Книга К.Н.Леонтьева "Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни" с выделением текста В.Г.Черкасовым-Георгиевским
Послано: Admin 14 Окт, 2011 г. - 18:26
Богословие
|
Тогдашний оптинский настоятель отец Моисей и брат его скитоначальник отец Антоний, положившие основание своего иночества в Брянских лесах, в духе древних великих пустынножителей, давно желали ввести старчество в Оптиной пустыни, но сами не могли выполнить этого дела, потому что были озабочены многотрудными и многосложными занятиями по устройству и управлению обители и потому что вообще соединение в одном лице двух этих обязанностей, настоятельства и старчества, хотя в прежние времена при простоте нравов и было, но в наше время весьма неудобно и даже невозможно. Когда же в Оптиной пустыни поселился отец Леонид, тогда отец Моисей воспользовался этим и, зная его опытность в духовной жизни, поручил его руководству всех братии, жительствовавших в Оптиной пустыни, и всех приходивших на жительство в монастырь.
С того времени весь внутренний строй монастырской жизни изменился в Оптиной пустыни. Без совета и благословения старца ничего важного не делалось в обители. В его келью ежедневно, особенно в вечерние часы, стекались братия с душевными своими потребностями, каждый спешил покаяться пред старцем, в чем согрешил в продолжение дня делом, словом или помышлением, просить его совета и разрешения во встретившихся недоумениях, утешения в постигшей скорби, помощи и подкрепления во внутренней борьбе со страстями и с невидимыми врагами нашего спасения. Старец всех принимал с отеческою любовью и всем преподавал слово опытного назидания и утешения. Вот как описывает келью отца Леонида очевидец иеромонах Антоний:
"Келия старца, от раннего утра до поздней ночи, наполненная приходившими к нему за духовною помощью, представляла картину, достойную кисти художника. Старец в белой одежде, в короткой мантии был виден из-за круга учеников своих, которые стояли пред ним на коленах, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы идти на конец света; на другом выражалась хладнокровная улыбка неверия ко всему видимому: он пришел, наряду с другими, явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судию ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовность лобызать ноги старца, там немощный, отринутый всем миром, болезненный юноша не отходил от колен отца Леонида, как от доилицы ее питомец.
Благодетельно стали отражаться богомудрые наставления на Оптинском братстве, которое понемногу начало совершенствоваться в нравственном отношении. Мудрость старца, свидетельствуемая любовью и почтением к нему настоятеля и братии, скоро сделала отца Леонида известным и вне обители. Ради духовных советов начали приходить к дверям его кельи из городов и селений разного рода люди: дворяне, купцы, мещане и простой народ обоего пола. Все были принимаемы старцем с сердобольным, отеческим расположением и любовью, и никто из приходящих не выходил из его кельи, не быв утешен им духовно. С каждым годом стечение народа в Оптиной пустыни значительно умножалось, чрез что она видимо процветала. Понимавшие хорошо духовную жизнь мужи, но подвизавшиеся в затворе или безмолвии, со всех сторон России стали присылать под руководство отца Леонида в Оптину пустынь, для обучения в монашеской жизни, людей всякого сословия, искавших для сего более надежного пристанища".
На отца Леонида и на Оптину пустынь в сороковых годах за это кажущееся нововведение было поднято гонение. По зависти и невежеству это было сочтено каким-то расколом, ересью. Преосвященный Николай Калужский имел слабость поддаться этим наущениям и несколько раз запрещал отцу Леониду принимать мирян, которые рвались в его двери толпою. Отец Леонид и настоятель Оптиной пустыни архимандрит Моисей, подчиняясь повелению владыки, из послушания переставали допускать народ; но люди, привыкшие к беседе старца и его наставлениям, помещики, купцы, военные, простолюдины городские и сельские, множество женщин, монахини из многих обителей требовали его духовного слова и невыносимо страдали без него. Однажды случилось вот что. Сострадая своей духовной пастве, отец Леонид решился наконец, вопреки запрещению архиерея, допустить к себе огорченных мирян. (Надо понимать, какое ужасное отчаяние может чувствовать человек, который утратил веру и в себя, и в свой разум, и в близких, и вообще в силу помощи человеческой и который кроме горя и греха в себе и вокруг себя ничего не видит, если у него отнимают единственную опору его — спокойного и бесстрастного духовною утешителя... Это ужасно!) Преосвященный Николай Калужский вскоре после этого приехал в Оп-тину. Владыка шел в церковь по монастырскому двору, полному народа. Вдруг вышел из кельи своей отец Леонид, чтоб идти в ту же церковь. Мгновенно толпа отхлынула от архиерея и бросилась к старцу, окружила его, теснясь и требуя благословения.
Отец Леонид старался со своей стороны протесниться к владыке, чтобы поклониться ему.
Когда он приблизился, архиерей сказал ему укорительно: "А ты все еще с народом возишься".
— Пою Богу моему дондеже есмь! — отвечал твердо и спокойно отец Леонид.
Этот ответ так понравился архиерею, что он с тех пор перестал тревожить отца Леонида, и старчество укрепилось в Оптиной и процветает в ней до настоящего времени.
Отцу Леониду наследовал знаменитый духовник и друг его отец Макарий (из калужских дворян); потом отец Иларион и нынешний главный духовник отец Амвросий (они оба были келейниками отца Макария). Наконец, сам основатель Оптинского скита архимандрит Моисей и младший брат его отец Антоний были в высшей степени замечательные люди и старцы удивительной жизни. Они оба начали свои подвиги, как сказано было выше, почти одни-одинешеньки в невообразимо глухом месте Брянских лесов, их отыскали там и поручили им (в 1821 году) устроить Оптину пустынь. Они создали скит и восстановили бедную и во всех отношениях павшую обитель.
Отец Моисей, кроме своих высоких управительских способностей, кроме лично святой жизни, имел тоже духовный дар старчества, и хотя по особого рода смирению уклонялся большею частию от него, ограничиваясь хозяйством и управлением, но не отвергал тех мирян, которые любили обращаться к нему за советом и руководством.
Что касается до отца Антония, младшего брата архимандрита Моисея, то это был такой добрый, такой "любовный", кроткий человек, что покорял своим обращением самых строптивых людей. Я знал коротко одного петербургского литератора, человека по xapaктерy гордого, закоснелого атеиста, ненавистника религии и Церкви, который, уважая и любя отца Антония лично, только у него одного изо всех встречавшихся ему духовных лиц целовал с любовью и почтением руку. И делал он это сознательно, говоря, что этот Антоний "единственный поп, которого он чтит и любит!" Отец Антоний был довольно долго настоятелем Малоярославецкого монастыря, но не имея ни малейших административных наклонностей и постоянно больной, он считал свое настоятельство мукой и мечтал лишь об одном, чтобы поскорее от игуменства избавиться и окончить жизнь на покое в Оптиной, под крылом старшего брата — архимандрита, которого он чтил как отца.
III
При поступлении в монастырь у Зедергольма не было никаких определенных средств к жизни. Особую келью в скиту ему не на что было построить. Граф А. П. Толстой построил ему на свой счет красивый и просторный русский бревенчатый домик с крылечком в сельском вкусе, зеленою железною крышей и теплыми сенями. Внутренность этого жилища не поражала ничем особенным, ни чрезмерною суровостью, ни каким-нибудь исключительным, для инока неприличным, изяществом. Обыкновенный, старинного фасона желтый диван с деревянною спинкой; небольшая спальня за перегородкой; в углу много образов; портреты старцев и мирских друзей; множество книг и бумаг; большая чистота и примерный порядок.. Кафельные голландские печи, которые зимой топились иногда так весело, услаждали светом и треском своим наши с ним долгие беседы...
В этом милом домике, устроенном рукой друга и покровителя, отец Климент прожил около пятнадцати лет, подвизаясь духом и трудясь письменно на пользу обители и Церкви.
Очень скоро по водворении своем он стал помогать болезненному старцу отцу Амвросию в обширной переписке его с духовными детьми и принял самое деятельное участие в духовных изданиях Оптиной пустыни. Его превосходное знание древних и новых языков, его образцовая, "истинно московская" литературная подготовка, его привычка к кабинетному труду делали его незаменимым для подобной цели.
Вот перечень оптинских изданий, в которых участвовал отец Климент:
1) Авва Дорофей, переведено с греческого; 2) Симеон Новый Богослов, 3) Феодор Студит, переведены с греческого в сотрудничестве с другими оптинскими монахами; 4) Иоанн Лествичнш, вновь переведено и проверено с греческим; "Царский Путь Креста Господня" (Ставрофила).
Я остановлюсь здесь только на двух книгах: на книге Св. Иоанна Лествичника и на Ставрофиле ("Царский Путь Креста Господня").
Сначала о "Лествице".
Я по опыту знаю, до чего велика разница в степени действия старославянских переводов этой книги и новейшего перевода оптинского, в котором участвовал отец Климент. Хотя я понимаю церковнославянский язык порядочно, но все-таки, читая в первый раз Иоанна Лествичника в новом переводе, я почувствовал, что прежде от меня ускользало множество замечательных тонкостей и самых верных и глубоких психологических оттенков в этих поучениях. Самая византийская риторика вступлений и заключений св. Иоанна передана так хорошо, что она в литературном даже смысле нравится и поражает...
Оговорюсь, впрочем, мимоходом и насчет церковнославянского языка.
Я ничуть не отвергаю его высокого достоинства и особенной силы; я указываю только на большую доступность простого русского языка. Одно не только не мешает другому, а, напротив того, влияние русского языка и действие церковного часто удивительно дополняют друг друга. Лучшим примером подобного дополнения могут служить псалмы. В славянских псалмах для большинства много непонятного и даже сбивчивого, если начать вникать в смысл каждого слова. Но молитва на этом полутаинственном и величавом языке гораздо отраднее, чем молитва на русском. Поэтому хорошо читать, иногда, псалмы по-русски и потом слушать их в церкви и молитвенно прочитывать дома на церковнославянском.
То же самое можно сказать и о святоотеческих писаниях. Отец Климент, который переводил с греческого на русский и исправлял другие аскетические сочинения, справедливо восхищался оптинским изданием Исаака Сирина (изданием, в котором он сам вовсе и не участвовал). Оптинские издатели оставили своеобразный язык великого Паисия (Величковского), впервые передавшего этот перл аскетической литературы по-славянски. Они снабдили книгу только беспрестанными русскими заметками и объяснениями внизу страниц.
Почему же я хвалю и то и другое? И то, что так просто и понятно перевели Авву Дорофея и "Лествицу", и то, что оставили странный и поразительный язык Паисия Величковского неприкосновенным. Вот почему: Исаак Сирин выше, глубже других, сходных с ним по направлению аскетических писателей. В нем есть какая-то особая мистическая музыка: при чтении его задумчивых поучений ощущается нечто особое, пробуждается у верующего человека особое чувство, духовность и сила которою доходит до физического томления. Это драгоценное действие почему-то слабеет в русском переводе. Почему — не знаю. Потому ли, что не нашлось еще человека, который бы сумел вполне художественно передать по-русски дух славянского перевода или греческого подлинника, или почему-либо другому — не берусь решить.
Практический же смысл есть в той разнице, которую сделали оптинские старцы между Исааком Сириным и другими аскетическими писателями. Авва Дорофей и даже Иоанн Лествичник попроще, подоступнее; они полезнее неопытным и менее ученым людям. Надо было поэтому довести их доступность до наибольшей степени. Исаак Сирин глубже ("гуще", как говорил, улыбаясь, покойный Климент), и его предлагают старцы не всякому, а лишь тому, кто или духовно опытнее, или по-мирски образованнее, кому мыслить легче на этой почве.
На таких людей, когда они приступают к чтению с правильным и добрым чувством, отрывки из книги святого Исаака Сирина действуют чрезвычайно сильно, наподобие молитвы, пения или громкого чтения прекрасных стихов... Понятно, как это должно укреплять не только монаха, но и мирянина среди житейских "бурь и битв".
Теперь о "Ставрофиле" или о книге, озаглавленной: "Царский Путь Креста Господня".
Книга эта католического происхождения. Она была в первый раз издана в 1709 году черниговским архиепископом Иоанном Максимовичем. В католическом сочинении с девицей Ставрофилой беседует Сам Спаситель. Это, по учению нашей Церкви, непозволительно. Каждое слово Самого Спасителя имеет высочайший догматический авторитет. Поэтому никакой духовный писатель не имеет права говорить от Лица Спасителя. Он может только приводить тексты из Евангелия в подтверждение своих слов и больше ничего. Но книга эта показалась нашему духовенству полезною по живости и простоте изложения, и ее переделали. Христос заменен у нас ангелом... Были и другие второстепенной важности западные оттенки, которые устранены. Вся книга состоит из наставлений ангела юной Ставрофиле (крестоносице, любительнице Креста). Она колеблется, унывает, спрашивает; ангел поучает и утешает ее. Она хочет привлечь на свой путь двух сестер своих, Иларию (веселую, смеющуюся) и Гонорию (гордую). Но обе отвергают Крест: одна — боясь скуки, другая — не желая унижения.
Нравственное учение этой книги правильно; это обыкновенное учение христианского отречения и терпения в этой жизни для спасения души за гробом. Но само сочинение ничем не замечательно. В нем есть что-то начальное, почти детское, поверхностное; но именно поэтому-то она и полезна для людей попроще. Им она доступнее, может быть, всякой другой аскетической книги, по истинно западной легкости изложения и по самой диалогической форме своей. Разговорная форма завлекает многих читателей. Есть, правда, в этой "Ставрофиле" что-то слащавое, женоподобное, приторное, свойственное многим католическим писателям, в том числе и автору знаменитого "Подражания Христу"; но этот оттенок неприятен только немногим, очень строгим читателям и судьям.. Большинству же монахов и набожных мирян эта книга очень нравится. В этом-то смысле я и нахожу ее весьма полезною. Духовная пища должна быть разная: кому "млеко", а кому густая пища, твердая; кому "Ставрофила", а кому — Исаак Сирин.
Если не ошибаюсь, исправлением издания "Ставрофилы" Оптина пустынь была обязана исключительно отцу Клименту. Он задумал и исполнил этот труд под руководством старца и при помощи другого почтенного монаха, которого не назову, щадя его высокую скромность.
Кроме этих общеоптинских изданий, переводов, переделок, исправлений и т. п., в которых так деятельно и влиятельно участвовал отец Климент, он в течение своей монашеской жизни (и еще прежде немного) напечатал по разным духовным журналам довольно много небольших статей. Я перечту их. В "Душеполезном чтении" 1865, 1868, 1871, 1875, 1877 годов статьи: "Иеродиакон Палладий"; "О лютеровом переводе Библии"; "Описание богословских училищ на Востоке"; "Поездка за границу". Переводы: "Увещательное послание к сербам"; "Слово Иоанна Дамаскина о восьми греховных помыслах".
В "Чтениях Общества любителей духовного просвещения": "Заметка о книге Пихлера "История разделения Церквей".
Отдельные брошюры: "О жизни и трудах Никодима Святогорца"; "Из воспоминаний о поездке на Восток в 1860 году".
Отцом Климентом были составлены также жизнеописания оптинских старцев: отца Леонида (в схиме Льва), первого учредителя старчества в обители, и отца Антония, младшего брата знаменитого архимандрита Моисея, восстановившего Оптину из того запущения, в котором она была в первых годах этого столетия.
Незадолго до кончины своей отец Климент начал собирать материалы и для биографии самого архимандрита Моисея, но не успел кончить этот последний труд. Он передан теперь другому лицу, по уму и образованию своему также стоящему вполне в уровень этой задачи. Жизнеописания отца Леонида и отца Антония составлены очень хорошо. Отец Климент сумел придать своему рассказу ту жизненность, которой, к сожалению, очень часто лишены подобного рода книги. Подвиги и подвиги, смирение, вера, прозорливость и т. д. — вот что мы обыкновенно находим в сочинениях преданных учеников и последователей, когда они решаются говорить о святой жизни духовных наставников, чтимых ими по личной ли близости или по свежему преданию. Редко можно найти в таких жизнеописаниях хотя бы намек на натуру человека, на те душевные и вообще личные особенности его, которыми он и как человек, и как христианский делатель резко отличался от других лиц, сходных с ним по направлению мыслей и жизни. А между тем в действительности, как ни стараются подобного рода люди убить в себе все земное, все страсти, все привычки, все личные оттенки характера, эти личные оттенки остаются при них до конца жизни, и то, что называется собственно святостью, возможно при всех характерах и при всех натурах: при мягком и жестоком сердце, при веселом и при печальном нраве, при гениальном уме и при простоте, доходящей до ограниченности, при смелом и при робком характере. В этом легко можно удостовериться, просматривая жития святых в "Четьи-Минеи" св. Димитрия Ростовского. Жития эти, правда, написаны вовсе не одинаково; есть такие, в которых виден только святой подвижник или мученик, а человек вовсе непонятен, и есть другие жизнеописания, где личные особенности святого изображены прекрасно.
Я недостаточно учен и сведущ по этой отрасли, чтобы рассуждать здесь о различии источников или авторов этих византийских биографий, но лишь по догадке позволю себе сказать, что это разительное несходство зависело, вероятно, от составителей. Различная степень развития умственного или неодинаковая степень наблюдательности у составителей отразилась, может быть, и невольно, на изображении святого. Так, например: жития св. Иоанна Дамаскина, св. Симеона Юродивого, Моисея Мурина, св. Феодора Епископа Эдесского, мученика Бонифатия и преподобной Аглаиды, преподобной Евпраксии особенно наглядны и хороши, в них видны в одно и то же время и святые, и люди; во многих других житиях не встречаем человека, а видим только мученика, чудотворца, подвижника.
Это, впрочем, случается и на других поприщах. И в светской литературе есть много биографий, некрологов, воспоминаний, биографических заметок и т. п., в которых видишь лишь воина, ученого, художника, но человека, натуры, из которой выработался этот деятель или мыслитель, не встречаешь. Генералы все распорядительны и храбры, ученые все "честные труженики" ("мир праху твоему, честный деятель науки!"), художники все преданы искусству...
Таких полных жизнеописаний людей, какие подарил миру Плутарх, и в наше время тонкой наблюдательности — все-таки мало.
Иногда эта бледность некрологов и биографий происходит и от доброго чувства, от уважения к памяти покойного; нашлось бы что сказать, но друзья, родные, почитатели остерегаются предать любимое лицо на растерзание насмешливым и беспощадным людям.
Если такое чувство понятно в близких людях по отношению к воину, поэту, ученому и политику, то в монахе, пишущем о человеке святой жизни, оно должно быть еще сильнее. Здесь уже является и страх греха...
Вот почему я очень ценю жизнеописания двух оптинских старцев, составленные отцом Климентом. Жизнеописания эти достаточно изобразительны и живы. Читая их, тотчас же видишь, что по натуре своей отец Леонид был жестче и тверже, а мало-ярославецкий игумен Антоний симпатичнее, но зато и послабее. Они были сходны между собой по высокому устроению духа, по глубокой искренности аскетического призвания, но читателю ясно, что отец Леонид, полный независимости, инициативы и энергии, верой утвердил в себе любовь и снисхождение; отец же Антоний, не только донельзя добрый и ласковый, но, быть может, и слабый сердцем, посредством той же веры выработал в себе то мужество и ту твердость, которые, вероятно, были бы у него слабее, если б он с ранних лет не отрекся от мира и не убежал бы от родителей к старшему брату, жившему сначала в такой лесной глуши, что очень немногие и дорогу к нему знали. Отец Леонид учил смело и вдохновенно; смиряясь пред епископом, он все-таки, как мы видим, неизменно и бодро отстаивал свое призвание старца. Отец Леонид, при всей своей серьезности, позволял себе иногда несколько юродствовать, смешить, представляться чудаком, притворяться гневным для наставления; выгонял, например, из своей кельи любимых им учеников-дворян и т. д. Отец Антоний думал лишь об одном... о безмолвии и молитве; о том, чтобы его оставили в покое. Все малоярославецкое настоятельство его было долгою мукой и тяжелым послушанием, на котором он изнемогал и постоянно жаловался то епископу, то Митрополиту Филарету, то брату и наставнику своему архимандриту оптинскому Моисею, которого он боялся и слушался по любви и уважению больше, чем какое бы то ни было начальство. Все это очень ясно и хорошо изображено в обеих биографиях. Знать эти живые оттенки очень полезно и для монаха, и для мирян. Больше веришь в святость, больше понимаешь героизм аскетический, когда видишь в святом такого же сложного, многострастного человека, как и мы...
Кроме ученых и литературных занятий, кроме постоянного участия в обширной корреспонденции отца Амвросия с его духовною паствой отец Климент нес и другие обязанности. Он вскоре был сделан иеродиаконом, потом иеромонахом и должен был принимать иногда участие в богослужении, входить в сношение с разными лицами, приезжавшими в монастырь; не имея в скиту никакой определенной начальнической должности, он, по собственному рвению, вмешивался часто в дела и поведение младшей братии, делал замечания послушникам и новоначальным монахам. Он не мог выносить беспорядка, забывчивости, ветрености и т. п. и, находясь в самых тесных и дружеских отношениях к отцу Анатолию, скитоначальнику, заменял его, там где случалось, в деле присмотра и дисциплины. К сожалению, при вспыльчивости своей и немецкой порядливости он нередко переходил даже чрез меру и наскучал младшей братии. Для русского человека порядок и правильность труднее всего.
Словом, вся пятнадцатилетняя жизнь Зедергольма в скиту была трудом, борьбой и неустанным подвигом. Он старался все исполнить, везде поспеть, все делать, и только в последние годы жизни, когда здоровье начало ему изменять, он стал, по-видимому, поснисходительнее к своей плоти. Я говорю: по-видимому, ибо мера усилия и терпения чисто субъективна, и только сам человек по совести чувствует, когда ему больнее и что ему труднее: молодому ли и здоровому сделать больше, или больному и стареющему сделать втрое меньше. Иногда последнее гораздо тяжелее. Конечно, старец, без позволения которого отец Климент даже и в лесу прогуляться не смел никогда и, я думаю, даже лишнюю молитву не дозволял себе самочинно прочесть, благословлял его в последние годы его жизни на некоторые послабления изнемогающей плоти. /NB/ И подвиги телесные не всегда полезны для души. Полезна каждому его особая, личная мера на все, чтобы не увлекаться восторгами или гордостью и чтобы не впадать в уныние и отчаяние от бессилия духа и тела в несоразмерной с личными условиями борьбе. Доверие к старцам и послушание устанавливают эту меру, умиротворяя угрызения совести и тревогу ума.
|
|
| |
|
