В.Черкасов-Георгиевский «Сегодня 225 лет назад во дворе моего дома родился поэт А.Пушкин»
Послано: Admin 06 Июн, 2024 г. - 11:40
Литстраница
|
На первом плане фотографии — бюст юного Пушкина, за ним белый подъезд школы имени А.С.Пушкина, она на месте дома, в котором родился поэт. На расстоянии тридцати метров справа от сего угла школы с подъездом стоит дом-башня в 12 этажей, где живет на четвертом этаже тоже в его углу, выходящем на школу, В.Г.Черкасов-Георгиевский.
Сегодня Пушкинскую годовщину празднуют все русские по всей планете. Поздравляю!
Я живу тут в Москве в доме №38 по Бауманской (бывшей Немецкой) улице около станции метро «Бауманская» в бывшей Немецкой Слободе, где тоже неподалеку от нас стоит дом, куда ездил в гости к возлюбленной Анне Монс Царь Петр Великий. Наша Пушкинская школа здесь под номером 40. Слева наверху от ее подъезда мемориальная доска с надписью: «Здесь был дом, в котором 26 мая (6 июня) 1799 г. родился Пушкин». Она сделана по записи за 1799 год в «Метрической книге церкви Богоявленской, что в Елохове», находящейся через двор и улицу с другой стороны нашего дома:
«Во дворе коллежского регистратора Ивана Васильевича Скворцова у жильца его – майора Сергея Львовича Пушкина родился сын Александр, крещен июня 8 дня…»
Возможно, по этой географии Господь и свел меня в 1984 году с самым знаменитым тогда пушкинистом, бывшим белым офицером, политзэком ГУЛага Николаем Алексеевичем Раевским, который в 90 лет доживал свой век в Алма-Ате, как неподходящий житель для центра СССР по своему прошлому. Редакция журнала «Смена» командировала меня туда по другим делам, но я по своему почину разыскал в городе Раевского и провел с ним полдня дома в длинных беседах.
Н.А.Раевский окончил Михайловское артиллерийское училище в Петербурге, на Великой войне подпоручиком получил боевое крещение в Брусиловском прорыве. В конце 1918 года с братом-гимназистом ушел в белую Южную армию, а потом — в Добровольческую, где служил в дроздовских частях. В Русской Армии генерала барона П.Н.Врангеля произведен в капитаны. В ноябре 1920 года он отплыл в ее составе в Турцию. Оставался в рядах 1-го армейского корпуса генерала Кутепова еще несколько лет, сначала в Турции, затем в Болгарии.
Потом в Праге он закончил Карлов Университет, став доктором биологических наук, и Французский институт литературы, став его членом-корреспондентом. В конце двадцатых годов Николай Алексеевич начал заниматься пушкиноведением.
13 мая 1945 года Раевский «за сотрудничество с буржуазией» был арестован в Праге прибывшим туда вместе с Красной армией СМЕРШем. Приговор: 5 лет лагерей ГУЛага и 3 года поражения в правах. Отбывал лагерный срок в районе красноярского Минусинска.
С 1961 года Николай Алексеевич жил, работал и умер в 1988 в Алма-Ате. Раевский автор романов "Джафар и Джан", "Последняя любовь поэта", литературоведческих книг о Пушкине и его современниках: "Если заговорят портреты", "Портреты заговорили", "Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин". После публикации мемуаров Николая Алексеевича о его службе в Белой армии (“1918”, “Добровольцы”), о пребывании в заграничном врангелевском военном лагере Галлиполи ("Дневник галлиполийца"), о годах заключения в ГУЛаге ("Возвращение") лицо, лик этого человека исторически окончательно отчеканен.
Офицер 2-й батареи 3-го Дроздовского стрелкового артиллерийского дивизиона капитан Н.А.Раевский в эмиграции
Я опубликовал о Н.А.Раевском после нашей алма-атинской встречи с ним в журнале «Смена» очерк “Портрет старинного портретиста”, который потом вошел в мою книгу «Путешествия. Рассказы о писателях России» (М., Современник, 1987). Полностью этот текст см.по адресу — В.Черкасов-Георгиевский "ПОРТРЕТ СТАРИННОГО ПОРТРЕТИСТА": Врангелевский капитан и пушкинист Н.А.Раевский. Из книги "Путешествия. Рассказы о писателях России" — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=1850&file=article&pageid=1
Здесь я даю этот очерк в сокращении –
…Бывшему боевому русскому офицеру Раевскому было что вспомнить и о чем задуматься в Европе с фашизмом и национал-социализмом. Раевский выступал в русской газете с обзорами иностранной печати во враждебном Третьему рейху духе. Он стал из разных источников собирать сведения для публикации, разоблачающей предательскую политику Франции, Англии, США по отношению к Чехословакии. Такой была не проникающая в печать информация из Французского института, где Раевский тогда работал.
Он написал статью под названием «Пражской войны не будет» — по аналогии с известной антивоенной пьесой Жироду «Троянской войны не будет», переведенной paнее им с французского. И закончил свой материал фразой: «Мне стыдно».
Раевский сдал текст в редакцию французского журнала в Праге. Верстка его статьи не успела попасть в печать из-за вторжения в Чехословакию гитлеровцев.
И тем не менее в первый же день нападения Германии на СССР из пяти тысяч русских, проживавших в Праге, сорок шесть человек, сочтенных небезопасными для вермахта, было арестовано. Среди них взяли Николая Раевского.
Два с половиной месяца его держали в тюрьме. Допрашивая, гестаповцы безуспешно предлагали ему работу в любом из тридцати шести университетов Европы... После того как выпустили, за Раевским установили надзор. Хлопотавшей за него знакомой даме в Берлине, сказавшей: «Раевский не большевик», — немецкий комиссар коротко ответил: «Да, но он враг Нового порядка»…
В Алма-Ате, когда мы коснулись истоков его «заболевания» Пушкиным, Николай Алексеевич рассказал:
— Это произошло совершенно внезапно. Как сейчас, помню октябрьский вечер двадцать восьмого года, когда я зашел в одну из русских библиотек Праги, где работал над диссертацией. Ее заведующая почему-то спросила меня: «Николай Алексеевич, вам знакомы письма Пушкина?» Чтобы не сесть в лужу, я ответил неопределенно. Как всякий интеллигентный русский человек, в свое время я прочел, как считалось, «всего» Пушкина, то есть один из хороших объемистых однотомников. Любил перечитывать поэта и потом, но к пушкиноведению относился совершенно равнодушно.
— Не хотели бы познакомиться с новым изданием пушкинских писем?— продолжала собеседница.— Мы только что получили два тома под редакцией Модзалевских.
Из вежливости я не решился отказаться. Положил книги в портфель и поехал домой. Поужинал, зажег настольную лампу, открыл первую страницу. И... читал до рассвета... Идя утром в университет, я не замечал знакомых улиц и прохожих. Пушкин захватил меня, впервые — не его стихи, он сам, живой человек. Жил. Любил. Страдал. Имел друзей. Воспевал свободу, чтил ее рыцарей, чуть ли не до конца жизни рвался на войну во имя интересов Отчизны... Он стал для меня родным... Весь нескончаемо длинный этот день я провел в нетерпении вернуться к его письмам.
А по мере того как я все больше и больше вживался в них, беспокойство мое нарастало. Я потерял мое прежнее душевное равновесие, я чувствовал, что своими мыслями управляю плохо. Упал интерес к университетским занятиям. Смотрю в микроскоп, но с трудом осмысливаю то, что вижу, не без усилия вспоминаю названия объектов, над которыми давно работаю. Голова всецело занята Пушкиным... Я с трудом дотянул свою зоологическую лямку до защиты диссертации. Убедившись, что перестал быть биологом, отказался от занимаемого мною места в лаборатории. Я был душевно свободен и сказал себе: «Довольно зоологии, да здравствует Пушкин!»
Порывистые слова увлеченного тридцатичетырехлетнего Раевского. Но жизнь убедила его в неоценимости многогранных рабочих навыков для человека, и особенно — писателя. Даже теория вероятности, изученная им в артиллерийском училище, пригодилась ему на работе в клиниках для оценки лейкоцитарных формул при анализе крови. А сколько дал опыт работы в биологических лабораториях! Точность, тщательность исследования, постоянная проверка результатов — незаменимое качество для литературоведа. Тому много примеров…
Увлечение Раевского образом Пушкина счастливо совпало с тем периодом его пусть бесправной эмигрантской жизни, но уже со средствами (позволившими ему обзавестись приличным гардеробом для визитов), достаточными для разнообразных поездок. Все это было очень важно, так как выяснилось, что живые лица, способные своими воспоминаниями, сведениями из семейных архивов пролить свет на судьбу Пушкина, как правило, значились в красном томике с золотой короной (ежегодно издававшемся около двухсот лет в Германии «Готском альманахе», справочной книге о всех знатнейших родах Европы).
Сюжеты пушкиноведческих книг Раевского не случайно напоминают детектив. Как заправскому следователю в расследовании запутанной великосветской криминальной истории, ему приходилось переворачивать кипы документов, пожелтевших бумаг, пестрящих гербами, чтобы из клубков генеалогических нитей вытаскивать нужные ему кончики для резюме. Как опытному сыщику-психологу, ему требовалось при общении с малоразговорчивыми высокопоставленными собеседниками уметь и по случайно оброненным словам восстанавливать нужные звенья поиска. Ему было непросто в своих напряженных, но столь необходимых, драгоценных для русской памяти розысках. Разве не великосветским уголовным преступлением был факт, когда Александр Пушкин упал в снег у Черной речки!
В конце концов Раевский посетил-таки словацкий замок Бродяны, принадлежащий потомкам Александры Николаевны Гончаровой, в замужестве Фризенгоф, сестры жены Пушкина, где обнаружил обширное собрание иконографических материалов и мемориальных предметов — выдающуюся находку для пушкинистов... Но чтобы попасть в это родовое гнездо князей Кляри-и-Альдринген, где доживала в те дни свой век герцогиня Ольденбургская, дочь А. Н. Гончаровой, Раевскому пришлось сделать свое собственное открытие, хотя его по этому поводу годы водила за нос одна обладавшая точными сокровенными сведениями на этот счет старая дама. Дама — внучка одного из братьев Натальи Николаевны Пушкиной — переписывалась с престарелой герцогиней и сама мечтала открыть никому не известные реликвии. Она умышленно исказила фамилию герцогини Ольденбургской, заставив Раевского бесплодно рыться в хранилищах. Но, как оказалось, он все же не попусту помогал собирать даме белые грибы во вшенорском дубовом лесу, в тюрбане магараджи, с бумажной звездой на смокинге угощал ее крюшоном на костюмированном вечере... Ее неосторожного намека во многом хватило Раевскому, чтобы однажды осенила его ключевая догадка.
Так же неутомимо действовал Раевский в обнаружении других ранее неизвестных источников, в том числе письма Пушкина к графине Фикельмон, впоследствии вошедшего в академическое издание Собрания сочинений поэта. Он установил местонахождение архива семьи Фикельмон и получил фотокопию записи графини о дуэли и смерти Пушкина.
«В жизни Пушкина малозначительного нет»,— говорит Н. А. Раевский. И потому нас так волнуют, влекут характеры, образы, самые разные черточки людей из пушкинского окружения, запечатленные писателем словно бы с натуры. Красавица, проницательная внучка Кутузова, графиня Дарья Федоровна Фикельмон, которую друзья называли Долли. «Дарья Федоровна порой грубо ошибалась, но ум у нее все же, несомненно, был выдающимся... Самая сильная и своеобразная сторона ее мышления — это способность до некоторой степени предугадывать будущее. Недаром в свое время австрийская императрица прозвала совсем юную девушку «Сивиллой флорентийской»... Ничего сверхъестественного в Долли Фикельмон, конечно, не было. Была та удивительная интуиция, которая зачастую позволяет большим шахматистам, всмотревшись в расположение фигур, предвидеть исход партии тогда, когда для игроков послабее он еще совсем неясен...»
«Из трех сестер Гончаровых до самого последнего времени наименее ясным представляется нам облик старшей Гончаровой... Старшая Гончарова (ставшая женой Дантеса.— В. Ч.)... была, так же как и ее сестры, духовно привлекательным человеком, остроумной, наблюдательной, склонной к тонкой иронии. Кроме того, у нее, несомненно, были ярко выраженные литературные интересы. В свое время полной неожиданностью явилось обнаружение в архиве Дантесов в г. Сульце двух альбомов Екатерины Николаевны, заполненных стихами русских поэтов, которые она собственноручно переписала...»
«...Дорогому, но порядком беспутному другу Пушкин и в денежных делах доверял, как никому другому... Пушкин знает... что его безалаберный Войныч — прежде всего человек предельно честный... По совести говоря, трудно решить, кто из двух друзей хуже умел обращаться со своими средствами; кажется, все же Нащокин. Женившись и став отцом семейства, Пушкин... по-прежнему любя карты, прекратил все же крупную игру...»
Меткими художественно-аналитическими ударами кисти Раевский вводит нас во взаимоотношения, интересы людей пушкинского времени — в семейном кругу, в общественной деятельности, в увеселениях, в одиноком раздумье с гусиным пером в руке... И вдруг автор сам, наяву будто бы, становится участником калейдоскопа, где всамделишные дамы и господа смешались с литературными героями... Вот принимается он рассматривать «старинное золотое кольцо с продолговатой бирюзой» из рук графини Вельсбург, которое перешло ей через герцогиню Ольденбургскую от Александрины Гончаровой, какое та давала когда-то носить Пушкину... Вот благоговейно извлекает «из ящичка из простой фанеры», видимо, принадлежавшую тоже А. Н. Гончаровой-Фризенгоф «потемневшую золотую цепочку от креста», «быть может... самую волнующую из бродянских реликвий...». Не эта ли вещица, якобы однажды обнаруженная в комнате поэта, послужила поводом для пересудов?..
Он берет нас в путешествия вместе с собой: «Я прилетел в Ленинград... Перечитав еще раз «Пиковую даму», по улице Халтурина дошел до Института культуры имени Н. К. Крупской (бывшего особняка Фикельмонов.— В. Ч.). Отворив тяжелую дверь, вошел в нарядный вестибюль с дорическими колоннами. Осматривать его не стал. Хотелось поскорее проделать путь Германна... Я стал подниматься по парадной лестнице особняка... Германн взбежал по ней... Он спешил в спальню старой графини, надеясь выведать тайну трех карт... По этим же маршам с фигурными перилами из кованого железа, вдоль ныне светло-зеленых стен с белыми коринфскими полуколонами много раз поднимался в покои австрийского посла (супруга Долли.— В. Ч.) и сам поэт... Взбегал, подобно своему герою. Но перед зеркалом на площадке, особенно в дни балов и парадных приемов, Пушкин... останавливался. Поправлял волосы, смотрел, не сбился ли на сторону бант шейного платка. А с тех пор как женился, он чинно шел в таких случаях под руку с Натальей Николаевной. Зеркало отражало невысокую фигуру поэта и его жену, которая многим, в том числе и многоопытной хозяйке дома, казалась поэтичнее, чем была на самом деле...»
Вместе с Раевским, не потерявшим вкуса к приключениям, вместе с Германном и Пушкиным, так же, как и его несчастливый игрок, проведшим однажды тайную ночь в этом особняке, мы находим, среди анфилады комнат, теперь скучно названных: № 308, № 309, № 310,— следы лестницы, по которой можно скрытно удалиться на рассвете... «На месте письменного стола ясно видно заделанное отверстие в полу... Незначительные размеры... отверстия говорят за то, что лестница... была винтовой... Путь Германна из спальни графини... выяснен... Становится теперь ясным, как Пушкин поутру вышел из особняка Фикельмонов... Путь этот, по существу, прост, но провожатый необходим... В нижнем этаже находились при Пушкине комнаты прислуги, и, видимо, здесь, близ самого входа, и произошла встреча графини Фикельмон с дворецким, которая едва не вызвала ее обморока...»
Графини, балы, перстни, винтовые лестницы — приметы, благодатнейшие для сорта читателей, подобных той «восторженной даме», о которой шла речь в самом начале, что умудрилась выискать в книгах Раевского лишь «амурные пружины» событий. Лик пошлости, ужимок обывательских душонок, духовной «черни», по-пушкински говоря, извечно непреходящ. И сколь впечатляющи для настоящего читателя эти детали, картины быта, чтобы, воображаемо переселившись на сцену жизни, подсвеченную Раевским, ощутить творческие перевоплощения самого Пушкина. Чувства поэта, счастливо пробиравшегося в сумраке покоев особняка, откликнулись в «странных чувствованиях» его Германна, бредущего по «витой», «темной» «лестнице», так и не узнавшего жгучую тайну трех карт...
|
|
| |
|
