В.Черкасов-Георгиевский. Роман "ОРЛОВСКИЙ И ВЧК". Часть II. СУХАРЕВКА И ПОПРЫГУНЧИКИ
Послано: Admin 23 Ноя, 2011 г. - 10:47
Литстраница
|
Глава пятая
Ревский готовился взять след попрыгунчиков на предстоящей встрече с ними Куренка и Фили Ватошного. Чтобы предприимчивым удальцам-налетчикам не повезло скрыться и на этот раз, Борис Михайлович дотошно согласовывал на Лубянке с Самойленко, как расставить чекистов вокруг притона Косы.
В конце их разговора кто-то позвонил Самойленко и тот, выслушав абонента и положив трубку, сказал Ревскому:
– Тебе треба зайти к Якову Христофоровичу.
К Петерсу Ревский отправился еще более встревоженным, чем встретившийся с заместителем Дзержинского некоторое время назад здесь в коридоре Орловский. Резидент с Борисом всесторонне обсуждал свои разговоры с «маузерным поэтом», прославившимся еще среди грабителей и головорезов Лондона. Они пришли к мнению, что Петерс неспроста ведет эти беседы на приватные темы вплоть до поведения Муры Бенкендорф. Что же понадобилось человеку № 2 в ВЧК от заезжего агента ПетроЧеКи, «случайно» попавшего в розыск попрыгунчиков?
Встретил Петерс Ревского в кабинете, по своему обыкновению с незнакомыми, приветливо:
– Превосходно работаете, товарищ Ревский! Вы столь ловко вписались в обстановку на Сухаревке, влюбили в себя хозяйку «малины» и вышли на прыгунов, что пиши хоть роман.
Борис, сидя в кресле перед его столом, польщенно улыбнулся, оправил пиджак из букле в серую елочку и закинул одну ногу на другую в отлично выглаженных твидовых брюках цвета морской волны. Понимая, что москвичи давно уж навели в ПЧК справки о его персоне, а кое-кто из них, возможно, помнил о подвигах господина Ревского еще по императорским газетам, он небрежно кинул:
– Что же, опыт работы агентом немалый.
– Вот именно, Борис Михайлович. Уголовный мир, наверное, ненамного изменился в новых условиях?
– Верно, – оживленно подтвердил тот, как в разговоре специалиста со специалистом, – публика-то вся старорежимного, каторжного закала. Пришлось мне всего-навсего тряхнуть стариной.
Петерс, с неподдельной любезностью глядя со скуластого лица, заметил:
– Знаю, знаю, что работа с уголовными не ваша стезя, а лишь случаи необходимости. В Петрограде, наверное, в основном приходиться заниматься непосредственно контрой?
– Конечно, Яков Христофорович, – широко улыбался предельно открытым голубоглазым лицом блондин Борис, хотя откуда-то берущиеся в таких случаях «внутренние» кошки скребли лапками у самого горлышка, – при царском режиме одни противники были, теперь – другие, но мне-то для сыска какая разница? Кого приказано ловить, того и поймаю, раз власти слово дал.
Умные и жестокие глаза Петерса сузились.
– Слышал я, что вы сильно помогли в раскрытии шайки преступников в наших рядах. Вот где, очевидно, Борис Михайлович, вам пригодился весь ваш обширный опыт.
Кошки изнутри вцепились Ревскому в глотку!
«Откуда он это знает? – лихорадочно простучало у него в голове. – Ведь выявил этих подручных начальника комиссаров и разведчиков ПетроЧеКи Целлера Бронислав Иванович Орлинский как комиссар Наркомюста! Мое участие «подставным» в известной лишь мне с ним той операции в «Астории» было подведено совершенно случайным. Орлинский постарался его скрыть в документации…»
Когда весной Орловскому пришлось затеять контрразведывательную акцию против Целлера, резидент узнал через Ревского о том, что такая же правая рука Целлера комиссар Густавсон, как Петерс у Дзержинского, награбил на обысках золото. Белые разведчики решили уличить Густавсона на его продаже, чтобы скомпрометировать и иметь возможность шантажа также густавсонского командира Целлера. Для этого Борис «секретно донес» Густавсону, что по-прежнему связан со своими бывшими начальниками министром Хвостовым и директором Департамента полиции Белецким, желающим купить золото.
В момент передачи Густавсоном «рыжиков»-червонцев Ревскому в гостинице «Астория» в обмен на кучу денег якобы от Хвостова-Белецкого, туда, будто по наводке филеров угро, ворвался Орловский с сотрудниками розыска и запротоколировал происшествие. Потом это пригодилось Орловскому, чтобы отвести разоблачение Целлером перебросок Оргой офицеров через границу встречным раскрытием шайки его подчиненных – Густавсона с четырьмя другими чекистами, злоупотреблявшими хищениями на службе.
Истинную роль Ревского в этой многоходовой партии знал только Орловский, сделавший в «Астории» перед Густавсоном вид, что впервые увидел Бориса. И потом, когда густавсонская группа, от которой немедленно отрекся Целлер, на допросах клялась и каялась, никого, вроде, не осенило, что Орловский сумел уличить Густавсона не случайно при помощи филеров, а в результате совместно запланированной с Ревским провокации.
– У вас можно курить? – вежливо спросил Борис, чтобы выиграть время и подумать над ответами.
О, как не спеша доставал он свой серебряный портсигар, выбирал там хорошо набитую папиросу, пробуя ее постукиванием мундштука о тыльную часть кисти, потом искал в карманах спички, чтобы прикурить.
Петерс, с ухмылкой пододвинувший ему пепельницу, терпеливо ждал конца манипуляций. А когда Ревский, закурив, поднял на него выразительные невинностью васильки глаз, Петерс дернул обычно сомкнутым ртом, немного обнажив нехорошие зубы, и отрывисто кинул:
– Я знаю, что вас привлек в операцию по комиссару Густавсону товарищ Орлинский.
Это была беззастенчивая, прямая провокация!
Бывший матерый агент его высокопревосходительства министра внутренних дел отрицательно закачал головой с удивленным лицом.
– Что вы, Яков Христофорович! Как чекист чекисту от всего сердца и служебного долга скажу, что я действительно был в этой истории, но вовлек меня туда именно Густавсон. Он, зная, что я когда-то работал на Хвостова с Белецким, стал просить меня продать им его золото, – смело валил он на расстрелянного комиссаришку, да и упоминаемые господа Хвостов с Белецким, никогда не ведавшие об этой оперции, уже были на том свете.
– Правда? – тоже якобы с простодушным чистосердечием спросил Петерс и, вроде, непроизвольно переложил свой второй маузер на столе в другое место. – Но сколько совпадений, вы посудите сами. В деле с Густавсоном вы с Орлинским вместе и в розыске попрыгунчиков опять сошлись каким-то невероятным образом. Совпали даже в другом городе, в самой ВЧК на Лубянке, куда вас, например, никто не вызывал.
С этим прожженным убийцей и психологом надо было играть на высшем градусе системы господина Станиславского, и Ревский, воткнув зрачки в Петерса, едва ль не с придыханием осведомился:
– Вы, быть может, в Бога веруете?
– Что? Да я старый марксист.
– А я, Яков Христофорович, человек беспартийный и остался в таком же мистическом восприятии мира, как и мой папа, бывший полицейским исправником. И вот что вам также от всей души скажу: случайностей не бывает, случайность – язык Бога, – слово в слово он повторил одну из любимых фраз православного резидента деникинской разведки Орловского.
– Так что же?
– Да то, товарищ Петерс, что совпадения, как и случайности, все время происходят безотносительно к участвующим в них людям и совершенно без их на то воли.
Засмеялся Петерс.
– То есть, это только Бог вас с Орлинским то и дело сводит, да?
Борис осветился наишикарнейшей, безмятежнейшей из гардероба своих улыбок.
– Почему нет? Какие пустяки. Меня судьба вот свела даже с вами, ближайшим соратником Феликса Эдмундовича. Мог ли такое представить себе я, рядовой агент питерской чрезвычайки!
Петерс уже глядел ледяными глазами.
– Ладно. Но об этом разговоре вы никому не должны рассказывать, особенно – Орлинскому.
– Так точно, товарищ Петерс.
– Можете идти, – командирски закончил Яков Христофорович.
+ + +
Перед встречей петроградских попрыгунчиков и их братцев с Лиговки Ревский расположился у Косички, как иногда он теперь называл Глашу, за издырявленной стенкой зальчика с картинами и граммофоном, где те собирались обсуждать налеты по кассам «железки». Устроился Борис тут уже с согласия полюбовницы, не чинящейся с чужими секретами, раз доверила Сержу Студенту всю себя.
Был вечер, еще не разгорающийся гулеваньем, в зале – никого. Через отверстия в картинах Борису было хорошо видно и слышно усевшихся невдалеке за столом Куренка с Филькой, ожидающих земляков, которых они и сами не видели ни в Питере, ни в Москве. Наконец, Глашка ввела в гостиную легендарных гостей и, указав им на грозного моргуна и лысого громилу, удалилась.
Парочка прибывших мистических уркаганов была колоритной, как и состав их преступлений. Один – высоченный, с узкими и квадратными плечиками на теле-бруске, другой – приземистый, широкомордый – держал в руке длинную увязку мешковины, по очертаниям похожую на винтовку или грабли.
Длинный, приблизившись к землякам, оголтело вращая какими-то окаянными, плошкообразными глазищами чернющего цвета, похожими на плавающие в мутно-белесом самогоне маслины, представился:
– А кличут меня Гроб, – что уместнейше подходило к очертаниям его фигуры и «смертельному» выражению глаз.
Второй поскреб сивую бороду, повел перебитым носом, будто принюхиваясь, и рявкнул:
– Я – Заступ.
Видавшие виды урки присмирели и понимающе переглянулись: выходит, в мешковине Заступ таскал кладбищенскую лопату, которой, как выяснилось в бою на Ваганькове, мог рубить и разить словно саблей и копьем.
– Куренок, Филя Ватошный, – пулеметно моргая, проговорил Куренок в ответ, показав на себя и товарища.
Филька добавил:
– Сидайте, выпьем да закусим, чем Бог послал.
Попрыгунчики уселись, и Гроб, очевидно, пахан, остановил в их направлении руку Ватошного с графином самогона.
– Не пьем.
– Как это? – удивился Филя, первый раз в жизни видящий непьющих «аховых». – Это ж знаменитая Глашкина «бритвочка».
– Сами и брейтесь, – мрачно произнес Заступ.
Он примостил свое орудие между ног, и, взяв кусок сала, начал его жевать, устрашающе двигая булыжной челюстью.
– Ага, – безостановочным бегом красных гляделок озирая их, произнес Куренок, – тада мы выпьем.
Они с Филькой опрокинули по изрядной рюмахе огненного изделия, но от непривычной неловкости даже не стали закусывать, а сразу взялись за папиросы. Но когда их пачку «шестерка» Ватошный по следующему гостеприимству протянул Гробу, тот нравоучительно задрал палец, похожий на каленый гвоздь, и молвил:
– Курить – бесам кадить!
Психопат Куренок не выдержал. Он запалил папиросу, затянулся ее дымом до треска скверного табака в гильзе, искр и сплюнул Гробу под ноги со словами:
– Вы кого решили учить жистянке? Вы кто такие на Питере и Москве, остолбени? Вас где еще на Расее знают?
– А при чем тут наша известность? – тоном пониже спросил Гроб, нацеливаясь антрацитовыми плошками с землистой, «черепной» морды.
– При том, орясина, что нам с Кошельком – потомственным фартовым – с такими захухряями вязаться не в цвет. Ты на питерской большой дорожке со своими замогильными промышлял без году неделю, а здесь на Ваганькове уже костями лег. И хочешь нас с Яшей учить пить-курить? – разошелся Куренок, потому что церемониться ему уже было нечего, выполнил задание для «хвоста» Ревского.
– А при чем тут Кошельков? – долбил Гроб.
– Притом, что он заправляет с Сабаном на Москве, а меня на Питере знает вся Лиговка. Кто и где знает тебя?
Стукнул о пол своей «саблей» Заступ.
– Хорош без толку зевло зявить! Чего взялись за правилку? Для того ли, уважаемые братцы, мы собрались? Мы ж все свои, с Петрограду.
– Вот именно, – примирительно сказал и Куренок, – будем же только о деле.
– Давайте, – проговорил Гроб и соизволил взять соленый огурец, надкусить его редкими кривыми зубами под бледными деснами. – Мы вам зачем в этих налетах?
– Известное дело, – отвечал Куренок, возводя на него глазки, переставшие ежесекундно мигать, и указывая Фильке налить по второй рюмке, – вы ж мастера заворожить клиента. Ну, имею в виду насчет разной страхоты и ужаса. Тада мы станем глушить кассиров пачками. Они сомлеют беззвучно и охрана сразу не трекнется, меньше стрельбы.
Гроб погрыз огурец, поглядел по сторонам ужасными глазами, соглашаясь:
– Это можно, но только для умопомрачениев. В бой влезать уж у нас тут нету сил. Из троих раненых на Ваганькове двое концы отдали, один остался увечным. Налицо вся кладбищенская наша рота – я да Заступ.
Куренок с Ватошным выпили, все некоторое время ели. Особенно натужно работал Заступ, видимо, уважающий это занятие.
Филька поинтересовался:
– А чего ж остальные сюды не подъезжают? Девка-то у вас еще была.
Скелетное лицо Гроба снова застыло в маску и он объяснил:
– Не могут они перемещаться на длинные расстояния. Не в состоянии упрыгнуть от Мамки-Сырой-Земельки, что их на Питере благословила да пригрела.
От этих слов, прозвучавших крайне зловеще и уныло, у Куренка снова заплясали глаза, а набожный Ватошный перекрестился и все же снова спросил:
– За сыру земельку, значит, держитесь?
– А то как? – вступил в беседу, рыгнув, Заступ. – Как и все! Оттуда вышли, туда и уйдем. Главное – она, не небо, как внушают попы. Много ты чуял от солнца зловонного да от луны холодной? А земелька всегда согреет, ежели впитаешь от нее дух. Мамка-Сыра-Земля все время под нашими ногами, по ней ходим, на ней спим, с нее едим.
Куренок нервно курил, отводя глаза. Филька, словно поддаваясь остановившемуся на его переносице взгляду Гроба, продолжал спрашивать:
– Во-он как, ладило б вас… – осек он перед эдакими вещателями любимую присказку. – Понимаю – такая леригия. Что же, и учителя, наставники у вас есть?
– Обязательно! – воскликнул Заступ и приподнял мешковину. – Вот мой.
Налил «бритвочки» себе Куренок, быстро выпил, сплюнул в сторону прохода и позвал подручного:
– Пора нам.
Гроб перевел жало взгляда на него и вдруг крикнул тонким голосом:
– Зачем плюешь? Ты уже второй раз плюнул. За что на земельку плюешь, плесняк куриный? Я отучу тебя греховодить!
– Что-о? – примерно так же взвизгнул Куренок. – Труп ты ходячий! Я тебе помогу улечься в мамку-земельку…
Он сунул руку в карман пиджака за револьвером. Однако Заступ мгновенным движением сдернул мешковину со своего оружия, взмахнул им и снес голову Куренку по плечи!
Она, крася пол, растрепанной тыковкой покатилась в проходе, из обрубка шеи ударила кровь. Гроб костяным пальцем ткнул в грудь остаток Куренка, и тот вместе со стулом загремел вслед за головой.
Филька остолбенело глядел, почему-то не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. В зале, кроме них, так никого и не появилось, было тихо, словно не произошло ничего особенного.
Гроб аккуратно взял с тарелки щепотку квашеной капусты, отправил ее в растянувшийся рот и объяснил Ватошному:
– Я сразу подземным-то духом учуял твоего пахана. Все одно не жилец он был, ой, уже неживым. Глаза-то его как крутились, а? Лишнее он по земельке проходил, верь мне, Филя. Сила Куренка иссякла. А ты живи.
Ватошный сумел стряхнуть с себя оцепенение, схватил графин и хлебнул из его горлышка. Отдышался и хмуро проговорил:
– Мне, значит, жить разрешаешь?
Поднял палец Гроб.
– Только об одном прошу – не плюй на Мамку-Земельку!
– А пить-курить можно? – с надрывом выкрикнул Филька.
– Это, пожалуйста. Главное, чтоб не плевать, не оскорблять земельку.
Филька поглядел на труп Куренка, столь странный без привычной верхней оконечности. Перевел глаза на попрыгунчиков, потер лапами лысину, словно приводил в порядок мозги.
Потом он спросил тихим голосом:
– Могу я идти?
– Иди и не забывай моих слов, – разрешил Гроб.
Словно выпивший не один графин «бритвочки» Филя, сгорбившись, двинулся на выход, покачиваясь, опираясь руками на столы. Но в дверях из зала вдруг окреп, выпрямился и рванулся в сторону, чтобы не попасть под пули попрыгунчиков.
Из этого положения Ватошный хотел стрелять и уже выхватил револьвер… Однако Заступ молниеносно, как городошную биту метнул отточенную лопату! Страшный снаряд свистнул в воздухе и разнес острием череп Фильки.
Ревскому за стеной в непроветриваемой духоте стало плохо. Его затошнило и вырвало.
Гроб немедленно уловил эти звуки, приложил палец к губам и указал Заступу на стену, в отверстие которой снова уставился Ревский, вытирая рот носовым платком.
Заступ поднял свою лопату, и они с Гробом, крадучись, двинулись к коридору с дверкой, таинственно скрытой старой гардиной почти как в сказке о золотом ключике.
Чтобы она не стала такой же страшной, как «подземельно» сотворившееся в гостиной, Ревский набил нос кокаином и взвел курок револьвера.
Агент хорошо представлял, как попрыгунчики вошли в коридор. А где у его двери остановился каждый из них, он уловил обострившимся от подслушивания слухом, потому что Заступ поставил свой заступ там на пол.
Ревский через фанерную стену всадил в него свои первые пули! А потом бил, бил в направлении Гроба, пока не кончились патроны.
В наступившей тишине Борис услышал крики Глашки в гостиной. Открыл дверь и увидел на полу труп Заступа.
Агент бросился на улицу. Выскочив на Сретенку, Ревский попал в грохот револьверной канонады – чекистская уличная засада палила куда ни попадя.
– Кто старшой? – кричал Борис, размахивая своим мандатом.
К нему подбежал дядя с пышными усами, на лохматой голове – ушанка и стал рассказывать:
– Так что, выскочил этот жердяй наружу, а мы ему: «Стой, стрелять будем!» Он внезапно вежливенько эдак и говорит: «Не стреляйте, пожалуйста, я сдаюсь». Мы и идем на него кольцом, я – впереди…
Чекист смущенно замолк, потер нос и высморкался двумя пальцами в снег.
– Так что же? – торопил Ревский.
– То самое, – озадаченно проговорил этот, судя по всему, бывалый дядя. – Чертовщина и колдовство. Сглазил он нас и ушел!
– Что-о? – вскричал Ревский. – Ты чего плетешь? Ты какое имеешь право верить в чертей и колдунов? Партийный?
– Так точно, – сокрушенно отвечал тот. – Сам не знаю, товарищ, почему не помогло учение Маркса и Энгельса. Я как глянул в глазищи верзилы-то, словно и окостенел, руки не поднимаются, ноги не идут. И все ребята так же, спроси вон любого. Я ж видел – на кого орясина ни глядел, тот, будто осекался.
Ревский ехидно осведомился:
– Как же вы все-таки осмелились стрелять?
– Это когда уж он дернул за Сухареву башню. Тут ровно все как опомнились. Ну и давай пулять, конечно, попусту.
+ + +
Несмотря на то, что упустили предводителя попрыгунчиков Гроба, агент ПЧК Б.М.Ревский за проведенную операцию был отмечен личной благодарностью председателя ВЧК Ф.Э.Дзержинского. В связи с этим МЧК пошла навстречу стремлению товарища Ревского изучить условия содержания заключенных при советской власти и разрешила ему пройти чекистскую стажировку в Бутырской тюрьме. Таким образом, неожиданные проявления арестантской воли господина Манасевича-Мануйлова отныне опекались надежным образом и со стороны белой разведки.
Резидент Орловский отбывал в Петроград, так и не зайдя на Лубянку. Ему нельзя было больше испытывать судьбу в общении с Петерсом, о последнем конфиденциальном разговоре с которым Ревский детально доложил деникинскому агентурщику.
Конец второй части. Продолжение книги следует
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ>>>
|
|
| |
|
