В.Черкасов-Георгиевский. Роман "ОРЛОВСКИЙ И ВЧК". Часть II. СУХАРЕВКА И ПОПРЫГУНЧИКИ
Послано: Admin 23 Ноя, 2011 г. - 10:47
Литстраница
|
Глава третья
На следующий день Орловский встречался по разведочным делам с Иваном Ивановичем снова в задних комнатах Тиграна.
Когда они закончили обсуждение на эту тему, лейб-гренадер стал крутил длинный ус и заговорил с сочувственными нотами:
– Как я переживаю за Алешу, моего однополчанина-поручика. Ежели б вы знали, какая он добрая, отзывчивая душа. А каков храбрец… На Мазурских болотах мы вместе на германца в атаки под музыку ходили. Никогда ни под каким огнем не дрогнет, а, поди ж ты, всего-навсего водка губит. Память и соображение у него тоже отменные. Я это к тому, что Алеша вчера пьян был, а дело ваше прекрасно уразумел и хорошо запомнил, что вы рассказывали о попрыгунчиках.
– Вот как? – заинтересованно спросил Орловский.
– Да, и представьте, он за сегодняшнюю ночь даже выведал для вас, по-моему, ценные сведения. Пришел с утра и доложил мне… Поручик сообщил, что разыскиваемые вами попрыгунчики нашли общий язык с бандитом Кошельковым. Этот Яшка уже принял их в свою банду.
Резидент встрепенулся.
– Спаси Христос, Иван Иванович, вашего однополчанина! Он предоставил очень важные сведения. Теперь я знаю, где искать налетчиков.
В обед у Орловского была опять явочная встреча с Ревским в ресторане «Националя». Резидент выслушал о знакомстве агента с Глашей и устройстве на ее «малине», рассказав о сообщении Алешки-поручика, как того прозывали у Бакастова на Сушке.
– Превосходно, – оживленно проговорил Борис, ловко действуя столовым прибором на тарелке украшенной старорежимными вензелями, – я сегодня вечерком как раз планирую объясниться Глафире в любви до гроба. А потом вполне уместно будет заговорить о Кошелькове.
+ + +
«Долушка» Косы вечером только и оживала. Ближе к полуночи в разных концах полуподвалов начинали раздаваться возбужденные голоса, тренькали балалайки, гитары бренчали въявь и с граммофонных пластинок, чтобы к рассвету гулеванье развернулось вовсю до криков, отчаянного трепака под гармонь, поножовщины.
Ревский располагался в небольшой комнате невдалеке от зальчика, где встретился с Косой. Он успел за минувшую ночь и утро здесь выпить, пошататься, поболтать с кем ни попадя, его уже по-свойски называли Студентом и только кокетничающая Глашка – Сержиком. Ревский вроде ненароком заглянул почти во все окрестные помещения, заприметил их постояльцев, а некоторых даже и подслушал.
Вечером он собрался посидеть в зальчике, увешанным по стенам «не Репиным», – на перекрестке здешних пенатов, самом лучшем месте для обзора. Переодевшись у себя в свежую рубашку, набив серебряный портсигар папиросами, Борис вышел в коридор Глашкиного заведения. Хотел было отправиться по уже знакомым ему поворотам, но, являясь человеком, всегда больше думающим не как куда-то войти, а – выйти, быстренько унести ноги, двинулся новым путем.
В коридоре невдалеке от зальчика-гостиной Борис сумел разглядеть нечто вроде дверцы. Она, обшарпанная, прикрытая ветхой гардиной, была еще наполовину заставлена старым шкафом. Въедливый агент, оглянувшись, прислушавшись, толкнул ее и ощутил, что дверка закрыта на крепкий английский замок. Ревский достал отмычку и отомкнул его.
Внутри пахло нежилыми покоями и было кромешно темно из-за отсутствия окон. Ревский, закрыв дверку опять на замок, полез за спичками, чтобы осветить вокруг. Но вдруг увидел, что слева темень прорезает игольчато-узкий пучок света. Он пригляделся в том направлении – там в разных местах такими же лучиками пробивался неведомый свет. Борис пробрался ближе и нащупал стену, из дырочек в которой и струилось освещение.
Агент припал к одной из них – увидел гостиную, куда только что шагал. Он перешел к другим отверстиям: все они под разными углами были устремлены в зальчик, чтобы видеть его всесторонне. И звук из-за специально тонкой, должно быть, здесь стенки отлично доходил с разных мест помещения по соседству. Явственно слышались разные голоса.
«Кто же отсюда подглядывает и подслушивает? – подумал Ревский. – Понятно, что, во-первых, сама Глашка. Однако для себя одной вряд ли стала обустраивать такое. Видно, посиживают тут и влиятельные фартовые из благодетелей Косы. Это забирохи калибра Сабана и Кошелькова или их полномочные послы. Торчат тут оглоблями при важнецких разговорах да на ус мотают. Эдак они переплюнули и ЧеКу».
Ревский стал быстро припадать ко всем дыркам, запоминая из каждой увиденную часть гостиной, чтобы потом в зале определить расположение отверстий. Не выйти Студенту с «малины» живым, коли поймали бы здесь. Но он рисковал, вглядываясь, вслушиваясь, чтобы в будущем не ошибиться, откуда его могут подслушать, обливаясь от напряжения потом.
Наконец, он метнулся ощупью снова к двери, послушал, что в коридоре, и выскользнул туда. Борис пронесся за ближайший поворот, огладил прическу и промокнул мокрый лоб платком. Достал заветную кокаиновую табакерочку, дрожащими от волнения и нетерпения пальцами воткнул по доброй щепоти в ноздри.
«А-ах, если б не это мое спасение… – уже со сладкой истомой подумал он. – Ежели не это, давно гнил бы с красной ли, белой пулей в башке. Какую марафет дает жизненную энергию! Впрочем, это немудрено в данных условиях князя мира сего…»
Еще с императорских времен после очередного выхода из опасности, уцелев в какой-то переделке, Ревский остро чувствовал границы, срезы миров будто у слоеного пирога. Однако эти ощущения не заставляли его углубляться дальше, осознавать свое место, а лишь подхлестывали к средствам пляски на гранях предельности и беспредельности: риск, азарт, кокаин, женские объятия.
В гостиной Студент, с зажатой в углу рта папиросой, держа руки небрежно засунутыми в карманы отличных брюк, появился во всем блеске фартовой вальяжности, для чего, правда, ему приходилось ломать жиганской гримасой свое дворянское лицо.
– Сержик! – воскликнула Глаша, хлопотавшая у буфета. – Тебе чего подать?
– С крепкого начну, – вынимая папиросу из сахарно отливающих зубов, отвечал он, страстно улыбаясь и уже шаря васильками глаз по стенам, чтобы определить наблюдательные дырки.
Ревский сел за стол по центру зала. Вспоминая прорези, из которых недавно сюда посматривал, увидел, что все они выходили наружу за висящими картинами и были замаскированы их полотнами. Такой живописи было не жалко, вот и наделали дырок, совпадающих с отверстиями, просверленными за ними в стене.
Без промедления Коса, прижимаясь к плечу Бориса круглым бедром, подала графинчик самогонки с закуской. Он сразу налил и выпил рюмку больше для того, чтобы выглядеть как все, так как и без спиртного чувствовал себя прекрасно в наркотическом зазвездье. Невдалеке за столиком двое жуликов, не стесняясь, толковали о своих делах. Ревский уже знал, что эти рыжий Крынка и горбоносый Голубочек ограбили кладовую бывшего купца, похитив оттуда шубы, салопы, платье и разную серебряную посуду.
Занявшийся этим неопытный сыщик из угро стал вызывать в милицию разноперых уголовников Сушки, которые «туманили» его не хуже биллиардных мошенников. Одни пытались убедить, что и сами на такие кражи неспособны. Другие мололи, будто ограбили купчину свои же домашние, потому что посторонним нет к нему на двор хода из-за большого количества собак. Как ворам с улицы незаметно унести столько сундуков? Третьи уверяли, что чистили никак не москвичи, тем более – сухаревцы иль хитровцы, а непременно это были гастролеры. Вон их сколько нынче на Москве, вплоть до замогильно-ваганьковских попрыгунчиков! Четвертые персонально брались за раскрытие кражи, требуя вознаграждения.
В число последних «туманщиков» и замешался Голубочек, рассказавший сыщику, что ограбили купца бывший сапожник Шмыговозов и его дружок по кличке Вожжа. В подтверждение он указывал, что у этой парочки не случайно взялись большие деньги, на которые они кутят несколько дней сряду в сухаревском трактире Чумаченко. Те действительно гуляли на доходы от кражи, но от другой. Милиционер же, долго не думая, арестовал сапожника вместе с товарищем.
На эту тему и веселились потягивающие портерное пиво соседи Ревского, Крынка восклицал:
– Паря, ведь с этим легашом жить можно – простак!
– Конечно! Пущай помучается теперь со Шмыговозом да Вожжей. Зато мы с тобой, братец, сидим в малиннике.
Крынка, ероша рыжий вихор, планировал дальше:
– Только чтобы нам совершенно обезопасить себя, надобно «ямнику» Хлопуну через Глашку что-то из вещей всучить и легавому на него указать. Вот тогда мы совсем будем в стороне…
– Ша! – остановил его Голубочек, зорко оглянувшись вокруг.
Ревский усмехнулся про себя:
«Дай вам Бог, чтобы ваша Глашка не подсаживала в комнатенку по соседству еще и агентов угро».
Зальчик наполнялся разными фартовыми, в основном – мелкого и среднего уровня, потому что особенно почетных гостей принимали в отдельных комнатах вроде кабинетов ресторации и борделя. Среди столиков гостиной под звуки наяривавшего граммофона шатались проститутки, иногда исчезающие с гостями для услуг.
В середине ночи Крынка с Голубочком, наконец, упросили постоянно занятую Глашу перекинуться с ними словцом. Как сумел Ревский разобрать сквозь шум, воры сговорились с нею о передаче «слама» Хлопуну. Разговаривая с ними, Коса кидала многозначительные взгляды на Бориса, жеманно навивая на палец с пламенным маникюром кольцо волос, спускающееся на ее разгоревшуюся от огненного самогона щечку.
После аудиенции Крынке и Голубчику хозяйка подошла к столику Ревского и томно повела глазами.
– Не ошалел, Сержик, от «бритвочки»?
– Что? – не понял ее Ревский.
– Я о самогонке моей. Крепости в ней поболе сорока градусов, горло режет как бритвой.
Кокаинист обратил мало внимания на такой нюанс, но вежливо закивал растрепавшейся шевелюрой.
– Славный первач! На таком споткнуться нетрудно.
Глашка изогнула бедро, провела ладонью по обтянутому шелковой юбкой животу с ласковыми словами:
– Неужели, Сержик? Смотри же, не подведи. Ты мне сегодня можешь понадобиться.
– Глашенька, как я был бы счастлив держать тебя в объятиях! – немедленно отвечал Борис, беря ее за руку и целуя в ладонь. – А сейчас прошу на несколько слов.
– Ладно, – по-деловому сказала она, – за Сабана или Яшеньку Кошелькова будет у тебя разговор?
– Я, Гланя, кое-чего уточнил на Сушке и теперь меня интересует лишь Кошельков.
– В цвет! – она даже игриво схватила его за ухо и указала на стену с потайной комнатой, – только туда давай, пересядем на диван. Там покойнее.
«Ага, – сообразил Ревский, вставая и направляясь за ней к дивану под огромной картиной, изображающей пастушка со стадом буренок в долине, – это, наверное, за стенкой как раз засел гонец от Кошелькова».
Они опустились на диван, и Борис начал сочувственной любезностью:
– Много у тебя хлопот.
Глаза у Косы только что были с поволокой, но при ответе на его замечание прояснились, сухо блеснув, и четче обозначился шрамик на подбородке:
– Однако, Сержик, зря разные выпентюхи думают, будто я такая занятая, что не вижу голошмыг, – назвала она ловкачей, и Борис понял, что это о Крынке и Голубчике. – Я, милый, иных людишек до самого дна вижу, на что они только решились аль гадают обернуть кого-то в свою пользу.
Это было и прямым намеком ему, чтобы не врал и не пытался устроить свои дела за счет других. Ревский как старый журналист подумал:
«Что-что, а умеет и деловую вести беседу, видимо, с любыми провокаторскими вопросами и неприметными выводами. Вон как с фартовыми душевно калякала, а, вроде, уж готова Крынку с Голубчиком выявить перед Хлопуном, какого те хотели подсунуть уголовке».
– Так с чего ты, Сержик, все-таки решил подбиться к Кошелькову? – оправдывая его размышления, спросила Коса.
– Да, вишь, Гланя, ребята у него побоевее, а мне именно налетчики нужны.
– Ну-ну, Сержик. Что ж за налет аль ты, как всегда, на него лишь наводчик?
– О-о, Глашенька! Ты, вижу, времени не теряла и уже навела о моей особе справочки? – вроде польщенно оживился Ревский.
Достав табакерку, он кинул щепотку в ноздрю для очистки ума от «бритвочки», окончательно поняв, что Коса, ой, как непроста. Вперяясь в нее самым искренним взглядом раздувающихся зрачков, на какой только был способен, продолжил:
– Предлагаю ограбление железнодорожных касс.
– А-ха! – с интересом навела на него Глаша синие дула глаз. – Немало ныне мешочников путешествует, да на битком набитых вокзалах, станциях эти кассы осаждают, и все с рубликами в кулачках.
– Вот-вот. А денежки кассиры хранят обычно в небольших сейфах, которые вскрыть – плевое дело.
– Однако на вокзалах имеется охрана касс, – резонно замечала Коса, стараясь отчетливо говорить, чтобы разбирал и застенный слушатель.
– Потому и требуется аховый народец, целые группы налетчиков. Начать можем с платформ Подмосковья, там кассы мало охраняют. Если получаться будет и отломится какой-то кушик, возьмемся за столичные кассы.
Глаша внимательно слушала, неплохо соображая, потому что спросила:
– Чего ж ты, Сержик, такое занятное дельце не стал затевать на Питере?
Ревский развел руками, отчего из-под манжеты выскользнул и заблестел золотой браслет.
– Не с кем, дорогая моя! Самой фартовой, большой и была наша кодла гаврилок до весны. А как пошабашили нас легавые, остались в городе кое-какие обломаи на Лиговке, но не имеется шатий на много братвы, как у вас сабановская да кошельковская. Я ж тебе уже говорил.
– Знаешь ли, что железку теперь будут держать особые отряды? – с полным пониманием своеобразия дела, как будто только и обсуждала, что железнодорожный разбой, интересовалась Коса.
– А как же, Глашенька! Я эти вопросы, прежде чем к вам податься, на своей шкуре изучил, потому как щупали мы с Гаврилой именно эшелоны. Самым любимым был у нас перегон у Колпино. Старые железнодорожные чиновники Советов не приняли, разработали на железке систему саботажа, которого хаосом, неразберихой мы и попользовались. Также известно мне, что 28 ноября декрет Совнаркома ввел военное положение на железке. С тех пор ее служащие считаются военнообязанными, над ними назначаются чрезвычайные военные комиссары, вводится воинская охрана. И чего, кошельковские ухорезы забоятся солдатню? Все эти распоряжения пока остались на бумаге! Поэтому никак нельзя медлить, а то наведут порядок.
Ревский извлек серебряный портсигар, холеными пальцами достал папироску и закурил, рачительно отмахивая от лица дамы дым. Глаша глядела на него влюбленными глазами.
– Сержик, приходи-ка через часок в мои покои, – она подмигнула, развратно провела языком по губам, – договорим по делам-то в полном политесе.
+ + +
Комнату хозяйки Борис разведал одной из первых, и ближе к утру уверенно стучался в ее дверь.
– Открывай, Сереженька, – певуче откликнулась изнутри Коса.
В сию минуту Ревский предпочел думать, что это прозвище, возможно, все же происходит лишь из-за густых длиннющих волос, а не потому как синеокая Глаша разит и мстит своим врагам беспощадно.
Заглянув в дортуар, он увидел, что роскошные волосы хозяйки «малины», возлежащей на просторной кровати с балдахином, были русалочьи распущены. Из их завесы, когда она повела плечом, сверкнула обнаженная, как бы высеченная из нежно-палевого каррарского камня грудь. Ревский сходу залетел на постамент с возвышением из этого царственного тела и неподдельно жаркими губами стал терзать его изгибы, извивы…
После остервенелой с обеих сторон ласки любовники лежали в сбитых простынях, ощущая, как сохнет пот на скользкой коже.
Глаша вдруг заговорила жалостным голосом:
– Можешь ли представить, Сержик, что я девушкой почти каждодневно ходила к заутрене и к вечерне, подсобляла трапезнику убирать в церкви, когда жила в Ярославле. А работала на ткацкой фабрике в разматывальщицах. По глупости сдружилась с одним ткачом. Не задумалась, что у этого Терентия нет ни отца, ни матери, а один только дядя, да и тот почему-то его не любит. У меня же в деревне под городом жили мать и брат. А одевалась как скромно! В длинную шубейку и темное ситцевое платье, на голове повязывала черный шелковый платок, спускающийся на глаза, сверх него – черная кашемировая шаль. И даже, когда загуляла с Терентием, заменила верх опять-таки на черную китайчатую шубейку и холодник...
– Что же, обманул он тебя?
– Обманул-то как девицу ладно. А беда, что из-за Терёшки дошла до самого дна. Он на праздники ходил в свою тоже недалекую деревню, часто напивался там пьян, насмехался над стариками да слабыми. Подошел рекрутский набор, любезного моего за его грубости и насмешки всем миром и упекли в солдаты. Однако не залюбил Терентий службу, из полку-то ушел. Ну, и связалась я уже с ним беглым, пошли на пару по воровству. В каких только городах не мыкались.
Ревский закурил, с глубокомыслием проговорил для поддержания душещипательного разговора:
– Это у каждой несчастливой бабеночки обязательно найдется какой-то барандай, что непременно в ее юности-красе обманул, да и сбил с пути истинного. Где же нынче тот Тереша?
– О-ох, и его прибило несладко! Какой был красавец, и что с собой сделал. В Саратове один встретившийся нам мужик, крестный-то его отец (уж не знаю, почему Терешка так стал того называть), и уговорил его перейти в свою хлыстовскую веру. Решился Тереша и оскопил себя у него на подворье. Потом сделался словно мертвец какой.
Нервически привскочил на перине Ревский, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Озадаченно произнес:
– Ведь, верно, уж тот валуй твоего Терентия обольстил деньгами, а то из-за чего бы ему решиться на такое нехорошее дело?
Глафира, теребя кострами наманикюренных ногтей окончания бюста, поглядела на него насмешливо.
– Тебе, Студент, эдакое хуже смерти, а? Сколько же ты вдовушек на Питере-то наказал, соколик?
Борис ответил хмурым взглядом.
– И об этом уже знаешь? Кто у вас тут собирает питерские сплетни?
– Знаем, да не все, – взгляд Глашки замерцал как лезвие косы, будто только что и не плакалась на судьбу. – Годишься ль сам в дело, на какое подбиваешь Кошелькова?
Понял Ревский, что она после разговора с ним в зальчике времени не теряла и с соглядатаем от Кошелькова, наверное, побеседовала. И, выходит, для того не очень убедительно прозвучали речи Сержа Студента.
– Уж не ведаю, как вам свое проворство и доказать… – он вспомнил о завербованных Куренке и Ватошном. – Впрочем, есть фартовые аж с питерской Лиговки, которые бы обо мне толковее рассказали, чем местные ваши звонила, у каких черпаешь ты о моей головушке сведения. Они б и на кассы с Кошельковым, думаю, пошли, хотя один из той парочки больше заворачивал «ямником».
– Да, Сержик? – опять влюбленно глядела на него Глаша, прижимаясь гладким бедром. – Ну и представь нам тех жиганов.
– Видно, нечего делать. Придется ехать за ними в Питер и обратно.
В то же утро агент Ревский отбыл в Петроград, чтобы вернуться с Куренком и Филькой, обеспечив полный успех своим дальнейшим сыскным действиям.
+ + +
Господин Орловский, переложив основной нерв розыска попрыгунчиков на Бориса Михайловича, теперь больше обретался в ВЧК, знакомясь с контрразведывательными материалами по немцам.
Однажды, вроде, случайно он столкнулся там, в доме 11 на улице Большая Лубянка в коридоре с Петерсом. За стенами по заснеженной мостовой неслись к Лубянской площади и Сретенке пролетки, «моторы», по скользким тротуарам семенили прохожие, стараясь побыстрее миновать ужасный чекистский квартал. А здесь властвовала тишина, и голос Петерса был неожиданно громок:
– Добрый день, товарищ Орлинский, – радушно приветствовал его Яков Христофорович, придерживая неизменную деревянную кобуру с тяжелым маузером на ремне, – зайдем ко мне, расскажите о новостях.
Они зашагали к Петерсу. Орловский, разглядывая спутника в свежей белой рубашке под гимнастеркой с расстегнутым воротом, в черных галифе, заправленных в высокие, хорошо начищенные сапоги, думал о том, что удалось еще о нем уточнить в сухаревских разговорах с капитаном Моревым.
В Лондоне Петерс поселился в его восточной части – Уайтчапле, где с пустыми карманами жили эмигранты из западных губерний и Прибалтики Российской Империи, бежавшие из дому после событий 1905 года, в которых горячо участвовали. Деньги требовались сплотившимся вокруг Петерса латышским большевикам, среди которых были его двоюродный брат, зять и две женщины, для печатания пропагандистских брошюр, распространяющихся в Риге.
Банк на Сидей-стрит шайка Петерса брала по всем правилам ночью вплоть до бурения его стены, но попалась на месте. Полицейские просили налетчиков сдаться, те стали стрелять и Петерс убил троих. Подоспевшая полицейская подмога открыла огонь по грабителям и перестреляла несколько человек, захватив уцелевших. На громком процессе преступников причислили к «анархистам» и по тогдашней моде на революционеров суд оправдал всех. Главарь Петерс все-таки мог остаться за решеткой, если бы доказали, что он застрелил троих слуг закона, но в темноте никто не видел его лица.
Морев также рассказал Орловскому, что благоволение Петерса к сидевшему на Лубянке Локкарту доходило до того, что тот принес арестанту для чтения русский перевод последнего романа Уэллса «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» и книгу Ленина «Государство и революция». Когда же Локкарта перевели в кремлевскую квартиру, Петерс, несмотря на требование редактора газеты «Известия» Стеклова того расстрелять, разрешил англичанину ежедневную двухчасовую прогулку по кремлевскому двору и взял его записку к Муре.
Когда Мура написала Локкарту ответное послание, оно пошло к заключенному в закрытом конверте с печатью ВЧК и надписью: «Доставить в запечатанном виде. Письмо было прочтено мною. Петерс». Однако он же не церемонился на первом допросе арестованной Муры. Та стала отрицать интимную близость с Локкартом, и Петерс разложил перед графиней пять фотографий. На них она была изображена в разных позах и дезабилье: на коленях у англичанина, в объятиях, – и оба голыми в постели. Впервые в жизни «железная» Мура потеряла сознание, Петерс привел ее в чувство, вылив на голову графини графин воды…
В кабинете Яков Христофорович осведомился у петроградца, как и многие, перевирая прозвание налетчиков:
– Что с прыгунчиками? Пока ничего не слышно об их новых налетах в Москве. Возможно, из-за своих раненых при попытке их задержания уехали? – уже более откровенно говорил он о происшествии на Ваганьково.
– Вскоре это удастся проверить. Мне повезло, что товарищ Самойленко свел меня с земляком, сотрудником ПетроЧеКи, – упомянул Орловский Ревского, на всякий случай не называя его фамилию. – Тот товарищ по линии вашей комиссии, оказывается, как и я, уже занимался попрыгунчиками в Петрограде. Мы с ним слаженно действуем. Используя мои связи на Сухаревке, ему удалось выйти на уголовников, с которыми собирались сотрудничать попрыгунчики.
– Отлично, Бронислав Иванович, – улыбнулся Петерс, отчего приоткрылись гнилые зубы. – Видите, без петроградцев никуда и в новой нашей столице. А уж в самом Питере… Даром, что у вас по этому делу свидетелями даже графини, – словно ненароком чекист снова коснулся Муры.
– Всего одна, и та скомпрометирована главой шпионского заговора, – в тон ему отвечал резидент.
– Ну, скажете! Такую авантажную даму ничем не скомпрометируешь, – заметил Петерс двусмысленнейшим образом.
Орловский решил рискнуть, углубившись в тему:
– Очевидно, вы правы. Я слышал от наших чекистов с Гороховой, Яков Христофорович, что графиня с ними держалась, будто с дворовыми в имении ее супруга. И вашим сотрудникам, наверное, при ее содержании на Лубянке было несладко?
– Конечно, приходилось подстраиваться! – воскликнул Петерс, словно не отливал валявшуюся в этом кабинете Муру как полудохлую сучку. – Дело было уже не в ее титуле, а в том, что она наперсница самого главного шпиона Локкарта. Англичашку следовало бы расстрелять, тем более что он в этот приезд являлся не дипломатом, а лишь неофициальным наблюдателем в стране, не признанной его правительством. Но ведь британцы захватили у себя нашего Литвинова, вот мы и ухищрялись, как могли.
– Понятно, почему пришлось потом содержать Локкарта даже в Кавалерском флигеле Кремля.
– Да, и Мура таскала туда Локкарту все, что ей и ему вздумается: пасьянсные карты, вечные перья, блокноты, носовые платки. Голод таков, что товарищи Чичерин и Карахан на дипломатических приемах теперь иногда дают жидкий суп и перловую кашу, а хлеб – тяжелый, сырой, полный соломы и плохо перемолотого овса. Но графиня разживалась из американского Красного Креста сардинками, вином, маслом, и они жрали это с англичанином… Правда, носила Мура ему и книги. Утонченный и своеобразный выбор их говорит сам за себя: Фукидид, Ранке, Шиллер, Стивенсон, Ростан, Зудерман, «Жизнь и переписка» Маколея, Киплинг, Карлейль, «Против течения» Ленина, Зиновьев, Уэллс, – будто читая по бумажке, перечислил он, имея отличную память.
– В Кремле Локкарт, наверное, чувствовал себя надежно, уверился, что не расстреляют.
– Ха-ха-ха, – раскатисто засмеялся Петерс, – ошибаетесь! Англичанин находился в апартаментах, где до него заложником дожидался казни бывший директор Департамента полиции и товарищ министра внутренних дел Белецкий.
Чекист оборвал смех и пронизывающе взглянул на него, словно знал, что на Белецком и министре внутренних дел А.Н.Хвостове весной Орловский строил с Ревским операцию, чтобы угробить в ПЧК подручного Целлера комиссара Густавсона; что об их ваганьковском расстреле недавно говорили резидент и штабс-ротмистр де Экьюпаре. Мало того, Петерс вдруг вскочил из-за стола, подошел к нему и ласково, но настойчиво выдрал за локоть из кресла, приглашая жестом руки к окну.
Он подвел Орловского к подоконнику, указав на заснеженный двор внизу:
– Вот так же стояли мы с Локкартом, когда там выводили к следующему на место казни грузовику Белецкого, Хвостова и бывшего председателя Госсовета Щегловитова. Британец спросил: «Куда их везут?» Я ответил: «На тот свет».
Петерс смотрел на деникинского шефа дальней разведки в упор ледяным взглядом убийцы.
«Вот так же этот мерзавец испытывал Локкарта, – пронеслось у Орловского в голове. – Но Брюс жив, как и Бойс, и Рейли. Будем всех помнить на закате и рассвете».
Невозмутимо оглядел его высокородие собеседника, кивнул в сторону двора.
– Неплохо здесь устроилась ваша служба.
Несколько разочарованный Яков Христофорович все же еще саркастически спровоцировал:
– А то как же. Можно ли теперь вообразить, что после переворота Луначарский недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы лишь демонстрацию хотели произвести, и вдруг такой неожиданный успех!
|
|
| |
|
