«Дар языков. Повесть о жизни тайноцерковников» -- Истинно-православные христиане в СССР в 1930-х годах
Послано: Admin 19 Мар, 2011 г. - 09:01
Литстраница
|
+ + +
Денис, повернувшись, увидел стоящих Тиму и Таню.
— Хороши мы хозяева, — воскликнул он, — гости пришли, а мы на них никакого внимания. Простите. Чего же вы стоите у дверей; раздевайтесь, отужинайте с нами.
Все засуетились. Тиму усадили, как почётного гостя, рядом с о. Григорием. Начали угощать.
Тима не мог понять, что это за люди? Почему такое участие принимают они в нём? Какие откровенные разговоры. Как будто это другой мир...
— Что, очень устали? — спрашивали Таню женщины, усаживая её за стол между собой.
— Совсем обессилели, — отвечала Таня. — Только вышли мы из дому, слышим: какие-то люди идут. А нам нельзя показываться. Зашли мы за баньку, стоим. И те, как на грех, остановились: курят и разговаривают. Промёрзли мы вовсе. Я молюсь: только бы Миша не заплакал: услышат — пропали... Слава Богу: проспал всё время. Ушли те, мы скорей дальше. На самом выходе из села почта едет. Знаете ведь нашего почтаря-то: беда, если увидит. Куда деваться? Положил меня Тима в снег, забросал сверху и сам зарылся. Лежим... Пронеси, Господи. Проехали, слава Богу, не заметили... Мы дальше. До самого поворота на делянки дрожали, ну, а как свернули в лес, то успокоились, пошли, только ослабели вдруг как-то...
Разговор оживился. Тима слушал и дивился: даже в семьях теперь боятся так говорить. Собеседники обращаются к Григорию Лукьяновичу, называют его «батюшка», но «поповского» в нём ничего не было. Впрочем, Тима знал из докладов в ячейке о «тайноцерковниках»; даже в этих докладах они назывались «священниками»; «попами» называли своих колхозных, которые выполняли их задания. Их презирали, а о тайных священниках мечтали: «Вот найти бы такого, покаяться и умереть...» — сказал однажды видный коммунист после доклада о тайных священнослужителях.
«Как странно, — думал Тима, — что в ответ на мою молитву я не только получил спасение от разлуки, но и человека, который может помочь мне духовно».
— Батюшка, — сказал он, — мы с Таней, когда молились там, дома, то дали обещание повенчаться и Мишу окрестить.
Отец Григорий обнял Тиму:
— Всякую душу, идущую к Богу, наш долг довести до истинного, тернистого, узкого пути, ведущего к Нему... А по пути-дороге сам человек должен идти. Понимаешь? Повенчаю вас и Мишу окрещу, сначала же поисповедаю и причащу. По Его пути направлю вас. Божиими сделаю. Трудно будет вам; но радостно. Мы все радостные... Устроят вас братья, и передам я вас другому духовному отцу, истинному староцерковнику. Денис, когда повезёт вас, много вам нужного расскажет, а сейчас уже поздно... Давайте, братья, вставать, новых чад Христос Церкви Своей прислал, а нам братьев дорогих.
Совершив над кающимися необходимые священнодействия, о. Григорий отправил их в город к своим единомышленникам.
+ + +
Раев Илья Тихонович работал приёмщиком в Заготзерно. Должность трудная и опасная, а оплата низкая: поневоле всякие комбинации человек изобретать начнёт: жить-то надо. Это все понимали и пока человек не попался, преступлением это не считалось. Ну, а попадёт человек — другое дело: тогда он враг народа и от него подальше надо держаться...
Все знали, что Раев тоже какие-то махинации делает. Ну, да пусть, лишь бы не влип. Ведь какая сложная у него отчётность. Шесть форм с горизонтальными графами, семь с вертикальными, две со смешанными. И всё это должно сходиться. «Итого колхозы». «Итого совхозы». «Итого частные хозяйства». А потом сводки по сельсоветам, по районам, сведения о проценте выполнения, данные о проценте недовыполнения плана и ещё много всего...
Четыре предшественника Раева из-за этой отчетности на шесть лет без суда и следствия полетели. А раз сами не могли всего учесть, то другие за них насчитали, да и свои недочеты туда же сунули: всё равно, мол, им отвечать. Через два года потом на элеваторе излишки зерна обнаружились, которые целиком покрывали предполагаемую растрату; однако это не изменило их судьбы, напротив, ухудшило. Им добавили ещё статью «на обвес колхозников» и увеличили срок ссылки на два года. А ещё через год выяснилось, что все предыдущие подсчеты оказались не верны: нет ни недочетов, ни излишков. Тогда «за сознательное запутывание отчётности» прибавили осуждённым ещё по году.
Раев пока работал благополучно. Несколько раз ревизии внезапно налёт делали: всё в порядке оказалось. Местное начальство было довольно этим: своей бдительности приписывало, а Раева считало идейным работником. И то, было за что.
За Рождественской трапезой у Раева сидели два коренастых колхозника; жена поместилась около мужа и от времени до времени подливала в рюмки или подавала гостям закуску.
— По мешку свалил прокурору, секретарю и начмилу*, — сказал старший из колхозников, — да по мелочи два мешка развёз.
(Начмил* -- начальник милиции)
— Добре, — заметил Раев. — На четыре центнера я тебе квитанцию выпишу, а ты ещё пуда два завези секретарю комсомола: новый он у нас, а уже тявкать начинает.
— Что же, завезу... Сколько сволочи этой у нас развелось, Илья Тихонович. Мужику за труды по граммам дают, а колхозный хлеб как в прорву валят...
— За это право и боролись они, братец. А ты, Семён, кому и что — рассказывай.
— Я? — отозвался молодой колхозник. — Как ты наказал, нашим отвёз: Суркову, Климову, Анне Григорьевне, бабушке-просвирне...
— Ну, как они там?
— Да плохо; Суркова на работу не берут, лишён, говорят. Если бы не вы — давно бы с голоду помер. У Климова вся внутренность отбита. Умирать его домой отпустили; Анна Григорьевна за ним ходит: убивается.
— Злодеи. Святого человека убили...
— А ведь и ты, Илья Тихонович, под огнём ходишь. Попадёшь — тоже не помилуют. Как это ты концы сводишь?
— Все под Богом ходим, Андрей. Выводить расход пока нетрудно. Видишь, я тебе квитанцию на четвёртый лабаз ставлю. А кто им заведует? Кофанова, депутатка в Верховный Совет. Шишка — одним словом. Лабаз худой, крыша течёт, хлеб всё равно пропадает, да где ей за порядком смотреть? Ей не до того. И за квитанцией ей смотреть некогда.
— Господи Боже мой. Сколько хлеба гибнет. Людей голодом морят, детишки с голоду пухнут, а они, гады, что делают? У нас в колхозе картофель сгноили, а если мужик с голодухи себе пол пуда возьмёт, сейчас расстреляют.
— Отречёмся от старого мира, — засмеялся старый колхозник. — Вспомнишь, как разные студенты да купцы, дворяне да гимназисты с красными флагами ходили и орали: «Долго в цепях нас держали»...
— Да, задним умом мы крепки, — сказал Раев. — А теперь рассуждать нечего, а надо как можно больше своих спасать.
— Это так, Илья Тихонович. Если бы в прошлом году не выписал ты нам квитанций на пустые возы, не пережили бы мы эту зиму.
— Зато в этом году вы без квитанций умудрились пару возов нашим подбросить.
— Да. Вот Ефремову вдову за то, что она пальцем мешок прорвала и карман полугнилого зерна для детей набрала, на десять лет в лагерь услали. Где она теперь, бедная?
— Серп и молот — смерть и голод... Пока не одумается народ, всё так будет.
Гости выпили и закусили горячим пирогом.
— Подъехали к нам, — сказала вдруг, взглянувши в окно, жена Раева. — Кто бы это мог быть?
— А вот сейчас увидим, кого Бог послал, — сказал Раев.
В комнату вошли Тима с Таней и их возница.
+ + +
Участковый милиционер Анохин, которого вечером пригласил Раев «посидеть», был уже навеселе; теперь с ним можно было говорить о чём угодно.
— Как вы завсегда человеку помочь готовы, — начал хозяин, наливая гостю очередную рюмку, — то с вами откровенно, как с родным поговорить желаем. Племянница, вон видите, с мужем ко мне на праздник приехала. Из колхоза. Как порассказала, жалко мне её стало; может, вы поможете им из колхоза на производство вырваться. За нами дело не постоит.
— Да, с мужем-то трудней: больше строгости. Все теперь бегут без оглядки: в колхозе никто работать не хочет. Бабе-то с ребенком легче. Трёхмесячное удостоверение ей дам. А тебе, брат, — обратился Анохин к Тиме, — придётся такой фокус учинить: завтра выпей немножко, для запаха, и явись к начальнику нашего района. Так, мол, и так: «послан от колхоза по наряду на работу в комбинат... Виноват, праздник вчера; встретил знакомого, выпили вроде немного, а как документы, деньги и билет вытащили — не помню. А может сам потерял где... Доехать до комбината не с чем». Понимаешь? Пошумит начальник, спросит, кто твою личность подтвердить может. А ты: «Никого, мол, не знаю в городе, а только вчера, когда мы в пивной были, то милиционер документы проверял у нас»... Это мой участок, понимаешь? Вызовет меня начальник, спросит — я подтвержу: «Был такой случай, помню». И дадут тебе путёвку. А на заводе тебя пристроят: им там рабочих дозарезу надо.
— Спасибо, Андрей Андреевич: научил...
— Ну, как, Илья Тихонович, доволен? Магарыч с тебя.
— Хорошему человеку за доброе дело и двух не жалко. Маша, чего ты там смотришь? Давай, что у тебя там есть.
+ + +
Анохин не подвёл: Тима получил справку, и Тане дали временное удостоверение. Передавая документы, Раев заметил:
— Неплохой человек Анохин. Злу служит, а сам зла старается не делать. И много таких... Если бы не они — ни один бы не спасся. Господь зачтет им это.
— Дай Бог ему прозреть совсем, — ответила Таня. — Рассказывала мне мама, что был когда-то такой город: Содом-Гомор назывался. Трёх праведников в нём не было, а по закону Господню нет права у такого общества на Божьем свете жить. Приговорил Господь уничтожить этот город. Однако один праведник всё же был в городе, и Господь перед уничтожением беззаконников вывел из города не только самого праведника, но и всех близких ему людей. Чтобы не огорчить своего слугу: потому какая радость этому праведнику в спасении, если все, кого он любил, погибли? Верю я, Илья Тихонович, что когда Господь назначит срок уничтожению большевиков, то выведет Он от них к этому сроку всех нам близких и дорогих. Чтобы не огорчить нас, слуг Своих, не омрачить нам радость освобождения. Так же, как Тиму моего вывел, так и Анохина и всех, кого нужно, уведёт от них. Всех, кто хоть каплю воды нам сейчас даст — всех таких наградит Господь избавлением в тот страшный день.
— Аминь. Хорошо говоришь, Таня, — сказал Раев. — Где училась ты?
— Нигде. Мама учила. Царство ей Небесное...
— Ну, а с тобой, Тима, я сегодня уже не увижусь: твой поезд скоро уходит. За Таню и Мишу не беспокойся: будут как у своих. Устраивайся. Найди Акимова и скажи ему: «Меня прислала мать». Он спросит: «А как звать твою маму?» Ответишь: «Одна она у нас обоих». Это значит, что ты — тайноцерковник. Церковь — наша общая Мать. Ну, до свиданья. Поцелуемся.
+ + +
Подходя к билетной кассе на вокзале, Тима лицом к лицу столкнулся с Тараном — секретарем его партячейки. По злобной радости на его лице Тима понял, что тот нарочно выслеживал его. Инстинктивно Тима повернулся и, раздвигая людей, стал вмешиваться в гущу пассажиров. Протиснувшись к противоположной стене, вытер пот с лица и стал осматриваться, ища глазами двери. У входа он увидел ряд малиновых фуражек железнодорожного ГПУ и понял, что на двери надеяться нечего; оставались только окна, выходящие на платформу. Отворив окно, Тима выпрыгнул на перрон, пролез под колесами стоящего товарного поезда и побежал между вагонами. Кто-то крикнул: «Лови!», и Тима услыхал, что какие-то люди бегут с другой стороны поезда, чтобы перехватить его на выходе.
Неожиданно поезд тронулся и, ускоряя ход, начал обгонять его, не давая возможности подлезть под вагоны и перебежать на другой путь. В отчаянии Тима схватился за поручни лесенки и побежал рядом с вагоном, не имея возможности вскочить на ступеньку. Высокий кондуктор в казённом тулупе резко закричал сверху:
— Нельзя. Куда лезешь?..
Не сознавая, крикнул ему Тима фразу, которой его научил Илья Тихонович:
— Меня послала мать...
И случилось нечто неожиданное: кондуктор вдруг нагнулся, схватил Тиму за руку и втащил на площадку. В это время четыре человека в малиновых фуражках выбежали из-за последнего вагона. Кондуктор заслонил собой лежащего на полу Тиму.
Город кончился. Снежные поля дымили поземицей, ветер забрасывал тормоз колючими льдинками. Тима поднялся.
— Спасибо, брат, — протянул он руку кондуктору.
Тот молча снял рукавицу, взял его руку в свою и, грея её своей теплой рукой, сказал:
— Некогда было спросить, как зовут твою маму?
— Одна она у нас обоих, — ответил Тима условной фразой.
— Расскажи, что можно, — попросил кондуктор и, усадив его на скамейку, сел рядом с ним.
Просто, без прикрас рассказал ему Тима свою историю, не скрывая своих прежних заблуждений.
— Ты едешь в обратную сторону от комбината, — сказал кондуктор, — и это хорошо. Акимов вчера арестован. Если бы ты приехал туда и стал бы его спрашивать, тебя могли бы спровоцировать: ведь ты в лицо его не знаешь?
— Нет, не знаю.
— Что же теперь тебе делать? — Тима не знал. Замолчал и кондуктор.
— У тебя в бумаге написано название комбината? — спросил кондуктор.
— Нет. Только что еду в распоряжение промкомбината.
— Это лучше... Тут, видишь ли, есть ещё один промкомбинат, там тоже имеется пара наших людей. А рабочие везде нужны: примут и там. От станции, куда мы сейчас едем, это верст двенадцать будет. Только тебе нужно раньше спрыгнуть, а то те могли позвонить на станцию и там, может быть, уже ожидают тебя. Деньги-то у тебя есть?
— Есть немного.
— Это хорошо. На комбинате спроси Турова. Скажи ему, что от матери пришел. Что можно, он сделает. Счетоводом он в конторе работает. Вот возьми хлеба на дорогу, и ещё чего-то там жена положила. Я-то обойдусь, а тебе поужинать.
— Спасибо, брат. Поужинать-то у меня есть чем: снабдил Илья Тихонович.
— Об Акимове там предупреди... Вот за поворотом сейчас поезд тихо пойдёт: подъём тут, там и спрыгнешь. Тут и дорога влево будет на село, там переночуешь. С твоей бумагой тебе правление колхоза даст комнату на ночь.
— Спасибо, брат. Никогда не забуду тебя.
— Не благодари: одной матери дети... Ты молодой — нужен будешь ей.
Паровоз запыхтел на подъёме.
— Как спрыгнешь — сразу ляг и лежи, пока не пройдёт совсем поезд, а то с заднего тормоза кондуктор может увидеть. Ну, прыгай. С Богом.
Тима, поддавшись всем корпусом назад, прыгнул в темноту, пробежал несколько шагов по инерции рядом с поездом и затем лёг вдоль линии среди ремонтных шпал, лежащих сбоку. Кондуктор проводил его глазами, пока не прошёл последний вагон, и облегченно перекрестился.
|
|
| |
|
