В.Черкасов-Георгиевский. Роман «Орловский и ВЧК». Часть III. НЕМЦЫ И МОРЯКИ
Послано: Admin 25 Ноя, 2011 г. - 11:33
Литстраница
|
Глава четвертая
Возобновились налеты попрыгунчиков.
В той же местности, где они когда-то начались, на Большой Охте, два дня подряд после обеда обнаруживали трупы ограбленных и замерзших. Мужчину и женщину, раздетых до кальсон и dessous, нашли около Большеохтинского кладбища. Две другие дамы в корсетах, панталонах, чулках, словно куклы, измазанные пудрой (припорошенные выпавшим снегом), сидели, вытянув ноги на тротуар, привалившись к забору «стеклянными» (от мороза) спинами, ближе к Большеохтинскому мосту через Неву.
Орловский, получив сообщение о жертвах второго налета, сначала хотел вызвать бывшего могильщика Скорбина, рыскавшего эти дни по подозрительным компаниям на питерских кладбищах. Потом вспомнил об отце Феопемте, который мог бы что-то посоветовать о сыске бандитов, поклонявшихся то ли полевикам, то ли некой «подземной» религии. Весной по просьбе этого иеромонаха часовни Александро-Свирского монастыря на Разъезжей улице он разыскивал саркофаг с мощами святого Александра Свирского, увезенный чекистами из той обители в Олонецкой губернии. Орловскому удалось его найти, и батюшка Феопемт забрал из раки мощи святого для сохранения в другом надежном месте. С тех пор они не виделись, и резидент решил навестить священника, что было благочестиво в идущий Рождественский пост.
Слава Богу, отец Феопемт оказался по старому адресу. С него батюшка скрылся одно время после того, как в его часовню ворвались красноармейцы, сорвали богослужение и надругались над святынями, стали караулить около дома для окончательной расправы. В столовой своей двухкомнатной квартирки синеглазый, чернобородый, лет тридцати батюшка, радуясь визиту, стал собирать чай.
Орловский, имея в виду, что отец Феопемт является активистом по созданию приходских союзов для защиты храмов и церковного имущества, которые разгоняли и расстреливали красным террором, спросил:
– Не опасно ли вам пребывать по старому местожительству при еще более обострившемся богоборчестве?
Батюшка взмахнул рукой в широком рукаве черного подрясника, на котором была вязаная жилетка, кое-как согревающая в почти нетопленой из-за отсутствия дров квартире.
– Бог знает. Да и что говорить о моей скромной персоне, когда светочи нашей Церкви принимают мученическую смерть. Знаете, что казнены епископ Тобольский Гермоген (Долганов) и епископ Вяземский Макарий (Гнеушев)?
– Нет, батюшка. Владыко Гермоген, я слышал, не побоялся благословить в начале года на крестном ходе в Тобольске Царскую Семью, когда она была там.
– Да, его святейшество патриарх Тихон тогда благословил, чтобы по России двинулись крестные ходы. Владыке Гермогену совдеп Тобольска это запретил, но загудели колокола и из собора тобольского Кремля он вышел с духовенством, под хоругвями и крестами. Громадные толпы народа потекли вслед вокруг кремлевской стены с пением: «Спаси, Господи, люди Твоя». Кремль возвышается над Тобольском, губернаторский дом, где была заключена Августейшая Семья, ниже, и с холма были хорошо видны в его окнах стоявшие Царственные узники. Его преосвященство один подошел к краю стены с крестом, высоко поднял его и благословил Царскую Семью.
Отец Феопемт прекратил возиться с посудой, перекрестился, опустился на стул, замолчал и задумался.
– Ежели не ошибаюсь, – проговорил Орловский, – мученическая кончина епископа Гермогена была предречена отцом Иоанном Кронштадтским.
– Совершенно верно, отче Иоанн писал ему в 1906 году: «Вы в подвиге; Господь отверзает небо, как архидиакону Стефану, и благословляет Вас». А сбылось так. В апреле на Страстную неделю владыку арестовали и отправили в екатеринбургскую тюрьму. В мае приехала туда делегация от епархиального съезда ходатайствовать перед совдепом об его освобождении. Большевики потребовали выкуп в сто тысяч рублей, которые собрало екатеринбургское купечество. После того, как делегация вручила деньги красным, ее тоже арестовали и отправили в Тюмень вместе с епископом Гермогеном, чтобы потом судить всех в Тобольске. Для следования туда их погрузили на пароход «Петроград», но, узнав, что белые взяли Тобольск, решили немедленно расправиться с узниками.
Иеромонах, перекрестившись, снова замолчал. Сидел, глядя на колеблющийся под мутным стеклом огонек керосиновой лампы от ледяного сквозняка, пробивающегося через щели в окнах. Потом закончил:
– В ночь с 15 на 16 июня арестантов вывели на палубу, раздевали, связывали руки и сбрасывали в воду. Его преосвященству издевательски остригли волосы. Владыко громко молился за мучителей и благословлял их. Сорвали с него рясу, подрясник, скрутили руки. Комиссар приказал: «Заткнуть ему хайло!» Разбили кулаками владыке лицо, привязали на шею двухпудовый камень и сбросили в реку Туру…
Стали пить чай, отец Феопемт грел руки, прикладывая их к бокам горячего самовара. Образы смертей священномучеников не оставляли его, он смотрел в одну точку, на помаргивающий огонек лампы, словно лампады в длинном тоннеле, уводящим в селения праведные.
– А епископ Макарий Вяземский, – наконец, не выдержал он, чтобы и о том не рассказать, – помните ли, в 1915 году в Петрограде был избран в Совет Монархических Съездов. Из-за этого после февральского переворота его преследовали, и наше руководство отправило владыку подальше на покой в смоленский монастырь. В январе же этого года его преосвященство перевели в Свято-Духовский монастырь города Вязьмы Смоленской губернии. Там большевики подослали к нему наемных убийц, но те на паперти поссорились, подрались и одного своего убили. Владыка, осведомленный о происшедшем, с паперти произнес одну из его самых сильных по глубине чувств и мысли проповедей, которая произвела на всех потрясающее и неизгладимое впечатление.
– Я помню, батюшка, что митрополит Мануил (Лемешевский) называл епископа Макария «прекрасным проповедником, оратором и администратором».
– Да-да, поэтому вяземский монастырский храм стал заполняться молящимися. В конце августа владыку арестовали за «организацию белогвардейского восстания». В начале сентября осудили его и повезли в солдатской одежде, остриженным, без бороды расстреливать в пустынное место под Смоленском.
От глумления и побоев следы у владыки были по лицу и всему телу.
Снова молчал иеромонах, крестился. Заключил рассказ:
– Смертников было четырнадцать. Их выстроили спинами к длинной свежевырытой могиле. Владыка стоял в конце шеренги с четками в руках и молился за каждого, к кому палач подходил с револьвером. Чекист стрелял в лоб, и тело падало в яму. Когда принимал смерть слабодушный, начинал стенать, владыка выступал из строя, и чекисты не возражали, чтобы было меньше шума. Владыко Макарий подходил к человеку, благословлял, проникновенно произнося: «С миром отыди…» Его застрелили последним.
Давила стылая тишина в неприютной, долго не отапливаемой квартире, куда отец Феопемт, судя по покрытой чехлами мебели, вернулся лишь недавно. Орловский вспоминал, как у него дома рассказывал о московских расстрелах кавалергард. Повсюду было одно и то же: если стоял среди смертников священник, то был примером и отечески помогал уйти в жизнь вечную. Подвижнически распиналась Святая Русь на своей Голгофе.
Потом они с батюшкой от мучеников отвлеклись, Орловский заговорил о бесах, попрыгунчиках Гроба.
Выслушав его, отец Феопемт стал объяснять:
– Связь человека с землей обозначается Священным писанием, например, во фразе, которую можно так перевести на русский: «Всяк человек – земля есть и в землю отыидет». Все другое от лукавого. Связь же у попрыгунчиков между подражанием демонам-полевикам, девке-полуднице с исповеданием уже языческой веры в Мать-Сыру-Землю может идти от «опахивания». Прибегают к этому колдовству бабы, чтобы уберечь свою деревню от тифа, других эпидемий, а скот – от заноса чумы и тому подобного. Для того якобы необходимо оградить селение со всех сторон поясом земли, вырезанным сохою в ширину сошника и глубиной не менее трех вершков.
– Сейчас такое может быть популярно из-за свирепствующего по России сыпняка.
– Безусловно. Тем более, производят обряд только женщины, которых из-за войн в деревнях теперь избыток. Классически требуется для «опахивания» девять девок и трое вдов. К полуночи они собираются за околицей, раздеваются до исподних рубашек, бабы повязывают головы белыми платками, девицы распускают волосы наподобие русалок.
– Приблизительно так рассказывают о внешнем виде «полудницы», действующей с Гробом в Петрограде.
Батюшка усмехнулся:
– Да я вам сразу скажу, что, скорее всего, это Нила Полевая. Она бывшая вагоновожатая, пристроилась к воровской шайке, ходила ко мне на Разъезжую, желая отмолить грехи. Кличка ее в уголовных кругах Полёвка, от этого, возможно, Гроб и придумал, чтобы его банда изображала из себя полевиков. Ну, а Ниле (она прекрасная плясунья, певунья, вещунья, что хотите) в самый раз исполнять роль полудницы. Это тоже не случайно. В христианских молитвах есть упоминание о «бесе полуденном», он смущает, искушает праведников именно в полдень. Отсюда и стремление попрыгунчиков для пущей жути оморачивать, умерщвлять людей именно в районе полудня.
– Так что же «опахивание», отец Феопемт?
– Этот колдовской обряд называется также «гонять смерть». За околицей на вдову надевают тайком унесенный хомут и впрягают ее в оглобли – обжи сохи. Причем, самое предпочтительное, чтобы та была беременной, а правила ею старая дева. Замужние бабы не всегда допускаются – они «нечистые» для такого обряда. Вот «пахарка» берется за рукоятки и начинает за идущей «лошадью» косым лемехом разрывать и бороздить землю. Они намечают «продух», из которого предполагается выход целебной земляной силы, устрашающей саму смерть. Другие идут за сохой с кольями, палками, со сковородами, заслонками и чугунами. У девиц в руках – косы, в которые они беспрерывно звонят.
Орловский закивал головой, застучал ложечкой о подстаканник.
– Все сходится. Попрыгунчики тоже диким шумом пытаются подавить волю жертв.
– Кроме этого, женщины поют с неистовым рвением что-то вроде: «Смерть, выйди вон, выйди с нашего села, изо всякого двора! Устрашись – посмотри: где ж это видано, косят девушки, а пашут вдовушки? Мы огнем тебя сожжем, кочергой загребем, помелом заметем, чтобы ты, смерть, не ходила, людей не морила».
– Исходя из рассказанного вами, батюшка, я вижу, довольно убедительно объяснял мне психологию действий попрыгунчиков один официант из кабаре «Версаль». Он утверждал, что полевики, утерявшие свою роль из-за погибших урожаев, выгнанные бескормицей с сельских угодий, явились в Петроград, дабы отомстить за это «колыбели революций». Тогда, действительно, «опахивание», «выгон смерти» из деревни, из «подопечных» полевикам крестьян вполне логично перевести, «нагнать-вогнать» в горожан. Значит, Нила Полевка в это может быть замешана?
– Думаю, что так. Она до того, как связалась с ворами, ютилась на городских кладбищах, ее знают многие кладбищенские священники… Давайте же теперь отслужим молебен против беса полуденного.
+ + +
На следующее утро Орловский с новыми сведениями о попрыгунчиках собрался дать задание Скорбину. Однако узнал, что тот спозаранку хлопочет в комендатуре Суворовского района по делам их комиссии вместе с чекистами, и отправился туда.
Метели стихли, мороз снизился до 15 градусов. Орловский ехал на служебном авто вместе с шофером и поглядывал на немного оживившийся город, сногсшибательно испятнанный кумачом с революционных ноябрьских праздников. Особенно постарались футуристы, заклеившие заборы, стены, тумбы красными плакатами, на каких ноги шли отдельно, руки болтались независимо от туловища, от которого «отставала», не поспевала сзади голова. Самым грандиозным был алый клоунский колпак с широкими полями, надетый на думскую каланчу. От него поныне болтались там обрывки.
«Разжалованный» Петроград пребывал примерно в таком же положении, как Белокаменная при генерал-губернаторе Великом князе Сергее Александровиче. «Нам Москва не указ»,– говорили здешние совработники, так как центральные законы действовали лишь с дозволения «наместника» Зиновьева. В Москве пытались наладить всероссийский учет, чтобы вся страна работала по ее указке, присылала продукты труда и получала свою долю.
Петроградцы без лишних слов брали, откуда только могли. Городские заводы дали коммунистической партии наилучшие пролетарские кадры. Повсюду их боевые и продовольственные отряды славились в боях с белыми и в отбирании хлеба у крестьян. Всеобщая трудовая повинность касалась в Петрограде только «буржуев», выгоняемых на разные общественные работы. Социализм гвоздил распределением лишь бывшие привилегированные классы.
Накануне первой красной годовщины самая бойкая тема советских газет и разговоров петроградцев свелась к тому, что 7 ноября им дадут, кроме обычной для большинства дневной порции в четвертушку или в половину фунта черного хлеба, еще по белой булке! Правда, пресса была противоречива в том, какой категории людям ее вручат. Сначала газетчики утверждали, будто ее получат только граждане, относящиеся к первой и второй продовольственным категориям. Затем сообщили, что булочка причитается и третьей, но будет выдаваться позже праздника и из муки худшего сорта. «Буржуйская» четвертая категория, имеющая право только на восьмушку фунта хлеба в два дня, исключалась от дара. Тем не менее, все обсуждали, каким же явится красный кулич? Кто настаивал, что он напомнит былую пятикопеечную французскую булку, а кто – что это будет просто прежний ситник с изюмом…
«Буржуй» не мог являться и, например, председателем домового комитета, его квартирная плата была от двух до десяти раз выше, чем у пролетария или совработника. Так же облагались платой в школах «буржуйские» дети. Эти существа в шляпах, очках, галстуках, сморкающиеся в носовой платок и избегающие матерщины, подъяремные особым налогам и повинностям, вообще не пользовались прямой защитой закона. Он применялся к ним лишь постольку, поскольку особи признавались полезными для советского государства. Хотя и это могло быть оспорено любым его учреждением и отнято в минуту.
Брать и делить в Петрограде умели лучше всех в России, но выдохлась сама заводская житница этих специалистов. Городская промышленность ничего не производила, кроме зажигалок из патронных гильз. Да и те на черный рынок мастерили крадучись, никак не во исполнение всероссийского производственного плана, придуманного товарищем Лариным.
Операция, в которой участвовал Скорбин как представитель Центральной уголовно-следственной комиссии Наркомюста СКСО, была в том, что этой ночью ПетроЧеКа произвела массовые аресты кандидатов в гласные петроградских районных дум 1917 года. Тогда при Временном правительстве это были первые выборы по всеобщему, прямому, равному, тайному голосованию, где участвовали и большевики. Партии для престижной «окраски» списков выставили наиболее знаменитых людей, заслуженных мастеров своего дела, зачастую не состоявших в их рядах. Теперь большевики, опасаясь восстания, решили изъять этих лиц – форменных «буржуев», которые могли его возглавить и создать орган городского самоуправления. Чекисты взяли афиши от партий народной свободы, трудовиков, эсеров, других, и по указанным там адресам повально обыскали и арестовали сотни людей под предлогом проверки их благонадежности.
«Гласных» разместили в городских комендатурах и для видимости законности пригласили туда допрашивать сотрудников петроградской юстиции. В Суворовском районе арестантов спустили в подвальный этаж комендатуры, находившейся в бывшем особняке, и загнали в барскую кладовую при кухне. Эта была приблизительно такая же длинная узкая комната без окон, в которой у генерала Мосолова жила графиня Бенкендорф, но здесь в нее набили сорок человек. Среди них были профессора, врачи, купцы, инженеры, некоторые занимали видные посты на советской службе.
Когда Орловский, пройдя по светлым верхним комнатам, спустился туда, узники начали задыхаться и стучать в дверь. Рядом в просторной кухне с большими окнами сидели на табуретках Скорбин, покуривая, и трое незамысловатого вида чекистов, непохожих на комиссаров, тоже с огромными «козьими ножками». Орловский выяснил обстановку и осведомился, почему людей держат в тесном помещении, когда их можно выпустить в кухню и охранять обе комнаты на выходе к лестнице.
Старший из чекистов объяснил, они не начальники, чтобы такое решать, а охранники. Тогда Орловский предъявил свое удостоверение и приказал дать арестантам выйти в кухню.
Дверь из кладовой открылась, испуганные люди высыпали в кухню и обступили Орловского. Почти все возмущались, наперебой доказывали свое.
Оказалось, что сюда попали и те, кто никогда не значился ни в каких списках. Дворник убивался, что у него дома без матери шестеро ребятишек, а его взяли «взамен» брата – кандидата в гласные, уехавшего в деревню. Другую женщину арестовали вместо умершего родственника-«кандидата». На возражения арестантки чекист объяснил, что это «до выяснения справедливости ее слов». Плакала навзрыд абсолютно ничего не понимающая горничная, пока девку не удалось успокоить и расспросить. Тогда она вспомнила, что летом прошлого года, действительно, «господа записали ее в какой-то трудовицкий список».
Посыпались язвительные насмешки:
– …Таковыми являлись в партии трудовиков приемы для создания демократических кандидатур!
Самым «пошехонским» образом сюда попал в облаву долговязый парень, вышедший проводить своего отца на улицу и «прихваченный» в группу арестованных. Он, дыша водочным перегаром, визгливо и кричал громче всех.
– Уймись, паря, хуже будет, это я тебе точно говорю, – пытался урезонить его купец со шкиперской бородой на обветренном лице, словно только и знал, что уходить от патрулей на морозе с большой скоростью.
В близком к истерике состоянии одно и то же твердил чеховски тонкий господин толстому в пенсне:
– Ну, я понимаю, взяли вас и Николая Сергеевича. Вы – видные кадеты, писали, говорили против большевиков. Но меня-то за что? Я ведь ни слова не сказал и не написал. Только что дал свое имя в список. Теперь уж, шалишь, умнее буду.
Наконец, явился комиссар с Гороховой и распорядился вести арестованных в бывшую Военную тюрьму на Нижегородской улице. Они покорно двинулись туда гуртом под охраной всего четверых чекистов. Почему-то присмирел даже «пошехонский» парень.
В тюрьме работа с арестантами уже кипела. В комнатах первого этажа их вперемешку допрашивала свора следователей из ЧеКи: рабочий, матрос, интеллигент, солдат, полуинтеллигент… Приободрились, узнав, что Скорбин и Орловский помогут им в этих больше формальных допросах. Всех здешних арестованных «по списку гласных» было свыше двухсот человек, среди которых и педагоги, академики, археологи, строители. Далеко не все из них были членами партий, по спискам которых шли, некоторые совершенно не интересовались политикой ни до октября 1917-го, ни после.
Первый допрашиваемый Орловским инженер, мигая красными от бессонницы глазами, наклонился к нему через стол и приглушенно забормотал:
– Я вижу, что вы не чекист, а юрист. На что же это походит? Крайне правые, работающие за спиной большевиков, дали им задание отбить у нашей либеральной интеллигенции охоту соваться в общественные дела. Избытком гражданского мужества все эти хорошие специалисты, но смирные люди никогда не отличались. А тут большевики нам показали, что согласие дать свое имя на помещение в списке кандидатов в гласные вовсе не такая законная и невинная вещь, как казалось. Мы даже в гласные не прошли, а в тюрьму попали, и что дальше будет, неизвестно.
Орловский слушал его, потом – такие же разглагольствования следующих арестантов и думал:
«В начале века интеллигенция заместила дворянство и стала новым правящим классом в русском обществе. Но почему ее называли мечтательной, идеалистической? Причем, этим идеализмом и объясняли стремления интеллигенции ко всякого рода конституциям. На самом же деле то был не идеализм, а величайший классовый эгоизм, желание захватить верх над народом. Их вражда к царской власти вытекала из того же источника. Интеллигенты хотели ее или подчинить своим целям в конституционной монархии, или совсем упразднить в республике».
Окружавшие следователи вели себя в соответствии с собственной «классовостью», одни допрашивали очень вежливо, не без язвительности, другие грубо ругались и кричали. В кривых зеркалах возрождались полицейские замашки старой России, когда благопристойно разговаривали с образованными и норовили унизить людей попроще. Чекисты орали на купцов, но пасовали перед державшимися с достоинством интеллигентами.
Откуда что бралось? А по мере укрепления новой власти ее органы политического сыска усиливались безработными бывшими императорскими полицейскими – агентами, сыщиками, чиновниками. Они как насаждали свои скверные привычки, так и знакомили коммунистов с прогрессивной техникой розыска и следствия. В ЧеКе уже заводились специальные карточки на преступников, использовались схемы, карты, фишки.
Одним из последних Орловский допрашивал члена ЦК кадетской партии, сотрудничавшего в «Речи» и «Русской Мысли», и поинтересовался, как он относится к Белой армии.
Кадет, иронически вонзаясь в него глазами, ответил:
– Живя в советской России, читая только советские газеты, я не имею достаточно материала для ответа на такой вопрос.
– Какая же ваша ориентация? – не унимался Орловский.
– Русская, – твердо сказал арестант.
Агентурщик решил испытать его отчаянность до конца, заметив:
– Такой не существует.
Кадет произнес с достоинством:
– Если я ее держусь, значит, для меня она существует.
Этот интеллигент Орловскому очень понравился. В заключении к подписанному тем протоколу он, пренебрегая осторожностью, изложил настоятельное мнение о необходимости освобождения этого арестанта как совершенно лояльного к Советской власти.
Закончили работу они со Скорбиным ближе к вечеру. Зашли в здешнюю столовую, удивляясь тюрьме, переименованной в исправительно-трудовое учреждение и больше напоминавшей гостиницу. Камеры были не переполнены, иные не запирались на ключ, по гулким, сплошь из железа коридорам болтались некоторые заключенные. Тут во главе администрации остались старые служащие, под шумок красной демагогии перекрестившие свои надзирательские должности едва ли не в «воспитательские». Они и поддерживали прежние порядки, не усердствуя, готовые на любое за мзду, по большей части обретаясь в подпитии, потому что отлично знали, что не сегодня, так завтра кончится местная «реставрация».
Наркомюстовцы сели отведать неплохой обед: суп с селедочными головами, гороховая каша и даже кофе-суррогат с сахаром.
– Осваиваетесь с работой, товарищ Скорбин? – спросил Орловский сотрудника.
Тот потрескавшейся рукой-клешней накрыл кусочек хлеба, чтобы его не смахнули проходящие между столами тюремщики, пока он будет говорить, наморщил лоб и
пожаловался:
– Тяжеленько-с с бумаженциями, Бронислав Иванович. Мне бы делать чего-то попроще.
– Теперь вплотную займешься по твоей кладбищенской части.
За кофе Орловский стал излагать ему о последних налетах попрыгунчиков и о том, что рассказал отец Феопемт. Скорбин, мужик лет пятидесяти пяти, помаргивая бесцветными глазами на продолговатом, коричневого оттенка лице, потирал горбатый носишко, экономно прихлебывая напиток из эмалированной кружки, и слушал очень внимательно.
По окончании он задал как бы наводящий вопрос:
– Товарищ комиссар, коль и о Нилке Полевке уже известно, так Гроба с его компанией найдут непременно-с?
– Конечно, теперь это дело только времени. Раз о Гробе и Полевке знаем, то разыщем и других попрыгунчиков. Да вон и ты, новичок, такой сыск вполне обланшируешь, как выражался один мил-человек, знаменитый московский сыщик, – с теплым сердцем вспомнил агентурщик погибшего от таких же петроградских бандитов Затескина.
Скорбин сначала насупился, собрав все морщины на низком лбу, потом потряс худенькими плечами с жилистыми плетками рук, хлопнул ладонью по столу.
– Бронислав Иванович, тогда я вам про все выкладываю как на духу! Тогда-с я уж не могу побаиваться, что землю ел! Я ведь знаком с попрыгунчиками, знал Заступа, какого ликвидировали в Москве на Сухаревке.
– Неужто? Что же ты, стервец, молчал?
Скорбин поник носом-загогулиной и печальнейше исказил каплевидную физию.
– А посудите сами, товарищ комиссар. Как морозы ударили, иду я это однажды ближе к полудню у оградки Большеохтинского кладбища. И налетают на меня эти знаменитые на весь Питер попрыгуны, будь они неладны-с. Ну, и давай орать-стукотить чем ни попадя, палками, железяками всякими, пужают, в общем. А разве могильщика испужаешь? Я с полным спокойствием налетчиков осматриваю, и примечаю среди их кодлы знакомого, какой что циркач крутит своим заступом-то. Я на него в первую очередь и глядел с понятием, что лопата у него превосходная, хорошей стали и закалки, бритвенно точеная...
– Как же все-таки выглядят попрыгунчики в деле? – перебил его Орловский, до сих пор так и не слышавший их описания от истинного очевидца.
– Да так, как люди и пересказывают-с. В белых саванах, высоченные, потому как на ходулях.
– Это впервые я узнаю, – увлеченно заметил резидент, для которого кроваво-мистическая история поклонников Мать-Сырой-Земельки на фоне его многоумной разведки перерастала уже в святочную перед приближающимся Рождеством.
Скорбин оживленно клешней потер нос.
– Да-с, на самых обнакновенных ходулях.
– Нила Полевка с ними была?
– Нилку я потом углядел, она за склепиком рядом отдыхала. Чего ей на одно-единственного прохожего налетать-с вместе с таким ухарем, как Заступ-то? Она ввязывается, я думаю, когда требуется страшить баб. Знал я давно Полевку как босомыжницу на кладбищах, а Заступа на самом деле зовут Осипом Сидоровичем, он года назад трудился со мною в одной кладбищенской артельке.
– Тогда понятно, откуда у него виртуозное владение заступом.
– Точно-с, Бронислав Иванович. И горели – не робели, а могилу нам сготовить завсегда не в труде, лишь бы имелся превосходный инструмент. Потому для нас заступ-лопата, как для офицьянта салфетка да поднос, для сапожника – молоток да ножик. Многие могильщики показывают ею фокусы, Осип Сидорыч этим особенно отличался.
– В чем же еще Заступ был замечен, раз подался в кровавые попрыгунчики? – интересовался Орловский, чтобы лучше понять дотоле ему неизвестный тип этих преступников.
– В неуважении-с, простяковом каком-то обращении с упокойниками. Бывало, скажет: «Чего жметесь? Это такие же люди, только без дыхания». Али, помню, отмочил про бабку одну: «Старуха безродная. Третью неделю лежит, крысы ухи и щеку отъели. На тот свет и без этих вещей можно». Любил певать песенку:
Комара-то тридцать семь попов хоронили,
Три дня в колокола все звонили,
Пять архиереев провожало,
Сто собак впереди бежало.
Яму вырыли комару глубоку-у,
Положили ему в головы луку и чесноку,
А за его комариную проказу
Поднесли нам винца и квасу.
– Достаточно, товарищ Скорбин, – уж был не рад Орловский, что возбудил того на воспоминания. – Давайте ближе к происшествию.
– Что ж, я Осипа Сидоровича опознал, да его окликнул. И он меня узнал, своим командует: «Шабаш, это знакомый мой могильщик». Задумался он и рассуждает: «Пустить тебя целым – ты скажешь про нас». Я забожился: «Не скажу я про вас никому-с. Умрет это дело на этом самом месте. Чем хотите, тем и поклянусь». «Съешь, – говорят они, – комок земли, тогда поверим». Я отковырял, съел, меня отпустили. Потому и не мог я никому о том раньше сказывать, пока Осип Сидорович не погиб, да вы сами их Гроба да Нилку не выяснили. Нельзя-с.
– Это почему нельзя, раз поступил ты в следственные работники советского комиссариата? – грозно осведомился Орловский.
– Да уж нельзя-с! – едва не вскричал на всю столовую обычно флегматичный Скорбин. – Нельзя потому, что можно большое несчастье перенесть.
– Какое ты имеешь право на такие суеверия? Эх, товарищ, – укоризненно качал высоколобой головой Орловский, – а еще, наверное, собираешься вступить в коммунистическую партию.
Коричневатая рожа Скорбина пошла бурыми пятнами, он стал терзать грабкой нос, будто собрался его разогнуть в обратную сторону.
– А судите сами, товарищ комиссар. У нас в деревне одного непокорного сына мать выгнала из дома, тот с женой поступил на барский двор и попал в тяжелую жизнь. Потом раскаялся он и пришел домой, упал-с матушке в ноги. А та говорит: «Если хочешь, чтобы я тебя простила, съешь вот эдакую глыбину земли», – и показывает на изрядный кусок. Тот отвечал: «Ты меня, мать, подавишь». А она: «Коли не съешь, меня, значит, не почтишь, и не прощу. А коли съешь – опять иди жить домой». Он и съел, и стал после того жить у матери так, что никому-с лучше того не придумать. Также возьмите, Бронислав Иванович, случаи, когда венчались Матерью-Сырой-Землей.
– Это еще что?
– При старом режиме, пока девица жила в семье с отцом, она покойна была за его спиной – обеспечена отцовым земляным наделом. А как помирал батя, надел тот числился за нею лишь до замужества, потом отходил в общее мирское пользование. На это и придумали беспоповское венчание-с. Невеста одевала, как положено, фату, жених – тоже все свадебное. Потом в присутствии родственников они возжигали свечи перед иконой, брали пястку земли-с да глотали ее в знак любви и верности до гроба. Называлось то: «кусать землю»… А о «вынимании следа» слыхивали? Это уж полное чародействие. Коли сглазили человека, то на лугу вырезают из-под него ножиком кусок дерна, а в комнате соскабливают из-под его ступни пол, и над тем колдуют.
– Хватит, Скорбин, – отодвигая кружку, раздраженно щуря глаза, отчего его лицо становилось высокомерным, приказал Орловский, – недалеко ты и сам ушел от идеологии попрыгунчиков. Что поделаешь, раз всю жизнь в могильщиках. Немедленно берись за розыск банды Гроба, Полевки, теперь жду от тебя доклада только по их местопребыванию.
|
|
| |
|
