«Дар языков. Повесть о жизни тайноцерковников» -- Истинно-православные христиане в СССР в 1930-х годах
Послано: Admin 19 Мар, 2011 г. - 09:01
Литстраница
|
+ + +
Климову стало совсем плохо. В сочельник позвал он к себе Анну Григорьевну и велел позвать Кроткова, могильщика при Сергиевском кладбище.
Это было самое старое кладбище в городе. Ещё при Иване Грозном присланные сюда стрельцы срубили там церковь во имя Сергия Радонежского и по имени этой церкви кладбище при ней стало называться Сергиевским. Древняя церковь на этом кладбище не ремонтировалась с начала войны и грозила обвалом. Службы в ней давно не было; кладбище было не популярно; хоронила тут своих покойников только слободская беднота.
Кротков был ещё довольно крепкий старец, лет 67—68. Имя его было Филипп, фамилия — Еварестов, но все знали его только по прозвищу. Как он жил и чем, мало кто интересовался. В два-три месяца раз приезжал к нему кто-то из начальства, проверял похоронную книгу, платил жалование по 27 руб. 50 коп. в месяц, хвалил чистоту и порядок на кладбище.
Анна Григорьевна нашла Филиппа около церкви, расчищавшего снег.
— А... — встретил он её, — ещё живы там? Пятый денёк ко мне глаз никто не кажет.
— Вашими молитвами живы ещё, Владыка святый, — поклонилась в пояс Анна Григорьевна. — Благословите.
— Господь благословит. Во имя Отца и Сына и Св. Духа, — Филипп снял шапку и перекрестил широким крестом гостью.
— С недобрым пришла, Владыко.
— Что такое, спаси, сохрани нас Царица Небесная. Зайдём в сторожку, в тепле расскажешь.
В узенькой сторожке под колокольней было тепло. Филипп подбросил дров в железную печку, придвинул Анне Григорьевне табурет поближе к огню, а сам сел на скамейку у окна:
— Говори, что недоброе?..
— От Климова пришла: просил Вас придти: умирать хочет.
— И это всё недоброе?..
— А чего ещё хуже, Владыка?
— Недоброе было бы, когда он «там» для спасения своей жизни предал бы своих братьев и от Бога отрёкся... А то всё по-доброму: он мученический венец от Господа приемлет, а мы — ходатая за нас доброго имеем... Всё хорошо... Скажи: приду послезавтра.
— Плох он очень, Владыка, не умер бы.
— Скажи, что я велю подождать, до послезавтра. Рано приду. Сегодня и завтра мне нельзя.
Анна Григорьевна опять взяла благословение, поклонилась и вышла.
Владыка Филипп пришёл на другой день Крещения действительно рано: в четвёртом часу утра. В комнате умирающего было несколько человек, пришедших проводить Сергия Климова в последний путь. Владыку все встретили радостно. Благословив всех, он подошёл к постели Климова и стал одевать подрясник, епитрахиль и поручи. Присутствующие вышли: началась исповедь.
— Самое главное: не могу простить им, Владыка... — порывисто заговорил Климов, когда епископ, прочитав молитвы перед исповедью, сел к нему на кровать. — Нет сил простить... Если бы просто мучили, а то... — замолк он, задыхаясь; слезы бежали из воспаленных глаз по впалым щекам.
— Слушай, мученик Христов Сергий. В страдании своём ты венец приял от Христа — Бога нашего. Имея крепость Его, низложил ты мучителей, сокрушил демонов немощныя дерзости. Мысль о том, что ты не можешь простить, — не твоя, это лукавый свою последнюю дерзость тебе учиняет... Не только простил ты, но и любишь врагов своих. Не мучь себя этим: это не твоё.
— Зло на них в моём сердце, Владыка.
— Нет в тебе зла. Скажи, желал бы ты им в отмщение таких же мук, какие они тебе причинили?
Климов покачал головой:
— Нет, не надо...
— Вот видишь. А горших от твоих, адских мук — желаешь им?
Опять покачал головой Климов:
— Бог с ними... Не надо.
— Вот видишь. Нет зла в твоём сердце... В тебе только горечь и недоумение. Несогласие на такой исход, на победу зла над правдой. То же испытываю и я, смотря на тебя. Но ведь это не последний акт: это не всё. Исход только ещё впереди. Когда мы увидим заключительные, последние акты и исход этой борьбы, тогда наша горечь и недоумение сами пройдут...
— Но я не люблю их, Владыка.
— Помнишь, Сергий, сказано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею мыслию твоею и всем помышлением твоим». Знай, что так любить можно только Господа. Чувством, волею и разумом: всем... К остальному, то есть, не к Богу, такая любовь невозможна и не требуется поэтому. Человек любит других людей или только чувством, или только волей, или только разумом. Редко чувством и разумом вместе; ещё реже чувством и волей... Жену любил ты чувством, не рассуждая разумом, достойна ли она любви, и не принуждая к этому волю... Меня и Анну Григорьевну любишь разумом, рассуждая, что мы заслуживаем таковую от тебя, ибо и сами любим тебя. А вот мучителей своих люби одной волей... И это правильно: по чувству ты не можешь любить их, а разум и вовсе не согласен на любовь к ним. А к врагам и не нужна любовь чувством и разумом, только волей. Это и принуждает тебя не желать им того, чего не хочешь себе.
Чудным, неземным светом прояснилось лицо Климова. Широко открылись глубоко впавшие глаза: через тёмный потолок избы увидел он нечто незримое другим и, не отрывая глаз от видения, Климов чуть слышно прошептал:
— Причащай скорей, Владыка: идут за мной...
Владыка Филипп торопливо накрыл ему голову епитрахилью и, прочитав разрешительную молитву, позвал людей приподнять Климова для причащения и проститься.
Без пяти минут в шесть часов Климов скончался. Все присутствующие обращались к нему как к святому; про тело говорили «мощи»; просили молитв за себя, ублажали умилительными песнопениями...
«Приидите, мучениколюбцы вси. Христова страстотерпца течение совершивше, благочестно прославим Сергия славного. Сей бо змиеву главу сокруши и кровию землю освяти. От сущих зде преставися к вечным жилищам и от вседержительных рук подвигов почесть прият. Просит очищения душам нашим и велия милости».
«Днесь вселенная вся страстотерпца просвещается зарями и Божия Церковь цветы украшаема, мучениче Сергие, вопиет ти: угодниче Христов и предстателю теплейший, не престай молити о всех рабех твоих».
«Течение совершив истинное, мучителей всю крепость победил еси и приял еси венец от руки Вседержителя, Сергие всечестне, и показался еси ангелом сопричастник».
Как велика власть твоя, Церковь!
В страшный час, когда изменники объявили кровь святых твоих «заслуженным возмездием за контрреволюцию», ты дала верным твоим радость непосредственного зрения святых и торжество прославления страдальцев. Практический опыт первых веков мученичества Церковь воскресила вновь в ответ на клевету гонителей, на ложь лжебратии, на попытки террором уничтожить катакомбы. Немедленным прославлением мучеников, восторгом немедленного получения венца от Царя Славы, верою в прощение всех грехов за кровь пролитую и муки принятые подняла Церковь чад своих до уровня исповедников давно прошедших времён.
Провожая мощи мученика, известного вчера как просто Сергий, прославляя терпение его, молясь ему уже как святому за муки вчерашние, зажгла Церковь в душах чад своих ревность к Господу. Огнём восторга святости видимой и ощущаемой очистила Церковь души верных от страха мук и пробудила жажду исповедания.
Только видевшие это поймут древних, выходивших на улицы с ликующим криком: «Я — христианин». Уже есть это в Советах и будет массовым явлением.
И как некогда эта сила победила языческий мир, так и теперь только эта же сила победит безбожие. Поэтому исповедничество есть единственный способ борьбы, с которым не справился и никогда не справится атеизм.
Для человеческого ума непонятна быстрота, с какою Церковь подняла, расширила и укрепила дух мученичества.
В тысячах экземпляров распространяются жития новых страстотерпцев. Древним дыханием четьи-миней веет от них. Читая житие современного мученика, помещенное в одной тетради с мучеником, имя которого он носил, теряешь грань времени... Будто и не было перерыва в борьбе Церкви за Господа... Да и был ли в самом деле? Первовековую практику записей опросов мученика, его ответов, распространения этих записей и чтения их перед или после богослужений опять оживила Церковь. Из неприступных, казалось бы, архивов ЧК, ГПУ, НКВД, ревтребуналов и всевозможных судов достаёт Церковь подлинные протоколы. В сотнях экземпляров переписывают их от руки и перепечатывают на машинках тайные христиане и христианки. Вера, что способствующий своим трудом распространению и прославлению памяти святого мученика, находится под его особым покровительством, подтверждена там сотнями известных всем знамений и явлений.
Каким почитанием и любовью окружена там память мученицы Лидии (Громаковой) и мученика Кирилла (Атаева)! Кто не знает «там» их биографий и кто из верных не пролил слёз умиления, читая их жития? Лидия служила секретарём-машинисткой в отделе Леспромхоза. Уличённая в печатании житий по букве «К» (в её машинке нижняя ножка буквы была сломана, что и было замечено в экземпляре, попавшем в руки спецотдела), она подверглась в подвале ГПУ таким истязаниям, что стоявший на часах у дверей камеры рядовой войск ГПУ Кирилл Атаев не выдержал: в исступлении застрелил он двух палачей и в рукопашной схватке с остальными был убит. Последние его слова были обращены к мученице: «Святая, возьми меня с собой». — «Возьму»... отвечала еле живая Лидия.
Эти и другие леденящие душу подробности принёс Церкви тоже солдат ГПУ, более уже не возвратившийся к своей службе, ревностный распространитель жития святых Лидии и Кирилла и сам впоследствии мученик...
Молитвами их, Христе Боже, спаси нашу Родину!
+ + +
Жена Раева и Таня присутствовали при последних минутах жизни Климова, при его прославлении и погребении мощей. Как на каждого из присутствующих, так и на Таню, всё это произвело огромное впечатление. В следующую ночь было ей как бы видение.
Видела она беспредельное, покрытое снегом поле и по нему всюду разбросанные трупы убитых. Чудовищные огни каких-то взрывов слепили ей глаза, сотрясая воздух, гудели летающие чудовища... А она с Тимой и Мишей шла по вздымающейся от внутренних взрывов дороге, не зная куда, но с мыслью о направлении на запад.
И вот, впереди будто овраг, и в нём ждут их страшные, с большевистскими звёздами, звери... Ни обойти оврага, ни миновать нельзя. И говорит будто Тима, как тогда: «Сначала тебя с Мишей, а потом себя»... И молчит будто бы она, потому что видит, что другого выхода нет. Тима стал уже доставать что-то из-под солдатской шинели, и стала она готовиться к смерти, как вдруг кто-то сзади говорит Тиме: «Не надо, друг»! Оглянулась: стоит святой мученик Сергий Климов, держит Тиму за руку и говорит так ласково: «Что же это ты? Просила, просила меня заступаться за вас, а нужда пришла и имя моё забыла? Да ведь через этот овражек я вас духом перенесу». И в самом деле, чувствует Таня, как берет их святой за руки и вот сразу они на воздух поднялись... И нет уже ни поля, ни оврага, а город.
Большой, огромный город. Опустил их Святой на улице у какого-то здания и говорит: «Это церковь св. Владимира, зайдите». Подняла глаза Таня: непохожа на церковь, дом будто большой, в коридор зашли. Церкви ещё нет, а слышат — вправо за стеной поют по-церковному. Нашли дверь, туда зашли. Тут уже правда церковь: служба идёт. Священник монах, глаза большие, борода тёмная, худой такой — сладостно так служит. А св. Сергий будто за плечами стоит и тихо говорит: «На знамение вам будет монах этот: когда он тайно скроется от верящих ему, то и вы из города дальше бегите... И монаху тогда уже не верьте больше: изменит Церкви Православной, мучителям и гонителям поклонится сам и вас всех — мучениколюбцев Христовых — к тому же уговаривать будет».
И проснулась Таня.
Так ясен был сон и до таких мельчайших подробностей запомнился, что сразу признала она его за вещий. Он и оказался таковым.
После, когда он уже частью сбылся, и Таня с Тимой и Мишей в большом чужом городе ходили в церковь св. Владимира — узнала Таня этого монаха.
За левым клиросом у стены становилась всегда Таня на службах. Выше среднего роста, худенькая блондинка, с вечным вопросом в глазах... И часто плакала во время проповедей. Не совмещались в её сознании красивые речи монаха с тем, что она про него знала... Помнит ли её монах?..
+ + +
Когда Тима, после побега из города, благополучно добрался до комбината, он с сожалением узнал, что накануне в числе некоторых других работников комбината был арестован и Туров, к которому направлял его кондуктор. Но для Тимы дело сложилось удачно, так как заведующий искал себе людей и принял его без особой проверки.
— Ладно, — сказал он, — будешь учётчиком третьей бригады, а поместишься в комнате, где Туров жил. Там старуха мать его ещё осталась, пусть её в клуб переведут.
— А чего в клуб? Она мне не помешает; может, когда починит или постирает что...
— Починить-то может, а постирать, — не знаю: калека она. Ну да как сам хочешь, не выгонишь — пусть живёт пока.
В середине февраля Тима неожиданно получил письмо от Тани. Писала она, что знакомый ему кондуктор заходил к ним и рассказал, где и как он устроился. О себе она просила не беспокоиться, хотя она очень скучает по нём и хотела бы как можно скорей переехать к нему.
У Тимы камень свалился с сердца. Очень удивлён был он, что его не теряли из виду; очевидно, кондуктор справлялся у кого-то здесь, т.к. адрес Тане сообщил точный.
После смены, ночью написал Тане длинное письмо, в котором, между прочим, написал и про старушку, мать Турова. «Она мне стала, Танечка, вроде как мать. Она совсем инвалид: ходить почти не может, только руками ещё владеет; и глазами видит хорошо. Целый месяц была она как сумасшедшая. Я почти силой с ложечки её кормил. Один раз рассказал рабочий с моей смены, что сын очень любил её и всегда старался чем нибудь её порадовать. «Вот, например, она любит печёные яблоки, так он, бывало, купит яблок, на смене даст мне (это рабочий сказал, указывая на себя), а я в духовой камере напеку их. А потом на ночь она всегда крестила сына, а он руку ей целовал». Вот я, узнав это, купил яблок, попросил того рабочего напечь мне их в духовой камере, а когда пришёл со смены, принёс обед, покормил её, потом и говорю: «А это вот вам, мама, на десерт». И подаю ей яблоки. Задрожали у ней губы, посмотрела она на меня так, что — веришь ли, Таня — сердце перевернулось... Чтобы не расплакаться, я и говорю: «Ты кушай, мама, а я спать пойду: устал очень на смене... Перекрести меня»... Опять взглянула она на меня, перекрестила, а как поцеловал я ей руку, так упала она навзничь головой, едва я успел её подхватить, и зарыдала. И я заплакал. Обнялись и плачем оба. Потом она немного отошла и говорит: «Скажи, Тима, это тебя наши прислали: утешить меня?»
«Нет, говорю, мама. Это Господь прислал меня к тебе на воспитание. Одного сына воспитала, как нужно Господу, теперь другого таким же сделай».
Опять заплакала она и долго, ровно так плакала. Потом ещё раз меня перекрестила, сама поцеловала и велела спать идти. Всё сердце в меня вложила. А как узнала про тебя и Мишу, так не чает, когда ты приедешь и она внучка (Мишу она внучком зовёт) будет иметь. Веришь, как дочь тебя ждёт! Я знаю, и ты её полюбишь. А тесно нам не будет: она никому не мешает. Хотели её два раза от меня взять и в дом старости увезти, но не дал. «Не мешает она мне, — говорю, — всё равно скоро умрёт». И удивительно: все как-то согласились: «пусть живёт!» А теперь выяснилось, что в доме старости мест нет, и все уже не обращают на неё никакого внимания. Привыкли — перезабыли.
В начале марта я пришлю тебе, Таня, денег, и ты приезжай: праздник вместе встретим».
+ + +
Арестованный Акимов два месяца сидел без допроса. В конце марта его неожиданно вызвали. Следователь задал ему обычный вопрос:
— Вы, конечно, знаете, за что арестованы?
Акимов, искушённый в опросах ГПУ, не стал отвечать, как обычно делают новички: «Нет, не знаю»... За таким ответом могут последовать меры, «способствующие» арестованному «вспомнить» свою вину и признаться без опроса.
— Безусловно, — сказал он.
— Вот и отлично, — закивал головой следователь, — значит, мы быстрее закончим. Рассказывайте всё по порядку, возможно полнее. Чистосердечное признание уменьшает вину.
— Всё, что вам известно, я подтверждаю, гражданин следователь, — ответил Акимов, — а что вам ещё неизвестно, — для чего мне самому себе на шею вешать? Вы — следователь, я — обвиняемый. Ваша задача — изловить и повесить, моя — по возможности оправдаться. Так что видите: самому мне рассказывать не приходится. Спрашивайте, а я отвечать буду правильно.
— С умным человеком приятно поговорить, — улыбнулся следователь: — Ну, хорошо... Принимаю. Вы — староцерковник?
— Я — православный...
— Э, нет! Если я с вами по-хорошему, то и вы со мной тоже. Не путайте меня. Я всё же разбираюсь в ваших делах... И вы знаете, кого мы под именем «православных» разумеем. Те пока ещё дозволены цензурой. Вы отвечайте, прошу вас, как мы договорились, прямо, точно... Староцерковник вы?
— Да, я — православный староцерковник.
— Приятно слышать. Какую роль выполняли вы в этой нелегальной, противоправительственной организации?
— А вам, что известно об этом, гражданин следователь?
— Ловко! — усмехнулся тот. — Ну, хорошо. Известно, например, что вы в 1924 году под фамилией Лебедев были приговорены к шести годам за тихоновскую контрреволюцию. Отбывали срок в Кеми, откуда в 1927 году умудрились бежать. Знаем, что на комбинате вы выполняли обязанности явочной квартиры.
— Что же вас из моей деятельности интересует?
— Всё! Как, например, вы бежали, кто вам помог в этом, как достали документы, где были и что делали в период с 28-го года по 31-й, как проникли в комбинат, кто в этом вам помог, кто являлся вам и куда вы их направляли?.. И вообще всё.
— Ну, что же, расскажу по порядку... Бежал я из Кеми сам — один: при любом карауле за три года можно слабые стороны найти. А бежал с моторным катером, на котором начальник лагеря своих гостей обратно в Архангельск отправлял. В катере начальника искать меня не стали, а я в бочке из-под мазута сидел. Довезли меня благополучно. Документы в Архангельске у блатных за два червонца достал. Потом в Ярославль уехал. На лесозаготовках там два года работал — ударником был. Можете справиться. А потом уволился и сюда на комбинат приехал. Документы у меня были в порядке, так что ничьей протекции и помощи не требовалось.
— Как же вы установили связь с вашими, если никого не знали?
— На лесозаготовках не с кем было держать связь, да и некогда. А на комбинате ГПУ помогло.
— Как это ГПУ?
— Да так. Вы помните, гражданин следователь, Судакова? Того самого, которого после опроса в психиатрическую больницу поместили? Наша бригада в это время в больнице старое паровое отопление сменяла. Вот тогда Судаков и дал мне письмо к своим.
— Откуда вас знал Судаков?
— Не знал он меня, а дал письмо просто первому встречному. Это, по нашему понятию — меня ему Господь послал, а по вашему — случай.
— Кому было это письмо?
— Его отцу и жене. Они жили на Достоевской, 73.
— Знаю. Ну, дальше?
— Дальше, я отнёс письмо. Про Судакова, сами знаете, тогда весь город говорил, значит, и я знал, что своим письмом несу. Принёс письмо, познакомился и открылся им... Вот и связь.
— С кем они вас связали?
— С епископом Родионом познакомили, с Ельцовым, Пухановым, Ляшенко...
— А с Климовым? — иронически усмехнулся следователь. — Смело можете в знакомстве с ним признаться: он тоже умер. Да... Что же это вы меня покойниками кормите? Судаков, Родион, Ельцов, Пуханов, Ляшенко, что мне в них? Из гробов их повесткой даже ГПУ не вызовет. Вы мне живых людей давайте, которые с вами работали.
— Тут уж я не виноват, гражданин следователь, что вы всю организацию покойниками сделали... Впрочем, я ещё остался один.
— Один? Нет, вы ещё не один! А как фамилия того низенького, чёрного, с которым вы вместе ехали, когда у вас диспут с попом вышел?
— С каким попом?
— Могу показать... Припас для вас.
|
|
| |
|
