30 апреля 2011 года выдающемуся русскому писателю В.И.Лихоносову исполнилось 75 лет -- Подборка юбилейных репортажей, последней прозы из дневника писателя
Послано: Admin 02 Мая, 2011 г. - 09:49
Литстраница
|
В.И.Лихоносов и писатель В.Г.Черкасов-Георгиевский на Крещенский Сочельник 19 января 2011 года
ФРАГМЕНТЫ ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ "ЗАПИСЕЙ ПЕРЕД СНОМ" В.И.ЛИХОНОСОВА
11 сентября 1990
— Что случилось? — спросили меня в редакции газеты.
— А то, что даже я, написавший роман о Екатеринодаре, ни за что бы не поверил, если бы года четыре назад мне сообщили: «В Краснодар приезжают потомки знаменитого рода Бурсаков!»
— ??
— История наша грустна и чудесна.
— Род Бурсаков сохранился?
— Сохранился. И вашей газете придётся о нём напомнить.
— Откуда же у вас сведения?
— Из первых рук. В августе месяце мне позвонила из Москвы Ольга Николаевна Мейендорф. И говорит: «В сентябре приедут из-за границы Бурсаки». Спрашивала, остались ли в городе старые господские дома, есть ли гостиница. Ольга Николаевна тоже по рождению Бурсак. Она внучка Надежды Павловны Штейнгель, а Надежда Павловна — дочь Елизаветы Александровны Бурсак, некогда очень известной в Екатеринодаре и умершей во Франции в 1929 году. У неё были ещё сыновья: Сергей Павлович, кирасир Лейб-гвардии и Предводитель Ставропольского и Кубанского дворянства, и Константин. Вы сможете всё описать, когда они приедут и расскажут.Когда я читал воспоминания М.И. Недбаевского (умер за границей), дружившего с семьёй Бурсак, мне захотелось найти потомков, но я махнул рукой — так же, как махнул и при мысли узнать что-нибудь о дочерях Наказного атамана М.П.Бабыча: никого нет! Мир большой, у кого спрашивать?! А люди сами найдутся, если их не пугать.
— Что-то происходит сейчас невиданное.
— Мы сейчас живём среди потрясений, но мне кажется, приезд Бурсаков на родину предков — ещё как бы одно послание свыше о том, что в нашей истории, в нас самих не исчерпана возможность примирения и что народное чувство снова окропит всё, что время и события засушили. Сама жизнь возвращает нас к своим истокам, Старину не вернуть, но возрождение всего родного, почвенного неминуемо.
— 12 октября созывается Всеказачий съезд.
— И Бурсаки приезжают. Надо ко всему приготовиться. Поэтому я и пришёл.
— Как Бурсаки вас нашли?
— Наверное, кто-то сказал им о моём романе. Честно говоря, я сначала «испугался», ну так, слегка. Ведь Елизавету Александровну Бурсак я описал. По легендам, рассказам старожилов, по архивным бумажкам. Что скажут?
— Это роман.
— Не документ, конечно. Роман. Но казалось тогда, что всё до такой пустоты умерло, до того всё забыто! И я даже фамилию и имя не изменил. Вот как мы жили. нельзя было упоминать в статье фамилию бывшего городского головы. А род Бурсаков был на Кубани знаменитым. Это самые истоки Кубани, низовые её истории. Бурсаки пришли на Кубань вместе с Чепигой и Головатым. Ф.Я. Бурсак был в начале ХIХ века Войсковым Атаманом. Они-то и вырубали просеки для первых улиц «Катырынодара». Сколько славы! Бурсаковские табуны под Каневской, в Ейском куте, под Брюховецкой (если не ошибаюсь). «Бурсаковские скачки» — берег Кубани под городом; Бурсаковская улица (ныне Красноармейская). Хоровое искусство началось при Бурсаках. Кстати, нынешний Казачий клуб носит имя Ф.Я. Бурсака.
— Сколько человек приедет?
— Двенадцать или тринадцать. Из разных стран! Их сопровождает французское телевидение.
— Французам роды кубанские интереснее, чем нам?!
— Пока, выходит, так. Потомки запорожцев! В Каневской мне показывали дом Е,А. Бурсак. Ольга Николаевна спрашивала, какие я ещё знаю бурсаковские достопримечательности. Ну, например, «разъезд Бурсак» по железной дороге. Под Динской на речке Первые Кочеты (в их подкове) была их земля, дача. Когда едешь на Черёмушки (там, где тоннель), справа на горке стоял двухэтажный дом («дача Бурсачки») — его только что разрушили! Мы же всё продолжаем рушить! Я хочу обратиться ко всем кубанцам, кто хоть что-то помнит от дедушек и бабушек, матерей и отцов, сообщите всякую мелочь, легенду о местах связанных с Бурсаками. Приезжающим на Кубань потомкам это нужно для родственной памяти (они же родились за границей), а нам — для истории. Лучшие умы страны говорят правильно: без мяса и хлеба, без мыла и обуви жить человеку нельзя, но будут и мыло, и мясо и обувь, если мы возродим культуру и почитание своих предков, если возродим душу свою. Сносит дом Бурсака невежда и варвар; так же хамски он строит новое жильё.
— В Америке вы были, встречались с казаками, они помнят Кубань?
— Ещё как. Я написал об этом, скоро опубликую. Они меня поразили! Многие родились за границей, но отцы им завещали свои святые чувства к «неньке-Кубани», и я такого трепета, как у них, у нашей интеллигенции не замечаю. Такая преданность отцам и дедам! Я выступал перед ними, и само слово «казак» доводило их до слёз. Можете представить, с какими чувствами приедут Бурсаки.
— Что нужно сделать?
— Просьба к властям: предоставить маленький автобус для гостей; они хотят увидеть станицу Каневскую; наверное, и Геленджик. Да и Ейск и Новороссийск. И к Лебяжьей пустыни под станицей Чепигинской имели отношение Бурсаки. Просьба к работникам музеев: сделать копии особо дорогих для семейной памяти фотографий и архивных листков, касающихся рода Бурсаков. Не нужно нигде наводить марафет, как это всегда бывало. Иначе я напишу об этом марафете потом. Лучше покрасить школьный забор, чем спешно перекрашивать все заборы по соседству с домом Бурсаков (допустим, в Каневской). Живая жизнь нам всем дороже. Она, жизнь, не остановится ради приезда Бурсаков, но я считаю, что историческое чувство родства влияет на здоровье нации и отдельного человека. И с умом надо относиться к событию большому и малому. Не суетиться, но и не дуться высокомерно, как это случилось во время приезда И.Л. Сологуб. Да к тому же рассудим и так: мы сейчас расстилаем ковры американцам, французам, итальянцам, грекам, а потомкам казаков, основавшим этот город, мы не выкинем и домотканых дерюжек? Мы возили на охоту и на рыбалку народных артистов, даже пресмыкались перед ними, а родного внимания к людям благороднейшей кубанской фамилии не проявим? Бурсаки приедут поклониться земле, а мы рядом с ними вспомним, от кого и от чего на этой южной земле зарождалось древо казачье. И дети пусть знают.
— Когда они приедут?
— 28 сентября. Рейсом из Москвы. Сегодня звонила Ольга Николаевна. Моё сообщение в газете сведено будет не с тем, конечно, но надо прислать в музей транспорт. Об этом можно бы тихо договориться и по телефону. Я хочу, чтобы заранее знали о гостях казаки. Не исключено, что кто-то «из бывших» подъедет или подаст голос — и это будет голос живой истории. Или я сумасшедший?*
Июнь 2006
* И они приехали, но лучше бы мы их не видели. Какое разочарование! Милые пустые люди, среднеевропейцы, о которых писал К. Н. Леонтьев, но эти русские, претендуют на любовь к России, на служение (по завещанию отцов и дедов, убежавших от большевиков) памяти о ней, в разговорах даже чувствуется манерное превосходство перед нами, советскими.
Прилетели в дождь. Никакие казаки на встречу не явились, атаман отстранился (и потом так и не встретился с ними — вот он и «конец истории»). Всего поселилось в «Интуристе» 17 Бурсаков.
Первое впечатление (оно только усиливалось потом): приехали какие-то чужие люди, иностранцы. Я больше всего ждал единственного из них, того, который родился в России в 1914 году: мать его родовитая, отец Сергей Павловичи Бурсак, кирасир полка Его Величества, предводитель Ставропольского и Кубанского дворянства, зверски убит (даже, говорили нам, сожжён в стогу сена в Горячем Ключе в 1918 году). Да, не терпелось полицезреть Владимира Сергеевича Бурсака.
В фойе гостиницы поджидал минут двадцать: он после завтрака чистил зубы. Ну что! — спустился с этажа старик, седой, кареглазый, не совсем хорошо говорит по-русски. Живёт он под Ниццей в своем доме с садом, с ним два сына, один с оттопыренными ушами, снимает на видеокамеру и молчит; жена светловолосая англичанка. О Кубани Владимир Сергеевич знает мало (это сын-то прeдвoдитeля дворянства), бабушкины рассказы о своем роде не помнит. Никогда не слыхал Фамилии Бунина. Ивана Шмелёва не читал. На пальце у него перстень с гравировкой герба Бурсаков. Пишется он так: В.де Бурсак. Это вот они не растеряли, этим гордятся и выпячиваются родовитостью. О Екатеринодаре помнит чуть-чуть: какие-то пышные похороны в Гражданскую войну.
Зачем же он приехал? В дом Фотиади, где стоял в 1920 году генерал Деникин, идти они не захотели. Побывать в Тамани? О, это далеко. Выбрали Новороссийск. Ага! Там какие-то дома барона Штейнгеля, и они рыскали по городу и всё расспрашивали, расспрашивали — в чьих эти дома руках и… и… В Краснодаре их тоже влекло найти какие-то дома возле Нового рынка, принадлежавшие Бурсакам. Ещё я их толкал в Динскую, там на берегу речки была дача у Елизаветы Бурсак. И писать больше не хочется мне о них. Неинтересны.
Повезли их в Каневскую, на хутор Бурсаки. Там через лиманчик длинный узенький мостик из тонких журавлиных столбиков и досточек. Но высокий. Я взобрался. Вслед за мной полез Георгий Бурсак, сорокалетний друг знаменитых французских писателей Анри Труайя и Мориса Дрюона. О, Боже. Как переродились Бурсаки! Он струсил идти по мосточку, ножки его дергались, он боялся упасть и… с трудом спустился вниз. Жалкий интеллигентик. Этакий наш «лучший поэт Кубани», маменькин сынок. И ничего толком их не интересовало, ни у кого ни о чём они не спрашивали, пустыми ходили в Каневской по музею (обновленному, с ёлками у входа), один из них вышел на улицу и тут же, повернув вбок, под елкой помочился; наверное, это по-западному: здоровье — прежде всего.
Прощальный ужин в «Интуристе» был тоже какой-то жалкий, «для себя», речи ни о чём, ни слова о заветном прошлом отцов и дедов, ничего такого, что можно было выслушать и запомнить, и передать своим. Провожать я их не пришел. Скатертью дорога. Они даже на старое кладбище не сходили; и не спросили, где похоронен Павел Павлович Бурсак и все прочие Бурсаки, что постарше. Они ничего-ничего не знали подробного о земле, на которую из Запорожья пристали на конях и с возами их предки...
Май 1998
В Сан-Франциско ровно восемь лет назад нас радушно встречали потомки белых эмигрантов, и терский казак Н.Н. Протопопов подарил мне номера журнала «Наши вести», который он редактировал. Дома, листая страницы, я узнал, что русская зарубежная церковь причислила к лику святых протоиерея Михаила Лекторского, расстрелянного красными на окраине станицы Брюховецкой. В журнале «Родная Кубань» мы на второй странице обложки поместили иконописный образ о.Михаила, а внутри небольшой текст. Мы это сделали с душевной надеждой на воодушевление родных святоотеческих чувств у казаков. Увы! Никакой реакции. И самый главный атаман даже не позвонил. Ни слуху, ни духу. А я думал, они обрадуются! Напишут в Америку, поищут родню. Куда там! И настороженно промолчала епархия. Господи, долго нам ждать обретения мощей старорусской веры православной... И дождёмся ли слёз поздних казаков, которые в одиночку или за семейным столом будут читать строки о гибели невинных предков. И прочитали ли они это?*
Май 2008
*— Через четыре года на день Казанской иконы Божией матери «в станице Брюховецкой, как написала газета, совершены благие деяния. Ранним утром два казачьих отряда-патруля на лошадях встречали высоких почётных гостей»: митрополита Исидора и атамана Громова. Митрополит освятил поклонный крест у въезда в станицу и отслужил панихиду по убиенным в гражданскую войну.
Редакция журнала «Родная Кубань» узнала о «благом деянии» через три дня: никто нас не оповестил. Зато газеты, ещё не сдувшие со своих полос коммунистическую пыль, чинно выстояли томительные минуты приобщения к православию...
«…и привезён в станицу Брюховецкую в особый отдел 9-й армии.
Здесь полтора месяца заключённые жили в невероятных условиях, спали на соломе и были изъедены блохами и вшами, так что случайно увидевшие о.Михаила, которому было 49 лет, нашли его скелетом, стариком, еле ходившим.
Наконец их вызвали, раздели, оставив в одном нижнем белье. Казаки попросили: «Батюшка, исповедуй нас». Батюшка их исповедал и отпустил им грехи, сказав: «А кровью вы приобщитесь своею. Теперь простите меня, в чём я повинен». Когда же он стал служить молебен, их начали бить прикладами. Затем связали им руки, побросали в арбы и повезли на свалку, за станицу, где копали глину.
Лежавший сверху батюшки казак Мамонтов по дороге сумел развязать себе руки и развязал их о.Михаилу. «А теперь давай бежать», — шепнул казак. На это батюшка ответил:«Благословляю тебя бежать, а я уже не в силах». Казак развязал руки некоему Полякову и с ним вместе выпрыгнул из арбы. Поляков был тут же застрелен, а Мамонтов бежал, пришёл к своим и рассказал им о происшедшем.
Арбы же вернули назад, и среди приговорённых к расстрелу нашли развязанными руки только у священника, которого и подвергли страшным истязаниям. 28 октября в 10 часов вечера всех заложников застрелили в сарае, и среди горы трупов выделялся своим изуродованным видом труп о.Михаила. Были люди, которые видели эту картину».
(«Наши вести», Санта-Роза, Калифорния, 1988)
Нет! не проникла молитвенная печаль в душу казачью. Никакого отзвука. Ни вздоха. Ни одного намёка на память. Тьма альбомов, пособий, хрестоматий, кубанских всяких сборников, учебников по кубанской истории, энциклопедий — и нигде не сыщешь строк о страдальце Михаиле и его святого образа. Безбожное племя, строем входящее в церковь в Екатеринодаре по парадным случаям. (Некоторые при этом ждут на улице: когда закончится служба? и курят. Так было и в Тамани на 200, 210-ти и 215-летии).
+ + +
7 апреля 2003
Очень поразила меня дочь генерала Деникина — Марина Антоновна.
Вослед моему письму послала мне навсегда (!) семейную реликвию: редкую единственную фотографию. Совершенно чужому человеку. Удивительная старинная русская доверчивость. На обороте фотографии рукой её матери Ксении Васильевны написано: «Твоя первая фотография снятая в России в городе Екатеринодаре, когда тебе было пять месяцев. Мама.». Было это в августе 1919 года. Мать утопает в глубоком плетёном кресле, дитя приникло к её щеке. Сидят они, наверно, во дворе дома Фотиади. Я почти каждый день хожу мимо.
«Вы просите, — пишет Марина Антоновна, — какие-нибудь воспоминания о Екатеринодаре. Мне не было года, когда я покинула родину». Я знал это, но просил вспомнить, что говорили о городе, о «том времени» мать с отцом. «О Екатеринодаре я писала в двух книгах: «Les Armes Blanches» и в «Mon pere le general Denikine» Последняя должна скоро выйти в Москве в русском переводе — по случаю перенесения праха моего отца в Москву, как это решило после моего согласия русское правительство. Когда? Вероятно, всё будет зависеть от событий в Ираке…»
Долгое эхо исторической русской жизни дотянулось в Краснодар. Но мало кто услышит его. Та история спит. Угроза новой беды висит над русским народом.*
Апрель 2009
* Надеялся, что Марина Антоновна после перезахоронения отца (в Донском монастыре) проберётся тихонько, старчески в Краснодар-Екатеринодар — вздохнуть, всплакнуть. Но она, как и внук генерала Корнилова (Шапрон дю Ларэ), обошлась Москвой.
23 октября 2008
Грустно-грустно... Должен бы сейчас ходить по Вологде, поклоном приветствовать Василия Ивановича Белова, «речь толкать» (не люблю) на вечере в честь его 75-летия, повстречать всю нашу братию русскую, давно тесную. Уже дал согласие ехать, но отказался. Медицинские дела. 50 лет ему было, я не мог мать оставить, сидел в Пересыпи, заканчивал «Наш маленький Париж». И 60-летие прозевал. Так не везёт.
Москвичам уже всё приелось, они только и знают, что чокаются на банкетах, выступают скопом по градам и весям, а я люблю неожиданные сходки, теплоту, тоскование по близким разговорам, люблю отовсюду книжки привозить, заряжаться тамошней землёй.
Не повезло мне уже в начале 60-х годов (точно не помню), когда плавали писатели по Сухоне, и был среди них Александр Яшин. Тогда и Север был ещё другой, девственно-матерый, одинокий. А меня что-то задержало на юге. Но главное — я ещё не побывал в беловской Тимонихе. Читал «За лесами, за долами» Евгения Носова и завидовал ему. Буду вечно каяться.
B 70-м году Василий Иванович хотел отвезти меня в Тимониху по снегу, матушка его Анфиса Ивановна подталкивала добрым словом. Буду каяться, но толку?
Вообще я прожил в стороне, друзья мои знаменитые как-то теснее и чаще общались. Много времени отдал казакам, а они недавно на трапезе загнули такое: «... Виктор Иванович... хоть и из лапотников, но казаки его ценят». Ничего ceбе! Дa я великоросс, мы Россию создали, остроги ставили до края земли на востоке. «Лапотник». Вот это хохлачье скудоумие и не родило ни одного прекрасного писателя.
«Ночлег» Ю. Казакова — о вологодчине. Как грустно... Сейчас они там вместе. А я вышел на Красную, повернулся туда-сюда: к кому пойти? Не знаю... А там, на севере, ждали... «лапотника» как родного.*
*...Лежу в Бийске в гостинице, давление 190 на 100. Ещё надо бы добраться в Сростки к завтрашнему празднику. Вдруг Миша Карачев звонит по сотовому из Вологды: «В.И., едем в Тимониху, телевидение готовит передачу о Василии Ивановиче, баньку натопим». В Москве опять звонок: «Ну как там? Тимониха ждёт... Или в октябре, Тимониха, банька, выступите, даже гонорар будет...» Нет, уже не видать мне Тимонихи. Опоздал навсегда… Или всё-таки Господь поможет?
+ + +
18 мая 2009
С грустным обиженным чувством заснул я с книгой на груди и с таким же проснулся. Был уже восьмой час вечера. Спать на закате вредно. Неужели из поклонников русской литературы никто так не горевал, как я? Или я чересчур провинциален, убог? Или я сердцем чувствую, какое сокровенное слово о русской жизни утрачено навсегда? Так о чём я жалел даже во сне? 3 а ч е м Константин Леонтьев сжег рукопись романов «Река времен»?! Есть объяснение тому самого Константина Николаевича, но оно лишь ухудшает моё настроение, и я всё повторяю одно: зачем, зачем, зачем так обеднил нас, любящих всё русское?
«Я всё не спешил печатать — я хотел, вообразите — всех и всё сразить сразу… Года проходили: — я, между тем храня этот запас в столе моём, хотел попробовать себя на этих «акварелях, на этих фарфоровых чашечках» Хризо, Пембе — и т.д. Н и к т о н е с к а з а л н и с л о в а…»
И это в девятнадцатом-то веке! «…и никому в голову не пришло подумать, что это человек затевает, что он думает, о чём мечтает…» Пушкин бы остался жить (подумалось мне — опять наивно?) — догадался бы взять под локоток. В мгновение таких сожалений ещё пуще горюешь, что Пушкина отняли у России так рано и жестоко.
«Роман должен был обнять жизнь русского среднего и отчасти высшего дворянства за полвека, от 10-12 года до первых 60-х годов… Написано было уже 3 романа сполна, а другие начаты. Всех должно было быть 6 или 7 и все большие. Эта эпопея задумана была почти так же как романы Бальзака и Эмиля Золя — в с в я з и. И всё я хотел непременно разом издать. Сколько русских лиц там было списано почти с натуры, лиц мне известных, близких, оригинальных, сильных, разнообразных, собирал материалы, мать моя трудилась писала для меня свои Записки несколько лет». Романом «от времени Александра Благословенного до начала царствования Александра II-го» Леонтьев, по словам его племянницы, «хотел доказать… что русская жизнь гораздо богаче, чем можно было видеть из её литературы до той поры».
Я вздрагиваю, когда читаю упоминание о матери. Тотчас подлетает ко мне день, когда я на Новом Арбате в известном «Доме книги» схватил годовой комплект «Русского вестника» и в мгновение ока наткнулся на воспоминания матери К.Н. Леонтьева.
Много редких сладостно-русских минут переживаю я, читая только комментарии в 5-м томе к неисполненному (сожженному) роману «Река времен», подчёркиваю какие-то особо дорогие мне русские мгновения в строчках писем, сообщений, горюю, порою хочу заплакать: «...я в 71 году перед отъездом на Афон сжег 5 частей РЕКИ ВРЕМЕН, которую Вы знаете…»
И потом я читаю, как Константин Николаевич, «желая пользоваться подлинными семейными летописями», обратился в 1857 году (ему было-то всего 26 лет) к своей бабушке со стороны матери А.Е. Карабановой (рожд. Станкевич) и попросил её прислать дневники. «На письмо Ваше, — писала ему бабушка, — я долго Вам не отвечала, ибо уже так слаба, что не встаю с постели; по желанию Вашему хотела бы послать мои журналы, но с 12 по 17 год у меня уже их отняли мои знакомые писатели, а с 17 только по 28 ещё существуют и тех мой милый друг не имею способа послать, ибо живу Христовым именем». Наверное, и о ней что-то есть в дворянских бумагах, но кто будет искать?
Читаю и как будто присутствую у её постели в её доме (где это?) и поминаю в эту минуту преглубокую нашу родовитую старую Россию, и скорблю, припадая к Карабановой, к её последним строчкам: «...и я уже ожидаю часы смерти, сердечно Вас обнимаю любящая бабка А. Корабанова».
|
|
| |
|
