Мой отец Георгий Акимович Черкасов (по-церковным святцам правильно -- Иоакимович) Черкасов -- казачьего рода, его дед-архитектор в XIX веке переехал из Новочеркасска в Тульскую губернию, где перестраивал колокольни Белевского Спасо-Преображенского мужского монастыря. Отец Георгия, мой дед, А.М.Черкасов, был изобретателем, известен как специалист по созданию аппаратов для подъёма затонувших судов, о чем написано в повести М.Зощенко «Черный принц» (М., «Вече», «Бета-сервис», 1999. С. 468). В 1912 году он выезжал по приглашению промышленных кругов Франции в ее портовый город Кале для демонстрации там своих морских изобретений. В начале 1900-х годов А.М.Черкасов переехал из Одоевского уезда Тульской губернии в Москву, а потом с женой и детьми – в Ташкент, откуда в 1920-х вернулся в Москву.
У моего отца Георгия Черкасова было два старших брата и сестра, служившая в Великую войну 1914-17 годов сестрой милосердия, моя тетя. Сегодня кланяюсь и моей тете Антонине Акимовне Черкасовой (СМ. ВВЕРХУ ЕЕ ФОТО 1916 года рядом с братом-офицером) -- лазаретной сестрице Великой войны в белой косынке с красным крестом. Я виделся с нею в Харькове в 1970-х годах, где она, одинокая, жила до своей кончины в семье бывшего царского офицера моего дяди Александра Акимовича.
Стройная, хотя было тогда тете Тоне за восемьдесят, немногословная, лицо всегда освещала тихая улыбка. Я заехал к ним с юга, где у меня раздуло панарицием палец на руке. Там я находился в спортивном лагере московского Медицинского института имени Сеченова, меня пытался вылечить парень-хирург. Кромсал палец, но он не проходил. Тетя Тоня посмотрела нарыв, подыскала какое-то растение, типа столетника, приложила его к ране, забинтовала, и панариций вытянуло, зарубцевалось в ближайшие дни. Молодой хирург не справился, а сестрица Великой войны исцелила едва ли не мановением ока.
В красном Ташкенте штабс-капитан А.Черкасов стал членом подпольного «Туркестанского союза борьбы с большевизмом». Он участвовал 7 января 1919 года в ташкентском Осиповском офицерском восстании, где, оставшись на огневой точке колокольни последним живым пулеметчиком, не вышел из боя, пока не кончились патроны. После разгрома восстания А.Черкасов ушел через горы в составе Ташкентского офицерского партизанского отряда ротмистра Лейб-Гвардии Кирасирского Ее Величества полка князя А.Н.Искандера, в котором был сто один офицер. Со многими боями, перестрелками с красными отряд добрался до Ферганской долины. Это описано в воспоминаниях князя А.Искандера «Небесный поход» (книга «Сопротивление большевизму 1917-1918 гг.» М., Центрполиграф, 2001. С. 549-566).
В.Черкасов-Георгиевский "ТРИЖДЫ ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЙ ГУЛАГА ГЕОРГИЙ АКИМОВИЧ ЧЕРКАСОВ (1910 – 1973)"
+ + +
Я хорошо знал, что такое белый поручик…
Я помнил своего старого дядю перед смертью, его седые кудри, выцветшие васильки глаз: все словно слиняло после десятилетий советского укрывища офицерского прошлого и привело доживать век в Харькове. Тогда, в 1970-х годах, даже на уединенных с ним прогулках по заросшей окраине Харькова, в центре которого когда-то осыпали цветами белых освободителей, я не осмелился спросить его, в каких частях Добровольческой армии он воевал после того, как сражался на фронтах Первой мировой войны. Это ведь был не Париж с Музеем эротики и «Мулен Ружем»!
Зато при мне, мальчишке, когда дядя появлялся у нас в Москве, мой отец напоминал ему о том бое в Ташкенте в январе 1919 года при офицерском Осиповском восстании:
–– Да как же ты один на пулемете держал красных?
Дядя остался последним в живых из пулеметчиков на колокольне ташкентского перекрестка, откуда его группа отсекала огнем наступавших красногвардейцев. Он и стрелял до последнего патрона.
В.Черкасов-Георгиевский. Книга «Генерал Деникин». Документальное жизнеописание. Пролог «Деникина из маленького и большого Парижа»
+ + +
Я не люблю ругать Белых вождей, Белых воинов, независимо от их убеждений, ерничать и как-то издеваться над их промахами и ошибками. ДЛЯ МЕНЯ ВСЕ БЕЛЫЕ СВЯТЫ.
Возможно, у меня так, потому что мой дядя без раздумья ушел в бой Осиповского ташкентского офицерского восстания в январе 1919 года. Потом долго в перестрелках уходил через горы в Фергану в Офицерском партизанском отряде кирасира князя Искандера. А путь в сей Небесный поход, как в мемуаре назвал его князь, начался в ташкентском дворе на Конвойной улице. Там дядя пилил дрова с соседом своей семье из отца-матери, сестры и двоих младших братьев. Мой девятилетний отец это видел. Зашли двое офицеров, один из них взглянул кратко на дядю и сказал:
-- Пора.
Дядя Саня опустил пилу. Стряхнул с колен опилки. Взял с поленницы отложенную, чтоб не мешала потному лбу, свою старую фуражку, в какой пришел с Великой войны. Надел и молча ушел с офицерами. Не зашел в дом попрощаться: пусть родные не знают, куда он, чтоб не горевали. Но горе пришло. Когда красные разгромили восстание, отец мой мальчуган пошел с мамой к вокзалу -- искать старшего брата среди убитых и расстрелянных. Там они, распухшие, посиневшие, без одежды, лежали штабелями.
А.Мусалимов "Каких цветов были на 1-й гражданской войне республиканщина и монархизм" -- С комментариями председателя ВМС Н.Е.Маркова в 1921 году и писателя В.Черкасова-Георгиевского ныне
+ + +
ИЗ МОЕЙ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "ЗИМНИЕ РАМЫ" ОБ А.А.ЧЕРКАСОВЕ -- ДЯДЕ САНЕ в 1950-х годах
Если в это время к бабушке за шкаф приходили гости, Сева (его прототип -- я в детстве, мальчик, у которого отец в ГУЛАГе. -- В.Ч-Г) боялся, что они случайно заглянут сюда. Но никто не заглядывал, ни бабушки Зоя и Капа, ни дядя Петр, ни тетя Вера, которую было сразу слышно запахом пряных духов.
Да и казалось, что все они приезжали реже, чем один дядя Саня, хотя ему надо было добираться в Москву целую ночь на поезде. Дяда Саня заходил, что к здоровой, что к заболевшей маме всегда. Держась, по обыкновению, прямо-прямо, с мерцающими васильками глаз на сдержанном мраморно-бледном лице, в неумолимо выглаженном костюме, он присаживался, когда она болела, на край пальто в ее ногах. С напускной профессорской грозой, будто перед ним ветреный, но раскаивающийся студент, дядя Саня говорил:
— Нельзя болеть красавице!
Он накрывал мамину руку своими твердыми легкими пальцами:
— Что ж, Маша, все образуется...
Уходя, будто случайно ронял, “забывал” на столе сторублевку. Когда мамы не бывало дома, дядя Саня разыскивал Севу и вручал эту огромную разрисованную купюру — “белого лебедя”, как говорили по-блатному голубятники, Севе в руки с таким видом, словно Сева имел полное право сам распорядитъся этими деньгами как пожелает.
Дядя Саня любил молчать, но если говорил, то часто удивительно. Он словно знал и замечал не то, что другие. Вот Сева идет с ним тротуаром Садового Кольца от вокзала, где покупали билет на поезд. Дядя Саня как ребенка не ведет Севу за руку, они с ним равны. Дядя останавливается у витрины маленькой столовой, на стекле которой крупно выведено: ”КАФЕ”. Дядя Саня закладывает руки за спину, вздергивает подбородок, кидая взгляд внутрь.
—“КА-ФЕ-Е”, — произносит он, как-то ничтожно выделяя “Е” после буквы “Ф”, — а было — “КАФ-Э”. И совсем другое...
Вот бабушка просит дядю Саню отвести в парикмахерскую Севу.
— И мне бы следовало подстричься, — говорит дядя Саня и Сева думает: “Зачем же ему нужно трогать такие красивые скульптурные волосы?” — глядя на словно литые завитки на его голове.
Дядя Саня терпеливо сидит вместе с ним в длинной очереди к парикмахеру. Когда она подходит, дядя повелевает мастеру оставить Севе чубчик, хотя обычно его оболванивают наголо. Потом сам, изящно подтянув брюки на коленях, утопает в кресле.
В.Черкасов-Георгиевский “ЗИМНИЕ РАМЫ”: Повесть о сталинском детстве. Часть V “ФОРМА”, главы 3-4
+ + +
Я в детстве и молодости общался с моим дядей Александром Акимовичем Черкасовым, умершим в начале 1980-х годов, хотя он жил с семьей в Харькове. Дядя приезжал к своей матери, моей бабушке, с какой жили мы с моей мамой, а потом и к моему отцу, освободившемуся из ГУЛАГа, и к их среднему брату. О военной судьбе дяди знаю от моего отца, сам я стеснялся расспрашивать о ней дядю Саню. Лишь однажды он вспоминал мне о своей службе на Великой войне и назвал пулеметчика Козырева из их полка -- сторонника большевиков. Упомянул небрежно как нахала, недоразвитого человека.
После ухода дяди после разгрома Осиповского восстания в январе 1919 с белыми офицерами из Ташкента в Фергану след его теряется, но по некоторым приметам, воспоминаниям моего отца, дядя Саня, наверное, еще повоевал против красных у басмачей. В тех краях дядя женился, переехал после Гражданской войны в Харьков, где жил на 3-м Саммеровском переулке, затем на улице Гвардейцев Широнинцев, куда однажды к нему приезжал гостить я. Он был кандидатом наук, специалистом по осушению земель, мелиорации. Никто из окружающих, кроме родни, не знал, что он воевал у белых.
Дядя Саня по складу характера и ума был "вечным студентом" кроя Российской Империи. На Великую войну он ушел в патриотическом порыве, как потом и к белым. А до Великой и Первой гражданской войн дядя был в конспектах, учебниках, как и последующую жизнь -- в научных изысканиях, инженерской работе. Это нравилось ему больше всего.
Я, кроме дяди, за всю жизнь в СССР и в поездках в Русское Зарубежье видел лишь еще двух-трех бывших императорских офицеров. И все они были вроде моего дяди. Как передать тот лоск, аромат чести, интеллектуальность, любезность характера, русскость общения и все такое, что неподдельно их отличало? ИХ НАДО БЫЛО ВИДЕТЬ, СЛУШАТЬ, ЖИТЬ РЯДОМ. Беда современных наследников Русских в РФ, что они ИХ ДАЖЕ НЕ ВИДЕЛИ, потому не могут представить себе, впитать в сердце -- ЧТО ТАКОЕ РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК.
Господи, упокой души русских воинов и сестер милосердия Великой войны 1914-1917 годов!
|
