В.Черкасов-Георгиевский. Роман «Орловский и ВЧК». Часть III. НЕМЦЫ И МОРЯКИ
Послано: Admin 25 Ноя, 2011 г. - 11:33
Литстраница
|
Глава вторая
Двум перевернутым шестеркам апокалиптически надвигающегося 1919 года явно не хватало третьей, чтобы зиять библейским числом зверя 666.
На Петрограде стоял знак голодной смерти, сыпняка, испанки. Не было хлеба, масла, мыла, бумаги и тысячи вещей, вещичек, без которых раньше жизнь казалась неосуществимой. В жилых квартирах от лопнувших труб в коридорах и кухнях замерзали катки. Комнаты обогревали паркетами в «буржуйках», а в нежилых домах на топку сорвали и оконные рамы, двери.
Неосвещенные фонарями черные ледяные ночи в снегах и вьюгах властвовали городом будто и днем, хотя в это время, например, в квартире хорошего ленинского знакомого, писателя Горького на Кронверкском проспекте оживленно толпились просители. Тут были ученые, литераторы, актеры, художники, даже цирковые клоуны, закутанные в рваные шали, стучащие деревянными подошвами, подвязанными тряпками к опухшим ногам в дырявых носках. Они били челом, чтобы тот подписал свидетельство о благонадежности, прошение на выдачу калош, аспирина, очков, билета в Москву.
Один из таких интеллигентов заглянул и к Орловскому на Фонтанку. Сначала он то ли стучал, то ли скребся ослабевшей лапкой в дверь его кабинета. А когда после троекратного приглашения войти открыл дверь, то как-то «ввернулся» в комнату. Окоченевшие, изможденные ноги его не слушались и будто шли «вперед» тела.
Под мышкой посетителя торчало нечто завернутое в марлю, на испятнанном болезнями и стужей лице жалкая гримаса.
Он стащил с седой, редковолосой головы меховой «пирожок» и представился:
– Заведующий школой номер пять Первого Городского района Петр Кириллович Шатский. Я, видите ли, пошел прямо к товарищу Крестинскому, которого хорошо помню еще по его выступлениям в Думе в 1907 году, но его не оказалось на месте. Так, может быть, вы поможете? Я знаю, что вы тоже юрист с дореволюционным опытом.
– А в чем дело?
Шатский примостил сверток на угол стола, развернул его, там оказался кусок мяса с торчащей костью.
– Полюбуйтесь, – с отвращением произнес он, – это человечина. Купил на Сенном рынке «с косточкой» и опознал в ней человеческую. Я медик по образованию.
– Садитесь, Петр Кириллович, – ободряюще сказал Орловский, – а это уберите.
– И вы – «уберите»? Я только что с Гороховой, там пригрозили расстрелять!
Он шваркнул кусок на пол, схватился ладонями за лицо, согнулся и заплакал.
– Как вы оказались в ЧеКе? – спросил Орловский.
– Сам туда пошел, наивный болван, – забормотал Шатский, поднимая голову, не вытирая слез, заливших покрытые коростой щеки. – Говорю им: «Эту человечину я купил на Сенном рынке. Прошу разобраться, кто туда поставляет «китайское мясо»?» А они мне отвечают: «Не надо шуметь, а то сам попадешь на Сенной…»
«Китайским мясом» называли трупы расстрелянных чекистами-китайцами. Им на Гороховой поручалась кровавая работа с тем, чтобы убитых из-за бескормицы отправлять на питание зверям в Зоологический сад. Но китайцы нередко утаивали трупы помоложе и продавали их через своих людей под видом телятины.
Шатский, пришедший в Комиссариат юстиции искать управу на ПЧК, очевидно, знал о былом противостоянии троцкистско-дзержинцев, к каким относились чекисты, и ленинско-зиновьевской группировки, в которую входил руководитель петроградских органов юстиции Крестинский. Действительно, еще весной Зиновьеву вместе с Крестинским и левыми эсерами едва не удалось закрыть ПетроЧеКу. Однако после разгрома летнего левоэсеровского восстания, осеннего начала красного террора безумием являлось не то, чтобы легально бороться против ВЧК, а хотя бы интриговать против нее в какой-то степени.
С любых точек зрения нельзя было вмешиваться в такие дела Орловскому в роли наркомюстовского комиссара, поэтому он повел разговор в сторону:
– Вас назначили заведовать школой?
– Мы с женой просто продолжаем свое дело, а власти пока нам это не запретили. До революции мы организовали и руководили одной из самых популярных в Петербурге гимназий и детским садом… Но теперь видим, что в системе школьного образования происходит разложение детских душ. Начальство настаивает, чтобы детям внушали беззаконие и принцип силы как права. А о непосредственном разврате учащихся вы знаете?
– Ничего не слышал по этому вопросу. Поделитесь, пожалуйста.
Петр Кириллович вздохнул, слезы уже высохли. Он пояснил:
– Женские гимназии, институты соединили с кадетскими корпусами и подбавили туда 14–15-летних уличных подростков, всё повидавших. Уже есть беременные девочки четвертого класса… Здесь ученикам полная свобода, а с другой стороны – строгое коммунистическое воспитание. Оно сводится к тому, что девятилетнего мальчика выпускают говорить на митинге, учат агитировать, пропагандировать. Самых способных подготавливают и к действиям в чрезвычайке. Берут на обыски – это «практические занятия»! А что такое чекистский обыск, знаете вы, представитель юстиции, председатель Центральной следственной комиссии? – он опять заговорил истерически.
– Расскажите, пожалуйста, и об этом, раз пришли на прием, – долдонил Орловский, а сердце его сжималось.
Больно было видеть интеллигента, проболтавшего с другими такими же свою страну, а теперь расплачивающегося «китайским» и детским «мясом».
– Недавно пережил третий обыск, – устало произнес Шатский. – Ежели не гаснет вечером электричество, значит обыски в этом районе. Часа в четыре утра добрались до нашей квартиры. Влетели, разбежались по комнатам. Захожу в кабинет и вижу субъекта, пыхающего махоркой и роющегося в ящиках с моими бумагами. Засунуть пакеты назад не может, рвет. Я говорю: «Дайте, помогу. А то вы у меня все спутаете». Махнул чекист рукой: «Тут одни бумажки…» Рядом с ним вьется барышня-сыщица негритянского типа, в белой шапочке, эта немного стесняется. Я спрашиваю: «Чего вы ищите?» Новый жандарм заученно отвечает: «Деньги, антисоветскую литературу, оружие»… От этого странное чувство стыда, такое жгучее – не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег». Беспомощные они в своей подлости и презрительно жалкие.
За окном вдруг послышался рев голосов, визг, вскрики, будто немалая толпа ринулась на штурм комиссариата.
Орловский, выхватив револьвер, крикнул:
– Извините, давайте выйдем.
Они вышли из кабинета, который Орловский замкнул. В одной гимнастерке он проскочил вниз по лестнице.
На улице Орловский увидел, что толпа рядом с их зданием действительно что-то атакует. Бросился туда и, растолкав задние ряды, увидел – это только что павшая лошадь…
На труп в бешеной суматохе кучей кидались невесть откуда сбежавшийся к Фонтанке люд, самые рьяные – с ножами и топорами в руках. Они откромсывали, отрубали лошадиное мясо, разбегаясь по сторонам с окровавленными руками и кусками. «Мясники» давили слабых и стариков, били, пыряли ножами, чтобы проложить себе дорогу к туше.
– Стой! – закричал Орловский и трижды выстрелил в воздух.
Вмиг чуткая и на такое толпа отпрянула в сторону Аничкова моста с несъедобными Клодтовыми конями. От комиссариата бежали вооруженные сотрудники угрозыска.
– Выстроить очередь! – приказал им Орловский.
Стали наводить порядок. Орловский пошел обратно, и в самом конце очереди увидел Шатского.
Тот, приложив руку в варежке к груди, проговорил:
– Я оставил у вас свое вещественное доказательство. Делайте с ним, что хотите. – Он подслеповато воззрился туда, где делили тушу, сделал удрученный жест. – Последним достанутся только кишки.
Орловский пошел к подъезду и в этот момент кто-то шепнул ему сзади едва ли не в ухо:
– Господин поручик.
Он обернулся, перед ним стоял сухаревский Алексей, однополчанин Морева.
Гренадер смущенно улыбнулся и сказал:
– Не удалось мне пробиться на финской границе. В такую перестрелку попал… Вернулся в Москву, у Глаши Косы узнал, что ваш Серж Студент был из Питера. Опять добрался сюда, помня, что вы для англичан рекомендовались «юристом Брониславом Ивановичем». Ну, и шатаюсь по разным судебным учреждениям в надежде отыскать человека с таким нечастым именем-отчеством. Увидел вас совершенно случайно.
– Случайностей не бывает, дорогой, – проговорил, ежась от холода, Орловский. – Погодите, я сейчас оденусь и выйду.
+ + +
Вернувшись в кабинет, Орловский достал из секретера моток бечевки, обмотал ею сверток Шатского и привязал для груза железный обод от старой настольной лампы. Надел шинель, папаху.
На улице агентурщик подошел к парапету набережной в том месте, где лед Фонтанки был с промоиной. Перекрестил чьи-то останки в марле и бросил их в прорубь, больше хоронить их негде и некогда.
Подошел Алексей и сказал:
– Фамилия моя Буравлев.
– А я работаю в Петрограде как Бронислав Иванович Орлинский, – полностью отрекомендовался резидент. – Где же нам лучше поговорить?
– Пойдемте в комнату, которую я тут неподалеку снимаю.
– Хорошо. Я, кстати, совсем недавно о вас вспоминал, раздумывая об одном сильно пившем сапожнике.
– Вон что? – весело переспросил Алексей. – Нет, с этим покончено. Надеюсь, Господь не попустит мне оскорбить память о капитане Мореве и честь нашего полка, а я уж твердо готов.
Они шли к Невскому, переименованному в «проспект 25 октября», и Орловский сказал об этом, заметив, что многие улицы стали называться так же бездарно.
– Отсюда недалекая Садовая стала «улицей 3 июля», – продолжил он. – И вот старушка спрашивает у милиционера, как пройти в «Пассаж». Тот отвечает: «Пойдете с 3 июля до 25 октября». А та: «Ох, это мне три месяца топать!»
Поручик Буравлев на советский анекдот даже не улыбнулся на своем породисто-удлиненном, прямоносом лице, весьма напоминавшим черты кавалергардского штабс-ротмистра де Экьюпаре.
Они пересекли «цифровой» теперь Невский, и ближе к Литейному Алексей указал на двор без ворот, пояснив:
– С приходом революции ворота исчезли.
Двор все же был очищен от снега и недавно побелена сторожка, где, видимо, жил дворник с семьей. Зато здешний двухэтажный дом был серо-бурым, в пятнах от грязи, дождей и снега, повсюду зияли плешины отвалившейся штукатурки.
– Кое-кто из жильцов разбежался, – продолжал Буравлев, открывая дверь парадного, – дворник и сдает помещения. Масса таких же пристанищ в Москве вокруг Сушки. Отчего их никто не освежает, не красит, не меняет по фасаду водосточные трубы? Да все уже с 25 октября 1917 года начали говорить, что теперь имущество безвладельное – наше, народное, и к нему без комиссарского разрешения не подступай! Хозяева к собственности и не подступали, не платили арендной платы и квартиранты. Жили и ждали. Чего?
– По-моему, новые советские хозяева с жильцов слупят за прошлое, возьмут и за текущее.
– Я тоже так думаю. Однако и не в этом дело сейчас, а «самый сурьез», как наш дворник говорит, в выгребной яме. Она давно забита доверху, все нечистоты и мусор жильцы валят на землю вокруг нее. Сейчас это быстро замерзает, но что будет весной? А крысы и теперь проходу не дают, отбиваемся от них палками.
Они прошли в комнату с печкой-голландкой, тут стояла старинная деревянная кровать с одеялом, обшитым массой разноцветных лоскутков, с горкой подушек чуть не до потолка, стол, табуретки. Из буфета Алексей достал чашки, запалил самовар с вытяжной трубой через форточку.
Артиллерийский и гренадерский поручики сидели до сумерек за чаем с драгоценно расколотым на мелкие кусочки рафинадом. Чего только не вспоминали, особенно минувшую Великую Отечественную войну 1914-17 годов, называвшуюся так в отличие от Отечественной войны 1812 года против французов.
Алексей пробивался в Финляндию около крупной пограничной железнодорожной станции Белоостров и попал под пули красных пограничников уже на льду протекавшей там реки Сестры, отделяющей РСФСР от Финляндии.
– Может, это и к лучшему, – говорил резидент. – Мой самый молодой, энергичный агент, известный вам под кличкой Серж Студент, теперь надолго застрял в Москве, а тут новой работы непочатый край.
Он рассказал Буравлеву свою разработку против ПетроЧеКи, в результате которой требовалось собрать сведения по самой Яковлевой. И так как комиссаром Гольгинером занялся Могель-Ванберг, на долю нового агента Орги лег бывший флотский офицер Знаменский, указанный из Гельсигфорса де Экьюпаре через Морева как некая ключевая фигура в окружении Гольгинера, а значит и в яковлевском.
+ + +
Лейб-гвардии гренадерский поручик Буравлев приступил к своему заданию на следующее утро. Он помнил некоторые адреса однополчан в Петрограде, где с 1775 года после окончания войны с турками была постоянная стоянка их полка. Алексей направился по ним наудачу в надежде, что кто-то из гренадеров обязательно подскажет, каким образом в городе лучше искать таких же элитарных, как сухопутные гвардейцы, флотских офицеров.
Полдня Буравлев провел в безуспешных поисках однополчан, никого не было по старым адресам.
Напоследок Алексей заглянул на квартиру поручика Константина Мурашова, дверь ему открыла румяная молодайка и пригласила войти.
Гренадер прошел через прихожую в первую комнату, где не раз бывал у Кости еще до Великой войны, на которой потом они вместе дрались под Стоходом и Кухарами. Буравлев с сожалением осмотрел преобразившиеся стены, где когда-то в дворянско-офицерском стиле висели рамочки с портретами мурашовских родственников и знакомых, картины и оружие. Теперь все пространство было заляпано рыночными ковриками и самодельными вышивками.
– Чего оглядываете? – спросила бабенка. – Глядите, куда крест класть с поклоном? Нету божницы, мы с мужем – сочувственные, в партию пишемся. А чтоб сумленья не было у контроля, Кузьма снял Пресвятую Богородицу и Господа нашего Благословляющего. Даже для чистоты сердца и лампадку разбил. Сказывает: «Ни к чему оно. Наша взяла на веки вечные. Так молись, ежели охота».
– Извините, – сказал Буравлев. – Тут раньше жили другие люди.
– Какие ж именно? – вперила в него взгляд голубых зенок хозяйка. – Немало тут контры ЧеКа постреляла.
– Извините, – повторил он и пошел к дверям.
Когда вышел в коридор парадного, заметил, что по нему метнулась на выход какая-то тень. Поручик в кармане казакина взвел курок револьвера и осторожно шагнул на улицу. Там никого не увидел.
Буравлев прошел до ближайшего угла, свернул за него, и тут сзади послышались торопливые шаги. Он обернулся, мальчишка в старой гимназической шинели стоял перед ним и глядел чистыми глазами.
– Простите, – заливаясь румянцем, сказал мальчик, – вы приходили не к господину гвардии поручику Мурашову? Я, простите Христа ради, случайно услышал, проходя мимо приоткрытой двери, что вы разыскиваете старых хозяев этой квартиры.
Гренадер оглянулся, нет ли рядом прохожих, и с улыбкой спросил приглушенно:
– А отчего тебе кажется, что я ищу поручика Мурашова?
– У вас выправка такая же. Что я, не знаю, как держат строй лейб-гренадеры!
– Молодец. Да, мне нужен Мурашов.
У мальчишки многозначительно свелись бровки к тоненькой переносице, он почти шепотом произнес:
– Идите на 4-ю Линию, дом пять и спросите Оглашова. Господин поручик там живет под этой фамилией.
– Спаси Господи, – поблагодарил его Буравлев.
Костя Мурашов оказался по этому адресу. Занимал он здесь в перенаселенной квартире только комнатку. Такой же силач, как Морев, он с радостью мял в объятиях однополчанина, пока тот сам не вырвался.
– Гимназист тебя направил? – переспросил Костя гостя, обрисовавшего мальчишку. – Это Митя Бернс, бывший мой сосед. Сын капитана первого ранга, командира эскадренного миноносца «Порывистый». После революции его отец служил у красных, в штабе начальника военно-морских сил Балтфлота, бывшего адмирала Щастного. В августе расстрелян вместе с адмиралом по обвинению в подготовке контрреволюционного выступления минной дивизии.
– Постой. Да ведь Щастный с февраля по май совершил Ледовый поход, уводя от германцев более двухсот кораблей и судов Балтфлота из Ревеля, Гельсингфорса в Кронштадт, – проговорил Буравлев, снимая казакин, осторожно кладя его с револьвером в кармане на сундук у двери.
– Совершенно верно. Этим он спас для красных флот, но не выполнил какой-то приказ комиссара по военным и морским делам Троцкого. Тогда адмиралу и его окружению вменили связь с иностранными разведками. И в результате не по закону, а по «революционной совести» Верховный трибунал вынес ему первый смертный приговор в истории советской республики за «государственную измену». До нынешнего красного террора, когда без излишних объяснений казнят за классовую принадлежность, все преступления подводились под эту «измену» или под «спекуляцию».
Они сели на диван. Буравлев вспомнил:
– Какая радость охватила всех, когда после февральской революции правительство уничтожило смертную казнь. И как насмеялась над нами действительность!
Поручик Мурашов уточнил:
– Вот-вот, так же продолжали думать и потом. Когда Щастного приговорили казнить, присутствующая в трибунальском зале публика застыла от удивления, потом воскликнули: «Какая смертная казнь? Ведь она отменена съездом Советов». Бросились к Крыленко, который являлся государственным обвинителем Щастного. А тот: «Чего вы волнуетесь? Щастный не приговорен к смерти. Если бы его приговорили, то председатель прочел бы: «Щастного приговорить к смерти». А председатель огласил: «Щастного расстрелять», – а это не одно и то же». В ближайшие 24 часа адмирал был расстрелян. Когда кончали с отцом Мити, так уже не церемонились.
– Очень уместно, Костя, что ты в курсе флотских дел, так сведущ. Мне надо тебя кое о чем расспросить.
Мурашов закурил, положил ногу на ногу.
– Пожалуйста. В связи с некоторыми обстоятельствами я действительно вращался в среде моряков. Знаешь, как эта каша началась в Кронштадте?
– Откуда же? Я москвич, и долгое время не виделся ни с кем из наших. А недавно пал смертью храбрых у нас на Сухаревке в перестрелке с чекистами Иван Иванович Морев. Он был в Белом Деле. И теперь я встал на его место в строй.
Лейб-гренадер Мурашов загасил папиросу, поднялся, расправил богатырские плечи и трижды перекрестился за упокой души капитана. Потом достал из шкапчика бутылку водки и стаканы, стал собирать на стол закуску.
– На меня не рассчитывай, – заметил Алексей, – теперь в рот не беру.
– И за помин господина капитана не выпьешь?
– Именно Ивану Ивановичу в небесных обителях будет гораздо приятнее, ежели я не выпью ни по какому поводу.
Великан-поручик одним движением вышиб бутылочную пробку, плеснул себе в стакан, произнес:
– За упокой души в селениях праведных его высокоблагородия гвардии капитана Морева, верного долгу лейб-гренадера.
Он выпил, понюхал корочку хлеба, снова зажег папиросу и веско сказал:
– Очень рад, что ты мне доверяешь. Я ведь тоже не случайно здесь живу под чужой фамилией. Так вот, Алеша, Кронштадт со своими тюрьмами и казармами предназначен был стать центром боевого большевизма. С первого февральского потрясения разнузданные солдаты, портовые и арсенальные рабочие завладели морскими передовыми постами Петрограда с его портами, броненосцами, мастерскими, доками и батареями. И как всегда, первой их заботой было дело самой неумолимой мести. Около двухсот морских офицеров было заключено в тюрьмы с просачивающейся сыростью, всегда темные, с крысами. Девяносто пять процентов узников – без намека на какую-нибудь причину ареста.
– Можно представить себе, как тешилась над ними матросня.
– Мы с тобой, пехотинцы, не можем вообразить себе краснопузой матросской ненависти. В кронштадтских темницах самым низким образом выместили злобу над превосходством золотых погон. Безостановочно эта сволочь врывалась к своим бывшим начальникам в камеры и командовала: «Смирно!» То и дело водили офицеров на подобие смертной казни. Заставляли исполнять самые отвратительные работы под насмешками сторожей. Некоторые кончили самоубийством. И верно поступили, потому что в таких процессах, как адмирала Щастного, и в нынешнем терроре уже достреливают бывших офицеров императорского флота, этот цвет русского дворянства.
Алексей решил рискнуть:
– Буду с тобой, Костя, откровенен до конца. Мне нужно разыскать бывшего флотского офицера Андрея Петровича Знаменского. Не слышал ли ты о нем?
Мурашов отвел глаза, было понятно, что он знает о том или о чем-то, связанным с этим человеком. Буравлев хорошо знал поручика, его манеру сдерживаться, если Константин не хотел кого-то подвести, выдать чужую тайну. Впервые однополчане оказались в положении, когда надо было друг друга словно снова проверять на присягу Вере, Царю и Отечеству.
Как задавший вопрос, Буравлев пришел к приятелю на помощь:
– Ну, хорошо, не будем об этом. Я счел своим долгом тебе доложить, на какой я встал путь. А ты волен, не обозначать твою позицию и все с ней связанное.
Встал хозяин, прошелся по тесной для его фигуры комнатке, стал задумчиво излагать:
– Отчего же, Алеша? Да ты уже должен и так понять, что не симпатизирую я советским даже во имя патриотизма, который демонстрировали Щастный и подобные ему офицеры. Указал я тебе и на то, что не случайно живу по новому адресу под другой фамилией… И все же пока окончательно давай не будем об этом. Ты в Питере человек новый, в подпольные дела вошел, очевидно, вот-вот. Осмотрись, покажи себя в чем-то. Можешь доложить своему руководству о встрече со мной.
– Спаси Господи, поручик, – сердечно произнес Алексей, тоже вставая, беря казакин и шапку.
Он надел их и протянул на прощание руку Мурашову. Тот ответно сдавил ее едва ли не с треском, приглашая:
– Непременно заходи снова, как освоишься в городе.
Когда Буравлев взялся за ручку двери, Костя вдруг выпалил:
– Алеша, бывший капитан второго ранга Андрей Знаменский служит у красных в Военно-морском контроле, дислоцирующимся в Петрограде вместе с морским Генштабом.
Поручик Буравлев обернулся, с признательностью поклонился и вышел.
+ + +
Орловский немедленно получил сведения от лейб-гренадера. После этого резидент встретился с Могелем на конспиративной квартире и рассказал Самуилу Ефимовичу новости. Они были нужны тому для разговора о загадочном комиссаре Гольгинере с перекупщиком чекистской добычи от его начальника Целлера спекулянтом Михаилом Иосифовичем Ахановским.
Дельцы ужинали в коммерческом кабачке «Шкипер» на Большой Морской улице. Могель, дождавшись, когда Ахановского от коньяка немного развезет, затронул нужную тему:
– Дорогой Михаил Иосифович, а что вы мне подскажете о партии вещей с императорской яхты «Штандарт»?
Ахановский, потерев ладонью массивный лысый череп, вздернул к нему брови с морщинами на лбу и воскликнул:
– Что вы говорите? Неужели со «Штандарта»? Кто же сумел их оттуда взять?
Могель рассмеялся.
– Ну что вы, как в Одессе – на вопрос отвечаете вопросом? Речь идет о том, как это продать. Вещи коллекционные: декоративные рыцарские доспехи – серебро со сталью, а также холодное оружие.
– Можете быть уверены, что получите хорошую цену, Самуил Ефимович! Только первому отдайте товар в мои руки.
– Договорились. Но как компаньон помогите по мелочи и мне. – Не забывал подливать коньяка собеседнику Могель. – Вы с самого начала мудро поставили вопрос, кто взял вещи с яхты? Еще не взяли, но готовы на изъятие. Это члены бывшей матросской команды «Штандарта», которые сейчас состоят в партии и охраняют побережье. А все же для полной официальности для них лучше разжиться каким бы ни было мандатом от военно-морского начальства, например, на досмотр «Штандарта» по какой-то причине. Ну, вы знаете, как сейчас выправляются такие бумаги для видимости.
Ахановский проглотил из рюмки, задумался и сказал:
– У меня есть человек аж на самой Гороховой, – упомянул он, видимо, Целлера. – Однако не будем его беспокоить по пустякам. От него занимается в морском генштабе по их делам комиссар по фамилии Гольгинер…
– О, – чуть не подпрыгнул от такого совпадения его задания и разговора Могель, сразу начавший врать, – какая знакомая фамилия! Я знал в царском Питере превосходного купца Гольгинера, работавшего с лучшими английскими фирмами.
Ахановский покивал биллиардным шаром своей головы, отчего по ее будто полированной коже замелькали блики.
– Старый Гольгинер в почете и у советского правительства, а комиссар Гольгинер – его сынок. Парень пойдет еще дальше своего папы, это я вам говорю.
– И все же непонятно, почему этот чекист работает с военными моряками? Ведь у тех, как я слышал, имеется свой какой-то Военно-морской контроль, – изображал Могель неискушенного в таких вопросах.
– Я вам расскажу, – многозначительно кивал Ахановский. – Вы это должны знать, раз занялись яхтой самого царя и, значит, всем таким морским. Ведь наших будущих покупателей, конечно, из-за границы, может интересовать всё со «Штандарта», вплоть до какого-нибудь колокола рынды с личным императорским вензелем.
– Рында? Первый раз слышу.
Михаил Иосифович пожевал персик, медленно двигая челюстями, потом крикливо заговорил:
– Откуда вы такой взялись в портовом Питере? Раз такого не знаете, то вы родом и не с Одессы.
– Я со Жмеринки.
– Я уже вижу, – небрежно бросил Ахановский и стал объяснять. – Бить рынду – это трижды ударяют в корабельный колокол ровно в полдень... А что касается военно-морских дел и ЧеКи, то так. В октябре чекисты взяли в Питере нескольких работников морского ведомства. И тогда обнаружилась предательская деятельность заведующего морской регистрационной службой Левицкого, его помощника Сыробоярского, начальника Военно-морского контроля Абрамовича и некоторых других ответственных работников военно-морской контрразведки. Пришли к мнению, что Военно-морской контроль, – он склонился к уху Могеля, – являлся «филиальным отделением английского морского генштаба». Так слово в слово!
Могель сделал вид, что тоже порядочно пьян. Он пустил слюну по губам, вытер ее белоснежной манжетой рубашки и, осоловело глядя на собеседника, промычал:
– Не м-могу поверить…
Ахановский с удовольствием захохотал, трясясь даже жирными плечами.
– Они тоже не могли в это поверить, замазуры! Так я вам скажу и больше, Самуил. Английские шпионы в Военно-морском контроле регулярно направляли в Лондон сведения о положении в районе Балтийского и Черного морей, о боеготовности и боеспособности военно-морских судов Советской республики и так далее. Была предотвращена тщательно готовившаяся измена на крейсере «Кречет». Представьте, Самуил, там группа офицериков, оставшаяся после революции на корабле, стала сколачивать вокруг себя наиболее отсталых. С помощью этих нескольких десятков матросов они собирались поднять восстание. А в случае неудачи офицерье предполагало увести крейсер за границу и передать его англичанам.
Самуил Ефимович зябко передернул плечами.
– Как неуютно в вашем Петрограде. Да, теперь я вижу, что товарищам из ЧеКи нельзя глаз спускать с этих моряков. Дай Бог здоровья вашему знакомому Гольгинеру.
– О да, я скажу и комиссар Гольгинер раздобудет в морском штабе какую-нибудь бумажку, чтобы ваши ребята смело лезли на «Штандарт»… А чем же ваши родители занимались в Жмеринке?
|
|
| |
|
