В.Черкасов-Георгиевский "ГДЕ ДРЕМЛЮТ ВУЛКАНЫ": Корифей лирической прозы В.И.Лихоносов. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 17 Дек, 2010 г. - 13:12
Литстраница
|
Тянет-тянет к морю. Мы шагаем дальше по набережной улочке Подгорной навстречу ветру. Чем повеяло здесь на моего спутника четырнадцать лет назад?
«Ах, как я люблю этот угол. Эти белые-белые хатки по взгорью, каменные заборчики, маленькие окошки в белых стенах, тропинки, окраинная тишь, мелькание женских платков; не знаешь, что там за человек, просто человек твоего времени, видение, оно мелькнуло и пропало навсегда — сперва передо мной, а когда-нибудь и перед этим небом, еще не обсыпанным звездами...»
И сегодня мало что тут изменилось. Вон за плетнем вросшая в землю хатка едва ли не в человеческий рост: вот куда еще удобнее взбираться, чтобы распевать. А вот еще двор. Что это там? У крыльца просторной пятистенки с гаражом притулились гранитного камня поясные скульптуры Гермеса и Афродиты... Мгновения векового быта. И рядом — раскоп древнего городища... Лихоносов смотрит в распахнутые земляные недра. Четырнадцать лет назад его душа отозвалась здесь пламенно," хотя археологи глубоко еще не вскрыли эту заповедную -насыпь. Для писателя, обладателя лучевого зрения, это и не было важно:
«Мы стояли у обрыва над водою, почти там, где была ранняя на Руси церковь. А может, мы стояли на чьей-то могиле? Та церковь сопрела неизвестно когда, развалилась, и земля с тех пор стала выше. Кто жил и воевал, покоился нынче под нами... Кого помним? Кто были мои праотцы: смерды? прислужники? святители? Кем бы я сам был тогда: дружинником, монахом, отроком? Кто бы любил меня, в какой сече участвовал я, что за песни слышал бы, какую сторону держал в лихую пору? Наверное, ближе бы стали мне слова мономаховские, текшие из уст в уста до каких-то дней: «Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собою, кроме того, что сделали для своей души?» Я никогда ни от кого не слыхал их, а как прекрасны и поучительны они! Неужели они были сказаны? Разве была жизнь? И что слышим мы нынче оттуда, через тысячу лет? Что?..»
Жизнь минувшая и жизнь идущая. Археологи обнажили сейчас обрыв берега на полтора десятка метров вниз. На глаз видны слои эпох. Век — слой земли толщиной в метр. Трава уже захватила эту отвоеванную у вечности землю.
Ненужные археологам черепки амфор, посуды лежат в куче. Я беру в руки смоляной обломок хазарского сосуда: глина как глина...
Но поднимаю глаза от земли. Море ослепительно блещет под Солнцем. Как века назад, парус рыбацкой лодки скользит над волнами. Неразрывна духовная связь людей и времен!
Память Отечества... Не озадачишь названием «Тамань» современного русского человека. Благодаря перу поручика, которому было «дело до радостей и бедствий человеческих», хотя он тоскливо и заявлял об обратном, стала станица хрестоматийной. Но поройтесь-ка в воспоминаниях. Наверняка и древнерусское прозвание станицы, тогда города, вы уже слышали. Возможно, запало оно в сердце еще в раннем детстве. Да и как ему не запасть, грозному, колдовскому: «Тмутаракань»! Быть может, в напевно звучащей сказке оно пророкотало вдруг: Тму-та-ра-кань... — и душа содрогнулась: тьма... тараканы... — исчадие какое! Нередко и попросту к слову прибавят: недалек, мол, путь, не в Тмутаракань же... Знать не знаешь, где эта самая Тмутаракань, а невольно представляешь себе некие Палестины, край за тридевять земель и уж, определенно, местность с чертовщинкой, где нечисто. Образы небезосновательны. В том убедился «странствующий офицер»...
Тмутараканью окрестили этот край одиннадцать веков назад завоевавшие его дружинники новгородского князя Бравлина. Век спустя «Тмутараканский удел» славно отстаивал сын князя Владимира Святого Мстислав Удалой, победивший в единоборстве касожского князя Редедю. В честь подвига витязя заложили церковь Святой Богородицы, какую помянул Лихоносов, основание какой, как и княжеских покоев, видимо, раскопали недавно около улицы Подгорной.
Моют седые моря этот край суши с вулканами. Родная земля. И в думах о ее русском начале возникает образ Никона Великого, хотя в летописях о нем куда как меньше слов, нежели о современных ему князьях.
Народная слава Никона, известного так же Печерским, начинается в шестидесятых годах XI века, когда они вместе с Антонием обитали в пещерах близ Киева, быв у истоков создания монашества на Руси. Человек высоконравственный, страстный, книгочей, сам сшивавший и переплетавший рукописи, Никон вложил свою лепту в написание «Повести временных лет». Несмотря на свою огромную популярность, «безмолвник», как называет его летопись, покидает стольный град и отправляется на подвижничество в Тмутаракань. Здесь он становится выразителем чаяний тмутараканского народа, борцом против княжеских усобиц; монах воздвигает близ города монастырь Пресвятой Богородицы. Потом — снова возвращение в Киев, и снова опала, опять одинокая пыльная дорога в Тмутаракань. Никон закончил свою жизнь игуменом Киево-Печерского монастыря. Прижизненным памятником «тмутараканскому угоднику» явилось украшение под его руководством этого храма дивной иконописью и мозаикой...
Ветер витает, но жарко, и хочется пить. Мы идем к песчаной низине, раскинувшейся между хат. Как это у В. Лихоносова? «Стоишь, и все выше тебя: моря, дальних линий не видно, горизонт на горе. Хатки разбросаны меж садов, точно белые камешки. Юг, казачья земля».
На дне балки — рощица серебристого лоха. В тени ее колодец, или «фонтал», как зовут источник издавна. Вымостившие его сейчас плиты, возможно, не все вековые, но вода высшей пробы — родниковая.
Мы спускаемся под крышу колодца и по очереди приникаем к студеной струе. Потом тихо сидим на ступеньках под шумящим навесом серебристых, изумрудных ветвей. Лихоносов размышляет вслух:
— Со временем писатель меняется так же, как человеческое лицо с возрастом: появляется в нем что-то новое, но главное остается. Все называют меня лириком. А я, кажется, и не знаю, кто я такой. Я хотел бы быть эпическим писателем. Люблю эпос, больше в него верю. Сюжетность эпических произведений не так обкрадывает действительность, как, скажем, рассказ. Вся душа моя на стороне эпоса... Но чего-то мне не хватает, возможно терпения. Возможно, у меня нет дара сюжетного повествования. А душа готова охватить все.
— Душа, чувство... — вспоминаю я нашу давнюю беседу. — Вы относитесь с пристрастием к этим понятиям. Насколько они связаны с творчеством?
— Связаны неразрывно. Я считаю, что фраза — это душевный жест. Вся расстановка слов — от душевного склада писателя. Я прислушиваюсь к той мимолетной, внутренней речи, которую произносишь про себя, ловлю кружение слов. И вот вдруг фраза блеснула (иногда выскакивает целый абзац). Скорее не фраза, а брожение слов, предчувствие верной ситуации, какого-то поворота в душе персонажа, погружение в тайну. Надо торопиться, чтобы не ушла таинственная, чудесная жизнь. Потом дорабатывай, убирай повторы, ищи слово поточнее. Это уже дело второе. Нерв пойман! То, за что хвалят, найдено только чувством, душой. Литература — не от головной боли. Русская литература — гармония сердца и ума. Черновиков у меня очень мало, обычно три варианта. Ругаю себя, надо искать и править без конца. Раньше писал от руки, роман же печатал на машинке, лучше видно текст. Сочиняю сидя за письменным столом. Если увлекусь, посторонние в комнате не мешают. Насколько можно уйти в себя? Знаете, как пишет Распутин? Порой, закрыв глаза, бисерно испещряя карандашом бумагу... Весь где-то там... Великая сосредоточенность!
— Можно ли так работать ежедневно? Например, сейчас мы бездельничаем. Наверное, грешно, ведь есть же девиз, ставший едва ли не пословицей для писателей: «Ни дня без строчки», — говорю я.
— Ни дня без строчки... — Он немного помолчал. — Один сказал, а все повторяют. Зачем призывать к этому? Писатель и без того работает всюду и всегда. Сегодня не записал, завтра запишешь, напишешь. Только машину включают каждый день. Душа устает от ежедневного напряжения. И почему о муках творчества повторяют особенно часто? А радость? А наслаждение?
На взгорье в зелени садов церковь, в покоях которой алтарь, иконостас старинного письма. Невысокое прямоугольное здание с колоннадой. Мы проходим мимо колокольни, подле которой цветет розовый тамариск.
Запорожцы храм ставили. В занесенной сейчас песком изгороди домовито прорезали бойницы. За ними встречали казаки сокрушительный десант англо-французской эскадры. Мы стоим в зарослях у ограды. Голоса птиц и гул пчел в воздухе. Могилы перед нами... Может быть, управлял стройкой спящий вечным сном около церковного бастиона под проржавевшей металлической плитой полковник Никита Кистень? А материалы добыл купец Яков Зубов, что лежит рядом?..
Простые и отважные люди были запорожские казаки, позже называемые черноморскими, ныне — кубанскими, но не невежды. Строжайше было указано сносить археологические находки в церковь, как в музей. Они. открыли здесь первую на Кубани школу. Казачата с бритыми головами старательно макали гусиные перья в обломки бутылей под присмотром учителя, прохаживавшегося между партами с плетью-«тройчаткой». Батьки учеников, пластуны, прошли особую школу. Умели в дозоре лаять лисицей, собакой, хрюкать кабаном, кричать, оленем, и козой, и петухом... Они стреляли на «хруст» и редко «обмишуливались».
Необычайно длинен и короток был этот таманский: день. В сумерках мы шли к околице. Лихоносов сказал:
— «Осень в Тамани» я бы сейчас не поднял, нет уже чувства того детского к старине... А когда впервые увидел Тамань и потом писал, душа проснулась, младенчески прекрасна...
Мы стоим у въезда в станицу, где остатки крепости Фанагория, возведенной по указанию Суворова. Крепость — тезка античного города, стоявшего за версту перед началом сегодняшней Таманской... Я смотрю на густеющее небо и думаю об эллинах, о том, как на одном, из кораблей плыл вон к тому берегу переселенец Симандр, любивший свою жену, золотоволосую Гермонассу, как мальчик: в честь чувства которого земляки и назвали еще один свой город ее именем...
Я опускаю глаза. Мало что от форпоста Фанагория сохранилось: на ковыльном приволье прослеживаются лишь валы и ров. Эта русская цитадель, защищенная десятками орудий, была контрольно-пропускным пунктом для проезжавших. Славны некоторые имена: Александр Грибоедов, князь А. И. Одоевский, А. А. Бестужев-Марлинский, М. М. Нарышкин, В. Н. Лихарев...
Поистине благословенна здешняя осень. Неспроста вовремя сбора урожая вел свой искрометный разговор герой лихоносовской повести станичный старожил Юхим. Коростыль, «летописец», живущий «с историей в ногу». Воодушевленный казак то представлялся современником Никона, то Репина, то знакомил гостей со своей теткой, «внучкой той барышне, что, кажуть, Лермонтова топила...» Он шутил, но в веселых словах его драгоценно, сверкала величественная Тамань.
Лихоносов стоит в ковыльных волнах и говорит в ответ на один из сотни моих вопросов о судьбе писателя:
— Зачем быть непременно знаменитым? Достаточно выразить душу, оставить прежде всего себе на воспоминания к старости святые волнения своих дней, детям и внукам сохранить духовный родословец, написать что-то глубоко личное, пережитое — вот как у Бунина, которого я в деревне почти каждый день перечитываю: ну что ни возьму — везде его душа, его самые затаенные нежности и привязанности (этим он и хорош). Пишите потихоньку, свободно — как дышишь. В книгах, зарождавшихся или писавшихся в волшебные мгновения, все остается в тех связях, которые потом не помнишь.
Волшебность, затейливость художественных мгновений, неразлучных с самыми разными временами и нравами, думаю я.
Приезжал сюда старинный русский писатель П. И. Сумароков в начале XIX века. Выбраться из Тамани ему было трудно. «Ты требуешь лошадей, водка перед тобой. Ты говоришь о проводниках, несут тебе закуску». Увековечено деяние одного из рачительных хозяев, у которого гость отведал: «борщ из деревянной чашки, топленое молоко и яишница, арбузы при добром вине». Деньги взять за обед казак наотрез отказался и за его лошадь в наконец запрягавшейся тройке наказал не платить... «А вот что, запиши ты у себя в книжке, что тебя угощал Григорий Иванов, и с меня етого довольно...» Сумароков так и сделал в своем сочинении "Досуги крымского судьи, или 2-е путешествие в Тавриду".
Описания Тамани у путешественников в большинстве совпадали, а вот вкусы разнились. Проезжавший «по многим российским губерниям» и здесь в 1820 году статский советник Г. В. Гераков издал путевые заметки, посвятив «сей труд почтеннейшему нежнейшему полу». Он считает: «Всего лучше, во всем Тамане, супруга коменданта Каламары, прекраснейшая из брюнеток, гречанка с огненно-темными глазами...» А самым худшим явилось то, что пойманных в камышах и зажаренных для приезжего молодых лебедей украли из печки собаки... когда «Кикимора, славянский бог сна, накрыл» его «своим крылом»...
Совсем размыты очертания дальнего берега Крыма. Сумерки почернели. Как это у Лермонтова? «Месяц еще не вставал, и только две звездочки, как два спасительных маяка, сверкали на темно-синем своде...» Они заветно зажглись над двугорбой вершиной Лысой горы сейчас, как и мерцали для героя лихоносовского романа.
Таинственно окрест... В чрево такой же горы, как Лысая, однажды проникли дети таманского казака пограничной стражи. Брат с сестрой очутились в подземной комнате, «среди которой стоял большой белый сундук, а по сторонам его белые болваны и маленькие куклы...» В каменном склепе другого кургана в иные времена люди натолкнулись на деревянный саркофаг. На нем резные грифоны, ярко раскрашенные, терзали коней, ланей, оленей. Арабески, бордюры, акротерии, розетки узорчато вились по бокам. Останки некогда прекрасной женщины покоились под крышкой... На ларце в пестрой рамке танцевали фигурки девушек...
Лихоносов смотрит в поднебесье над горами, говорит задумчиво:
— Ко всякой простоте и прозрачности продираешься: сквозь горы мусора и суеты. Но к этому можно прийти раньше, если во время писаний будешь чувствовать как бы взгляд с высоты... Мудрость — это усталый взгляд на жизнь. Ты все увидел, все узнал, и ты все уже оцениваешь на фоне бесконечности, перед сиянием вон того вечного Сириуса... Даже в век космоса писатели не могут воображением подняться к тем, которые по нескольку месяцев уже глядят на Землю из небесной пустоты... И все же в книгах должна быть таинственность чувства...
Возвышенное и земное. Строки из писем, приходивших с кубанского хутора, П. Л. Вячеславов цитировал в своих посланиях в Париж к жене И. А. Бунина В. Н. Муромцевой-Буниной. Она послала Виктору Лихоносову книгу. Когда он получил ее, Веры Николаевны уже не было в живых. Будто бы завещание держал он в руках, читая на обложке: «Жизнь Бунина»...
Жизнь текущая и жизнь минувшая, запечатленные в сердцах, книгах писателей... Как это у Лихоносова в «Осени в Тамани»? «Если предашься чувству, то они, наши русские люди, не под нами, а, кажется, растворены в природе, где-то летают... Счастлив бываю... потому что душа моя отозвалась на самое колыбельное, и, значит, не высохла она в нас и в урочные минуты все та же русская, памятливая. А уж что в душе, то и свято...»
|
|
| |
|
