В.Черкасов-Георгиевский. КНИГА "КОЛЧАК И ТИМИРЕВА". Глава 5. «А Вы не уезжайте»
Послано: Admin 04 Фев, 2011 г. - 18:04
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ
Глава 5. «А Вы не уезжайте»
В предыдущих главах за развитием любви адмирала Колчака и Анны Тимиревой можно было наблюдать в основном со стороны Александра Васильевича. Потому что сохранились его письма той поры и жизнь Колчака многогранно менялась, жизнь Анны текла однообразно.
Однако в марте 1918 года, когда на дальневосточном рубеже адмирал Колчак встал на путь Белой борьбы, Анна предприняла все возможное, чтобы соединиться с любимым навсегда. Она писала Александру Васильевичу едва ли не ежедневно.
«Петроград, Фурштадтская, 37
7 марта 1918 г.
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный день, сильная, совсем весенняя оттепель — все имеет какой-то веселый, точно праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с мыслью — что немцы (которые тогда наступали на красный Петроград. — В.Ч.-Г.)? И весь день она составляет фон для всего остального. Эти дни — агония, хоть бы скорее конец, но какой конец, Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу — но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоеннопленного, только не это, слишком больно. Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно будет начать на развалинах нашей Родины, — как я буду ждать Вашего возвращения, минуты, когда опять буду с Вами, снова увижу Вас…»
«8 марта
Мой дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами — на душе так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска письмо на имя прислуги Сафоновых. Отец мой очень болен, я боюсь, что хуже, чем болен… Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с тех пор, как брат мой был убит 2 года тому назад, его точно сломило. Если бы Вы знали, как больно было видеть это, как человек огромной воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости…
Милый мой Александр Васильевич, может быть, мне не надо вовсе так писать Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого, чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не поставите мне в вину, что я пишу Вам такие невеселые вещи, друг мой. И еще — совсем больна тетя Маша Плеске, ей очень нехорошо. Если с ней что-нибудь случится, для меня это будет большой удар. Во многие дурные и хорошие дни она умела быть больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней чувство исключительной нежности и близости душевной...
Простите меня, моя любимая химера, мне весь вечер пришлось сидеть с посторонними людьми и делать любезный вид. Слава Богу, я одна сейчас и могу говорить с Вами одним не о беде, погоде и политике, а о том, что тяжелым камнем лежит у меня на сердце. В эти горькие минуты чего бы я не дала, чтоб побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза — мне было бы все легче с Вами».
«10 марта
Дорогой Александр Васильевич!
Сегодня я получила письмо из Кисловодска — отец мой умер… Мы все, дети, в сущности, не много видели отца, всегда он был в разъездах; дома много работал. Но с его смертью точно душу вынули из нашей семьи. Мы все на него были похожи и лицом и характером, его семья была для нас несравненно ближе, чем все остальные родные.
Александр Васильевич, милый, у меня неспокойно на душе за Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с Вами? Так страшно жить, и самое страшное так просто приходит, и «несчастья храбры — они идут и наступают и никогда не кажут тыла». Только бы Господь Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные гудки — какая-то тревога. Но не все ли равно? К этому и ночной стрельбе мы так уже привыкли...
Правительство (Советской республики. — В.Ч.-Г.) сегодня выехало в Москву. И сейчас же в городе начинается брожение. Рыщут броневые автомобили — как будто белой гвардии, действующей в контакте с немцами; по крайней мере, красная гвардия тщится с ними сражаться. Но ее очень мало, и надо полагать, что не сегодня-завтра П(етрогра)д будет в руках белой гвардии, состав кот(орой) для меня несколько загадочен. Oткровенно говоря, все это меня мало интересует. Ясно, что революция на излете, а детали мерзки, как всегда. Я и газет не читаю, заставляя С.Н. (Тимирева, мужа, уже контр-адмирала, вышедшего в октябре 1917 г. в отставку. — В.Ч.-Г.) излагать мне самое существенное.
Володя Р. («почтальон» Анны и Колчака в бывшем Морском генштабе В.В. Романов. — В.Ч.-Г.) все еще в тюрьме, и неизвестно, когда его выпустят, т(ак) к(ак) следствия по его делу еще не было (2 недели). Е.А. Беренс (капитан первого ранга, бывший начальник иностранного отдела МГШ, тогда у большевиков его начальник. — В.Ч.-Г.) играет довольно жалкую роль большевистск(ого) техника по морским делам, осмысленность которой трудно объяснить, т(aк) к(ак) флота фактически нет уже довольно давно — вся команда разбежалась. Господи, когда же будет хоть какое-нибудь разумное дело у нас — ну пусть немцы, пусть кто угодно, но только не этот отвратительный застой во всем.
Я писала Вам, что, может быть, поеду во Владивосток. Из этого ничего не выходит, по крайней мере, скоро; да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать — не знаю. Может быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это не важно, все равно Ваших писем я не жду — где же их получить, а остальное мне все равно.
До свиданья, пока — спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич. Да хранит Вас Бог».
Анна тяжело переживала смерть отца, В.И. Сафонова. Кроме того, беда нависла еще над двумя ее близкими людьми. Тяжело заболела тетушка Мария Ильинична со Шпалерной улицы — супруга бывшего министра финансов империи. (Но она выздоровеет и скончается гораздо позже, в 1944 году.) И еще попал в тюрьму «Кресты» В.В. Романов — «письмоносец» влюбленных (Романову повезет: он выйдет из тюрьмы, эмигрирует и скончается во Франции лишь в 1962 году.)
В России все смешалось, завертелось, перепуталось. Все жили одним днем, о завтрашнем боялись думать. А Анна писала и писала подробности своей жизни адмиралу непонятно куда. Ее письма напоминают скорее дневник:
«Появилось в газетах несколько некрологов (о В.И. Сафонове. — В.Ч.-Г.), написанных в том газетно-пошловатом стиле, кот[орый] отец глубоко презирал. Но в одном рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился довольно замечательной характеристикой: «это был полководец, ведущий оркестровое войско к победе, в нем был какой-то империализм, что-то автократическое исходило из его управления» и «его деятельность не всегда отличалась вниманием к коллегиальному началу»... Впрочем, таково резюме, можно до некоторой степени «извинить» его необыкновенное упорство, служившее высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно контрреволюционный образ действий (это не говорится, а подразумевается, отдавая дань духу времени, конечно).
Да, если был контрреволюционер — до глубины души, то это был мой отец. Если революция — разрyшение, то вся его жизнь была созиданием, если революция есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни. Oттoгo он так и страдал, видя все, что делалось кругом, презирая демократическую бездарность как высокоодаренный человек, слишком многое предвидя и понимая с первых дней революции…
Сегодня я была в «Крестах», отнесла пакет с едой Володе Р., но его не видела. Хочу получить свидание, но для этого надо ехать в Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак] к[ак] никаких родственных отношений у меня к нему нет, то я просила его сестру сказать ему, чтобы он не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская жена: теперь ведь это просто, достаточно записи на блокноте или телефонной книжке для заключения брака, а повод, согласитесь, самый основательный для получения пропуска.
2 раза в неделю minimum назначается день для входа в П[етрогра]д, виновата, в вольный торговый город П[етроград] или П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну — кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает дня и часа, то всего вернее, что просто в один очень скверный день мы увидим на каждом углу по доброму шyцману (германский полицейский. — В.Ч.-Г.) и все пройдет незаметно. Как далеки Вы ото всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от меня сейчас — вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая химера.
А Развозов выбран опять командующим «флотом», если можно так назвать эту коллекцию плавающих предметов; вот Вам торжество коллегиального принципа в последнюю минуту. Господи, до чего это все бездарно. Во главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц: Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.
Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро на год и потом ожидать от него сколько-нибудь живого отношения к событиям. Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря на это, все-таки презираю всей душой, — грош цена тому, что является результатом усталости душевной».
«18 марта
Вчера П[етрогра]д "праздновал" годовщину революции: c'etait luqubre (как это мрачно, франц.. – В.Ч.-Г.). Против ожидания – никаких манифестаций, на улицах мало народу, магазины закрыты, с забитыми ставнями окнами, и единственный за последнее время день без солнца. Праздник больше был похож на панихиду, да так оно и есть на самом деле – революцию хоронят по 4-му разряду: покойник сам правит. В городе по-прежнему ерунда, ничего не разберешь. Все так глупо, что нарочно не придумаешь такого. А немцы сделали высадку в Або и, кажется, собираются двигаться на П[етрогра]д с двух сторон – из Финляндии и со стороны Нарвы. Впрочем, говорят, что и Бологое более или менее в их руках…»
«21 марта
…Я узнала, что в П[етрогра]де сейчас Кроми. Вы его, верно, помните, он командовал сначала английской подводной лодкой, потом был чем-то вроде начальника дивизиона английских подлодок. Он бывает в Генморе у Беренса и, очевидно, имеет сношения с Англией — может быть, это письмо и дойдет как-нибудь Вам в руки, Александр Васильевич, милый. Оно не нравится мне, я хотела бы писать Вам совсем иначе, но все равно, я боюсь упустить случай. Где Вы, радость моя, Александр Васильевич? На душе темно и тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас, и за всех, кто мне дорог. Со смертью отца несчастье так близко подошло, словно оно открыло у меня в душе так много тревоги и любви.
Нет времени писать — простите эти несвязные строки. Господи, когда я увижу Вас, милый, дорогой, любимый мой Александр Васильевич. Такое чувство, что с нашим разгромом приблизился общий мир. Ну, хоть это. Ведь Вы постараетесь повидать меня, когда вернетесь, даже если я буду не здесь? Свой след я постараюсь Вам оставить. Да хранит Вас Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в Ваши тяжкие дни. Очень трудно, стараюсь быть занятой, как только могу, тогда как-то лучше все-таки. До свидания — если бы поскорей.
Анна».
(Продолжение на следующих стр.)
|
|
| |
|
