодня придут за офицерами и мое штабное удостоверение их не выручит, отстреляемся и попробуем бежать на баркасе».
Знаменский прошел к трапу вниз и стал спускаться в кромешную тьму. Он знал здесь все наощупь.
После Октябрьского переворота каюты, выходящие в кают-компанию, запечатали, кроме трех, где жили остатки общества офицеров. Лишь в этих уголках им можно было забыться от матросского ада, его зверских голосов, дикой ругани, всей вакханалии развалившейся дисциплины. Однако матросня, срывая печати, стала располагаться в каютах по соседству. Тогда командир «Памяти Азова» барон Фитингоф расселил офицеров по другим помещениям, а Знаменскому предложил пустовавшую адмиральскую каюту.
Это огромное отделение из столовой, кабинет-салона, спальни лет тридцать назад занимал убиенный летом Государь. Каждый предмет там говорил о нем и царственном прошлом России. Знаменский постоял около открытой теперь настежь в адмиральские апартаменты двери, слушая, как в так же неприютно распахнутый рядом иллюминатор врывается звук будто шелестящей от морозца воды под килем.
«Дела очень плохи, – думал капитан, – Кроми убит, Локкарт в Москве попался со всей организацией глупейшим образом. В провале, как утверждают, замешана женщина. В этой борьбе дамы почему-то играют фатальную роль! А каким молодцом был капитан Кроми, командовавший в конце войны английскими лодками на Балтике…»
Андрей Петрович осторожно двигался в сторону капитанской каюты, перебирая в уме матросов крейсера, кто был особенно озлоблен против офицеров, чтобы выдать их на расстрел «Еремеевской» ночи. Это прежде всех был Ткаченко, прозванный за громкий голос и болтливость Горлопаном. Когда Знаменского выбрали на судне председателем дисциплинарного суда, тот заявил, что придет на суд с дубиной. Однако в общем и Горлопан был довольно безвреден.
Главную опасность мог навлечь сам командир «Памяти Азова», блистательный барон Фитингоф. Он был достойным наследником рода флотских Фитингофов, из которого геройски погиб в русско-японскую войну при Цусиме командир броненосца «Наварин».
Когда 14 мая 1905 года главные японские морские силы окружили наши 2-ю и 3-ю Тихоокеанские эскадры в Цусимском проливе, русские моряки решили умереть с честью. Десятки японских миноносцев начали осыпать их снарядами, и первыми, отстреливаясь, ушли под воду «Ослябя» и «Бородино». Опрокинулся и тонул «Александр III». На его киле стояли несколько последних офицеров и матросов, крича «ура» другим экипажам, идущим на смерть.
Горел костром флагман «Суворов» с раненным командующим вице-адмиралом Рожественским. Корабельные пушки были разбиты, японцы дважды предлагали сдаться, но горстка уцелевших «суворовцев» отстреливалась из винтовок. Чтобы оттуда забрать адмирала на подоспевший «Буйный», броненосец «Наварин» прикрыл флагманский корабль собой.
Тогда и пришел черед «Наварина» барона Фитингофа, раненого в голову и грудь. Почти вся команда изорванного минами и бомбами броненосца была перебита, японцы предложили сдаться. Капитан Фитингоф отказался, он решил потонуть вместе с «Наварином». Барон от ран не мог двигаться и приказал снести его с мостика на палубу. Оставшиеся в живых офицеры и матросы тоже решили умереть, но не сдаться. Они выстроились перед изувеченным Фитингофом и все братски перецеловались. Его корабль, как и другие русские, скрылся в побуревшем от крови море с поднятым Андреевским флагом…
Барон Фитингоф с «Памяти Азова» отбрил самого помощника комиссара Кронштадта Атласевича. После своего воцарения большевики ликвидировали с местного причала несколько английских подводных лодок, флагманским штурманом которых был Фитингоф. Перед взрывом с них сняли ценные предметы, а медные трубы перископов подарили барону. На продажу медь являлась сокровищем, но капитан Фитингоф не стал с этим возиться и захотел отдать трубы флоту.
Для их приемки и прибыла комиссия во главе с товарищем Атласевичем, державшим себя вызывающе. Барон Фитингоф притворился, что не знает, с кем имеет дело, и поставил того на место крайне короткими и энергичными «морскими» выражениями. За это Фитингофа привлекли к суду и запретили выезжать из Кронштадта...
В командирской каюте взамен электричества горел аккумуляторный фонарь. Его световой треугольник упирался в большую фотографию «Памяти Азова», в иллюминатор тускло светила с неба звезда. Здесь во главе с бароном были свои и несколько офицеров с других кораблей. Выяснилось, что по судам ходят чекисты и по указаниям их команд уводят офицеров на расстрел. Знаменский рассказал слухи о «Еремеевской» ночи и свой план на случай ареста, который одобрили.
После того, как он закончил, не терявший веселого и бодрого тона барон Фитингоф, за что его все и любили, произнес:
– Сегодня опять получили вместо рыбы перья и хвост. Господи, как хотелось бы вкусить настоящей пищи.
– Да, у вас кормежка слабая, – отозвался кто-то из угла, – у нас на «Андрее» посытней.
Вдруг за комодом что-то пискнуло, пробежало. Барон вскричал:
– Эта проклятая крыса не дает мне покоя! Теперь она не уйдет!
Немедленно организовали на нее охоту с загонщиками и ловцами. В итоге раненная палашом крыса забилась под диван. Туда посветили и, о, чудо! увидели большую банку с тушенкой. Крысу за это помиловали, содержимое банки вывалили на сковородку и понесли на камбуз.
После того, как тушенку разогрели и съели с большим вниманием, пришлось вернуться к печальным разговорам. Офицеры с «Гангута» рассказали, что их матросы на рыбалке извлекли гирлянду трупов соловецких монахов, связанных друг с другом у кистей рук проволокой. Помянули и две баржи заложников, затопленных недалеко от Кронштадта. Когда уже потихоньку пошел разговор об адмирале Колчаке, услышали с берега громкие голоса.
Знаменский и молодые офицеры вышли из каюты и устремились на палубу. Неподалеку от «Сибирского Стрелка» виднелись какие-то совещающиеся люди. Потом они пошли в сторону других кораблей.
В ночной тишине за стенкой гавани отчетливо слышались выстрелы, каждый из которых уносил жизнь.
Оставшийся на палубе Знаменский стоял около кормового якоря-верпа и горько думал:
«Класс, неспособный к сопротивлению! Сколько раз приходилось видеть, что сотню арестованных ведут три-четыре оборванных мерзавца, не умеющие даже держать винтовки. Только что крыса, окруженная десятком великанов-людей, без ноги, отрубленной палашом, геройски бросилась на грудь мичману Николину, а целые людские стада китайцы-чекисты баранами гоняют на смерть. Сколько раз арестованные отдавали свое оружие, из которого их тут же убивали! Среди нас много сильных и смелых людей, но нет веры друг в друга. Может быть, оттого, что нет настоящей веры и в Бога?»
Долго тянулась эта ночь, так и не ставшая «Еремеевской» для офицеров, собравшихся на «Памяти Азова»».
Утром они увидели, как из гавани валила толпа матросов, тащившая продавать офицерское обмундирование, кое-где залитое кровью расстрелянных.
+ + +
Знаменский вернулся в Петроград и сразу отправился на службу в генштаб Балтфлота.
Около своего кабинета Андрей Петрович увидел комиссара Гольгинера. Тот, многозначительно осклабившись, сообщил ему:
– Андрей Петрович, она дома и ждет, – особенно нажал на слово «она».
Знаменский, услышав это, даже не стал открывать кабинет, а поблагодарил Гольгинера и пошел на выход.
На улице моряк, лихо сдвинув шапку на ухо, взял курс к массиву жилых домов неподалеку от Гороховой улицы. Там он вошел в прекрасно отделанное, не подвергшееся осквернению революционных прохожих парадное. Постукивая пальцами в лайковой перчатке по перилам с узорчатым чугунным литьем, весело приподнимая густые брови, Андрей Петрович медленно поднялся на площадку второго этажа и повернул рычажок механического звонка в двери расположенной на ней квартиры.
Дверь распахнулась. На пороге стояла высокая, узкобедрая дама в кружевном голубом пеньюаре, по которому и великолепным комнатам за ее спиной можно было решить, что это кто-то из «недобитых». Однако стоило присмотреться к неприязненно жгучим темным глазам женщины, властной складке губ, заостренности черт лица, никак не намекавшей на породу, чтобы понять – эта из новых хозяек. Еще бы, дверь капитану Знаменскому открыла никто иная, как председатель президиума Петроградской Чрезвычайной комиссии Валентина Назаровна Яковлева.
Это о детстве несокрушимой Яковлевой позже советский писатель наваяет:
«И еще был случай, поставивший ее над всеми не только девчонками, но и мальчишками двора. Устроили состязание. Поджигали паклю: кто дольше выдержит, не побоится огня. Валя стояла окаменелая, вытянув длинную худую руку. Огонь уже жег ее пальцы, резко пахло паленой кожей. И не выдержал кто-то из мальчиков, стоявших рядом, зажал паклю в пятерне, погасил…»
Валентина Назаровна, радостно осветившись изможденным лицом, охватила за плечи моряка и впилась в его губы страстным поцелуем. Совершенно прав был ответивший «главчекистке» так же пламенно Знаменский, думавший на «Памяти Азова» в минувшую «Еремеевскую» ночь о том, что «в этой борьбе дамы играют фатальную роль». Супруг же его любовницы, бывший профессор, товарищ Штернберг воевал на Восточном фронте, теперь являясь членом Революционного совета 2-й армии.
Дверь за ними закрылась, и тогда из-за нижнего поворота лестничного марша выглянул посмелее агент Орги лейб-гренадер Алеша Буравлев. Он пришел сюда «хвостом» Знаменского из штаба Балтфлота. Там он, так же затаившись за углом коридора, не только видел его беседу с комиссаром Гольгинером, а и услышал ее содержание.
Гольгинера и главу ПЧК Яковлеву поручик знал в лицо и был потрясен огненным поцелуем с ней агента ВНР Знаменского. Но зато теперь становилось ясно, о ком сообщил ему Гольгинер только что в штабе, будто посыльный из борделя.
+ + +
Таковыми оказались окончательные результаты контрразведывательных операций Орловского, осуществленных Могелем и Буравлевым.
Последнее донесение Алексея позволило агентурщику считать, что Знаменский двойной агент. Он работал на «Великую Неделимую Россию», которая сотрудничала с англичанами, и являлся сотрудником как Военно-морского контроля, так и, волей-неволей, – ПетроЧеКи. Ведь самая главная «гороховка» была его любовницей, а комиссар Гольгинер – их связным по будуарным и, возможно, другим делам. Орловскому было понятно, что не Яковлева использует красавца-моряка, а он «имеет» во всех отношениях увлекшуюся им чекистку.
Резидент не забыл и фразу, вырвавшуюся у члена ВНР Константина Мурашова в разговоре с Буравлевым, что копию секретной телеграммы «с Гороховой выдали наши люди вместе с другими текущими документами». Выходило, под «нашими людьми» Мурашев подразумевал, не много – не мало, саму Яковлеву и Гольгинера. В этой связи становилось ясным, отчего арестованный чекистами, откуда-то знавший и выдавший конспиративную квартиру английского разведчика Гилеспи Гольгинер был не расстрелян, а принят на службу в ПЧК.
«Значит, – размышлял Орловский, сидя в своем кабинете на следующий день после того, как Буравлев выследил связку Гольгинер-Знаменский-Яковлева, – уже при аресте Гольгинера был роман Яковлевой и Знаменского. Гольгинер как сынок торгаша, не бросившего купеческие связи с англичанами при Советах, очевидно, был на крючке у британской разведки вплоть до того, что имел явку Гилеспи. Об этом через ВНР наверняка знал Знаменский, который постарался отстоять Гольгинера как человека союзников и каким-то образом убедил Яковлеву не только того помиловать, а и взять комиссаром на Гороховую. Как же это господину капитану удалось с такой фанатичкой?»
Орловский, в отличие от Знаменского, не слыхал, что «заговор джентльменов» якобы провалился и из-за какой-то женщины, но весьма озадаченный Мурой Бенкендорф начал мыслить именно в этом направлении:
«Удалось Знаменскому, конечно же, по мужской линии. Фанатичность, особенно женского характера, подразумевает безоглядную страстность. А сухопарая брюнетка Яковлева, скорее всего, ко всему истеричка или психопатка, судя по тому, что с ее главенством на Гороховой сразу появилось в «Петроградской правде» шесть списков о расстреле свыше ста человек. Однако помогает она ВНР, вероятно, бессознательно. То есть, исполнив просьбу Знаменского взять в ЧеКу Гольгинера, Яковлева и оказала белым подпольщикам с англичанами основную услугу. Гольгинер делает для них на Гороховой все необходимое, по мере, понятно, и его возможностей. Например, подсовывает ей для подписи ордера на освобождение или другие бумаги. Сводить Валентину Назаровну и Знаменского на свидания для Гольгинера – самое простое в изощрениях его многоликой жизни и службы. Совершенно очевидно, почему Знаменский едва ли не единственным из бывших офицеров уцелел в штате Военно-морского контроля после того, как чекисты его окрестили «филиальным отделением английского морского генштаба».
Поглощенный размышлениями Орловский рассеянно собрал бумаги, нужные ему в суд, куда он должен был направиться. Надел шинель, папаху, замкнул кабинет и спустился по роскошной мраморной лестнице на выход.
На улице он отметил, что к Рождеству мороз спадает, видимо, для того, чтобы снова ударить к Крещенью. Продолжая думать о последних событиях по линии Орги, Орловский сел в мотор и приказал шоферу ехать в горсуд. И лишь на полдороги туда спохватился, что забыл взять отложенное в секретер, необходимое сейчас на судебном заседании следственное заключение по одному из дел.
Пришлось поворачивать обратно. Снова у подъезда комиссариата Орловский, извинившись перед шофером, которого день-деньской и так дергали из конца в конец Питера, выскочил и побежал к своему кабинету.
У своей двери, торопясь, резидент мгновенно повернул ключом в замке, распахнул ее… И увидел, что в кабинете у письменного стола находится бывший сапожник, коммунист Милитов, недавно без его спроса зачисленный в Центральную комиссию. Милитов, очевидно, зашел сюда, открыв и закрыв дверь имеющимся у него дубликатом ключа. Он рылся в ящиках стола и замер, застигнутый врасплох.
– Все-таки подослали, негодяй, тебя чекисты, – проговорил Орловский, направляясь к нему.
Обычное «никакое» выражение лица Милитова сменилось паникой хорька, попавшегося в курятнике, он рванул руку к револьверу в кармане.
Его высокородию как раз оставался шаг, нужный, чтобы толкнуться от пола, подпрыгнуть и ударить чекиста ногой в грудь. Он провел это шассе молниеносно! Милитов взмахнул руками, полетел спиной в стену и ударился об нее, сполз на пол. Орловский подскочил и добавил носком сапога ему в голову.
Милитов валялся без сознания. Резидент забрал его револьвер, достал из секретера моток бечевки и связал чекисту сзади руки. Тот, полусидя спиной к стене, затряс башкой, открыл глаза.
– Кто тебя сюда послал с Гороховой? – спросил Орловский.
– Никто, – цепко впиваясь в него острым взглядом, отвечал «сапожник», – я искал у вас в столе денежки. Мучаюсь с похмелья, выпить до зарезу надо.
– Вон что, – усмехнулся Орловский, – но не произвел ты на меня впечатления пьяницы, когда пили мы с тобой тут для знакомства.
Ухмыльнулся и быстро опомнившийся, наглеющий на глазах Милитов, точь-в-точь как и столь схожий с ним бывший коллега Орловского комиссар Турков, оказавшийся главарем гаврилок.
– А я буду на том стоять, что зашел сюда в оставленную открытой дверь только для того, чтобы найти монету на стаканчик.
– В таком случае стоять тебе больше не придется ни при каких погодах. Будешь лежать как лежишь, – мрачно произнес Орловский и достал свой кольт.
– Неужто пристрелить имеете право? – все еще не веря в решительность столь интеллигентного на вид комиссара, осведомился, не сгоняя улыбочки, Милитов.
Орловский глянул на него с ненавистью.
– Мне прав не нужно, мерзавец ты гороховый, мне для твоего расстрела требуются лишь причины. Иль забыл приказ еще начальника ПетроЧеКи Урицкого, карать сразу на месте преступления уголовников его совершивших? Товарища Урицкого нет, но дело его живет теперь в красном терроре. За деньгами в стол полез со взломом к председателю Центральной уголовно-следственной комиссии? Приговариваю тебя к высшей мере наказания по революционному закону.
Он взвел курок и прицелился Милитову в лоб.
– Сто-о-й, комиссар! – заорал тот с побелевшим от ужаса лицом. – Твоя правда, с Гороховой я. Меня послал сам товарищ Целлер, я разведчик его отдела. Поручено было лично Яковом Леонидовичем приглядывать за тобой, иногда просматривать твои письменные материалы для возможного обнаружения подозрительных записей, копий с секретных документов.
– Так-то лучше, – сказал Орловский, убирая револьвер. – Вставай, пойдем к твоему Якову Леонидовичу.
«Сапожник» поднялся на ноги. Орловский вытащил из секретера бумагу, за которой возвращался. Указал Милитову на дверь, тот, насупившись, пошел впереди него из кабинета.
Теперь ожидавший Орловского автомобиль пригодился ему для транспортировки арестанта.
На Гороховой агентурщик отпустил служебный мотор и завел Милитова в четырехэтажное здание ПЧК, окна третьего этажа в котором были строго отделаны античными наличниками. От проходной, где дежурный, увидев окровавленного и связанного Милитова, начал названивать начальству, Орловский повел арестанта прямо к Целлеру.
Когда они вступили в длинный коридор с его кабинетом, Орловский увидел, что Яков Леонидович уже стоит около своей открытой двери и качает массивной головой.
– Попался этот дурак? – дружески закричал Целлер навстречу.
Орловский подвел совсем повесившего башку Милитова к его начальнику и заметил:
– Не такой уж он глупый, как и все вы тут. Милитов попался на обыске моего стола только из-за того, что я случайно вернулся в кабинет с полдороги на судебное заседание. Жаловаться на ваше обнаглевшее в Петрограде учреждение я буду персонально товарищу Зиновьеву и в Москву – товарищу Дзержинскому. Мой начальник товарищ Крестинский всемерно меня поддержит и на совнаркомовском уровне.
– Да ладно тебе, Бронислав Иванович, – все еще с деланным благодушием убеждал Целлер, – свои же люди, сочтемся.
У него палачески исказилось лицо при взгляде на Милитова, которому бросил:
– Ну, ослоп, проклянешь день, когда мать-сучка тебя родила. – Целлер распорядился появившемуся конвоиру из тюремного отсека: – В карцер его и до завтра даже воды не давать.
Милитова увели, Орловский с Целлером зашли в кабинет, и тот, сжимая мохнатые кулаки, немедленно бросился в контратаку:
– Бронислав Иванович, чего мне грозишь? Я ж на тебя весной не стал жаловаться, когда ты удавил моего разведчика Троху Фердыченкова!
Он имел в виду случай, когда установил пункт наблюдения филеров на Сергиевской за Орловским из окна во дворе, выходящего на окна квартиры резидента. Агентурщик, определив это, пробрался в квартиру, откуда следил за ним разведчик отдела Целлера по имени Трофим Фердыченков. При допросе там Орловским Фердыченкова тот скрыл, что с минуты на минуту должен появиться сменщик-филер, за что и поплатился жизнью. Когда пришедший на смену поста чекист начал стучать в дверь, Орловскому ничего не осталось, как свернуть шею хитроумному Трофимке-Трохе, и снова незаметно скрыться через окно.
Однако никакой мало-мальски опытный разведчик не стал бы признаваться в таком и даже давать понять, что каким-то образом имеет отношение к убийству агента противника. Тем более, тогда Целлер просто не успел «жаловаться», так как Орловский опередил его донесением Урицкому, что подручные того вовлечены в служебные преступления.
Поэтому резидент с полным недоумением сказал:
– Яков Леонидович, как же ты можешь столь беззастенчиво перекладывать со своей больной головы на мою – пока здоровую? Ежели ты в чем-то и подозревал меня весной, то с тех пор даже начальство у тебя поменялось трижды. Так что, давай говорить только о насущном теперь. Тебе провалившегося Милитова мало? Я могу пройтись и по недавно открывшимся фактам твоей биографии.
Целлер заерзал в кресле, как бы раскачивая жирное тело, но уж не для того, чтобы обрушиться на Орловского. Чекисту стало весьма неуютно, потому что его дореволюционная судьба никаким образом не касалась тех идей, того, за что он сегодня беспощадно истреблял людей. Да в общем-то, по меркам террора, в котором этот начальник комиссаров и разведчиков ПЧК рьяно участвовал, сам он за свое «буржуазно-уголовное» прошлое вполне подходил на ликвидацию.
– Что же ты накопал? – кисло осведомился Целлер.
– Сбежавшего из Арзамаса антрепренера с кассой театральной труппы актеры разыскивают до сих пор.
Одним этим невозможно было загнать в угол такого выжигу, как Яков Леонидович. Он, по золотому правилу аферистов, что лучшая оборона – нападение, немедленно парировал:
– А знаешь, почему за тобой все время приходится приставлять агентуру?
– Ага, – понимающе кивнул Орловский, – теперь твоя очередь, выложить то, что накопали вы на меня.
– Совершенно верно. Так вот, Бронислав Иванович, мы не так далеко находимся от твоей родной Польши, чтобы не навести о тебе там справочки. И расспрашивали в Варшаве наши люди по твоим неоднократным заявлениям, что трудился ты там когда-то у мирового судьи. Но никто из варшавских судейских не смог припомнить, чтобы в тех краях у какого-то судьи был помощничек с твоим именем, отчеством, фамилией.
Совершенно верно указывал Целлер: под другим именем и не у мирового работал до Великой войны судебный следователь по особо важным политическим преступлениям Варшавского окружного суда Орловский. А узнай чекисты эту правду, не стали бы «приставлять агентуру», запытали бы сразу. Но и выясненное отсутствие такого помощника мирового судьи в Варшавском округе было для резидента неприятностью; впрочем, почти такой же, что и не запротоколированные у свидетеля сведения об ограбившем театральную кассу антрепренере Целлере. На этот «обмен» компрометирующими материалами тот и бил.
Правда, как понимал Орловский, многое чекист и не договаривал. Для того чтобы уже трижды подсылать к нему провокаторов и агентов (весной – старик Колотиков, филер Фердыченков, теперь – Милитов), требовалось более серьезное обоснование, чем не обнаружение в Варшаве следов некоего помощника мирового. Ясно было, что постоянно агентурно занимались Орловским и из-за его перебросок офицеров через границу, и потому, что он сумел, например, переиграть Целлера весной, когда доложил Урицкому о его подручных, присваивавших золото и ценности на обысках.
Тем не менее, все это были старые счеты. Орловского интересовали свежие обстоятельства, из-за которых чекисты или уже как следует взялись за него, или собирались это сделать. Сообщенные Целлером результаты его проверки в Варшаве не тянули на причину для нового серьезного по нему расследованию.
Однако на всякий случай, как это принято у занудных перестраховщиков-агентурщиков, Орловский попытался еще что-то выведать, уже притворяясь немного сдрейфившим из-за варшавской проверки.
– Яков Леонидович, – с ласковой грозой сказал он, – в этот раз с жалобой на вас до Феликса Эдмундовича я, возможно, и не дойду. Но это не значит, что меня не возмущает, когда такой старый мой знакомый, как ты, лично готовишь эту тварь Милитова против меня.
Целлер с более или менее откровенным сочувствием воскликнул:
– Бронислав Иванович, поверь на этот раз! Направлял по тебе работать, наставлял этого олуха Милитова я, но заслать его на тебя в комиссариат приказала сама Яковлева. Перекрестился бы я, коли в Бога верил, что не вру. Почему-то Валентина Назаровна с прихвостнем Гольгинером так надумала и распорядилась. Меня эта парочка давно не ставит в известность о своих планах.
Орловский, глядя на довольно хорошо им изученную оплывшую целлеровскую физию, видел, что сейчас тот, возможно, говорит правду.
Яков Леонидович продолжил с жаром, но крайне пониженным голосом:
– Тут наши с тобой интересы сходятся. Мне Яковлева с ее подручным поперек горла, они ж никогда мне не простят Густавсона, других моих ребят, ты знаешь, ты ж их подводил под трибунал. Я сам, может быть, не сегодня так завтра пойду к стенке. – Он с хрипом в огромной груди вздохнул от случайно вырвавшихся слов, но заключил в том же плане: – А ты грозишь жаловаться на меня, на них вместе со своим Крестинским аж до Совнаркома. Эх, комиссар, ну кого сейчас будут слушать и кто пойдет против чрезвычайки, когда красный террор в самом разгаре…
Целлер, словно забыв, что перед ним человек, которого целый год выслеживал через своих агентов, ударился, очевидно, в мысли, которые сводили его с ума. Орловскому нечего было к этому добавить, да и слушать откровения палача опасно. Он свел острый разговор на нет и распрощался.
По дороге на судебное заседание, из-за опоздания куда для него многое приоткрылось, резидент испытывал двойственное чувство. Зловеще озадачивало, что теперь им почему-то занялась петроградская «главчекистка» Яковлева. Однако Орловский и благодарил Бога за то, что «случайно» перемешал ее пасьянс захватом Милитова. А, главное-то, сыском Могеля и Буравлева он заимел козыри на любую игру.
«Впрочем, лучше прятать их поглубже за пазухой, – размышлял разведчик все же в миноре. – Ежели придется с этих карт пойти, значит, я сам на волосок от провала».
Конец третьей части. Окончание этой книги и дилогии романов следует
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>>
|
|
| |
|
