МЕЧ и ТРОСТЬ
29 Мар, 2024 г. - 10:54HOME::REVIEWS::NEWS::LINKS::TOP  

РУБРИКИ
· Богословие
· Современная ИПЦ
· История РПЦЗ
· РПЦЗ(В)
· РосПЦ
· Развал РосПЦ(Д)
· Апостасия
· МП в картинках
· Распад РПЦЗ(МП)
· Развал РПЦЗ(В-В)
· Развал РПЦЗ(В-А)
· Развал РИПЦ
· Развал РПАЦ
· Распад РПЦЗ(А)
· Распад ИПЦ Греции
· Царский путь
· Белое Дело
· Дело о Белом Деле
· Врангелиана
· Казачество
· Дни нашей жизни
· Репрессирование МИТ
· Русская защита
· Литстраница
· МИТ-альбом
· Мемуарное

~Меню~
· Главная страница
· Администратор
· Выход
· Библиотека
· Состав РПЦЗ(В)
· Обзоры
· Новости

МЕЧ и ТРОСТЬ 2002-2005:
· АРХИВ СТАРОГО МИТ 2002-2005 годов
· ГАЛЕРЕЯ
· RSS

~Апологетика~

~Словари~
· ИСТОРИЯ Отечества
· СЛОВАРЬ биографий
· БИБЛЕЙСКИЙ словарь
· РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ

~Библиотечка~
· КЛЮЧЕВСКИЙ: Русская история
· КАРАМЗИН: История Гос. Рос-го
· КОСТОМАРОВ: Св.Владимир - Романовы
· ПЛАТОНОВ: Русская история
· ТАТИЩЕВ: История Российская
· Митр.МАКАРИЙ: История Рус. Церкви
· СОЛОВЬЕВ: История России
· ВЕРНАДСКИЙ: Древняя Русь
· Журнал ДВУГЛАВЫЙ ОРЕЛЪ 1921 год

~Сервисы~
· Поиск по сайту
· Статистика
· Навигация

  
В.Черкасов-Георгиевский "ДУБРАВА": Писатель от курских "шлемоносцев" Е.И.Носов. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России"
Послано: Admin 04 Дек, 2010 г. - 12:23
Литстраница 

Литератор и живописец. Одному за счет подручных средств дано изображать жизнь во времени, другому — красочно запечатлевать в пространстве. Но прекрасный результат их вдохновения для читателей и зрителей один — замирает сердце человеческое. Жаль, не часто встретишь такое единство, а сколько искристых, упругих струй живой воды в будничной приязни, общении пи­сателя и художника.

В мастерской на фоне многоцветья картона этюдов, под сенью завешенных материей полотен на треногах, су­ществ норова и возраста наособицу: жеребят, кобылок, мощных коней под попонами, — живописец Шорохов ма­новениями ножа в точной руке сработал на чистом листе ватмана натюрморт для нашего угощения. Алела поми­дорная вскрытая мякоть, оперенно легли зелено-белые стрелы лука, золотисто текла плоть курятины. Картофе­лины в мундирах. Ноздри хлеба. Сыр слабо медвянел...

Помогал литератор Носов, приговаривая:

— Невозможно понять — раньше натюрморт был в загоне, главным жанровое считалось. А пройди по квар­тирам — он, как и пейзаж, всюду висит. А несчастье, что пейзажи Шишкина затаскали по злачным местам. Обы­вательская стадность вкусов. А ведь Шишкин по-своему открыл Россию.

Мы вкушали запахи красок и ощущали незримое при­сутствие доблестных личностей. Литератор упоминал бра­тьев в искусстве. Здесь был русский Александр Иванов, мыслитель, предтеча импрессионистов. Находился Исаак Левитан, со слезами глядящий на небо и землю: минул, минул новый миг, а он не успел положить его на музыку палитры... Пришел художник с кавказской фамилией Куинджи, гоголевский двойник в живописи. И современни­кам В. Сидорову, А. Шилову литератор поклонился.

Живописец цитировал Белинского из раскрытого по­трепанного тома на этюднике, брал с книжной полки и листал издания Астафьева, Валентина Распутина... Удлиненным ли­цом, чеканным носом над седыми остроконечными уса­ми живописец походил на старинного русского офицера. Он и был в 21 год капитаном, командиром фронтовой ба­тареи.

Живописец и литератор во всем товарищи по оружию. В артиллерии воевал и рядовой Носов.    Художническая слава переменчива. Но непреходящ титул солдата. Среди других отличий по­лучил Евгений Носов медаль «За отвагу». За что удостоен? За то, что в сражениях не трусил, от опасности за спины товарищей не прятался ни в рукопашной, ни в бессчет­ных дуэлях с танками. Так всегда было: на Брянщине, под Бобруйском, у Варшавы, в Пруссии... И в том бою у реки Друдь.

Была немецкая контратака. На русскую пехоту, толь­ко что взявшую вражеские траншеи, пошли танки и тран­спортеры. Солдаты отступали по просторному скошенному полю и перебегали, залегая под копны. Но не стало спасения. С транспортеров по ним би­ли огнеметчики. Струи огня вздымали сено кострами, и бойцы в горящих гимнастерках метались и падали на колкое подножье.

Орудийный расчет Носова лихорадочно готовил пози­цию на краю почерневшего луга. Их было четверо вместо семерых, но пушку быстро развернули, и горка снарядных ящиков со «студебеккера» мгновенно выросла рядом.

Пехота отхлынула за спины артиллеристов. Снаряд лег в ствол. Танки неслись на батарею. Один из них шел прямо на пушку.

Носов ловил его башню в перекрестье прицела и по­сылал  снаряды.  Немецкий танкист отвечал немедленно.

Таяло расстояние. Носов вновь и вновь отчаянно впи­вался в окуляр. Танк прицельно стрелял, скрываясь за копнами, и лишь несокрушимый узкий лоб виднелся в его броске вперед.

Только на расстоянии 300 метров немец показал борт, рванувшись из-за копны... И Носов верно ударил в мель­кнувшее магическое это пространство!

Горел танк. Горели немцы и в других машинах. И за­хлебывалась стальная контратака. Пристрелялась, успо­коилась батарея...

Мы выходим далеко за полночь из мастерской под яс­ную от луны и звезд вышину.

— Порой кажется, что именно над тобой центр миро­здания... Как и на небе, есть в русской стороне деревни Большая, Малая Медведицы, Южный Крест, Козерог... Названы исстари. На политой кровью земле, а неразлучно с небесами жили пращуры наши...— говорит Шорохов.

Я смотрю в осиянную верхотуру и думаю о сказанных сегодня словах Носова: «Каждый писатель — это мир, бесконечные грани которого — вся Вселенная. Только ма­лая толика испытанного, перечувствованного ложится на бумагу. Несовершенство пера не дает все высказать. Са­мое безупречное искусство все-таки музыка. Она всепроникающа, она — отражение неисповедимых глубин».

Нет, не так — не соглашаюсь в этом с ним в своей ду­ше. Потому что слилась она сейчас с чутко насторожив­шейся ночью перед началом нового, -- неизвестного дня. Потому что в такую же замершую июльскую ночь непо­далеку отсюда усвятский шлемоносец Касьян пришел на родное подворье после застолья у дедушки Селивана, где толковали его сотоварищи о горькой и высокой участи ратника.

Мои душевные струны оживают от мелодии белья, развевающегося на веревках в Касьяновом дворе, чисто выстиранного, чтобы не грешно в него было облачиться ему перед смертным часом. Мое сердце томит мотив огонь­ка, теплящегося в недрах избы, где тревожно забылись сном старая мать, жена воина, в угреве которой свернул­ся калачиком Касьянка-младший, а на подушках сладко прикорнули старшие ребятишки. Мои чувства захвачены грозной симфонией: в затерянной в полях, в затихшей до зари деревеньке перед каждым домом вырыты ямы для столбов радиосети, — будто будущие могилы для хозяев палисадов. Душа объята лавиной звуков: окрест, по-над рекой Остомлей шумит нескошенная луговая овсяница. Ее могут сжечь огнеметные враги...

На первый взгляд, по сравнительно небольшому объ­ему текста, отрезку описываемого времени, действия «Усвятские шлемоносцы» сродни рассказу. Тем не менее это полноценная повесть, потому что произведение эпично. Его спрессованная, ярко образная ткань вобрала в себя главные черты, приметы крестьянского быта; несмотря на размеренный тон рассказчика, нервы вещи предельно, эмоционально обнажены: за счет душевной бури, сумя­тицы, глубоких раздумий в су­ровый час в сердцах крестьян и кресть­янок.

Красной нитью, символом основы основ проходит в произведении тема хлеба. Старая мать Касьяна, «преступив через свои немоги», «не думая, что будет с ней по­том», напрягая уходящие силы, печет сыну, «укрощая и техкая трехпудовую поставу», подорожные хлебы, оро­шая тесто потом и слезами. «Мобудь, за святую водицу и сойдут материнские-то слезы».

«Слава тебе...» — «радостно расцветая», говорила обыч­но мать, подавая разрумянившиеся караваи на стол, «теп­лая житная сытость» которых «проливалась в сени, за­полняла собой двор и волнами катилась по улице». «Буд­то вскрывалась копилка сообща затраченного недельного труда, в которую от каждого, мал или стар, была вло­жена посильная лепта, и всегда это делалось при полном семейном сборе». Как обычно, и в последний обед Кась­яна перед уходом на фронт мать подает ему первую ков­ригу, чтобы хозяин из своих рук оделил семью. Но Кась­ян вручает нетронутый хлеб и нож старшему сыну, еще мальчишке, Сергунку. На плечи его и таких же худень­ких, белоголовых сверстников да белоснежных от седины стариков во многом ляжет теперь мужская ответствен­ность за деревенское хозяйство.

И дорога на бой усвятскому ополчению лежит как раз через неубранные хлебные нивы, которые, «как ни в какой день», особенно волнуются под ветром, будто бы мечутся и гневаются, бессильно стелясь колосьями под сапоги и лапти уходящих солдат.

Повесть, созданная в лучших традициях отечествен­ной реалистической прозы, свидетельствует и о новых приемах письма, способах подачи материала. Это образы-символы. Таков запаленный скач вдоль деревенской ули­цы конника, раздающего повестки фронтовым призывни­кам, будто бы картина занимающегося пожара. «Верхо­вой, подворачивая, словно факелом подпаливал подворья, и  те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного горя». Таков мрачный силуэт коршуна, повадившегося искать добычи в окрестностях Усвят в эти надрывные июльские дни. Похожий на букву «Т», он чудится то самолетом, стая которых уже провыла над деревней, уходя на запад, то печатью беды «в ясной полуденной синеве». «Чьи-то не­видимые глаза, чей-то разбойничий замысел кружил над мирными берегами...» Так же многозначительно представ­ляется и парение матерого орла — «будто черная распро­стертая рубаха» — над курганом, где когда-то  высилась старинная дозорная вышка, с хребта какого в последний раз видят усвятцы родную деревню.

Но все эти образные признаки грозно надвинувшейся беды перекрывает жизнеутверждающий смысл незамыс­ловатых имен, какие, о том не ведая, испокон века носят усвятцы: Лехи, Кольки, Афоньки, Касьянки. Дедушка Селиван, старожил села, Георгиевский кавалер, живое олицетворение славных трудовых и воинских подвигов своего народа, напутствуя ратников, заповедно рассказы­вает им по старинной книге перевод с греческого на рус­ский этих искаженных по деревенской небрежности про­званий человеческих. И оказывается, что Алексей значит «заступник Отечества», Николай — «победитель», Афа­насий — «не боящийся смерти».

Имя главного героя повести Касьяна, по-русски ска­зать, — шлемоносец. Показательно, что, выдвинув на пер­вый план фигуру этого 36-летнего мужчины, доброго семь­янина, рачительного хозяина, вобравшего в себя все лучшие черты коренного россиянина, писатель нигде не упоминает его фамилии. Потому что натура незлобиво­го, работящего, поэтически воспринимающего душу род­ной природы (что особенно живописно в сцене ночного выпаса им коней) человека тоже символичны, обобщающи. Характер и устремления Касьяна, который «из ружья птахи и то не стрелил», — порука тому, что и в это лихо­летье мужественно встанет из пепла Россия. Покидая родной дом для битвы с врагом не на живот, а на смерть, Касьян облачается в черную косоворотку — такую, на ко­торую походит тень гордого орла, никем не покоряемого в поднебесье. На Касьяне пока мягкая рубаха, любовно сшитая его беременной женой, материя гимнастерки бу­дет немного погрубее, но и она — не кольчуга, не прегра­да для пули. В таких же жертвенно-темных одеяниях вы­ходили когда-то на Куликовом на поединок Родион Ос­лябя и Александр Пересвет, в такого же цвета гимна­стерке, что предстоит надеть Касьяну, шел в пороховой гари на японцев под Мукденом, в штыковые на герман­ском фронте в первую мировую дедушка Селиван.

Былинно, легендно излагая, заставляет нас автор оки­нуть взором сердца доблестную историю нашей Отчизны, поставив первыми строками своей повести горькие и вдох­новенные слова своего древнего безвестного собрата по перу:

И по Русской земле тогда
Редко пахари перекликалися,
Но часто граяли враны...

...Мы шагаем с писателем по гулким мостовым пред­рассветного города. Невесомы силуэты домов. Незримы досточтимые тени. Носов мыслит вслух:

— Лев Толстой мне ближе всех из писателей. Он да­ет отдохновение душе. После чтения Достоевского не спишь, казниться и мучаешься. А Толстой тем люб. что обнажает душу щадяще. Он лечит и исцеляет. Его вещи сделаны в фас, при ровном свете полудня, без кулис. Ни­чего не хотел скрыть, лишь высветить. Горел как солнце. Само солнце раскалено, на грани взрыва, ему очень труд­но, а лучи благотворны.

А Гоголь неповторимый воспринимал мир всегда как бы с подсветом, вечерним ли, зоревым. В тенях, сгустках, во всем, что рождает игра света. Азартно, истово. Разве не поверишь, что шаровары у Тараса Бульбы были шире Черного моря? Органична любая деталь в атмосфере го­голевской живописи. Завязана в словесную систему — она и сверкает как бриллиант. Русь сидела у него как кость в горле — ни прожевать, ни проглотить...

Наше величавое дарование — Тургенев. Держаться надо за классику, вот у Тургенева и Толстой учился. Иван Сергеевич раньше начинал, все у него в пристой­ных костюмах, чувствуется забота о пуговицах, о мето­де, писательстве.

А Толстой ушел дальше, он бился над донесением чувства, над очищением слов. Сбрасывал с себя литера­турные одежды, доводил фразу до отрепьев, до рубища. И его образы необыкновенны при всей обыденности и ре­альности. Эпохально запечатлел Толстой современное ему состояние общества, его готовность к совершенству, к ка­кому-то историческому новому качеству.

Время расставляет свои акценты. Например, Чехов, по-моему, как-то перешел в историю литературы. А Бу­нин — все еще для меня тайна. Фразы его потрясающе алогичны, заколочены поперек и вкривь, но что-то делает их врубающимися в память. Нет, бунинское письмо не «сгущенный бульон», как однажды сказал Чехов. Это стихия.

Великие литераторы. У каждого было свое поле, бес­подобие характеров, а охватить всю ширь никто не сдю­жил. Огромна Россия, пахать ее — не перепахать...

...Солнце поднималось. Летняя земля этой южной ок­раины России по благодарной многовековой привычке пи­ла его устойчивую лучезарную массу...

+ + +
Из Курска я возвращался в Москву через Орел, Мценск, Тулу. В Орле пошел в «Дворянское гнездо» — в уто­пающую в зелени над рекой бывшую барскую усадь­бу — дом с колоннами и флигелями, в покоях которых хранятся реликвии писателей-орловцев — И. Тургенева, И. Бунина, Л. Андреева, М. Пришвина, П. Новикова. Дольше всего стоял в комнате Бунина перед фрагмен­том его кабинета, вывезенного из Парижа после смерти жены писателя.
 
Приземистый письменный стол, каминное зеркало, другие предметы... Нет, не главное, что в обиходе сидел, писал, брился, ел среди них Иван Алексеевич. Безмолв­но, мертво, рухлядь, в сущности... И я вышел на горя­чую улицу, на обрыв под деревьями — к бессмертному, вечному источнику откровений художников. Гибкий Ор­лик стремился под ивами далеко-далеко. Холмы и долы.

По берегу недалеко до деревянного зеленого дома Н. С. Лескова. Он был за спиной, а я глянул с балю­страды белой беседки вниз на распахнувшийся извив ре­ки... Вон то желтое поле прикрыло изумрудными куста­ми своей оконечности новый речной поворот...

Под Мценском, в Спасском-Лутовинове у Тургенева мне довелось побывать с первым рейсовым автобусом. Липы парка усадьбы только-только оживали под солн­цем. Милиционер в расстегнутом кителе освежал руки, поливая на них изо рта воду, прихлебнутую из чайника на крыльце сторожки у церковной стены. Я спустился по уклонистой тропе к зарастающему осокой пруду. Птицы пели в высоких ветвях. Обошел росяной прогалиной полукруг розового господского дома и услышал, как в кир­пичной конюшне подле каретного сарая пофыркивают и едят сено лошади. Две телеги рядом опустили оглобли под березой, поднявшейся над драночными крышами.

К срубу бывшей бани, теперь конторке музейного хозяйства, шел, загребая сапогами мокрую траву, одно­рукий мужчина в кепке на седой шевелюре, в старом пиджаке поверх вылинявшей военной рубахи. Мы разго­ворились.

— В бригаде я по уходу за усадьбой,— рассказывал он, покуривая,— дорожки метем, ремонт музея делаем. А пара коней нам в подмогу. Сегодня сад косить.— Он показал на гущину яблонь неподалеку.— Иным деревь­ям по 80 лет, а нет-нет и плодоносят. Откуда здесь во­инское кладбище? Бой эти ребята держали тут поблизо­сти, на реке Зуше. Стояли до последнего. Как снопы по­легли. Не всех удалось схоронить, вода долго потом кости вымывала...

Над парком царил дуб, заложенный молодым Турге­невым. Изуродовал ветви дождь и ветер, но даже на замшелых суках пробивалась яркая сочность побегов — совсем как «говорящий» дуб Андрея Болконского...

В Ясной Поляне под Тулой я стоял на могиле Тол­стого на закате. Как он и просил, положили его под дерн у оврага, где когда-то зарыл счастливую «зеленую палочку» его брат Николенька. Невысокий безымянный холм в глуши усадебного леса.

Шумели под полевым ветром разнородные кроны де­ревьев, стволы поскрипывали, и лишь дубы не беспокои­лись. Не пристало им, «патриархам лесов», как выразил­ся Пушкин, мимолетно тревожиться, попусту сокру­шаться...

На память пришло замечание Носова: «Дуб не гниет, у него дупел не бывает. Железная сердцевина».

Так и о великой русской литературе хочется думать.

 

Связные ссылки
· Ещё о Литстраница
· Новости Admin


Самая читаемая статья из раздела Литстраница:
Очередной творческий вечер ИПХ поэта Н.Боголюбова в Москве 2010 года


<< 1 2 3 >>
На фотозаставке сайта вверху последняя резиденция митрополита Виталия (1910 – 2006) Спасо-Преображенский скит — мужской скит и духовно-административный центр РПЦЗ, расположенный в трёх милях от деревни Мансонвилль, провинция Квебек, Канада, близ границы с США.

Название сайта «Меч и Трость» благословлено последним первоиерархом РПЦЗ митрополитом Виталием>>> см. через эту ссылку.

ПОЧТА РЕДАКЦИИ от июля 2017 года: me4itrost@gmail.com Старые адреса взломаны, не действуют.