В.Черкасов-Георгиевский. КНИГА "КОЛЧАК И ТИМИРЕВА". Глава 3. «Я буду, пока существую, думать о моей звезде… О Вас, Анна Васильевна»
Послано: Admin 31 Янв, 2011 г. - 20:13
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ
Глава 3. «Я буду, пока существую, думать о моей звезде… О Вас, Анна Васильевна»
После возвращения в Севастополь Александр Васильевич получил сразу два письма Анны от 7 и 17 марта. Сердце его взволнованно стучало, когда он вынимал их из общего пакета с секретной корреспонденцией, хотя совсем недавно от Тимиревой приходили свежие вести. Роковое время летело с невероятной быстротой и непредсказуемостью, за день могли произойти тысячи перемен и событий.
Письма ее, как обычно, были полны словами нежности, утешений, откликов-размышлений о его делах. Она писала о своих буднях и заботах. И вдруг… Как внезапный окрик, как ожог, фраза: «Возможно, мы скоро увидимся».
Колчак задохнулся от радости: «Когда?!»
Неужели она приедет? И мир его станет огромным, солнечным. Ведь кроме ее писем у него ничего не было сейчас, ничего…
Трагедия приближалась. И Колчак словно за ускользающую якорную цепь держался за их с Анной эпистолярное общение:
«Ведь в Вас, в Ваших письмах, в словах Ваших заключается для меня все лучшее, светлое и дорогое, — писал со всей страстью измученного сердца, — когда я читаю слова Ваши и вижу, что Вы не забыли меня и по-прежнему думаете и относитесь ко мне, я переживаю действительно минуты счастья, связанные с каким-то спокойствием, уверенностью в себе; точно проясняется все кругом, и то, что казалось сплошным безобразием или почти неодолимым препятствием, представляется в очень простой и легко устранимой форме; я чувствую тогда способность влиять на людей и подчинять их, а точнее, обстановку, и все это создает какое-то ощущение уравновешенности, твердости и устойчивости. Я не умею другими словами это объяснить — я называю это чувством командования. Пренеприятно, когда это чувство отсутствует или ослабевает и когда возникает сомнение, переходящее временами в бессонную ночь, в нелепый бред о полной несостоятельности своей, ошибках, неудачах, когда встают кошмарные образы пережитых несчастий, при неизменном представлении, относящемся до Анны Васильевны, как о чем-то утраченном безвозвратно, несуществующем и безнадежном. Иногда достаточно бывает хорошо выспаться, чтобы это прошло, но иногда и это не помогает».
Он вспоминал капитана барона А.М. Косинского, который в день сдачи Порт-Артура, командуя эсминцем «Статный», пошел напролом, на бешеный прорыв японской блокады. Барон пробился в урагане снарядов и огня, где правила только смерть, и увел свой корабль в Чифу. Недавно Косинский написал его жене, что «наши переживания за две войны и две революции сделают нас инвалидами ко времени возможного порядка и нормальной жизни».
«Возможно, мы скоро увидимся…»
Он нагнулся к столу, карандаш его лежал в блокноте:
«Я никогда не думаю о Вас так много и с такой силой воспоминаний, как в трудное и тяжелое время, находя в этом себе облегчение и помощь. И только с одним повелительным желанием являетесь Вы в моих представлениях и воспоминаниях — поступить или сделать так, чтобы быть достойным Вас и всего того, что для меня связано с Вами, и сомнение в этом меня беспокоит и заботит… С какою радостью я принял бы все, что могло бы угрожать или быть опасным для Вас, на себя, на свою долю, но что говорить об этом «благом пожелании», которое годится только для ремонта путей сообщения в преисподней».
За иллюминаторами шумело море. Привычно качался на волнах корабль. И Колчак вдруг отчетливо понял: нет ничего важнее, святее, прекраснее Анны. Его Анны.
Обычная почта действовала, на взгляд многоопытного Александра Васильевича, подозрительно, с постоянными перебоями.
«Возможно, — думал он, — в Петрограде уже существует политическая цензура. Ее негласно установили те, кто называет себя Советами рабочих и солдатских депутатов».
Конечно, его письма были интересны этой публике. Поэтому самым надежным каналом для передачи писем адмирал считал секретную почту Морского генштаба, но и ею воспользоваться удавалось эпизодически.
Колчак ясно видел: ведение внешней войны вперемешку с внутренним революционным хаосом — чудовищный компромисс. Эта обстановка была противна колчаковской природе и психологии. Но политический психоз проникал всюду, отравлял существование. Адмирал высказывал свои мысли только самым доверенным лицам:
— Несоответствие лежит в глубоко невоенном характере масс. Они пропитаны отвлеченными, безжизненными идеями социальных учений. Отцы социализма, я думаю, давно уже перевернулись в гробах при виде применения их теорий в нашей жизни.
Анне он тоже признавался, тоскуя о бесплодности заветного сражения за проливы и Константинополь:
«На почве дикости и полуграмотности плоды получились поистине изумительные. Очевидность все-таки сильнее, и лозунги «война до победы» и даже «проливы и Константинополь»… Но ужас в том, что это неискренно. Все говорят о войне, а думают и желают все бросить, уйти к себе и заняться использованием создавшегося положения в своих целях и выгодах — вот настроение масс. Наряду с лозунгом о проливах: «Ваше превосходительство… сократите (?!) срок службы, отпустите домой в отпуск, 8 часов работы (из коих четыре на политические разговоры, выборы и т. п.)». Впрочем, это ведь повсеместно, и Вы сами знаете это не хуже меня, да и по письмам мои представления о положении вещей совпадают с Вашими».
+ + +
В апреле 1917 года Колчака вызвал в Петроград военный министр Временного правительства А.И. Гучков. После этого Александра Васильевича ждали в Пскове на совещании главнокомандующих и командующих сухопутными и морскими силами.
Сидя в вагоне поезда, следующего в Петроград, Колчак слышал, как колеса отстукивают: «Ре-веле… Ре-веле…». В Ревеле сейчас была его Анна, его звезда и жизнь.
«Я должен увидеть ее… Я вызову ее…», — думал Александр Васильевич.
В Петрограде (откуда Колчак немедленно написал в Ревель, чтобы Анна приехала повидаться) его поразила вооруженная демонстрация 20—21 апреля. Не было порядка, не было ощущения будущего спокойствия. Временное правительство разрушало все, эту и другие дикие демонстрации никто не подавлял.
На псковском совещании Колчаку предложили возглавить Балтийский флот и спасти его от разложения.
В Петрограде по совету прежнего председателя Госдумы М.В. Родзянко Колчак встретился с легендарным российским социал-демократическим лидером Г.В. Плехановым. Тот стоял тогда во главе правых меньшевиков, проповедовал революционно-оборонческие идеи. Престарелый Плеханов вспоминал об этой встрече:
«Был у меня Колчак. Он мне очень понравился. Видно, что в своей области молодец... Но в политике он, видимо, совсем неповинен... Вошел бодро, по-военному, и вдруг говорит:
— Счел долгом представиться вам, как старейшему представителю партии социалистов-революционеров.
Войдите в мое положение! Это я-то социалист-революционер! Я попробовал внести поправку:
— Благодарю, очень рад. Но позвольте вам заметить...
Однако Колчак отчеканил:
— ...представителю социалистов-революционеров. Я — моряк, партийными программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чем разница — не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они — патриоты. Социал-демократы же не любят отечества, и, кроме того, среди них очень много жидов...
Я впал в крайнее недоумение после такого приветствия и с самою любезною кротостью постарался вывести своего собеседника из заблуждения. Сказал ему, что я — не только не социалист-революционер, но даже известен, как противник этой партии, сломавший немало копий в идейной борьбе с нею... Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну, это не важно, — и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте, об его состоянии и боевых задачах. Очень хорошо рассказывал. Наверное, дельный адмирал. Только уж очень слаб в политике».
Однако люди, слушавшие адмирала с трибун, были другого мнения насчет политической «слабости» Колчака. Александр Васильевич выступил с речью в Морском собрании для офицеров, другую произнес в помещении цирка, где собрались представители флота, армейских и рабочих частей. Колчак закончил ее так:
— Какой же выход из положения, в котором мы находимся, которое определяется словами «Отечество в опасности»?.. Первая забота — это восстановление духа и боевой мощи тех частей армии и флота, которые ее утратили, — это путь дисциплины и организации, а для этого надо прекратить немедленно доморощенные реформы, основанные на самоуверенности невежества. Сейчас нет времени и возможности что-либо создавать, надо принять формы дисциплины и организации внутренней жизни, уже существующие у наших союзников: я не вижу другого пути для приведения нашей вооруженной силы из «мнимого состояния в подлинное состояние бытия». Это есть единственно правильное разрешение вопроса.
Командующий Черноморским флотом был столь яркой личностью, столько энергии звучало в раскатах его голоса, которым он привык отдавать приказания, «перекрикивать» любые бури на море, что некоторые слушатели зарыдали. Текст этой речи Колчака затребовала Московская городская дума и издала ее в нескольких миллионах экземпляров! Популярность адмирала в Петрограде стремительно росла, его постоянно атаковали корреспонденты, он охотно давал интервью.
Казалось, воздух кипит вокруг энергичного адмирала, и людям, видевшим его в те дни, не приходило в головы, что его сверлит одна мысль. Она была первой, когда Колчак просыпался, и последней, когда он засыпал: приедет ли Анна?
Сырой Петроград был пронизан весенними ветрами. В воздухе витало ощущение близкого тепла, щебета птиц, и так хотелось держать руки любимой, смотреть в ее глаза, целовать ее губы… Приедет ли Анна?
И, наконец, она позвонила из квартиры своей тетушки. Весьма краткими словами холодно отрекомендовалась так, будто и не было между ними сотен горячих слов в письмах. Или все это казалось Колчаку?
В предпоследний день своего пребывания в Петрограде адмирал с раннего утра только и успевал заглядывать в массу мест, прощался с людьми, с кем не договорил, решал острые вопросы. К обеду он стал ловить себя на том, что как бы сам отсрочивает столь вожделенно ожидавшееся свидание с Анной. Отчего? Неужели причина — равнодушие в голосе Анны? Холодность ее тона по телефону? Думал Александр Васильевич, даже признавался себе, что ведь приблизительно такими суховатыми, холодными были ее последние письма.
На Шпалерную, где Анна жила у тетушки, Колчак выбрался к вечеру. Положил себе на это свидание полчаса, от силы час. Быстрый подъем по лестнице, бешено застучавшее сердце, легкий поклон в сторону горничной… Анна ждала его стоя в гостиной.
Вот она, радость его сердца: милое лицо, вороненые веера-ресницы, летящие коромыслами брови, синие глаза…
Но почему она так спокойна? Смотрит почти равнодушно? Они же сейчас одни, могла же кинуться к нему в порыве? Неужели никогда больше не пахнет огонь желания, как под каштанами в Катринентале?
Сердце его панически забилось:
«Отчего лег холод? Любовь канула безвозвратно?»
В адмиральской душе царил разброд. Он внешне спокойно присел на диван, неторопливым движением закинув ногу на ногу.
Анна заговорила. В ее голосе не было ничего, что он так страстно ждал: ни сочувствия, ни любовного порыва, ни сердечного участия.
«Ну что же? — леденея, подумал он. — Все возвращается на круги своя. У нее ребенок и муж, семейные заботы».
Да, видно, власть мужа над этой несравненной женщиной сильнее его, Колчака, любви. Он чувствовал свое бессилие от невозможности переломить его власть над той, о которой грезил на далеком море.
Анна говорила и говорила, пересказывая новости с Балтики, Александр Васильевич любезно кивал, вставлял какие-то фразы, а потом заторопился, встал, откланялся.
Выскочил на промозглую Шпалерную. Ему показалось: за эти полчаса он измучился до такой степени, что совершенно утратил способность размышлять, чувствовать. Его сокрушала душевная боль. Горе показалось столь велико, что Колчак-Полярный подумал, что не справится с ним.
Ехать! Убежать! Зачеркнуть прошлое! Он бросился к их с Анной «почтальону» в Генморе В.В. Романову. Они пили с Романовым до полуночи.
Потом была жуткая ночь. Колчак мчался по стылым улицам на персональном «моторе» в гостиницу. Ворвался ураганом в свои номера, словно бы и не пил только что «наотмашь». Сбросил китель, рубашку, долго стоял в умывальнике, плеская на голову холодную воду.
Потом сидел до утра, не вынимая папиросы изо рта, пересматривал документы для утреннего заседания в Cовете министров.
Гостиница, в которой остановился Колчак, была расположена рядом с Мариинским дворцом, где до переворота 1917 года размещался Государственный совет. Теперь здесь сутками клубился народ: митинговали, смолили самосад, плевали в вестибюле, на парадной лестнице, в приемном зале… До утра слышал адмирал бессмысленные «ура» и шум толпы, несущиеся от Мариинского дворца.
На рассвете, оторвав взгляд от бумаг, Александр Васильевич в который раз подумал: Анна окончательно ушла из моей жизни…
Он встал, начал быстро одеваться: свежая, накрахмаленная сорочка, форменные брюки, китель… Долго прицеплял кортик негнущимися пальцами.
Странно, крикуны и агитаторы на площади перед дворцом унялись. В полной раннеутренней тишине адмирал вышел из подъезда, вскочил в авто и приказал матросу-шоферу снова гнать на Шпалерную.
«Господи, — лихорадочно думал он по дороге, — если бы она могла уделить мне сейчас пять минут! Я просто скажу, что думаю и что переживаю. Боже, ежели бы она ответила мне: «Вы ошибаетесь! То, что вы думаете, — неверно! Я жалею вас, но не ставлю в вину вам крушение ваших планов».
Авто заносило на поворотах. Колчак кренился на кожаном огромном сиденье как одержимый, он шептал:
— Ежели бы вдруг выпало так, я уеду с прежним обожанием и верой в вас, Анна Васильевна…
Ее дом. Подъезд. Лестница. Звонок. Дверь открыла заспанная горничная, долго вызывала из спальни Анну.
Колчак бродил по передней, не снимая шинели. Он уже сник, проклинал себя, что ворвался сюда.
Вошла Анна: удивленное лицо, огромная шаль, наброшенная на пеньюар.
Адмирал, не поднимая глаз, пробормотал:
— Я забежал на минуту. Окончательно попрощаться.
Она ничего не поняла. Кивала, мило позевывала. Сказала вежливо, что приедет на вокзал сегодня — проводить Александра Васильевича. Он откланялся, закрыл за собой дверь.
Лестница, подъезд. Опять, черт возьми, эта Шпалерная...
В авто он думал: «Мне тяжело. Я ждал от нее помощи. Она одна могла оказать мне ее двумя-тремя словами. Их не было в ее сердце».
На заседании Совета министров тогдашний Главнокомандующий российской армией генерал М.В. Алексеев отменил Босфорскую операцию — российский десант для овладения Босфором и Константинополем.
Александр Васильевич так описал это позже в письме к Анне:
«Окончательно рухнули все мои планы, вся подготовка, вся огромная работа, закончить которую я хотел с мыслью о Вас, результаты которой я мечтал положить к ногам Вашим».
День прошел впустую, Колчак ждал вечера. Ведь Анна утром, в прихожей сказала, что приедет на вокзал — попрощаться.
На перроне он ждал ее: так, что душа его звенела тетивой. Последний звонок.
Поезд тронулся.
Адмирал, глядя в окно на уплывающий Петроград, твердо сказал вслух:
— Все кончено.
(Продолжение следует)
|
|
| |
|
