В.Черкасов-Георгиевский "СРЕДЬ ШУМА ГОРОДСКОГО": Московский "суворовец" О.Н.Михайлов. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 21 Дек, 2010 г. - 17:35
Литстраница
|
+ + +
Замоскворечье... Чугунный мост через Водоотводный канал в Кадаши («дворцовые бондари», по-старинному). Отчего сердце щемит и сейчас, лучше Ивана Шмелева, уроженца Кадашей, не опишешь: «...Замоскворечье, откуда мы. Утреннее оно, в туманце. Свечи над ним мерцают — белые колоколенки с крестами... Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это — мое, я знаю. И стены, и башни, и соборы... Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ, кружится голова от гула... Над темными садами «солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, — милое мое Замоскворечье...»
— Недооценен Шмелев, больше известный как автор «Человека из ресторана», замечательный национальный поэт, в особенности прозвучавший в своем изображении старой Москвы. Язык, язык... Без преувеличения, не было подобного языка до Шмелева в русской литературе. В автобиографических очерках и рассказах писатель расстилает огромные ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело расставленных слов, словец, словечек, где значимо каждое междометие, каждая неправильность, каждый огрех, — сказал Михайлов.
До дома Михайлова теперь совсем близко. Сейчас, возможно, распахнул он в свежее утро окно и будто бы слушает вековой замоскворецкий благовест.
Раннее утро в полной силе. А я думаю о пустынной ночи, когда шли тут, как в романе «Час разлуки», двое. «Падал мягкий, трогательный своей чистотой снежок, от которого ночь была светлой, а старенькие замоскворецкие дома-развалюхи — нарядными...» Навек влюбленный литератор в последний раз, как ему казалось, провожал свою избранницу. Да, судьба осчастливит писателя, сделав ее его женой. Потом жена уйдет к любовнику. Литератор снова и снова будет проклинать и прощать ее. Но она все-таки уйдет навсегда...
+ + +
Роман О. Михайлова «Час разлуки» вызвал оживленные отклики в печати. Одним из наиболее серьезных выступлений явилась, например, статья А. Ланщикова «Когда не сбываются детские сны...» (Москва, № 3, 1983). Но и эта работа, на наш взгляд, не охватила всю образную основу романа, посвященного такой сложной, причудливой материи, как любовь, хотя главные мысли автора интересны: «В романе О. Михайлова присутствует, по преимуществу, то, что Толстой (видимо, Лев Николаевич. — В. Ч.), вероятно, причислил бы к «постыдному», однако это «постыдное» не отзывается навязчивой обнаженностью, потому как оно приведено к единому итоговому чувству — к чувству пагубной абсолютизации эстетического начала, а герой заведен в «страшный тупик, название которому одиночество».
Некоторые же утверждения А. Ланщикова вызывают очевидное сомнение. Это и мнение о том, что «в жизни Алексей является не автором, созидающим и творящим, а лишь второстепенным... действующим лицом», и суждение о том, что женитьба страстно влюбленного героя на Алене — не более как «сделка». Возразить критику, обозначить его несколько однобокое, произвольное толкование романа нетрудно, хотя бы, например, потому, что А. Ланщиков, вновь касаясь творчества О. Михайлова в статье «Чувство пути» (Наш современник, № 10, 1983), опровергает сам себя, противоречит своей предыдущей оценке роли детства, «малой родины» в становлении, судьбе Михайловских героев.
Так, в «Москве» критик утверждает: «...Герои О. Михайлова с... болью (выделено мной. — В. Ч.)... вспоминают давно ушедшее детство... Михайловских героев роднит с бунинскими глубина и культура ностальгических чувств (выделено мной. — В. Ч.), священных и бескорыстных при всей небескорыстности многих суетных житейских поступков и намерений в настоящем». В статье А. Ланщикова в «Нашем современнике» спустя месяцы мы читаем: «Алексей Егоров постоянно обращается к прошлому, но не находит там ничего, кроме вещных примет, которые напоминают ему прошлую жизнь, но не пробуждают в нем никаких (выделено мной. — В. Ч.) нравственных импульсов... Эпизоды далекого и недавнего прошлого, эпизоды сегодняшнего дня выстраивают в хронологическую цепь череду разных дней, в последовательности которых просматривается движение времени, но не просматривается развитие чувств» (выделено мной.— В. Ч.).
Что же, действительно, первостепенно в романе? В чем его злободневность, его боль? Это художественное исследование психологии любви, во-первых, ярко, характернейше запечатленное типом, образом мужчины (писатель Алексей Егоров и его отец, офицер в отставке, прозванный Мудрейшим), которому «необходимо... не быть любимым, а любить самому».
Непросто соотнести понятие злободневности с рядовой, внешне незамысловатой историей, рассказанной автором, выглядящей на фоне грандиозных ритмов свершений современности чем-то вроде бури в стакане воды. Тем не менее в XX век величайших научно-технических достижений человека нам остается лишь грезить о накале страстей шекспировских героев. Да куда до Ромео, Отелло! Гимназист начала века, целующий перчатку, похищенную у отвергнувшей влюбленного дамы его сердца, прежде чем застрелиться, — уже тоже безвозвратно минувший для нас образ. И купринский «Гранатовый браслет» — как дагерротип... Алексей Егоров, «непритворно любя свою Алену, думал о других».
Другой вопрос, что буря в стакане воды для ее жертв представляется девятым валом. Муки, доходящие до изнурительной бессонницы, сердечных приступов, испытывает Алексей после очередных уходов Алены к Борису. Не в силах перебороть себя, он и молит жену о возвращении, и пытается выгнать ее навсегда. Он вынужден вести вежливые, унизительные переговоры с Борисом, дочь которого вместе с Аленой Алексей спустя годы также горячо принимает однажды и открывает в себе искреннюю любовь к этой девочке — плоть от плоти его возлюбленной. Истерично мечется Алена между двумя мужчинами, так и не обретя счастья ни с тем, ни с другим.
Вот приговор Алексея истории их любви: «У нас был открытый — «европейский» брак. Я не хранил тебе верность потому, что был разболтан и легкомыслен, и потому, что ты не была ласкова и горяча со мной. Ты не была верна мне потому, что меня никогда не любила, и еще потому, что была столь же хорошенькой, сколь и легкомысленной. А взять над тобой верх я не мог. И все же временами я чувствовал себя без меры счастливым,— уже оттого только, что ты у меня была — на протяжении всех тринадцати лет нашего дурного брака».
Вот что думает в конце концов оставшаяся тоже одинокой Алена: «Ты слишком меня баловал и не давал возможности столкнуться с другой жизнью, другими людьми. Я не научилась поступать правильно — ведь ты всегда за меня думал... Я раньше была тверже и решительнее и очень злилась на тебя за то, что ты такой мягкий... Алеша, Алеша, какие мы с тобой дети! Всегда боялись чего-то и всегда недоговаривали друг другу, не выясняя до конца все те простые и важные вещи, с чего начинаются нормальные семьи... Я просила твоей помощи, заступничества. Надо было бороться друг за друга... Я еще ребенок, жила и воспитывалась без родителей и добрых воспитателей. А того, что я получила от тебя, оказалось мало в этой жизни. Тут нужны острые клыки или крепкие кулаки...»
В исповеди Алены меньше раскаяния, претит манера большинства неудачников искать причины своих бед в отношении к себе других людей, сожаление о недостаточно мощных «клыках — кулаках». Это естественно, потому что продавщица, жившая с неграмотной матерью в подвале на Зацепе, видела в браке с писателем во многом возможность начать новую, красивую жизнь. По своему интеллигентному, мягкосердечному обыкновению, сам Алексей понимает ее шаг так: «...Алена была девочкой из неблагополучной семьи, существом, зажавшимся от ударов судьбы. Находясь в постоянном напряжении, боясь и не понимая людей, она в то же время желала утвердить себя, доказать себе и другим, что со своей внешностью не оценена по достоинству».
А понимать — нередко значит и прощать, как это делал Алексей.
Алексей в их союзе «искал именно предмет для поклонения. Все, что у него было до Алены, он воспринимал как вынужденный компромисс, временную сделку». И он нашел желаемое в Алене, которая «походила на тех скромных, безымянных, стандартных девушек, которые в начале или конце журнала показывают лифчики, колготки, пояса. Она была проста».
Парадоксальное и злободневное сочетание: стандарт и идеал.
Наверное, если бы внутренний мир и Алексея был бы «попроще», их «европейский» брак мог бы длиться до старости. Но как бы ни хотел, ни старался он подделываться под «открытость», мнимую легкость взаимоотношений с женой, Алексей всегда душевно, чувственно оставался безысходно зависимым от нее.
Противоречивость характера героя. Теряя любимую, он в отчаянии восклицает про себя: «Говорят, от любви не умирают. От любви — нет. А от ее последствий? Умер же Катулл от горя, после того как его бросила любимая!..» Эллин Гай Валерий Катулл, идеалист в жизни и своих лирических стихотворениях, — и Алексей Егоров, азартный человек, который в ночном застолье с друзьями забывает даже позвонить часами ждущей его супруге; способный вскоре после вожделенных объятий с возлюбленной «с аппетитом посматривать на щебечущих девушек»; литератор, о каком его лучший друг говорит: «Алексей может писать, только бегая по краю помойки!..» В этом самоуверенном сравнении (а потом с греческим царем Кандавлом) — поза, склонность к театральности, которую сознает и сам герой. Как много в таких людях, как Алексей, напутано, от пресловутого «комплекса», кажущейся недооценки их личностей (то же и у Алены) вместе с существованием и пограничных свойств их натур — великодушия, русской манеры душу держать нараспашку.
И все же мы готовы многое простить Алексею, потому что, несмотря ни на что, он представитель все реже встречающейся породы людей — однолюбов.
Мудрейший — человек старшего поколения — всецел в этом утверждении. Неожиданно явившись к жене, обоснованно считавшей его погибшим на фронте, он, не заедая чужую жизнь, доживает свой век в одной квартире с ее новым мужем и дочкой. «Если бы я и мог жениться, то снова только на тебе», — говорит он своей бывшей жене. Уже не такой закалки и уровня человеческая широта его сына Алексея...
Наблюдая за драмой наших дней, ожившей под пером художника, мы, как обычно, невольно ищем, ждем от писателя не только откровений, но — вдруг! — и некоего рецепта, открытия: как же все-таки быть счастливым? Да, рецептов, конечно же, быть не может.
Вглядываясь в перипетии судьбы Алексея, «самый тип» которого был «противопоказан» Алене, в его чаямые и действительно счастливые часы жизни, мы убеждаемся, что «изюминка», говоря словами Федора Протасова из «Живого трупа» Л. Н. Толстого, — главное для мужчины в женщине — то, чтобы она соприкоснулась с тобой тысячью сокровенных точек, чтобы создала в тебе ощущение ее прелести, нужности.
Любопытно, что издательским рецензентом на рукопись этого произведения О. Михайлова был автор нашумевшего романа «Когда же мы встретимся?» В. Лихоносов, главные герои которого диаметрально противоположны Михайловским, они — мужчины, как бы позволяющие себя любить. Вещь Лихоносова вышла спустя три года после публикации «Часа разлуки», то есть внутреннюю рецензию Лихоносов писал в разгар работы над своим романом, также во многом посвященном психологии любви. Поэтому интересно подытожить высказываниями из отклика этого писателя на сочинение О. Михайлова: «Примечательно, что в отличие от некоторых прочих романов, шумевших у нас, «Час разлуки» своей беспощадностью направлен не на так называемые общественные язвы, а на «собственную жизнь» героя. Эта исповедь, это очищение болью — не вдохновенная литературная игра, нет; слово произнесено негромко и записано себе, но как бы в силу открытого характера отдано потом на публику. Редкое умение! Вот в чем первая прелесть романа, его притягательность, заразительность и сущая правда. Мы соскучились по таким книгам... Как бы мы ни соглашались по мере чтения со справедливым возмездием, постигшим Алексея, все-таки страдания его очищают, великодушие его бесконечно, стремление возродить семью — похвально, и в конце концов ясно, что Алексей выше своей бывшей супруги, скошенной своей ошибкой напрочь. В страсти героя к искуплению греха, в мучениях и преодолении обиды, злобы — весь нерв романа, и написано это замечательно!»
+ + +
Михайловское окно на Лаврушинском переулке, что рядом с Третьяковской галереей, на четвертом этаже распахнуто. Через подворотню, мимо белокаменного древнего здания во дворе захожу в подъезд, поднимаюсь и звоню в обитую кожей дверь.
Хозяин открывает быстро. Россыпью кудрявая побелевшая шевелюра, пристальный утомленный взгляд из-за очков, старый мохнатый свитер на плечах:
— Опять глаз не сомкнул. Для меня, знаете, люди делятся надвое: на тех, кто умеет спать и не умеет...
Семья еще не просыпалась. На цыпочках идем в его кабинет. В нем стена книжных полок до потолка, кровать под портретом отца в военной форме, бюро, и главное — на вращающейся подставке бюст Суворова, тот самый, единственный в своем роде, 1801 года. «Наилучшим следует признать бюст работы Гишара, исполненный по маске Суворова, снятой с него тотчас же после смерти... Денис Давыдов упоминает об этом бюсте как об удачнейшем изображении генералиссимуса».
С бюро — просторным, старинным столом со шкафчиком и возвышениями с резными решетками — Олегу Николаевичу тоже повезло. Основная его работа связана с массой книг, документов, рукописей. Всю жизнь мечтал о таком помостье, раскладывая раньше бумаги на кровати и стульях. Теперь вместе с электрической печатной машинкой текущие материалы можно держать под руками. Сейчас они — самые разные. Выписки и заметки о творчестве Леонида Леонова, с которым часто встречается Михайлов; наброски к книге о Кутузове; начатые рассказ и роман...
— Что нового? — спрашиваю у хозяина.
— Да все старое, вот никак не прощусь с Алексеем Петровичем Ермоловым, — улыбается он, присаживаясь за стол. — Книга «Генерал Ермолов» — это продолжение моей книжной биографической линии от суворовского времени. Как-то идея книги осуществилась? Мне хотелось показать Ермолова не чисто военным, а и фигурой политической. Через его жизнь я постарался осветить и послесуворовское военное противостояние России, и государственный ум, общественную позицию Ермолова. У этого человека были все данные, чтобы стать диктатором страны, и Александр I то чувствовал. Книга важна для меня и как трамплин для написания художественной биографии Кутузова. По-моему, во многом беллетристически не раскрыт его образ. Мне Кутузов представляется личностью страшной энергии, простонародным человеком и в чем-то анти-Суворовым: в сибаритстве, царедворстве, что ли.
Я посматриваю на папки рукописей в бюро, присланных на рецензирование.
— Ну а с точки зрения критика, Олег Николаевич, есть что-нибудь выдающееся из свежепрочитанного?
— В основном впечатление неудовлетворительное. Постоянно живет в сердце тоска по великой современной книге. Часто кажется, что литераторы пишут скорее не о людях, а о профессиях. Видимо, вредит бытующее мнение, что от литературы требуется немедленная польза. Вот и выходит масса журналистики, которая претворяется романами и пьесами. А нередко достаточно боевого очерка по той или иной проблеме. Другими словами, получается, будто директор совхоза сначала строит коровник, а потом доказывает эту целесообразность. Таким образом литература лишается своего действия на перспективу... Отчего кажется, что Андрей Болконский современнее, словно позже родился, например, Ивана Африкановича из «Привычного дела»? Потому что толстовского героя наглядно волнуют вопросы жизни и смерти, которые всегда будут тревожить человека. Герои толстовской пробы могли сложно мыслить, почему же наши не в состоянии? Дороги образы, чудесно совмещающие текущее с вечным... Да, непросто современному художнику,— говорит он. — Мы живем во время последствий гигантского идеологического всемирного сдвига. Труднейший процесс происходит сейчас с русским народом в советской общности людей, с русской литературой в русле советского искусства. Ушли под воду атлантиды отечественной классики, но обнажились новые материки. Святая, вдохновенная задача — преодолеть разрыв, стать традиционными в лучшем смысле этого слова.
— О многих ваших произведениях по дороге думал,— говорю я, — но постоянно вспоминался роман «Час разлуки» — ваш дебют в художественной прозе...
Михайлов склонил голову:
— Дебют... Для меня и сейчас это возвращающаяся боль... Создание «Часа» было и психотерапией... Ночами на клочках судорожные мысли свои записывал, письма перечитывал... сладкая отрава. Но наличие боли помогло избежать мне несамостоятельности. Потом стала вырастать фигура отца. Неожиданно я увидел, что своею судьбой повторяю его, иду по отцовскому узору жизни... Посыл романа некоторые видят в ностальгии по прошлому.
А я о том головой не думал, все само легло, лишь стремился быть самокритичнее. Дебют... Раньше я и не смог бы начать. Жил до личного несчастья благополучным человеком... Видите, творчество все же замешано на страдании...
|
|
| |
|
