В.Черкасов-Георгиевский. Роман "ОРЛОВСКИЙ И ВЧК". Часть II. СУХАРЕВКА И ПОПРЫГУНЧИКИ
Послано: Admin 23 Ноя, 2011 г. - 10:47
Литстраница
|
Глава вторая
Побывавший у Орловского на Сергиевской лейб-гренадерский капитан Иван Иванович Морин оставил ему пока уцелевшую явку британской разведки в Москве именно на Сухаревке, нужной теперь резиденту для выхода на преступный столичный мир. Туда на следующее воскресное утро, как раз в самые толкучки и развалы отправился продолжать свой петроградский сыск попрыгунчиков Орловский.
Явка была в антикварном магазине в «аристократической» части Сухаревского рынка ближе к Спасским казармам. Прежде чем добраться туда по Садовой улице со стороны Самотеки, Орловский брел по знаменитому рынку, имевшему в отличие от так же легендарной Хитровки своеобразнейшее лицо, обличье или физиономию, а то и харю.
Издалека виднелся сизый то ли от холодов, то ли оттого, что перестали красить, шпиль 60-метровой Сухаревой башни – когда-то «полковой избы» стрельцов полковника Л.П.Сухарева, единственного со своими ратниками оставшегося верным Государю Петру Первому во время стрелецкого бунта. Потом с надстроенным поверх каменных палат этажом в здании была навигаторская школа, еще позже – обсерватория. А стало бойким здешнее место после войны с французами, когда возвратившиеся в Москву жители принялись разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор Растопчин и издал приказ:
«Все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет. Всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревой башни».
В итоге Сухаревка, – упиравшаяся «спиной» башни в улицу Сретенка, а ее фасад смотрел на Шереметевскую больницу, – простерлась на пять тысяч квадратных метров. Окрестные дома были набиты трактирами, пивными, конторами оптовиков, лавками сапожными и готового платья; в ближайших переулках – склады мебели.
С легкого растопчинского слова обратилась Сухаревка в исконное место сбыта краденого. Это было удобно, когда за ночь с субботы на воскресенье тут раскидывались сотни палаток, чтобы через сутки исчезнуть. Среди них до следующих потемок плыли гигантские толпы людей, чтобы «купить на грош пятаков». В эдакое море разливанное «ямники» везли возами, воры не ахти опасались нырнуть в него с еще «тепленьким», под полой после «скока» барахлом – «сламом».
Орловский, подняв воротник шинели, брел по грязному снегу среди ларьков, будок, палаток в разномастной людской мешанине, гам и матюки из которой в морозном воздухе казались звонче. Он вспоминал, как рассказывал ему погибший московский старожил-сыщик Сила Поликарпович Затескин о «сухаревском губернаторе», здешнем сыскных дел мастере Смолине.
«Вот и гроза, а и приятель, в чем-то сотоварищ фартовых Смолин умер своей смертью в те царски-ленивые времена, – думал агентурщик. – Но в наши-то революционные дни у господина Затескина на воровских пытках сначала рубили пальцы, потом отсекли кисть. Было этой на Пасхальной неделе, и ничегошеньки палачам от самого Гаврилы не сказал православный сыщик, разведчик капитанов Фо-Па и Вакье».
Он вспомнил, как Морев, к которому сейчас шел, ему поведал, что 18 курьеров белого подполья только их, британской «ветки» были захвачены лавиной красного террора и расстреляны. Иван Иванович при этом встал, как когда-то и кавалергард де Экьюпаре в память погибших от чекистских пуль офицеров-соратников, перекрестился и сказал:
– Будем помнить всех на закате и рассвете!
Поручик Орловский хорошо понял значение этой фразы – будто отпуст молитвы. Перед заходом солнца служат вечерню, с которой по обычаю ветхозаветной Церкви начинаются сутки, ряд суточных богослужений. На восходе же солнца служат утреню, в которой поется первый час. И тогда, и тогда свято поминать за здравие еще дерущихся с красными и – за упокой тех, кто погиб за Веру, Царя, Отечество.
Теперь, когда Орловскому становилось совсем скверно: от нервов, бессонницы, напряжения и тысячи других несчастий разведчика, – он сжимал зубы, глядел на восток в сторону Святой Земли, коли не было иконы или купола храма перед глазами, и твердил, словно грелся, подставляясь, впитывая незримое огненное дыхание:
– Будем помнить всех на закате и рассвете.
Это был и набатный приказ не унывать перед героями, смотрящими на него с неба; перед белыми воинами, идущими в это мгновенье на фронтах в атаку. У господина Орловского не осталось права жалеть себя…
О происшествиях на сухаревских рядах антикваров – они же «старьевщики», – расположенных рядом с лотками букинистов, ходили характерные истории. В палатке одного висела картина за десять рублей с подписью «И.Репин». Нашлась дама, которая долго разглядывала ее, потом вручила хозяину деньги и предупредила:
– Ежели картина не настоящая, принесу обратно. Сегодня я буду у знакомых, где Репин обедает, и покажу ему.
Репин, увидевший полотно, расхохотался и написал в его низу: «Это не Репин. И.Репин». Дама победоносно вернула покупку сухаревцу и выручила свою десятку. Антиквар же, благодаря репинскому автографу, немедленно продал картину за сотню.
С другим художником было не столь забавно. Возвращаясь в воскресенье с дачи домой, он с вокзала сначала заехал на Сухаревку. И там увидел, радостно купил великолепную старинную вазу – точь-в-точь под пару имеющейся у него. Дома прислуга ему сообщила, что накануне их квартиру обокрали. Так припало сему господину снова приобрести собственную вазу.
Нужный Орловскому антикварный магазин когда-то был куплен здесь главой курьерской службы британской разведки «Веселым Джорджем Хиллом», таким же смельчаком, как Рейли, сыном английского купца, проживавшего в Петербурге. Это было весьма удачно, потому что бывшие московские богачи ныне спускали свою мебель и другие вещи за бесценок, что перепродавалось с большой выгодой. Антиквариат, драгоценности и ювелирные украшения курьеры контрабандно, заодно с донесениями перебрасывали за рубеж, а оттуда везли валюту и жизненно необходимые здесь товары, например, лекарства.
Хозяином лавки Хилл оформил одного из своих агентов, армянина Тиграна, у которого в задних комнатах останавливались и ночевали курьеры. Это было отличное прикрытие, где можно было встречаться по любым конспиративным делам с предлогом покупки и продажи вещей.
Орловский сначала постоял у магазинной витрины, полной старинных монет, пока не увидел через ее стекло появившегося за прилавком Тиграна и не узнал его по приметам, сообщенным Моревым. Вошел внутрь, остановился напротив хозяина, чью смоляную голову посередке делил пробор, одетого в пеструю жилетку поверх цветастой рубахи, и произнес первую фразу пароля:
– Ищу для коллекции портреты на кости и металле.
Тигран продолжил ее следующей:
– Есть, дорогой, портрет Екатерины Великой, сделанный из немецких букв, какие можно рассмотреть только в лупу.
– Я интересуюсь и духовными сюжетами, – произнес резидент нужную вторую фразу.
Армянин завершил условленный обмен словами:
– Имеется золотой складень с надписью: «Моление головы московских стрельцов Матвея Тимофеевича Синягина». Пожалуйте в наши внутренние помещения для осмотра этих редкостей.
Он открыл в прилавке проход и повел Орловского за дверь из зала.
Там в коридорчике Тигран спросил:
– Кого вы хотите видеть?
– Ивана Ивановича Морева, ежели он еще не уехал.
Армянин поднял палец.
– Тебе повезло, дорогой, он сейчас здесь.
Повел Орловского дальше, за углом прохода распахнул дверь в каморку с возгласом:
– Иван Иванович, принимай гостя.
Гренадер встал из-за стола, где сидел за пишущей машинкой, печатая на белом полотне зашифрованные донесения, чтобы потом их зашить в пиджак. Сутулясь в низкой комнате, он шагнул навстречу деникинскому агентурщику, приветливо воскликнув:
– Счастлив снова пожать вашу руку!
Тигран ушел, Орловский стал рассказывать о своих нуждах на Сухаревке.
Выслушав, капитан разгладил длинные усы и уточнил:
– Как понимаю, вы хотели бы нащупать здесь что-то вроде притона уголовников, через который можно выйти на Сабана или Кошелькова?
– Да, Иван Иванович. Тигран, наверное, сможет мне это подсказать?
Морев приложил палец к губам, поднялся, тихо подошел к двери, открыл ее и посмотрел, нет ли кого в коридоре. Потом сел поближе к Орловскому и заговорил вполголоса:
– Тигран стал ненадежен, занялся шантажом. Дело в том, что после разгрома «заговора Локкарта» и начала террора в Москве не осталось английских представителей нашей разведки. Все их офицеры с русской «станции» теперь отсиживаются в Финляндии: Бойс, Хилл, другие. Официально числящийся хозяином этого магазина Тигран решил, что раз те в ближайшее время не появятся в России, можно заняться вымогательством. То есть, он требует все больших сумм якобы на поддержание лавки, хотя и неопытному человеку ясно, что торговля антиквариатом процветает. Если не будут идти к нему навстречу, Тигран почти неприкрыто угрожает провалить явку, сдав чекистам первых попавшихся на ней курьеров.
– Вот негодяй! Будете убирать его?
Капитан задумчиво взглянул.
– Так было бы проще всего, но тогда эта наша едва ли не последняя московская явка, с которой связаны многие агенты, перестанет существовать. На днях в очередной раз я вынужден был ее «выкупить» у Тиграна за изрядную сумму… Это наши заботы. А рассказал вам для того, чтобы вы не доверяли Тиграну и попытались без его помощи внедриться на Сухаревке. Для этого мы обратимся к моему бывшему однополчанину. Пойдемте.
Морев надел пальто, они вышли под солнце, искристо бьющее по чистым снежным волнам, наметенным утром по ларечным крышам удало шумящего рынка. Двое старьевщиков ругались невдалеке у серебряных рядов. Крепыш в заломленной папахе, в черном полушубке ехидно кричал человеку в казакине и огромных валенках:
– У тебя товар лапаный, через семь смертей прошел, жив остался, ко мне стучит за спасеньем!
– Я природный по отцу и матери антиквар, – презрительно отвечал тот, притопывая пудовой обувкой, – а тебе, жеребцу, не пара. Подожди, подкуют тебя в какой квартире, когда к хорошему человеку в комод полезешь.
Разведчики прошли к трактиру, до сих пор называвшемуся по имени его старого владельца Бакастова. Шагнули с мороза в клубах парах внутрь и Морев огляделся. Тут воры дулись в одном углу на бильярде, в другом – играли в карты, «шпилились» в «биксу» и «фортунку». Гренадер сумел разглядеть с высоты своего роста у дальней стены нужного им человека.
Подошли к столику с изнуренной личностью во френче с грязным воротником и полуоторванным рядом форменных пуговиц. Он с недоумением глядел на опустевшие штоф, стакан перед собой и обрадовался, увидев Морева:
– Иван Иванович, голубчик, выручай. Совершенно издержался…
Лейб-гренадерский капитан остановил поток его слов командирским взмахом руки и крикнул половому, принести водки и чистые рюмки да подать закуски.
Когда выпили втроем, Морев покачал головой, поправил усищи и сказал, глядя на молодчика:
– Что же, господин поручик, вы делаете над собою? Знаете ли о том, что на юге наши с вами однополчане сражаются под командой нашего бессменного командира, его высокородия полковника Дорошевича? Они проделали Первый Кубанский поход под сенью нашего седого знамени, бережно охраняя и оберегая святыню, столь отважно вывезенную офицерами полка от распропагандированных, обезумевших нижних чинов.
Поручик встал и попытался вытянуться во фронт. Морев дернул его за рукав, усадил со словами:
– Впрочем, дело ваше, Алеша… Мы за советом.
Он стал говорить о хлопотах Орловского, останавливая быстро глотающего водку Алексея повелительными жестами руки, чтобы передохнул. В конце концов, от того удалось добиться, что самой основательной «малиной» на Сушке, как прозывали рынок его ветераны, является «заводиловка» Глашки Косы. Там, по словам спивающегося, связавшегося с «аховыми» гренадерского поручика, бывали «деловые» от Сабана и Яши Кошелькова.
+ + +
С приехавшим в этот день Ревским резидент обедал в ресторане «Националя», украшенным огромными зеркалами в сияющих золотой краской металлических листьях каслинского литья.
О том, что Борису в роли Сержа Студента нужно проникнуть на «хазу» Глаши Косы, располагающуюся за Сухаревой башней в полуподвалах дома на Сретенке, разногласий не было. Разные точки зрения выяснились, когда стали обсуждать, стоит ли Ревскому, не откладывая, как петроградскому агенту «случайно» зайти на Лубянку и, «узнав», что Самойленко из МЧК занимается гастролерами-попрыгунчиками, предложить ему свои услуги для работы среди бандитов Сержем Студентом.
Ревский, услышавший, что в Бутырках сидит Манасевич-Мануйлов, который его топил в истории покушения на Распутина, хотел в первую очередь проникнуть чекистом к нему в тюрьму, чтобы узнать, насколько Иван Федорович увяз на допросах или, возможно, уже сотрудничает со следствием. Тот был ему более опасен нежели Орловскому. Манасевич-Мануйлов помогал Ревскому «устроиться» в ЧеКу, а теперь мог, выслуживаясь перед советскими, подвести его оговорами под расстрел.
Борис, на нервной почве уже изрядно нюхнувший из наркотической табакерки, теребил браслет на руке и доказывал Орловскому:
– Поймите же, что Мануйлов на все пойдет, чтобы поквитаться со мной. Как же, он на нарах, а я у чекистов в фаворе! И вот, например, припрут его в сотрудничестве с французами, станет он сдавать неблагонадежных чекистских агентов, так и меня назовет обязательно.
– Да с чего вдруг Мануйлов вспомнит именно о вас в таком случае? – возражал Орловский. – Мало ли у него врагов, кого можно и надобно опорочить в отместку.
– Как вы, Бронислав Иванович, не понимаете? У нас же по Департаменту полиции с ним было постоянное соревнование, кто, где, в чем преуспеет. Оба мы в конце концов попали под суд, – с веселой яростью проговорил Ревский, – но в распутинской истории он меня прямо-таки ухватил за глотку. Вы только себе представьте, ежели не знакомы с подробностями! В руки фрейлины Вырубовой попадает мое письмо к Распутину, в котором я обвиняю министра Хвостова в поручении мне организации убийства Григория Ефимовича. Вырубова лично едет к Штюрмеру и передает ему то письмо с Высочайшим повелением расследовать это дело. Потом сия фрейлина по поручению Императрицы просит генерала Беляева учредить через контрразведку наблюдение за моей перепиской...
– При чем же здесь Мануйлов?
– Да он и стоял за всем этим, будучи правой рукой Штюрмера! Мануйлов сводил, например, Белецкого со Штюрмером и Распутиным. Делал это затем, чтобы товарищ министра Белецкий, игравший против своего шефа Хвостова, дабы самому обелиться, убедил его высокопревосходительство Штюрмера, а тот – Государя, что Хвостов желает так или иначе покончить с Распутиным. Хвостов с этого момента старался всячески приблизить к себе Мануйлова, увеличил его содержание и просил держать его в курсе всех сведений. Но Мануйлов и не подумал служить интересам Хвостова, крепко стоял на стороне Штюрмера. Он и вынюхал, получил через генерала Беляева телеграммы Илиодора-Труфанова на мое имя. Это были те самые убийственные для меня телеграммы, в которых дурак Илиодор настойчиво требовал от меня, то есть, от Хвостова, высылки пяти тысяч рублей для выезда пятерых убийц из Саратовской губернии…
– Все понимаю, Борис Михайлович, – успокаивающе сказал Орловский, подливая ему вина. – Но взгляните же и на важную не для меня, не для вас, а для Орги московскую расстановку нужных для нас сил. В Бутырках – безусловно опасный что для вас, что для меня Манасевич-Мануйлов. Однако на Лубянке – и Дзержинский, и Петерс, уже почему-то проявивший ко мне острый интерес, я это почувствовал едва ли не кожей. Ко мне Петерс приглядывается, принюхивается, как только что вы выражались, а значит – и к делу, на самом острие которого балансируем мы с вами оба. Вы прекрасно знаете, что я стою во главе всей нашей разведывательной сети, а вы являетесь моим лучшим агентом.
Борис закурил папиросу, сказал тоном помягче:
– Думаете, не успеет натворить бед Мануйлов, пока мы будем возиться с попрыгунчиками и Лубянкой?
– Как раз на Лубянке мы это сразу и ощутим, туда сходятся все нити. Ну что тратить ваши золотые возможности на расследование в Бутырках по Манасевичу-Мануйлову? С Лубянки и эта тюрьма виднее.
– Что же, – примирительно произнес агент, отмахивая узкой кистью с наманикюренными ногтями дым над столом, – сейчас же отправляюсь к товарищу Самойленко, а к ночи надо бы проведать сухаревскую Глашеньку Косу. Что за кличка? У нее коса до красивых бедер или Глаша людишек на Сушке ни за понюх табаку косит?
– Не ведаю, Борис Михайлович. Разрешение таких вопросов всецело лежит в вашем опыте и мужских талантах… Я давно собираюсь с вами поговорить на более основательные темы.
– Что же? – заинтересованно откликнулся любознательный Борис.
– Революция в феврале началась с величайшей лжи и подлости. Взбунтовался лишь Петроград, а его, благодаря подтасовке, приняли за всю Россию… Не откажись Государь от престола, мятежникам пришлось бы плохо. Кликни только он клич, и много нашлось бы у него верноподанных, готовых умереть на ступенях Царского дворца. И Армия на призыв своего Монарха отозвалась бы так, что от бунтарей только пух посыпался. Заговору грозила опасность быть сметенным. Заговорщикам надо было спасать революцию, а главное – свои шкуры… Куда ни кинь, всюду явилась измена: союзные послы, восемь предателей-главнокомандующих и командующих, Таврический дворец с политиканами… Теснее сомкнулся круг злоумышленников, и Государь оказался в их руках во Пскове, в ставке клятвопреступного генерал-адъютанта Рузского. Участники заговора знали силу духа Царя, его неустрашимость.
Ревский кивнул.
– Это так. На водосвятии шестого января девятьсот пятого года, когда в нескольких шагах от Государя разорвалась шрапнель, он и бровью не повел.
– Вот именно! Таким Государь был и всегда в минуты опасности. Угрозами и пытками добиться от него отречения было невозможно.
Борис был польщен, что умница Орловский заговорил с ним о его святая святых, но не собирался сдерживать и своих суждений:
– На злобу дня я вот что хотел заметить. Неправы те, которые отрицают большевизм как народное движение – вернее, народный психоз, считая его «антинародным». Они правы, если говорят о коммунизме – явлении нерусском, не народном, теоретичном и изуверском. Но большевизм по своей внутренней сущности – это стихийный бунт народной души не против Царя, а против разных временных правительств, против «господ», против непрошеной опеки интеллигенции – бунт души темной, обманутой, ищущей, потерявшей свою правду. Известный элемент «искания правды» в большевизме для меня несомненен. Повторяю – здесь нет речи о коммунизме.
– Вы, Борис Михайлович, возможно, правы. Коммунизм – это лишь внешний, чуждый ярлык, как бы злокачественный нарост на теле мятущегося в горячечном бреду тяжко больного Ильи Муромца, – подтвердил разгоряченный вином и образами Орловский.
Нечасто Ревский видел в такой сердечности резидента, порой на вид спокойного до флегматизма, безучастности, и воспользовался, чтобы спросить предельно откровенно:
– Насколько же высоки шансы Белого Дела, его успешность в гражданской войне?
Орловский провел рукой по лицу, словно смахивая маску, и заговорил, сияя глазами:
– Мы, монархисты, всегда в принципе были противниками гражданской войны, как не достигающей своей цели. Ведь с одной стороны сейчас в основном гибнут мобилизованные русские красноармейцы, а комиссары сидят в тылу, латыши и китайцы «воюют» по деревням. С другой же стороны цвет нашего офицерства разменивается на тульских и калужских мужиков, совсем не бывших коммунистами, таких самых мужиков, которые через несколько лет могли быть лучшими верноподданными своего Государя. Добровольческая армия была создана не нами, она – продукт комбинированной деятельности консерваторов вообще с консерваторами республиканской теоретики.
– Согласен, Бронислав Иванович! Ими как провозглашается принцип Учредилки, так и восстанавливаются институты губернаторов и приставов.
– Но типичнее всего, Борис Михайлович, само формирование Белой армии. Сразу видно, что ее формируют не идейные борцы с коммунизмом, а самые что ни на есть рутинные консерваторы. Они прежде всего организуют штабы и заполняют их даже сверх штата.
Ревский оживленно заметил:
– Однако не так складывались первые добровольческие полки Корнилова.
– Пожалуй, это яркое исключение, – согласился Орловский.
– Так вы отличаете монархистов от консерваторов?
– В этом и соль, – снова сероглазо засиял агентурщик. – Слова «монархист» и «консерватор» давно перестали быть синонимами. Монархизм есть политическая идеология, консерватизм же – тактика, или, вернее, определенная, привитая или врожденная психология. Основная ее черта – пассивность, местничество и рутинерство. Такие люди, желающие стать монархистами, на самом деле могут быть лишь платоническими любителями монархии. Консервативный монархизм всегда был дешевого качества и окончательно умер второго марта семнадцатого года… Теперь может быть только созидательный монархизм.
Орловский замолчал, обвел глазами звенящий посудой, бокалами; стучащий вилками, ножами, ложками; гудящий и вскрикивающий голосами зал, за стенами которого через брусчатку Моисеевской площади стоял Кремль с развевающимися красными флагами. Его высокородие всего этого не услышал и не увидел, он вонзился взором в Ревского и произнес чеканным тоном командира на артиллерийской батарее:
– Надобно переменить приемы и тактику! Стальную броню нужно перелить на бронебойные снаряды и орудия. Надо стать монархистами-преобразователями.
+ + +
На Лубянке Ревскому удалось без особого труда связаться с товарищем Самойленко. Петроградец представился ему, поделился своим давнишним опытом агентурным работы в преступном мире. Рассказал о том, как якобы по линии ПЧК уже начинал сыск попрыгунчиков с Лиговки. Вообщем, Борис Михайлович напросился в помощники уголовной секции Московской ЧеКи для поимки ваганьковских налетчиков из Питера. Однако обставил это так, что в конце их разговора Самойленко чуял себя счастливчиком: на него каким-то чудом попал матерый чекистский сыщик.
Уже смеркалось, когда Ревский в пальто с бобровым воротником и в лисьей боярке, из-под которой лихо выбивался белокурый чуб, шагал по Сухаревке. Он остановился около башни, стал закуривать, неприметно осматриваясь особенно зоркими от только что принятого кокаина глазами, проверяясь на «хвост». Потом резко обошел ее и, оказавшись на Сретенке, увидел неподалеку нужный ему дом Глашки.
Это было обычное двухэтажное строение, струились печные дымы из белой кладки труб на покатой зеленой крыше в снежной поземке, кое-где из-за отодвинутых оконных занавесок бордово пламенела герань, а через открытые форточки высовывались трубы от самоваров. Как рассказал Мореву с Орловским поручик Алеша, главные дела происходили в полуподвальных помещениях дома. Туда вело несколько лестниц и черных ходов со двора. Но и верхние, и нижние комнаты ничем особенным не выделялись, выглядели обычными меблированными в заведении на сдачу: буфеты с посудой, кушетки с подушками, столы с самоварами.
Ревский докурил папиросу и пошел во двор. Свернул туда за угол дома и едва не сшиб выскочившего на него беспризорника в рваной фуфайке и треухе. Борис цепко схватил его за плечо, огорошивая лобовым вопросом:
– Глашка тут?
– А куда она денется? – шмыгнув носом, отвечал парнишка.
– Ну-ка, жабенок, дуй к ней обратно да скажи, что Серж Студент пожаловал, – проговорил Ревский, жигански кривя лицо, и сунул ему деньги.
Оголец с готовностью бросился назад, Ревский неслышными шагами – за ним, едва не наступая тому на пятки. Он проскочил за пареньком по обледенелой лестнице, потом несся длинной галерейкой и, наконец, стал красться за ничего не подозревающим «проводником» в сводчатом коридоре, из которого на стороны шли закутки. Так агент, совершенно незнакомый с московскими уголовными нравами и путем в сердце главного притона Сушки, уже выиграл первый акт своей пьесы.
Он услышал, как остановившийся неподалеку в зале оголец стал кому-то что-то частить скороговоркой.
В ответ раздался звучный голос уверенной в себе бабы:
– Какой-такой Серж? Мои все Сержи да Серёни земелькой накрылись.
Ревский прошел туда и увидел красотку лет тридцати с припухшими, видимо, от недосыпания дерзкими синими глазами. На ее подбородке лодочкой виднелся маленький шрам, волосы ниспадали на белоснежную шею, под какой спереди из блузки под жакетом теснились груди.
– А мы с вами, Глашенька, знакомы не были, – воскликнул Ревский, кавалерски метнулся к ней, схватил ручку и интимно поцеловал в запястье, продолжив, – о Серже Студенте красавицы лишь Петрограда хорошо знают.
Глашу покорили манеры голубоглазого блондина в дорогом пальто, из-под тонкого кашемира кашне которого виднелась крахмальная стойка воротничка рубашки с шелковым галстуком. А он не дал ей передохнуть.
– Дорогая моя, прибыл по подсказке питерских братцев именно к вам. С вокзала сразу сюда. Не выгоните?
Хозяйка поправила вдруг показавшуюся ей выбившейся прядку волос, огладила пальцами с кровавого цвета маникюром округлое бедро в плотно сидящей юбке и с улыбкой тоже ответила комплиментом:
– Разве ж таких красавчиков выгоняют? Как вас величать, я у мальца не разобрала сходу-то?
– А Сержем Студентом. Я по весне под Гаврилой на Питере ходил, а как нашу шатию уголовка и чрезвычайка погромили, пребывал вольным охотником. Теперь же вот прихондорил к вам предложить общее дело.
Беспризорник уже исчез. В этом пока пустом зальчике было несколько столиков, огромный буфет и комоды, большие диваны по стенам, на которых красовались картины с живописью сухаревской пробы, в углу – граммофон с огромным перламутровым раструбом. Наверное, отметил Ревский, что-то вроде гостиной, где собираются фартовые на общие разговоры да разные «правилки».
Глаша переступила длинными ногами в шнурованных под икры ботиночках на каблуке, приблизилась к гостю, бесстыдно, испытывающе глядя ему в лицо, и продолжила опрос:
– А чего ж, в Питере уже дела не делаются?
– Такие налеты, как я задумал, нет после того, что самая громобойная и большая кодла Гаврилы почти вся легла под пулями легавых. На мою задумку требуется поболе народишку – как у вашего Сабана аль ухорезов Яши Кошелькова.
– Во-он каких ты «деловых» упоминаешь! А ответишь за свои слова? – перешла она на «ты», твердея лицом, верхняя губка волчьи поползла наверх.
– Проверьте, как вам будет угодно, – мрачно проговорил Ревский, бешено впиваясь в глаза Косы расширенными зрачками кокаиниста.
– Но-но, блондин, – певуче проворковала она, – охолони. Пойдем, покажу, где отдохнешь, пока подумаю. Фартовых, что ты назвал, не так просто добыть на разговор, хоть со студентом, хоть с профессором.
|
|
| |
|
