В.Черкасов-Георгиевский «Десантник Кондрат, московская Немецкая слобода, Петр Великий и Карл Великий» -- Фрагмент из романа «ЧЕМ НЕ ШУТИТ ЧЕРТ»
Послано: Admin 21 Сен, 2010 г. - 11:49
Литстраница
|
ОБЩЕЕ ОГЛАВЛЕНИЕ ФРАГМЕНТОВ КНИГИ
Из ЧАСТИ IV «Х Е Н Д Е- Х О Х!» (Руки вверх (нем.) !) книги: В.Черкасов-Георгиевский «Чем не шутит черт», «ТЕРРА-Книжный клуб», 2000.
1
Мой лайнер шел из России на Германию в десятикилометровой вышине. За стаканчиком апельсинового сока я закурил и более-менее успокоился.
Я смотрел в солнечное безмолвие за иллюминатором, слушал звук двигателей. Ловкая фигура корабля простиралась в заоблачном ледяном зное. Под покрывшейся инеем обшивкой полнокровно струилось в трубопроводах горючее, электрическая энергия послушно пронизывала мышцы самолета.
Машина, думал я, страха не знает. И со смертельной раной самолет будет мужественно направляться к Земле. Он, клинически мертвый, как птица без сознания будет умело падать, подставляя свое тело нужным движениям воздуха. Я полагаюсь на железный разум, только в миг неотвратимого удара о землю пассажиру стоит крикнуть своей жизни: "Прощай!"
В этом полете я чувствовал себя умиротворенно. Совсем другое, если со снаряжением диверсанта в десантном ранце надо приблизительно с такой же элегантной штуки прыгать вниз. Как бывший парашютист, я сродни механическому чутью самолета: чем выше парю, тем мне спокойнее. В затяжном прыжке, если купола не врубятся, всегда есть секунды для сообразительности, и ты сам дергаешь за кольцо.
Прыжок ниже трех тысяч или на сверхмалой высоте (этак с сотню метров), когда раскрытие парашюта принудительное, ближе к "тихому ужасу". А я, тяжелый весом (в воздухе скороход), чтобы не гасить никого, на любых высотах должен был сигать среди первых. Первым быть только в историческом справочнике обольстительно. Парашютисту ж выгода одна: судорогу твоего лица от впившихся друг в друга зубов мало кто заметит.
Толкаешься от самолетного люка как на самоубийство, а все же несешься к плавным грудям матушки-земли. Безудержная работа брошенных тобой самолета и летчика - рыть и рыть металлическим носом воздух.
Кто элитарнее спецназовца-диверсанта, идущего на дело с "Калашниковым", с бесшумным пистолетом, с ножом, чье лезвие выскакивает и бьет на десятки метров, с гранатами и взрывчаткой? Кто резче этого головореза, обязанного добить своего тяжело раненного товарища во имя выполнения задания? Нет в российских вооруженных силах таких. Но сама небесная профессия летчиков выше нас поставила их. В авиаполках пилотов называют "летуны". "Летун" перекликается с "ведун". Они - философы и аристократы - одиночки в пустоте, и даже в таране прежде всего жестоки к самим себе.
Я видел, как однажды пилот: главная воля корабля - поступил со своим железным напарником. Далеко от Земли летчик этого истребителя-перехватчика понял, что у него авария и сесть вряд ли удастся. Он не захотел прыгать и бросить завывающее и дрожащее вокруг. Летун попросил по радио освободить бетонку аэродрома.
Ревела сирена тревоги. Мы, выбежавшие с аэродромным людом к взлетке, видели в небе стремительную серебряную точку. Она быстро выросла в существо с красиво скошенными крыльями. Контур фюзеляжа чертил в голубизне беспорядочные линии.
В эти моменты, осязая организм самолета, пилот заклинал, чтобы не начался пожар. Машина прыгнула на взлетную полосу. Можно было останавливаться, выбросив тормозной парашют. Но летун все-таки понесся по полю, чтобы встречным потоком воздуха смять дымящийся в самолетных недрах огонь.
Пламя победило: рванулось на свободу по обшивке. Пилот остановил машину уже на травяном грунте. Откинув фонарь кабины, он спрыгнул в черные клубы дыма.
Мы подоспели, когда пожарники развернули шланги и шквал воды обрушился на раскаленный металл. Сначала показалось, что ее струи поглотят желтые языки, расшвыряв обугленные куски дюраля. Но огонь был живуч.
Тогда один из нас в синем комбинезоне бросился вперед с огнетушителем, отчаянно жестикулируя свободной рукой. Это было как сигнал к атаке. Мы шагнули в опаленный воздух. Зачем? На этом самолете уже нельзя было летать! Я - потому что летун дрался за эту машину до конца.
Мы резали дерн лопатами, швыряли его куски и подвезенные мешки с песком в огонь. Мы сновали в едучей гари под треск лопающейся обшивки. Могли взорваться подвесные баки с горючим, пиропатрон катапульты. Но казалось: стоит отступить хоть на шаг, и какая-нибудь искра, не убитая броском именно твоей руки, взметнется взрывом и положит нашу цепь. Мы, авиаторы и десантники, солдаты и офицеры, без команд сплотились в этой атаке.
…На изрытой, залитой водой и пеной равнине курился остов самолета в насыпи земли и песка. Мы пошли к ангарам. Летун без гермошлема, с запекшимися волосами, в рассупоненном высотном костюме остался сидеть у корабля...
Еще была мне память на другом аэродроме, когда разбились два аса, один из них командир тамошнего полка. Они взлетели на разведку на "спарке".Туман стелился над землей и высоко в небо.
- Видимость ноль.Полеты отменяю,- приказал командир с борта.
Почему они не вняли стрелке высотомера?Слишком часто убеждались в единстве своей интуиции с показаниями приборов?Поздно было, когда, снижаясь, они увидели из мокрых хлопьев слишком близкую землю.Резко на себя взял руля пилот, но уже не хватило свободы маневру.Так тонут прекрасные пловцы.Что-то подобное, возможно, случилось с Гагариным в его последнем самолетном полете.
Вечером того дня я поднялся за гарнизонные хозяйственные помещения на косогор к ракитам.Оттуда, сидя на бревнах, хорошо было смотреть на просторы аэродрома, шеренги эскадрилий в покое, а-то на разбег стартующих и на финише самолетов.Утренняя непогода рассеялась.Малиновое солнце медленно приземлялось.
Место было занято.Летун в старой кожанке, из кармана торчала бутылка водки, сидел там, уперевшись взглядом в панораму.
Он оглянулся на меня:
- Сержант, принеси стакан.
Стаканов солдатской столовой, куда я пошел, не полагалось.Я вернулся с кружкой, пожелтевшей от чая.Летун взял и
плеснул в нее водки, протянул мне.Я выпил и сел с ним рядом.По летам в старшие братья годился мне этот летун...
Из всего этого произошел летчик-писатель Антуан де Сент-Экзюпери.Дельный пилот и боец, он и сочинял какое-то одинокое. И погиб Сент-Экз в последнюю мировую войну в разведывательном полете над африканской пустыней.
В самолетном полете емко ощущается образ Земли.В небесах ты привольно в обостренной точке души можешь сосредоточить когда-то зрительно запечатленную земную живопись.Краски и образы виданного замесятся в некое подсознательное вещество.Вспышки этого сгустка станут как бы основанием пучка.Его лучи, подобно солнечным, пронзят пространство под крыльями, коснутся лесов, рек, полей, городов, домов, людей и, зеркально отражаясь, снова питательно ударят в душу и рассудок.
Фокусировка такого заоблачного чувства иногда позволяет устремиться еще выше - в Космос...Жаль, лучи пучка, испускаемые в противоположную Земле сторону, у меня почти не возвращались.Силы их хватало лишь на частичку Вселенной.
Я думаю, энергию этих чудесных лучей иссушает привычное человеческое сознание.Ум - кладбище опыта - рушит душевные усилия.Поэтому я чуть было не застрелился, когда демоны полосатые Стёпа и Виталик подстерегли мою контузию под луной.
На высоте под Солнцем я вдохновляюсь мыслью о космонавтах - высших летунах.Они, оторвавшись от Земли, став частью Космоса, превращаются в некие моменты Бесконечности.Ни с чем не сравнимо: своими кораблями будучи подобием планет и звезд, космонавты явствуют там новым качеством, измерением - живой душой человеческой.
В кресле лайнера я размышлял о созданных фантастами образах Патрульных Времени - людях, переносящихся в Машине Времени в разные эпохи человеческой истории.От них зависел в романах, фильмах правильный ее ход.
Нет, это ангелы и демоны Патрули Вечности!А космонавты, астронавты, прошивающие своими сердцами первобытность мироздания? Им высоко выпало соотноситься, а значит, и влиять устройством души землян на выныривающие светлые и аспидные глубины. Они Часовые Бесконечности, Впередсмотрящие Земли...
Я смотрел на люльку со спящим младенцем, в первом ряду подвешенную к потолку салона.Эта синтетическая люлька – один из предметов бортовой оснастки - была сестренкой тем, какие ладили из легких полос дранки с берестяным запахом леса тяти в косоворотках. Потом зыбки служили своим хозяинушкам, уютно поскрипывая у печки. Как стрекот сверчка, проживавшего по соседству, звук был певуч. Он усыплял в тон бабушкиной колыбельной, веселил в одиночестве. Мелодия люльки была и под стать шуму натруженного колодезного журавля. Ведра родниковой воды, сны и печка исконны в русской сказке.
Под гул реактивных двигателей спал малыш в аэрофлотовской колыбели между Землей и звездами. В домике, как в скворечнике, двигался он вдвоем со своей планетой, перевитый пуповиной отчих далей. Мне представилось: под крыльями Галактического Аиста парит сверток с детенышем. Человечек спал сладко, потому что самолетная песня баюкала также, как шелест леса за ставнями избы на околице.
(Окончание на следующей стр.)
|
|
| |
|
